Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




С О С


"Ту семью, которая возникла вокруг Поллока, сблизило вовсе не общее для всех, кто в нее входил, представление, какой по сути должна быть картина. Зато у входивших в нее не было разногласий относительно того, где черпать вдохновение (...)"
Курт Воннегут
"Судьбы хуже смерти"



1

Мутно-жаркое июльское солнце потеснилось, даруя волю нелепейшему из дождей, грибному, и дождик теперь ерундил, увлажняя не плодородные земли с травой-муравой, но битый-перебитый асфальт. Творческий человек Владиславин остановился и запрокинул голову. Он стоял, разинув рот, и восхищенно улавливал теплые дождевые струйки. Удачная импровизация для стороннего глаза, впечатляющее сочетание поэзии с общей гармонией. Редкие прохожие, на бегу поглядывая на застывшего Владиславина, спешили в укрытия. Владиславин не был прост и неспроста остановился: он считал, что именно так должны вести себя творческие люди, застигнутые дождем. Mayday, Mayday - подсыхаем на корню. Заодно он сосал, что Бог послал, впитывая - где вы, млечные музы! - дармовую энергию мироздания.




2

...В середине девятнадцатого столетия, приказом по армии Его Императорского Величества, во славу полкового барабана N-ского кавалерийского полка был заложен город Музыкин. Подразумевалось, что это название будет, с одной стороны, напоминанием о вдохновляющих ударных свойствах знаменитого барабана, обеспечившего доблестным войскам не одну победу, а с другой - восходить к богиням творчества, оплотом которых, как совершенно напрасно надеялось Его Императорское Величество, со временем сделается город. Слава Богу, дело происходило в России, и судьба вновь образованной административной единицы была предрешена. Как и все прочие города Российской Империи, никаким оплотом дальнего и горнего Музыкин не сделался, а стал еще одним, как будто без того их не хватало, областным центром - скучной иррациональной шишкой на ровном, очень ровном, без концов и пределов, без краев и границ месте: город, стало быть, расположился на равнине, воспетой - за неимением лучшего предмета - в прозе и поэзии.

Поэзия и прочие искусства давались жителям Музыкина с трудом, усваивались плохо. Жили мирно, сонно: стригли на щи борщевик, брали ягоду - клюкву, морошку, малину, собирали грибы, пиздюли... Любимый город в обиходе именовался попеременно то Зюзюкиным, то Мудыкиным, то - не иначе, как в честь матерой мастерицы русской песни - Зыкиным, то Зэкиным, благо исправительно-трудовая колония содержалась под боком. Основная масса горожан довольствовалась малым, и прививалось - а тем более, входило в фольклор - немногое. Например, в День Независимости России, 12 июня, горожане искоса поглядывали на Бог знает, зачем учрежденное в провинциальном Музыкине американское консульство и соборно распевали: "Ну и хуй ли, четвертое июл-ли!" Так что совсем без культуры не обошлось. А те немногие, что более или менее склонялись к творческому самовыражению, периодически вспоминали, откуда ноги растут, и собирались в союзы и кружки с мэтрами во главе и подмэтерьями-сателлитами по окружности: вечная модель, непреходящий образ атомарных структур и планетарных систем. Играли, короче говоря, то в бисер, то в классики. Судьба у этих организаций была разная: от благополучного, никем не замеченного, забвения до подлинных трагедий, вплоть до высших мер - в зависимости от тысячелетия, стоявшего на дворе. Группа, в которую входил Владиславин, положила в качестве девиза доморощенное высказывание: "Доенье муз не терпит суеты". А ее лидер любил при удобном случае напомнить и порассуждать об изначальном скотстве, присущем любому, а ориентированному на искусство - в особенности, человеку. "Все мы сосуды, - повторял он вслед за апостолом, а дальше шла отсебятина: - Лишь чистая, тончайшая энергия, которую мы черпаем из всего, что под руку попадется, имеет ценность; но помните, о други, что на стенки своего вместилища, на сам сосуд, будь он из глины или из стекла, она не оказывает ни малейшего влияния... - И дальше он снова цитировал, на сей раз - Бернса: - "Свинья останется свиньей и в орденах, и в лентах".

Этого объединения почти никто не замечал. Mayday, Mayday! Никто, кроме нескольких соседей-проныр, не обращал внимания на классический культурный подвал, где с некоторых пор - помимо костяка из шести-семи персон - сошлись поэзия и проза, скульптура и живопись, художественная резьба по дереву и не менее художественный свист, вокал и декламация, лед и пламень, и многое другое - классический до такой степени, что уже давно и успешно вымирал по всей стране. Правда, по причине тесноты, там не был представлен театр, и потому же не устраивались танцы и пляски, а музыканты были столь бедны, что не имели возможности приобрести для себя инструменты. Но в творческой мастерской и без всего перечисленного было весело, а соседи шептались: "У них там секта". Узнав об этом, лидер группы сокрушался: "Ах, если б оно было так! Стяжать Святого Духа - вот бы вышло быка за рога! А то сосем, сосем невесть откуда..." Он не отказался бы возглавить пусть малочисленную, но крепко сколоченную общину-коммуну, по взаимной договоренности черпающую силы из переосмысленной пустоты. К сожалению, ее, пустоту, было ни куснуть, ни ущипнуть.

