"На
значках изображены вожди. Кто-то усами, кто-то без усов. Один с бородкой, двое совсем
лысые. Некоторые в очках. Офицер НКВД идет от парты к парте и раздает значки.
Вождей девять, их зовут Андреев, Ворошилов, Жданов, Каганович, Калинин, Микоян,
Молотов, Хрущев. Девятый вождь - Сталин. Его портрет вдвое больше остальных.
Это и не удивительно: тот, кто написал такую толстую книгу "Вопросы Ленинизма",
заслужил самый большой значок. Значки следовало прикалывать слева, там, где взрослые носят ордена или
медали. Но вскоре возникла проблема - их стало не хватать. В идеале каждый из нас был должен, да, именно
обязан, носить всех вождей, и большого Сталина впереди. Так нам сказали. Но на
деле оказалось, что у кого-то есть Жданов, но не хватает Микояна, или есть два
Кагановича, но нет Молотова. Янек
принес однажды целых четыре Хрущева и тут же обменял их на Сталина (своего
Сталина у него кто-то украл). Петр же разбогател как Крез - у него целых четыре
Сталина. Он достает их из кармана, показывает всем вокруг и хвастается. Мой
сосед по парте, Хаим, отзывает меня в сторону. Он хочет обменять двух Андреевых
на Микояна. Я говорю ему, что Андреев ничего не стоит (это правда, потому что
никто не знает, кто он, собственно, такой). На следующий день Хаим снова
отзывает меня в сторону и достает Ворошилова. Я замираю на месте. О Ворошилове
я мечтал уже давно. Я отдаю Хаиму за него Хрущева, Кагановича и еще Микояна
впридачу. На Ворошилова вообще большой спрос. Также как и на Молотова. За
Молотова можно получить трех других, потому что о нем говорят, что он - сильная
личность." (Рышард Капустинский.
"Imperium".)
У предлагаемой работы несколько вариантов
вступления, выбрать из которых автор предоставляет читателю. Можно
самостоятельно провести полевое исследование, отправившись в путешествие по
сайтам веб-кольца "Традиция-революция", которые находятся здесь.
Те, кто хочет сэкономить время и силы, могли бы бегло просмотреть собранные здесь иллюстрации. Интересующимся только сетевой
проблематикой можно посоветовать перейти после этого к главе "Техника
символического перформанса в сетевой культуре." Те же, кто считает, что в
области мультимедиа новые российские ультра не более обаятельны, чем, скажем,
Геринг, прыгающий с банджи, могут двигаться прямо по тексту, пытаясь вместе с
автором понять, какие идеологические катастрофы привели к появлению
ультра-радикального сектора Рунета, представляющего собой неспокойное место
встречи идеологии и бессознательного.
I. Власть как
monstrorum artifex.
"Империя похожа
на трирему
в канале для
триремы слишком узком..."
И. Б.
"В этот
час своего одинокого замерзания будто чьи-то холодные пальцы, бессердечно ему
просунувшись в грудь, жестко погладили сердце: ледяная рука повела за собой; за
ледяною рукою он шел по ступеням карьеры, перед глазами имея все тот же
роковой, невероятный простор; там, оттуда, - манила рука ледяная; и летела
безмерность: Империя Русская." (А.
Белый)
Страсть
в политике всегда представляет собой свидетельство отчаяния." Это несколько
холодное замечание Бодрийяра как нельзя более подходит к идее преодоления
репрессивной власти героем, получающим от самих осуществляющих репрессии
структур гипертрофированно, непропорционально большую власть, или же, в смягченном варианте, вступающим с этими
структурами в некоторые особые, привелегированные и тайные отношения. Идея, не
чуждая позднему Булгакову или исторической практике салона Бриков (где, по
замечанию современника, "поэты встречались с чекистами"), нашла свою разработку
и приговор к "смертной казни через защекотание" в таких шедеврах иронии по
поводу предельного расцвета советской империи, как романы Саши Соколова
"Палисандрия" и Сергея Юрьенена "Вольный стрелок". Назовем также рассказ В.
Сорокина "Поездка за город", скорее пародирующий бродячий сюжет.
Саша Соколов, "Палисандрия":
"Совершенно верно. Едва. Т. к.,
несмотря на внушительные размеры, он был невероятно раним, утончен, обладал элитарным
сознаньем. И вот у него горячка - судороги - виденья - и мысль поминутно
рвется, словно гнилая тесемка. А выздоровев, решил сколь возможно забыть о
своем типичном уродстве, что в первую очередь означало - бежать своих
отражений. И он бежал. <...>Отражения стали подсматривать, подкарауливать
в самых внезапных местах. Они постигали, как озарения свыше. Они ослепляли,
глумились, мучали страхом. <...>
вряд ли было что во Вселенной ужасней, губительней и месмеричней
ночного, полного дальних солнц, колодца. Ведь, отразившись в нем вместе с ними,
вы словно бы начинали падать в его пролет, будто в космос. Падать и пропадать
из виду, утрачивая себя, свою бесценную индивидуальность и бессмертную душу. <...>
Кремлевский колодец! Ему
безусловно не было дна, и он еженощно манил артиста своею волшебной
кромешностью. Но молодой человек не сдавался. Жестоким усилием воли он заставил
себя забыть о колодце. Борясь с отражениями, он придумал различные трюки.
<...> надевал очки с фиолетовой
оптикой - для слепых, называемые им гомерическими. <...> Позже возникла
идея маски. Я стал почти постоянно носить всевозможные маски - палаческие,
карнавальные, марлевые и т. д. Тогда справедливость восторжествовала, ибо мои
отражения больше не узнавали меня, а я не узнавал в них себя. И следовательно,
мы не узнавали друг друга. О душевное равновесие, я обрел тебя вновь. Вы же,
Петр Федорович, желаете, чтобы я опять его потерял. Ради чего? К чему эта
иезуитская казуистика?" ("Книга Послания.")
"Вольный стрелок" из романа С. Юрьенена, молодой агент КГБ, мастер боевых
искусств и хорошо информированного вольнодумства, олицетворяет цивилизаторское
начало в конфликте империи и варварства. Он свободно передвигается
географически, запросто вхож в любые кабинеты, не боится спасать девушек от
изнасилования, способен в одиночку справиться с толпой любой численности и
одарен судьбой во всем, чего так не хватало подростку Саенко. В ситуации
конфликта с либерализмом в образе поэта-диссидента, к которому он оказывается
временно приставлен, "вольный стрелок" - на стороне империи. Оба случайно попадают на съемки фильма о
войне, и им предлагают принять участие в массовке. "Стрелок" получает форму
эсэсовского офицера. Он готов дать команду поджигать сарай, куда согнаны жители
деревни. Но он медлит и приказывает привести пойманного раненого партизана,
которого играет, конечно, его антагонист. Тот будет освобожден и отпущен, если сам подожжет сарай. Никто не узнает: свидетелей не останется.
Они стоят друг против друга. Секунда выбора. Ее необратимость. Партизан бросает
чадящий факел под сапоги эсэсовцу, идет к сараю, откуда доносится плач и стук,
и требует открыть заложенную балками дверь. Скрывается внутри. Дверь закрывают.
Нравственная победа совпадает с эстетической, подчеркнутая в тексте красота черного
мундира не помогает его носителю. Стоп-кадр.
В
рассказе Владимир Сорокина, "Поездка за город", принадлежащий к "органам" герой
совершает в сопровождении инструктора выезд на поселковую танцплощадку, где с
целью тренировки в условиях, близких к боевым, провоцирует драку. Начатая
вполне реалистически, сцена стремительно переходит в достойное супермена
побоище, исход которого предрешен:
"...
Виктор пошел по тропинке, <...> раздвинул орешину: посреди лужайки стояла
"волга". <...> -
Аааа! Герой вечера! Илья Муромец! - Степченко вылез, обнял Виктора. -
Ну, молчу! Один в поле воин! Не ожидал! <...> Ну, откровенно скажи -
скольких угробил? Десять? Двенадцать? Виктор
устало улыбнулся:
- Да я
не считал.
<...> - А
что, много было их? -
Человек сорок, - Степченко скатывал ремень. - Заводи, Петь, поехали..."
. . . . .
Расхожие представления о вездесущности КГБ
и связи завербованности с тайным знанием или же особыми (магическими)
способностями перекликаются с символической практикой гитлеровской Германии, и
прежде всего Гиммлера, создававшего в Вевельсбурге секретный орден СС с его
ритуалами посвящения. Империя создает тайну, познание которой совпадает с
продвижением по лестнице власти, - естественная форма мистицизма в эпоху
засекречивания и категорий допуска. Интерес к шпионажу, поиску или, наоборот,
неразглашению тайн, причастность незримой, но тем более несомненно совершающейся
вокруг (а иногда и внутри) нас борьбе глобальных антагонистов объединяют в
своей мифологии зрителя "Джеймса Бонда" и практикующего геополитика, читателя
Аркадия Гайдара и нашедшего себя в политике работника первого отдела,
исследователя тайной войны вокруг Шамбалы и борца сетевого информационного
фронта [1]. Публике нужна
военная тайна, и многозначительное уклонение от ответа только усиливает
напряжение ожидания и поднимает авторитет говорящего. Подозрительное отношение
к высказанному, некогда проявлявшееся в
строке "мысль изреченная есть ложь", а ныне подарившее миру понятие "слива
информации", дает право из тактических соображений оставлять любую часть
дискурса в области авторитарного молчания, в котором он якобы обретает свои
истоки и оправдание.
Неизреченное, разумеется, неперсонально и обладает чертами неведомого бога
[2]. Культ его не
является более культом личности, но тем ужаснее и величественнее его судьба. "И
жуть брала, как будто не кого-то, / а коммунизм хотели посадить" звучало, как
непроизвольное, но тем более отчаянное требование поиска новых хранителей
сакрального. С тех пор на интересующем нас фронте мало что изменилось: и
сегодня найдутся люди, которые расскажут вам, что "эти люди никогда не спят",
строка хвалебной песни сталинского времени о работниках НКВД [3], может быть прочитана, как напоминание о
мучающей их бессоннице Паскаля.