Лидер был тертый прозаик с тяжелым прошлым, обувным лицом и покалеченным здоровьем, повидавший виды и понюхавший жизни, хлебнувший лиха и знающий цену вещам, автор скандальной новеллы "Рождественский минет". Он выполз из кофейно-кодеинового прошлого, от жуткой молодости сохранив псевдоним: Задвиган Раскумаров. Как его звали в действительности, никто не помнил. Все, что вышло из-под его пера, носило в той или иной степени автобиографический характер и рассказывало про полную опасностей тусню. Подавалось это блюдо преимущественно в виде дневников, где через запись встречалась фраза "и вмазались двумя кубами хорошего". Написанное с каждой страницей становилось все страшнее и страшнее; к концу первой книги у многих возникало желание прервать чтение, чтобы впредь не возвращаться к нему никогда, а всего книг было одиннадцать, и шла уж работа над новой.

...Мокрый до нитки Владиславин сошел в подвал как раз в тот момент, когда прозаичный Задвиган Раскумаров собрался прочесть товарищам неожиданные стихи.

Владиславин присел на первое попавшееся бревнышко и обратился в слух. (Что до бревнышка, то в скором времени ему, с потенциальным буратино во чреве, предстояло испытать на себе творческое иссечение древесной плоти. Его заготовил Арабей, деревянный скульптор). Председатель помахал Владиславину рукой и, щуря глаза, объявил:

- Типа хокку. Называется так: "Расческа лысеющего праведника в середине июня".

И вот что прочел:

- Три волосины -
И пухом слетевшим забиты.
Если б рыло!..

Мэтр, принудительно зомбированный химическим гипнозом, пребывал в абсолютной завязке и сильно по этому поводу переживал. На людях он, впрочем, хорохорился и утверждал, будто чувствует себя великолепно. Раскумаров, конечно, лукавил, поскольку на четыре года был отлучен пусть от грязных, но верных источников изящного, отчего все его усилия были направлены на отыскание нового родника, незамутненного и равнозначного по качеству. Ему отчаянно хотелось вкусить от максимально чистого, беспримесного источника высокого вдохновения.

" Что ты чувствуешь, Задвиган?" - спросил у него как-то Владиславин.

Тот разоткровенничался.

"Было красиво, - Раскумаров наморщил лоб и продолжал с таким видом, будто его сейчас уколют для ума раствором серы в персиковом масле. - Управляемые глюки - вот до чего дошла наука! Впороли не знаю, что; наверное, калипсол. И полетел я в космос. Увидел собственные мозги: такая стенка, окрашенная в изумрудный цвет, и вся из клеток. А после голос был: "сорок восемь месяцев!" И я увидел, как прямо на крышу, на кору с извилинами, разом спустились сорок восемь круглых домиков, похожих на юрты - по числу месяцев, стало быть. Такие красивые, без окон-без дверей, а сложены из белых и коричневых многогранников. Ребристые, колючие. И кто-то второй все допытывается: "Ты чего на черное присел, браток? Ты чего на черное присел?" Больше ничего не помню, но знаю, что в домиках-то ребятки сидят! С вилами, пиками, алебардами! Стоит только ширнуться или намахнуть, как ребятки-то повылезут!"

Владиславин сочувственно качал головой, вытягивал длинную шею.

А писатель, не сдержавшись, ударил во что-то кулаком и признался:

"Честное слово, каждый день с утра пораньше говорю себе: поеду к профессору снова! Скажу ему: убери, профессор, домики. Поставь ларьки. Хотя бы".

Mayday!..

Мэтр любил ввернуть к месту и не к месту, что Бог любит пьяниц и торчков - их молитвы самые искренние.




3

- Замечательно, - похвалил стихотворение седой Арабей, резчик по дереву. - Просто отдельно.

В свою очередь поэт Владиславин снисходительно, с полным на то критическим правом улыбнулся уголком рта. Рот у него был несуразно огромный.

- А еще что-нибудь есть? - серьезно спросила поэтесса Виктория Бем, работавшая в режиме постструктурального парамодернизма.

Задвиган Раскумаров огладил пятнистую лысину-скороспелку и скромно ответил, что это все.

- Предлагаю сосание тоста за первый поэтический опыт автора, - иронично предложил Владиславин, вынимая из кармана бутылку "Состояния № 7". Их было восемь, этих пронумерованных "состояний", и каждое из них, в шеренгу построенное, занимало в местных магазинах положенную полку.

Постструктуральная Бем скривилась.

- Я не буду семерку, - отказалась она раздраженно. Ее прозрачные глаза, обнаруживая хорошее знакомство с предметом, внезапно сделались бездонными. - Это липовый подсос, с обрубом.