. . . . .
Посвященное Лоуренсу Аравийскому стихотворение Н. Тихонова является
одним из немногих на русском языке обращений к теме Британской империи. В лишь
отчасти, если вдуматься, неожиданных для будущего Председателя Советского
Комитета Защиты Мира (именно в этом качестве увидевшего, наконец, грезившиеся
ему с детства "Бенарес и Эллор") строках рассказывается история агента
британской секретной службы.
"Он был Одиссеем. Империи черные волны
Проносили его мимо Сцилл и Харибд по ночам,
От которых седеешь, но делаешь дело
безмолвно,
Эти ночи закрыты, никаким не доступны
ключам.
Он звался никто - ни подруги, ни друга,
ни брата,
Ни следа ни в степи, ни над пропастью, ни
в камышах,
Слишком много имен, иные звучат, как
расплата..."
(Н. Тихонов. "Лоуренс".)
Диалектика
власти и безвластия, затерянности и избранности, разыгрываемая в приведенном
фрагменте и отсутствующая, например, в победительно-ироничном "Вольном стрелке", позволяет нам вспомнить
болгарского прозаика и поэта Богомила Райнова, в серии романов, переведенной на
русский язык в 70-е годы (самые известные - "Нет ничего лучше плохой погоды" и
"Тайфуны с ласковыми именами") описывающего переживания агента-романтика,
задумчиво проводящего в Париже свое свободное от шпионажа в пользу соцлагеря
время.
Тема
секретной миссии смыкается с темой путешествия, совершаемого на фоне империи. Последний
сюжет воплотился в известных некогда
строках песни из советского кинофильма "Мировой парень", продолжавших тревожить
маловыездных представителей советского среднего класса и после того, как сам
фильм был в основном забыт: "И окурки я за борт / бросал в океан, / проклинал
красоту / островов и морей..." В этой картине решивший "зачеркнуть... всю жизнь
/ и сначала начать" и задавшийся вопросом "узнает ли ... Родина... / одного из
пропащих своих сыновей" обаятельный антигерой в конце концов вступает в схватку
двух систем на правильной стороне и погибает вдали от метрополии, но отстаивая
(на этот раз в Африке) ее интересы.
Развитие имперского самосознания напрямую
связано с появлением "странствующих функционеров", то есть людей, начинавших
свои административные карьеры достаточно молодыми, чтобы успеть сменить
несколько постов в географически и культурно удаленных друг от друга регионах
империи. Их географические итерации, определяемые продвижением по службе, часто
связывали между собой никак иначе не сообщающиеся регионы. Возникающая при этом
специфическая культура включала не только теории и принципы управления, но и
идеологические и художественные компоненты, от меморандумов и полуофициальных "записок" до дневников и
эпистоляриев. В ряде случаев области, очерченные интенсивным движением
мобильной бюрократии в административно, то есть совершенно безотносительно к
этнической картине региона намеченных колонизаторами районах, становятся
впоследствии границами деколонизованных или борющихся за свое самоопределение
наций. Этим лишний раз подтверждается тезис о том, что нация не существует с
незапамятных времен, но вводится, конструируется, как правило, в исторически
короткий срок. В империи националистическая идеология доминирующей нации
вынуждена постоянно сталкиваться со своими структурными двойниками в локальном
национализме, отрицающем для себя внутриимперскую глобализацию. Поэтому
известная песенка "наш адрес - не дом и
не улица / наш адрес - Советский Союз" остается для бывшей колониальной элиты
напоминанием о счастливом поколении администраторов, успевшем сделать карьеры в
краткий исторический промежуток между насильственным переселением народов и
войнами на принимаемой за свою территории.
"Осталось купить обратный билет -
проститься - вернуться в Эмск - снять с себя шпионские полномочия - выйти в
отставку - отречься от всякой самости и поселиться в каком-нибудь отдаленном,
заштатном углу Кремля, в нетопленной деревенской хижине с земляными полами,
соломенной крышей и с бычьими пузырями в окнах. И там, молясь и влача
безупречное одиночество, составляя определитель кремлевских целебных трав и
прядя кудель, все пытаться припомнить: в какие провалы кануло отпущенное тебе
безвременье и когда преуспел ты столь необратимо потратиться, пообноситься
собой. В остроге? В монастыре ли? Пересекая ли рубежи?" (Саша Соколов.
"Палисандрия") [4]
Разумеется,
реальность советской и постсоветской эпохи вносила в имперскую мифологию свои коррективы.
Так попытка официальной романтизации "охотников за удачей в беретах цвета
аквамарин" осталась не вполне удачным и лишь кратковременным эпизодом на фоне
афганских событий. Впоследствии, во время перестройки, временно снявшей с
порядка дня какие-либо симпатии к армии или государственной власти, имперский
дискурс отступил в туманные области "пребывающего-в-сокрытости", впрочем,
оживленно появляясь время от времени на горизонте во все более тесном соседстве
с националистскими и праворадикальными доктринами и различными формами
переживающего свою идеологизацию евразийства.
. . . . .
Когда в 1945 г. Теодор Адорно писал, что в
нацистской Германии
"проповедь
аморальности стала занятием тех самых дарвинистов, которых так презирал Ницше,
и которые судорожно провозглашали
варварскую борьбу за существование именно потому, что в их услугах никто
больше не нуждался",
он вряд ли догадывался, в каких масштабах насилие и та же борьба за
существование будут разыграны в массовой культуре последующих десятилетий. Не ограничиваясь такими преломлениями эскалации
напряжения на аренах холодной войны, как случай "Dr. Strangelove " Стэнли Кубрика, франкфуртский философ,
несомненно, должен был бы обратить внимание на космическую фантастику и
компьютерные игры, где героический акционизм склонен вступать в фатальное
взаимодействие с латентной метафизикой власти, которая находит свое выражение
прежде всего в образах колоссального, возникающих на полях звездных
войн:
<...> 21 числа третьего
месяца 3031 года, я, Аркос Первый из рубки своего флагмана "Черный
Путь" смотрел на великий флот, лежащий на многие тысячи километров впереди
меня. Два таких же флота, невидимы моему глазу, но отлично наблюдаемые через
приборы компьютерами, находились чуть "выше" и "левее".
<...>
Нельзя описать словами то, <...> что чувствуют сотни и сотни тысяч
<...> людей всего за несколько минут до начала боя! <...> Нельзя
никакими словами поведать о том, что ты ощущаешь, когда висишь посреди космоса,
посреди этих жгучих, ярких звезд..." ("Empire of black lotus
" - "Империя черного лотоса" http://empire-g.chat.ru/History/history.html, состояние сайта на 22.03.01)
Знакомство с коммерчески разработанными сюжетами о наносящих ответный удар
империях и опыт уничтожения противника в подземных туннелях Doom'а, несомненно, пригодились современным
ультра. В их увлечениях боевым играм
соответствует тактика революционного террора и принципы ведения полемики,
поисковым - метафизика и конспирология, а стратегическим - геополитика.
Мне было некуда спешить,
а врагам было некуда деваться. Поэтому я не спеша вышел на удобную для стрельбы
позицию, тщательно выполнил наводку и ударом первого орудия нейтрализовал
катер, пытавшийся мне помешать. Затем подошел на короткую дистанцию к
грузовику. Он неуклюже пытался уйти от удара - при его-то весе и размерах, при
его никудышной маневренности! Вот потеха! Я навел орудие поточнее и точным
выстрелом развалил его на куски!
Его двигатели медленно
разогревались и плавились, превращаясь в никчемное утильсырье. Его грузовой отсек
медленно вывернулся наизнанку, и контейнеры с колонистами, кувыркаясь, полетели
вниз, на планету. Это было незабываемое зрелище!
А потом я занялся планетой. Я
расстрелял все внеатмосферные станции. Я уничтожил оборудование дальней связи.
Я сравнял с грунтом все лаборатории и заводы и разогнал все население по
джунглям и болотам. Это была полная победа, причем победа в самом высоком
смысле этого слова. Я уничтожил вражеский флот, весивший в восемь раз больше
меня самого..." ("ЗАПИСКИ МЕЛКОГО ТЕРРОРИСТА", http://empire-g.chat.ru/Lib/az.html,
состояние сайта на 22.03.01)
Остается только гадать, сделал ли бы Т. Адорно,
доведись ему прочитать эти фрагменты, такую же скидку на массовость и законы
жанра, какую склонны сейчас сделать мы: тематика звездных войн предполагает
некоторые отклонения от "принципов добрососедства и сотрудничества"
[5]. И тем не менее абсолютизация границ между своим
и чужим легко переходит в завоевательный пафос, как закономерную для
суперэтнических пограничников форму тяготения за рубеж. "Внутренний смысл
морали господ, предполагающий, что, чтобы выжить, следует захватить побольше",
не только "давно превратился в убогое заблуждение", как писал Адорно, но и
кажется опровергнутым, в частности, развитием российского бизнеса и политики
последнего десятилетия. В пределах фантастики, мультикультурный опыт "Звездных
дневников Йона Тихого" Лема или антирасистский пафос "Марсианских хроник"
Брэдбери говорит о принципиально иных возможностях жанра, любому мало-мальски
начитанному его любителю, разумеется, известных.
Идеологизация "борьбы миров" в случае Сергея
Лукьяненко может быть интерпретирована вполне однозначно:
"Лукьяненко призывает к геноциду инопланетян.
Очень резонно:
...Давно поpа пpинять и осознать пpостую истину - миp жесток. Индивидууму всегда необходима опоpа, стая. Как она
называлась - племя, баpонство, госудаpство - не суть важно.
<...>
Вокpуг нас - ЧУЖИЕ. Вокpуг нас - ВРАГИ.