- А я вот буду, - отозвался с пола сухопарый Вулих, известный мастер имидж-дежа вю, сторонник акварели. Подвал он, между прочим, называл студией. - Смотри сюда.

Вулих завел руку за спину, вытащил припрятанный до "времени "Ч" бумажный рулон, развернул. Общество вежливо оторопело и на несколько секунд погрузилось в молчаливое созерцание.

- Это тема, - с уважением молвил Арабей и начал тыкать пальцем в сумеречно-синие кляксы. - Отдельная. Здесь, здесь и здесь. Это высокий бест.

- Отдельный, - ворчливо передразнил его Задвиган, недополучивший похвал.

- А все семерка, - сообщил Вулих торжествующе. - Четыре раза по ноль-семь за два с половиной часа.

Раскумаров, исполненный зависти, засопел в угрюмой, надуманной эйфории. Состояние любого номера было для него заказано.

- Весь мой "Текстурион" написан на двойке, на одном дыхании, - защищалась хрупкая Бем.

- Ну, купим сейчас тебе двойку, Валькирия, - примиряюще ответил ей Владиславин и посмотрел на часы. - Что ты капризничаешь.

Ни соображения секретности, ни какие-либо другие соображения не требовали кличек - так уж повелось со времен зарубцевавшейся юности мэтра, когда в ходу были громкие прозвища и в любой тусовке можно было встретить своего Воланда, своих Азазелло и Бегемота, и уж обязательно - Моргота, Хоббита, Гэндальфа. Для фэнов - зеленых, ни к чему не способных и готовых почитать кого угодно - эта традиция была единственной возможностью хоть чем-то запомниться, снискать превратно понятую красоту лубочно-средневекового толка. Вообще, старо поветрие! - сколько их было, таких, в Петербурге, скажем, - близ Казанского собора, где денно и нощно пустое переливалось в порожнее, откуда Бегемоты и Валькирии рванулись на страницы рекламных газет, успешно заполнив своими персонами клубы знакомств. А родом вся эта мелкая шушера, почитавшая прежде всего остального бездарное русское "фэнтэзи", была из тех самых застойно-подпольно-кайфовых кафе, где некогда отирался протравленный Задвиган Раскумаров. Именно там приютилась испуганная крамола; там передавали из рук в руки машинописные переводы несчастного Толкина; там, и только там, под робкий дымок анаши гуляли от столика к столику сочинения Гегеля вперемешку с древнекитайскими философскими трактатами, а Будда, и без того, если судить по его изваяниям, уродливый, преобразовывался вместе со своим учением в окончательного монстра. Впоследствии хоббиты и гэндальфы - с гиканьем и свистом, прихватив свои патлы лентами, - благополучно переместились в Сеть, где каждому хватило места - простор! тусовка! раззудись, мать его так, плечо, господа и сеньоры, и очень скоро от виртуальных болванов не стало житья. Членов группы Раскумарова это, впрочем, не коснулось. У них, у нищих, не было компьютеров. И вообще Музыкин несколько отставал от ведущих мировых держав по части электроники и информатики.

- Теперь давайте прозу почитаю, - призвал собравшихся к порядку истомившийся Раскумаров. - Кое-что родилось, причем без всяких там "состояний". Сам себе удивляюсь.

Однако рядовые члены группы, сохранившие в себе любовь к "состояниям", уже занялись подсчетом денег и попросили его повременить. Тот не сдавался:

- Да тут совсем немного!

И, не оставляя им возможности воспротивиться, быстро начал:

- "Запись шестьдесят седьмая. Утро. На когтях у меня - гриб. Когти надо подровнять, а то они занимают слишком много места в неразношенных ботинках. Жалко! Ботинки новые..."

Дочитать ему не дали, пришел Натан Танатар, писавший маслом по холсту и спреем - по всему, что встречалось на пути. У него, судя по очередному рулону, тоже было, что показать, и ревнивый Вулих настроился на саркастическую волну.

Задвиган Раскумаров набрал в грудь побольше воздуха и даже успел издать начальный гласный звук, но Танатар бесцеремонно пресек его выступление:

- Милорды! - он быстро отвесил нелепый поклон. - Ну-ка, взгляните сюда.

Непроизвольно подражая транспортным торговцам всякой дрянью, Танатар добавил:

- Всего одна минуточка вашего драгоценного внимания.

Дрожа от возбуждения, не слушая никого, он вцепился в узелок бечевки, которой была перевязана картина. Танатар не смог бы слышать, даже прояви он чуть больше учтивости, поскольку не выключил плейер: так и возился с бечевкой, не вынимая из ушей заливающихся электродов. Увидев это дело, Владиславин перестал считать, сунул деньги в карман, приблизился к художнику и аккуратно потянул за провода.

- А, спасибо! - промычал тот и принял узелок в зубы.

- Ножик возьми, - заранее насмешливо посоветовал Вулих, предчувствуя острую конкурентную схватку.

- Не надо... я уже... - Танатар, наконец, справился с делом, положил рулон на пол и начал кругами бегать по мастерской, пиная и разбрасывая чурки-болванки, скребки и кисти. Потом он бросился на колени, раскатал холст. В наступившей тишине было слышно, как Вулих непроизвольно сглотнул заблудившийся воздушный пузырь. Он понял, что отдыхает.

- Моргот... это - твое? - выдавила Виктория Бем потрясенно.

- А бес его знает, - ответил Танатар. Безумие с поспешной готовностью воспламенило горючее масло его зрачков. - Краски - мои, руки - мои, а в целом... Я, понимаешь, словно под гипнозом писал. Ничего не помню.

- Отдельно... - протянул Арабей. - "Состояние № 7"? - он отступил на шаг-другой, желая рассмотреть холст в перспективе.

- Ага, сейчас. К дьяволу "Состояние"! По-моему, это электричество.

Владиславин, оценивавший полотно то так, то этак, закусил губу. Синие пятна, красные пятна, желтые прожилки, кремовые разводы - абстракция высшей пробы. Понять картину было невозможно, но в ней хотелось раствориться и жить среди красок долго и счастливо. Перед ним лежало нечто настоящее, нечто бесконечно далекое как от воспоминаний Раскумарова, так и от его собственного виршеплетства. Еще не первичное, не чистый творческий Эдем, откуда вели свой род, но были во время оно изгнаны художники, ставшие с той поры пасынками и пленниками земного мира. Еще не рай, но слышен звон ключей...

- Я нашел новый источник, - сказал Танатар. - Сечете? Новый. Источник. Нашел. Я. Не далее, как вчера, около трех часов пополудни.




4

Поиск новых источников дешевой энергии оставался для мэтра и подмэтерьев чрезвычайно актуальным. Государство, как издавна повелось, держало служителей муз на голодном пайке: не подпускало к дешевым наркотикам, а также, в силу собственной бедности и жадности, лишало средств - Mayday, Mayday! - к приведению себя в состояние от 1 до 8. И вообще стремилось содержать культуру в черном теле, под нарами, как явление второстепенное и малополезное в неоскверненном китчем виде. "А мы - существа особые, - говаривал Задвиган Раскумаров, сбиваясь на вещий лад. - Нам требуется нечто тонкое, чем не насытится и чего не усвоит чернь". На возражения, что, дескать, чернь прекрасно усваивает радужный спектр универсальных "состояний", он отвечал, что да, "и потому-то мы торчим в подвале, в дерьме, дерьмо же и творим, иначе всем давно бы отвели почетные места в парижском Центре Помпиду". Раскумаров лукавил и кокетничал. Его команде следует воздать по заслугам: Владиславин, к примеру, являлся автором пяти поэтических сборников, которые даже столичная критика оценивала достаточно высоко; то же относилось и к Валькирии-Виктории. Правда, она могла похвастаться только двумя книгами. Раскумаров, покуда не надоел, срывал аплодисменты, регулярно выступая в молодежной периодике. Танатар ездил с выставкой в столичный Манеж, а что до Арабея, так он и впрямь добрался до самого Парижа, где имел успех - впрочем, зарубежное признание никак не отразилось на его достатке, и Родина плевать хотела на все это деревянное зодчество. Остальным - тоже не без искры Божьей - повезло меньше, но они не теряли надежды.

Все они считали себя последователями Оскара Уайльда в том рассуждении, что жизнь земная - вторичное явление, если взять ее в отношении к искусству. Задвиган неоднократно указывал им на этот примечательный факт, напоминая о мелких грешках и пороках каждого из них. Оставалось удивляться, откуда он все про всех знал - ну, например, о том, Владиславин посещал душ от силы раз в две недели. Такое скрыть, конечно, затруднительно, но чтобы точно угадать сроки... Виктория Бем имела скверную привычку гасить сигареты о спины своих половых партнеров, за что однажды ее кто-то назвал "эстетствующей блядью цветаевского розлива". Кроме того, в момент наивысшего наслаждения она издавала ни с чем не сравнимые звуки: нечто подобное могли, пожалуй, представить миру куры, умей они хохотать басом. Натан Танатар поедал козявки - зачастую, забывшись, прилюдно. Вулих был нечист на руку, за которую его, как ни странно, ни разу никто не поймал, однако многие после его визитов недосчитывались червонца-другого. Почтенный Арабей, самый старый в союзе, любил в свободную минуту раздеваться, будучи один-одинешенек, перед зеркалом, а после перекатываться взад-вперед, сминая простынь, такую же седую, и что-то монотонно мычать. Между пальцами ног у него всегда было полным-полно грязи, с которой Арабей в минуты сокровенного подъема с удовольствием возился.

Из вышеперечисленного Задвиган выводил, что никакой естественной, природной связи искусства с его носителями в принципе не существует. И голод, постоянно терзающий его кружок, есть голод лютый, незнакомый обывателю, чувство тончайшего свойства.