Отношения между pазными биологическими
видами всегда стpоились по пpинципу хозяин-слуга.
Hепокоpные вымиpают.
[...] Убей ЧУЖОГО - pади Земли. Будь готов
убить ЧУЖОГО. Я всегда буду шовинистом - шовинистом человеческой
pасы.
Только
не следует забывать, что (как доказал Фрэнсис Йоки (Yockey) в книге
Imperium) по тому же принципу строятся отношения между
мета-культурами..."
("End of the world news", http://imperium.lenin.ru/EOWN,
состояние
сайта на
22.03.01)
Трудно сказать, насколько справедливо
Лукьяненко поставлен
здесь авторами EOWN
в один ряд с
неонацистом Йоки. Однако идеологические мутации действительно происходят
неожиданно быстро. Это показал Эрих Ремарк в книге "Триумфальная арка": "Еще
несколько лет назад <...> управляющий был приветливым человеком в
вельветовых брюках <...> Теперь это прямо-таки герой в сапогах и черной
рубашке, весь увешанный позолоченными кинжалами. Он без конца выступает с
докладами..."
"-
Убью, убью, убью, - шепчет Рипли, глядя на Чужого. - Убей!!! - повтоpяю я..." (Сергей Лукьяненко. "Чужие и мы"
http://www.sf-f.ru/ao/ao-98_10/main/alien.htm,
состояние сайта на 22.03.01)
Для сравнения процитируем еще одно - по жанровым
критериям фантастическое - произведение, построенное, однако, по совсем иной
схеме:
" -
Почему обязательно подлецы?
- А кто они, по-вашему?
Вадим молчал.
- Здоровенные упитанные парни в шубах, - сказал Саул со странным выражением.
- Они приказывают людям кидаться под танк. <...> Они фигурно торчат на валу
с пиками наготове. Кто они, по-вашему, эти парни?
Вадим молчал.
- Вот подумайте, - сказал Саул. -
Здесь есть о чем подумать..."
(А. и Б. Стругацкие. "Попытка к бегству.")
. . . . .
В
основе национализма лежит ужас перед
Другим, находящий в итоге свое выражение в требовании борьбы и победы над ним.
В своей интроспективной версии национализм первоначально не связан с экспансией
и столкновением с чужим во внешних пределах и прорывается поэтому из чужого
внутри нас - биологического. Его эффективность - в энергии zoolook
'а. Отсюда подчеркивание чужого, страшного
в телесных отправлениях, образов крови, расчленяемой плоти, и их значимости для
национального самоопределения индивида. [6]
"Возникали
те искры, тот металлический огонь из темной глубины, клубящейся не в сознании,
а за пределами его, в том месте, где, от пещерных людей доставшееся, сквозь
дремучие века прошедшее, клокотало всесокрушающее, жалости не знающее
бешенство. - У-у-уы-ы-ых! У-у-уы-ы-ых! - доносилось из утробы... " (В.
Астафьев)
Крайним выражением этой тенденции является рассказ Юкио Мисимы
"Патриотизм", педагогическая ценность которого, в рамках рассматриваемой
системы, только увеличивается детальностью описания мучений совершающего из
патриотических побуждений харакири и тем самым окончательно одолевающего свою
плоть героя [7].
Самоубийство - разрушение тела
- является предельной манифестацией власти над ним. На другом
уровне осмысления можно рассуждать о подлинной жизни, которая обретается через
"великую смерть", и о властной структуре ритуалов посвящения. К сожалению,
возможность рассматривать харакири как инициацию несколько ограничена, и
напоминает известную формулу воспитания мужества: "В древней Спарте
новорожденных сразу же убивали. От этого они становились сильными и
здоровыми." Если же говорить серьезно,
то вполне представим психологический тип, для которого предпочтительней
умереть, обладая властью, чем жить, потеряв ее, и власть Александра Матросова
над вражеским пулеметом - не
исключение. Этим отчасти объясняется и
структура акта харакири и роль помощника, призванного обеспечить
главному действующему лицу смерть во властной позиции.
С другой стороны, существует целый ряд традиций, в которых смерть и
посмертный опыт понимаются именно как утрата власти в любой ее форме
(мытарства), к которой следует быть готовым. Здесь скорее те вещи, которые
вызывали раньше наибольшую негативную привязанность, получают власть над
странствующей душой. Поэтому последние слова Свидригайлова: "Поехал... в
Америку!.." могут быть расценены как предостережение тем, кто (как
Раскольников) был бы непрочь рассчитывать на Валгаллу.
. . . . .
Можно ли, перефразируя Аристотеля, сказать,
что именно болезненность и истерия, а не сострадание и страх ведут теперь к
катарсису, перечеркивая по пути пережитки либерального милосердия и помогая
эстетико-политическим зомби преодолеть ужас в суровой системности смерти? [8] Некоторые фрагменты ультра-радикальных сайтов,
кажется, тяготеют к утвердительному ответу, в то время как другие, возможно рассчитанные на менее продвинутых
последователей, продолжают оперировать витальными метафорами национального возрождения.