Владиславин часто спорил с Раскумаровым, который, как было уже сказано, время от времени жаждал Святого Духа. Поэт же напоминал, что все, стяжавшие последнего, в дальнейшем творчестве ограничивались иконописью - удалялись, короче говоря, от земного и бренного, и будет очень жаль, если в текстах Задвигана "свят, свят, свят" заменит "хорошие кубы".

"Дух дышит, где хочет, - упорствовал Раскумаров. - Даже в шприце-пятишнике. Насасываешь раствор и видишь: вон он, в пузырьках воздуха, легок на помине".

"Ты же выпускаешь воздух", - издевался Владиславин.

"Ну и что? Ну и что?" - предводитель начинал волноваться, и спор сходил на нет.

Понятно, что появление Танатара привело к сдержанному переполоху.

- ... Знаете, кого я видел? - спросил Натан, напуская таинственность. - Брудного.

И замолчал.

- Ну? - подстегнул его Арабей.

С Брудным, еще одним завсегдатаем подвала, все присутствующие виделись ежедневно - эка невидаль.

- Нет, про Брудного потом, - решил Танатар. - Началось с того, что у меня сели батарейки, которые в плейере. Звук поплыл, и все такое. Я пошел, купил новые и, перед тем. как вставить, лизнул.

- Великое событие, - съязвил Вулих. Его раздражала привычка Натана тянуть резину и набивать себе цену.

- Не исключено, - парировал Танатар. - Сперва защипало язык, а после... ей-богу, накатило так, что я, сам себя не помня, бросился к краскам. И - пожалуйста, - он указал на холст настолько застенчиво, что сразу стала явной прямая пропорциональная зависимость сей трогательной робости от гениальности рулона.

- Хочешь сказать, это - после батареек? - Вулих насмешливо сморщил нос. - Видно, железа у тебя в брюхе меряно-немеряно. Сеньоры, это робот, вы поняли?

- Мое дело рассказать, - пожал плечами Танатар и машинально поместил палец в нос. - Меня спрашивают, я отвечаю. Я так привык. Приди ко мне вдохновение от того, что на макушку нагадил голубь, я так бы и сказал: все дело в голубе.

- Причинно-следственные связи, как известно, иллюзорны, - вмешалась умная Бем. - Есть разнородные события, не имеющие друг к другу ровным счетом никакого отношения. Цепочка, в которую они выстраиваются, - обманчивая видимость...

- Этого еще никто не доказал, - Владиславин, донельзя заинтригованный сообщением Танатара, отмахнулся от нее, словно от мухи. - Ты, Моргот, не отвлекайся. Что там с Брудным?

Натан Танатар вздохнул, сунул руки в карманы мешковатых брюк и покачался на пятках.

- Откровенно говоря, не хочется мне что-то продолжать после такого приема, - заявил он капризно. - Спасибо за высокую оценку моего электрического творчества...

Он отвесил поклон и сделал вид, будто собирается, покуда его окончательно не оскорбили, удалиться - оболганным и освистанным.

- Ну, будет тебе, - миролюбиво остановил его Вулих. - Давай, выкладывай. И учти: за батарейками я - первый в очереди.

Он, благородно смиряясь с поражением, досадливо пнул собственную картину, которой совсем недавно гордился и похвалялся.

- Достало! Все достало! Хочется настоящего...

Танатар, растроганный, приобнял его за плечи по праву деликатного превосходства.

- Не грусти, Камамбер! Все у тебя впереди! Все еще только начинается! Все у нас будет!..

- Брудный, Брудный! - нетерпеливо напомнил Владиславин.

- Да, конечно, - Натан отлепился от Вулиха, пригладил жесткие кудри и задумался, решая, как бы так выстроить свой рассказ, чтобы сразу поверили. - Ладно! - сказал он отчаянно. - Буду краток, расскажу, как есть. Отложил я, когда иссяк, краски и кисти, вышел за сигаретами. Представьте себе летнюю ночь, вернее - поздний вечер. Солнце только-только село, небо - как глаза у пьяного чистокровного арийца...

- Да ты поэт! - буркнул Задвиган Раскумаров.

- Нет, прозаик! - строго поправил его бдительный Владиславин и снова обратился к Танатару: давай, давай, не волынь!

- И вот, в глазах сих лазурных и мутных, - продолжил, увлекшись, Танатар, - в этих глазах - своеобразная соломинка... бревно... в общем, обыкновенный электрический столб. Стоит, чернеет, а на самой верхушке - человек!

Натана слушали, затаив дыхание.

- Да! Человек! Сидит, согнувшись, с железными когтями на ногах, и вроде даже спит. Я, грешным делом, подумал, что это монтер какой-нибудь, но вот, гляжу дальше и вижу: нет, не монтер! Одет не по-монтерски, да и что это за час для монтерских работ? Тем более, что с электричеством все в порядке, фонари горят, в домах светло... Подошел я поближе, пригляделся - ба, да это же наш Брут! И тут разобрал меня страх: почудилось, что он вчистую помер, током ударенный. Сгорел и прикипел к столбу, как деготь. Я его тихонько позвал - не слышит! Столб оседлал, губами к самому проводу приник и будто пьет с бодуна из-под крана. Я напряг глаза и вижу - дышит, черт его дери! Дышит! Тут меня в жар бросило, я даже попятился. И от испуга, а не потому что осмелел, заорал во весь голос: Брут! Брут! Слезай сейчас же, спалишься! В своем ли ты уме? Наверно, он услышал, а может, просто насосался досыта. Медленно так поднял голову, а глаза сверкают, как у кота. И тихо, осторожно начал спускаться, только и слышно, как когти царапают дерево. Ну, я и задал стрекача...

- Глюки, - Арабей уважительно покачал головой. - Отдельные.

...Тут послышались шаги, и в подвал, в полном согласии с достоевскими законами, спустился Брудный собственной персоной.




5

Задвиган Раскумаров, человек тщеславный и мнительный, Брудного недолюбливал. При этом единственным козырем, что был у него на руках, оставалась редкая в Музыкине специализация последнего: Брудный занимался переводами современной французской литературы, то есть был, с одной стороны, таким же прозаиком, а с другой оставался недоделком, который, по мнению Раскумарова, переваривал объедки с далеко не лучших столов. "Где ж твое-то, личное? - наседал на Брудного Задвиган. - Охота тебе возиться со всякими гноесосательными французскими содроганиями!" (Раскумаров вообще - почему, неизвестно - не жаловал галлов).

Брудный, которого переполняло беспомощное презрение, криво улыбался в ответ и с вялой надменностью хмыкал.

"Чего принес? - добивал его Раскумаров. - Небось, опять эссе. Или пастораль. С названием: "Кадушка Ферье". Спорим, начало там такое: "Папаша Мудо завернулся во фланель и выпил рюмочку кальвадоса".

Брудный молчал. Ему не делалось легче от того, что в последней порции текста не было папаши Мудо, но зато фигурировал, увы, "прохладный ветерок, задиравший юбку Полетт и щекотавший ее обнаженные ноги".

"Бидэшники! - Задвиган Раскумаров выносил, наконец, свой обычный в этих случаях приговор. - Слюнявый эротизм, направленный на себя. Внимание: не путать с нарциссизмом! Слизеточивая саморефлексия".

Обвиняя французов в изобретении бидэ, он делал следующий шаг, привязывая к этому предмету круг их национальных творческих интересов. И выносил приговор: "на тухлом клитору вся музыка и топчется".

- Вот и высотник, - с удовлетворением кивнул Вулих. - Брут, к тебе прикоснуться - как? Не опасно для здоровья?

Тут все обратили внимание на необычный для Брудного наряд: переводчик, неделями не вылезавший из лоснящегося костюма, сшитого много лет назад к выпускному балу, явился в ярких гавайских одеждах: шортах, цветастой рубахе с короткими рукавами, узеньких темных очках и гигантском сомбреро, которое в сочетании с малым ростом придавало ему сходство с подозрительным несъедобным грибом.

- Ты чего это на себя нацепил? - поинтересовался Арабей. - Записался в отдельные попугаи?

- Это электричество, - успокоил его Задвиган Раскумаров. И обратился к Брудному: - Знаешь, братка, что про тебя здесь рассказывают?

- Догадываюсь, - из-за темных очков не было видно, какое у Брудного выражение глаз. - Я хотел его опередить, - он выставил подбородок в сторону взволнованного Моргота, - но немного опоздал. Хотелось докончить страницу.

- Добил? - ехидно спросил Задвиган. - Как поживает папаша Мудо?

- Он допивает кальвадос, - твердо произнес грибной мексиканец. - Он, думаю, вышел на пенсию и совершенно отошел от дел.

- Mayday! - мэтр заломил руки в балаганном отчаянии.

- M'aidez*, - с виду невозмутимо поправил его Брудный и осекся, заметив работу Танатара.

- Чье это?

- А Бог его знает, - ответил автор с героической неопределенностью. - Формально - мое, но в действительности... Успокойся, это, если понимаешь, под током написано.

- Уф! - Брудный облегченно вздохнул. - Я-то уже расстроился! Решил, что он не при чем... в смысле ток, раз ты тоже... Дело в том, что и я... не с пустыми руками.

И он достал из-под шляпы сложенный вчетверо тетрадный листок.

- Не густо, - молвил Владиславин с укоризной.

- Ну, это не все. Это только утреннее, самое свежее. Позволите зачитать?

Арабей, голосуя, вскинул вверх обе руки.

Брудный сложил очки, положил их в нагрудный карман и присел на ступеньку. Расправив листок, он приступил к чтению. Получалось у Брудного плохо, слушать его было тяжело: слишком быстро, монотонно, с глотанием союзов, запятых и окончаний. Тем не менее Виктория Бем, едва он закончил, спросила:

- Что-то я не узнаю. Это Пруст?

- Нет, не Пруст, - покачал сомбреро Брудный. - Это Сименон.

- Ты перегрелся, - напряженно констатировала Валькирия. - Тебе подсунули не меньше, чем Пруста.