Вне сферы мифологического смерть остается пределом
"не как
случайный срок индивидуальной жизни, <...> а, согласно формуле
Хайдеггера, как "абсолютно собственная, безусловная, неизбывная, достоверная, и
как таковая, неопределенная возможность" субъекта, где субъект понимается как
обусловленный своей историчностью". (Ж. Лакан)
Но, - спросим мы уныло в пространство национальных дискуссионных форумов,
- стоило ли при этом столь
безоговорочно сводить свою историчность к актуальному положению в системе
"суперэтнических границ" и национально-государственных координат в
постсоветском пространстве, где расставлены населенные нами сервера?
" <...> как и на всяких
суверенного государства рубежах, там в небольших полосатых будках селились
добропорядочные чиновники определенных ведомств, обуреваемые сомнениями и
тревогами. Сталин, однако, не разделял опасений сих осмотрительных служб: он
считал, что настороженность по отношению к соседствующим державам служит к
обоюдному уничижению и конфузу. "Слушай,- не раз сокрушался он
Берии по пути на рыбалку в Парк Горького,- для чего нам на этих заставах людей
держать? Неудобно. Давай отзовем"."
(Саша Соколов. "Палисандрия")
. . . . .
В
серии рисунков Сальватора Дали 1973 г "Десять
рецептов бессмертия" обращает на себя внимание композиция, которая
называется "Генетический империализм". На одном из них, позади лежащей
фигуры, которая совмещает в себе черты зияющей чернотой на месте отбитых
конечностей поваленной статуи и расчлененного тела, возвышается нарисованная наполовину в разрезе римская
колонна. Внутри колонны видна винтовая лестница, форма которой совпадает с
показанной рядом структурой двойной спирали ДНК.
На
следующем рисунке колонна возникает снова, но на этот раз спирали восхождения
образованы поддерживающими ее тяжесть цепочками человеческих тел, точнее - их
схематических изображений. На ее вершине изображена в профиль огромная фигура в
позе дефекации, на лбу у которой нечто, напоминающее рог единорога, энергично
вздымается вверх, заставляя зрителя зафиксировать свое внимание на единстве
анального и фаллического. Угол подъема этой бросающейся в глаза детали
удивительно совпадает с углом подъема руки архетипического вождя. Но это не
памятник. Что-то подсказывает нам, что венчающий вертикаль генетического
империализма супергерой оживлен. В жестовом фиксировании дефекации и эрекции мы
усматриваем жажду бессмертия, которого не удалось достичь ни одному из его
культурных или исторических прототипов.
II.
Техника
символического перформанса в сетевой культуре.
"... (переведем это наскоро: того
Фаллоса, который и является двойником мертвеца; ..."
Ж. Деррида.
"Вспомните
кишки животных и живых крыс, вместе с петардами покрывавшие вопящее тело Джо
Колемена во время его исступленных выходов в роли Профессора Момбузу.
Выплевывая кровь на живот беременной женщины, давя крыс или отрывая им головы,
визжа и словно раздирая себя на части, Колемен прокладывал себе дорогу среди
публики, как бушующий Титус Андроникус
эпохи a cid
rain, словно в выплеснувшейся желчи его приговора всеобщей низости и вырождению этот мир мог бы найти
себе достойный конец."
Разрушение тела - этого субъекта
потребления, столь лелеемого массовым производством и рекламой, - прочно вошло
в арсенал радикального отрицания ценностей позднего капитализма. Крайние формы
эта стратегия получает в перформансе, где художник располагает прежде всего
своим собственным телом, остраняя и деформируя его как идеологический объект.
"Само
действие было непрерывным, безжалостым, ничем не смягчаемым, оно не давало
зрителю отвлечься от его неумолимой втянутости, надеть на себя маску
безразличия или встать в позу разгневанного моралиста. ... Вы становились
соучастником, более того, соучастником не только страдающей, но и активной его
стороны" (обе цитаты - Г. Блау)
Монструозная лиричность и интерактивность радикального перформанса лишь
ограниченно воспроизводима в печатных медиа и заставляет искать своих аналогов
прежде всего в театре, начиная с Арто, в области инсталляции, видеоискусства и
- в сетевой культуре. И здесь мы неожиданно встречаем защитников империи.