- Ничего мне не подсовывали, - настаивал переводчик. - Я сам выбирал. Требовался простенький, дешевый текст криминального содержания.

- Козлу Сименону в жизни так не написать! - не выдержал мэтр.

- Да это не он так написал, - голос Брудного дрогнул. - Это я перевел. Высосал прямо из высоковольтной линии. У меня электричество отключили за неуплату.

Наступила тишина.

Раскумаров расхаживал по студии взад-вперед и выглядел, как погруженный в сумрачные мысли экскурсант среди застывших в разных позах восковых изваяний.

- Не может быть, - сказал он себе под нос и остановился. Смерил Брудного суровым взглядом, повторил: - Нет, не может быть. Не поверю. Я знаю о торче все. Понимаете? Все! А про такое не слышал. Простите. Ну, не додумались! - и он, паясничая. присел с разведенными руками. - Не верю! - крикнул он из положения полуприсева.

Владиславин же, не обращая ни на кого внимания, медленно проследовал в угол и остановился перед электрической розеткой. Он долго рассматривал ее, поигрывая пальцами обеих рук.

- Надо полагать, Моргот уже все вам разболтал, - нарушил тишину Брудный.

- У меня есть гипотеза, - сообщил Владиславин так, словно переводчика в подвале не было. - Вполне идиотская, но другой, похоже, просто не может быть.

- Отошел бы ты от розетки, - предложил Вулих. - Ей это может не понравиться. Сейчас долбанет...

- Не долбанет, - уверенно сказала Бем. - Я знаю, о чем он хочет сказать. Мы - особенные. Электричество не причинит нам вреда.

Вместе с тем сама она оставалась на месте и к розетке не спешила.

Задвиган Раскумаров покрутил у виска пальцем.

- Клинит вас всех, братки!

- Настоящему творчеству оно не во вред, а в подмогу, - гнула свое Валькирия. - Потому что мы не такие, как все. Я правильно угадала? - повернулась она к Владиславину.

- Правильно, - подтвердил тот, завороженно оглаживая розетку. - Не исключено, что это - следствие мутации, - молвил он, будто во сне. - Какая, к черту, разница? Мы нашли, что хотели, а что откуда взялось - дело десятое... Будем сосать.

И он с такой силой рубанул ладонью по куцему розеткиному рылу, что его напрочь снесло со стены, расписанной в духе примитивизма мрачными котами и кислотными поганками. Обнажились смертоносные провода.

- Стой! - испуганно крикнула Бем. Она не ожидала сиюминутного результата от своей провокации.

Но Владиславин уже сунул длинные пальцы, куда не следует.

- Сейчас коротнет! - ужаснулся Вулих и вцепился себе в волосы.

Он ошибся; Владиславин лишь слабо дрогнул, коснувшись опасного металла, и теперь стоял с выражением удивленного блаженства на лице.

Все, кроме Танатара и Брудного, попятились.

- Эй! - вполголоса позвал Арабей. - Ты как - живой?

- Живее всех живых, - пробормотал Владиславин, жмурясь от удовольствия. Наконец, он отнял пальцы от искалеченной розетки и просиял: - Вот уж что отдельно, так отдельно!

- Что - отдельный творческий рост попер? - осведомился скульптор с живой надеждой.

Вместо ответа Владиславин смерил его умиротворенным взглядом и добродушно протянул:

- Ваятель... Ну, вот тебе, для начала, посвящение свободному каменщику; оно же - назидание свободным каменщикам.

И, мечтательно растягивая слова, перешел к декламации:

- Как на вершину пирамиды
Воссядет зодчий с мастерком,
Там парный он начнет свершать процесс:
Одним ударом тешет пирамидку,
Другим же тюком естество свое
Вгоняет в рамки...

- Прекрати! - разочарованно воскликнула Виктория Бем. - Скотство какое!

- Нет, не скажи, - остановил ее заинтригованный Вулих. - Разница очевидна. Несовершенно, сыро - да, но раньше мы от него ничего подобного не слышали... Теперь я могу сознаться, что ни строчки не понимал из его стихов. Но отныне он, сдается мне, будет писать иначе, доступнее...

- Вы меня затрахали, - сказал Задвиган Раскумаров наирешительным тоном. - Какого хера?..

Он шагнул к розетке.

Оглянулся:

- Сейчас все разъяснится!.. Аккумуляторы...

И, так сказав, отважно прикоснулся к сомнительному источнику. Mayday, Mayday! Прошлое сыграло с ним скверную шутку: тело, подорванное именем и фамилией, вытянулось в струну, и через две секунды бездыханный Задвиган Раскумаров рухнул на пол, в обильную стружку и разноцветные масляные пятна. Пальцы его правой руки, сложенные в самоуверенное латинское "V", курились синим дымком.




6

Владиславин, склонившийся над сраженным мэтром, поднял лицо и спросил, не снимаясь с колен:

- Куда зароем мы его?..

Мастера культуры обступили неподвижную фигуру и медлили с ответом.