Каждому жанру необходим свой психотриллер, и участники веб-кольца
"Традиция-революция" успешно заняли это положение в жанре культурологического
вебсайта, чем во многом и объясняется их популярность. Перформативный эффект
достигается конструированием виртуальной среды из элементов привычного
символического обихода русскоязычного сетевого постмодерниста, перемешанных,
однако, с инородными, радикально-фашистскими знаками и сентенциями. Это и есть
те крысы, которые уцелеют при разбрасывании [9]. Большинство ультра-радикальных страниц - более
или менее авторские проекты - разыгрывают трудный и захватывающий путь
символического героя, ведущий его от интеллектуального либерализма к свастике [10], или предлагают инструменты такого
преображения. Посетитель должен пережить нечто подобное - стать жертвой: "как
приятно быть растерзанным зверем" (А. Цветков мл.). Иногда перед ним предстают
продукты символической деятельности уже прошедшего инициацию сверхчеловека
("кто сомневается - в печь"), в которых, однако, отдельными вкраплениями
сохранены обрывки прежних "человеческих" мнений, позволяющие подозревать в
герое нечто, способное к размышлению и диалогу, и догадываться, каким он был
"еще не в галифе". При быстром передвижении по линкам невозможно понять,
являются ли, скажем, утверждения, что "неумный голос Окуджавы до сих пор
доносится до нас из ада", и что
"либеральную интеллигенцию приятно убивать в лицо" воплем очередного
сетевого интеллектуала, перформативно-ангажированно, эпатирующе, или, напротив,
с постмодернистской иронией отрывающего прилюдно собственную голову [11], или же они представляют собой
обсужденный на партсобрании идеологический концепт. Или же нечто, возникшее в
непросматриваемой зоне между первым и вторым. Жанровая неопределенность Сети
часто не позволяет отличить А от Б, layout
же является результатом разнообразных
манипуляций, призванных добиться вовлечения зрителя в виртуальный finis
mundi. Рассмотрим некоторые из применяемых здесь техник.
"... 6.
Возможно, он увидит фигуры, приближающиеся к нему, или почувствует, что
находится в неком пейзаже. <...> 7.
Пусть путешествует, если пожелает, пользуясь или не пользуясь руководством
такой фигуры или фигур. 8. Далее
пусть применит специальные призывания, чтобы появились те конкретные места,
которые он желает посетить. 9.
Пусть остерегается тысячи тонких нападений и уловок, которые ему придется
испытать, тщательно проверяя правдивость всех тех, с кем говорит. <...> 10.
Практика сделает ученика исключительно осторожным в этих вопросах. 11.<...>
Может оказаться опасным заходить слишком далеко или останавливаться слишком
надолго, ибо усталость недопустима. Опасность, о которой здесь говорится, это
обморок или одержимость, потеря памяти или другой умственной
способности..." (А. Кроули.
Liber O. http://crowley.pp.ru/O.html)
Ценно то, что найдено с трудом. Восприятие радикальной символики поэтому
сознательно затрудняется: воспроизводится перформативное движение в среде
ограниченной видимости, нащупывание идеологического объекта в первичном хаосе
или среди развалин. Одной из таких техник является переосвещение страниц,
избыточная контрастность символов на не менее избыточно ярком фоне [12]. Этот прием напоминает технологию
переосвещения в театре, когда в зрительном зале создается эффект полдневного
солнца, под которым без темных очков почти невозможно различать предметы. В
театре это могут сопровождать неожиданные и устрашающие звуки. В Сети
дополнительного эффекта можно добиться путем быстрого или неожиданного
обновления тех или иных элементов экрана. [13]
Другая техника заключается в использовании, напротив, темной и недостаточно контрастной цветовой
гаммы, когда презентируемая символика выступает из мрака неизвестного.
Последнее часто связано с организацией поискового пространства, где тексты
появляются лишь фрагментарно и в зависимости от активности посетителя, которому
удается распознать те или иные участки страницы как управляющие элементы (controls
), назначение которых неясно. Находимые
тексты могут обладать различной степенью "сохранности" и удобочитаемости и в
свою очередь содержать управляющие элементы (или - в простейшем случае -
линки), позволяющие продвинуться дальше. [14]
Упомянем отдельно установку параметра кодировки, несоответствующей реальной
кодировке страницы, например hebraic
вместо koi8.
Страница, первоначально появляющаяся как набор нечитаемых символов вперемешку с
фрагментами псевдоиврита, превращается после смены кодировки через меню, то
есть под рукой самого пользователя, в
восстанавливаемый им таким образом из хаоса или из чужого текста, "свой"
("русский") идеологический текст.
Языковые
изменения, происходящие в Сети или благодаря ей, - большая тема, ждущая своего
исследования. Отметим здесь только характерный случай замены И на Ы в словах
"нац...сты", "фаш...сты", "ж...д" - псевдоиронический [15] маркер, первоначально, видимо,
призванный придать написанному оттенок эпатажа или сказанного не вполне
всерьез. Частота употребления этого нововведения на радикальных страницах показывает,
что исходное значение возвращается [16].
Можно представить себе текст, написанный через Ы, где при достаточно долгом
чтении эти буквы превращаются обратно в И, оставляя читателя среди фашистов,
нацистов и прочего. Интересно, что в советской культуре именно составление
высказывания на правильном русском языке интерпретировалось, как антифашистский
жест: "Мы сказали: от расплаты / НИ один фашист проклятый / НЕ уйдет" (С.
Михалков).
Отдельного внимания заслуживает
комбинирование указанных техник с использованием графических элементов,
создающих иллюзию преодоления внешней рамки страницы (границы браузера) и
выхода за пределы задаваемого монитором масштаба [17]. Так создается эффект презентирования
чего-то непропорционально большого - колоссального. Говоря вслед за Дерридой и
Кантом, что колоссальное захватывает именно благодаря тому вызову, который оно
бросает способности восприятия и постижения, мы вплотную приближаемся к определению
культурной провокации. В пределе колоссальное может быть выражено в акте
разрушения означающего, более того, не исключено, что оно выражается только в
той мере, в какой приводит к аннигиляции выражения и системы ценностей,
обеспечивающей существование выражения. Один из возможных обертонов
колоссального - в несоизмеримости между символом и тем чудовищным, что
угадывается за ним.
Колебание на грани или непосредственно за гранью того, что "уже слишком"
составляет основу величия вождя [18]. Переход этой грани уничтожает эффект примерно в
той же мере, в какой разрушает его выход по линкам к более стандартным
националистским или патриотическим страницам.
Тривиализация колоссального [19] или неудавшееся колоссальное проявляется как
монструозное. На некоторых радикальных сайтах крупноформатные изображения
такого рода задают масштаб [20], в котором размещенная рядом свастика остается небольшим и почти
незаметным графическим элементом [21], расставляющим, тем не менее, точки над "и".
Заключение.
"Ваши
превосходительства, высокородия, благородия, граждане!
...................
Что есть Русская
Империя наша?
Русская Империя
наша есть географическое единство, что значит: часть известной планеты. И
Русская Империя заключает: во-первых - <...>; во-вторых - <...>;
в-третьих, она заключает... Но - прочая, прочая, прочая."
А. Белый.
"В ходе
экономической модернизации различия между союзными республиками/странами все более стираются: происходит национальное
объединение на базе централизованного государства, урбанизация, замена
традиционных родоплеменных форм социальной организации более прогрессивными и
рациональными с точки зрения экономики и эффективности ведения хозяйства,
развивается система всеобщего образования..."
"Нереальность внешнего по отношению к этой
стране мира в глазах ее граждан больше всего ужасает иностранцев. Как ребенок,
еще не знающий, что рядом с ним существуют и другие самостоятельные я, подобная
культура рассматривает остальные скорее как пищу для своих фантазий или
кошмаров."
"Подчеркивая
несоответствие между официальной "идеей"
империи и приводящей к потере ориентиров практикой,.. он расшатывает у
читателя чувство реальности в отношении не только образа империи, но и чего-то
более глубинного, чувство реальности как таковой.
Конрад/Белый показывает,
что человеческое существование зависит от управления реальностью, нестабильной
в принципе, тем хаосом, с которым слова способны справиться лишь отчасти,
благодаря усилию воли или соглашению. То же самое верно и для империи..."
Не кажутся ли приведенные цитаты в известной степени хрестоматийными?
Действительно, первый фрагмент взят из работы Фукуямы "The
end of
the history
and the
last man": мы позволили себе, однако, поставить "союзные
республики" в один ряд с употребленным
в оригинале "countries". Вторая цитата принадлежит Юдит Вильямсон
и относится в оригинале не к России, а к США времен войны в Персидском заливе.
Третий отрывок взят из книги Эдварда Саида "Культура и Империализм" и посвящен
роману Джозефа Конрада "Heart of
Darkness", ссылка на "Петербург" А. Белого добавлена нами. Известный изоморфизм
подобного рода фрагментов (а их список можно продолжить) иллюстрирует тезис о
наличии общих для различных экономических систем черт имперского сознания,
связанных с управлением, идеологией и культурой.
Изгнание Другого на путях глобализации
приводит к тому, что культура пытается компенсировать потерю,
"прибегая
к экзорцизму и создавая искусственного Другого, а в результате им может быть
кто угодно... Конечно, это культура озлобления, но за озлобленностью на Другого
следует видеть озлобленность на самого себя, на диктатуру самости и Того же
самого, озлобленность, которая может перейти в саморазрушение..." (Жан
Бодрийяр. "Город и ненависть". Лекция, прочитанная в Москве во Французском
Университетском Колледже.)
На этой ремарке можно было бы и закончить, если бы нас не беспокоил вопрос, правомерно ли описывать
любую форму протеста против экономической и культурной практики позднего
капитализма как "озлобленность на самих себя" или же ставить такой протест в
один ряд с имперскими грезами играющих
в свастики новых ультра?
Что же касается России, то в многонациональной стране, где число
иммигрантов за последние десять лет более чем вдвое превышает число эмигрантов,
закрывать глаза на присутствие в обществе Другого, чтобы сконцентрироваться на
"своем" (своей национальности, культуре, "этносе" в лучшем случае, или же на
своих врагах в худшем) - стратегия, быстро приводящая к серьезному
политическому выбору. Тем более, что саморазрушение
грозит "революционерам традиции" не
больше, чем скинхеду - опасность простудить лысину. Поэтому, встречая кого-либо
под вывеской "End of
the world" или "Finis
mundi", хорошо, как и в
случае с концом истории, задать себе вопрос, чем именно они заняты, и как они
там оказались.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