- Почему - зароем? - прорезался дрожащий голосок Валькирии. - Надо вызвать милицию. Мы же тут не при чем...

- Ага, - кивнул Танатар. - И студии - кранты. Отберут у нас подвал-то.

- Отберут, - мрачно кивнул, соглашаясь, Арабей. И опустился на колени рядом с Владиславиным, пристально вглядываясь в застывшее лицо прозаика.

Задвиган Раскумаров слышал эти речи и специально не открывал глаз: во-первых, он хотел послушать дальше, а во-вторых, не слишком стремился увидеть в друзьях ледяную заботу о будущем, трупном его существовании. Служители муз в мгновение ока сделались, как один, убежденными прагматиками. Насколько он был прав, постулируя низость носителей высшего!

- Вывезем за город, - предложил Брудный. Вспомнив о приличиях, он спохватился и суетливо снял сомбреро.

- А как мы его понесем? - деловито спросил Арабей. - Лично у меня тачки нет.

- Ночью, - пожал плечами Брудный. - Именно в тачке, если вернуться к первоначальному значению слова. Придется поискать. Завалим ветошью...

- Ах вы, суки, - сказал Задвиган Раскумаров, приподнимаясь на локте.

- О! - восторженно протянул Танатар. - И отвалили они камень, и не увидели никого...

Мэтр, крякнув, поднялся на ноги, отряхнулся.

- Студия ваша, - бросил он коротко и двинулся к выходу.

- Да постой же ты, - тревожно окликнул его Вулих, но Задвиган молча поднялся по лесенке и остервенело треснул дверью. Осиротевшие мастера, стараясь не встречаться глазами, разбрелись по углам. Стало тихо; с улицы долетал тяжелый, ленивый шелест листвы, а где-то на краю света одержимо протарахтел мотоцикл. Подвал омертвел, словно ему вынули сердце из простуженной и прокуренной груди.

Арабей наподдал какой-то замысловатый сучок.

- Сплоховали мы, - признал он со вздохом.

- С одной стороны, оно конечно, - палец Танатара по новой отправился в ноздрю на охоту. - А с другой - может быть, это злая судьба собственной персоной. Он же ведь, как-никак, вырубился в мат.

- И что с того? - не понял Вулих.

- То, что он тут лишний, - объяснил Танатар. - Ты еще не догадался? Электричество - лакмусовая бумажка, тест на гениальность. И Задвиган свой экзамен провалил. Мне давно было ясно, что король у нас голый.

- А ты, получается, при камзоле и шляпе? - мрачно уточнил Вулих.

- Можно проверить, - пожал плечами Натан. - Хочешь попробовать?

- А то как же! - художник с театральной горечью рассмеялся. - Что мне терять? Ща все и попробуем. Разберемся, кто из нас мутант, а кто так, погулять вышел.

Пока шел этот разговор, Владиславин, переставший вдруг замечать окружающих, поспешил в уголок и там затих, глядя в одну точку и шевеля губами: пришли стихи. "Боги бредут бесконечной толпой, гонит их пастырь на кровопой", - записал он на клочке бумаги. Минутой позже Брудный, лунатик лунатиком, присоединился к нему: уселся рядом и раскрыл блокнот. Прямо на пол он положил карманный французско-русский словарь и заграничный томик в дешевой обложке.

- Не бойся, Камамбер, - подбодрил коллегу Танатар, изо всех сил стараясь казаться искренним. - Всем известно, что ты - гений. А схватишь заряд, так и вовсе здороваться перестанешь.

Опытный Вулих, знавший цену лести, был перед ней, однако, совершенно беспомощен - известное свойство служителей прекрасного. Оставленный без выбора, он вытер зачем-то руки о штаны и подошел к детектору. Помявшись возле розетки, которая приобрела над ним сотоварищи столь неожиданную власть, художник нервно вздохнул и принял в себя удар. Свет мигнул, рыжие волосы вздыбились. Глаза у Вулиха немедленно вылезли из орбит, сияя восторгом и удивлением.

- Все, отходи! - забеспокоился Арабей. - Достаточно!

- Еще капельку, - протянул тот певучим голосом. - Образ уйдет, пропадет...

- Камамбер!! Mayday! - хором завопили Танатар с Викторией Бем при виде трескучей голубоватой ауры, окутавшей Вулиха. - Хватит сосать, сгоришь!..

Вулих, постояв еще секунды три-четыре, с сожалением отнял пальцы и обернулся. В воздухе плавали умирающие искры.

- Как же мы раньше-то не знали? - спросил он восхищенно.

Арабей, приблизившись, толкнул его могучим плечом.

- Раз такое отдельное дело, не мешает пожрать и дядьке. Ну-ка, подвинься, мил человек, пропусти к кормушке.

- Пей до дна! - Вулих расплылся в счастливой улыбке.

- Попробую, - основательный Арабей придвинул ногой табурет и сел удобно, прочно, будто собрался пообедать - только салфетки ему не хватало. - А что, интересно, будет отдельного, если взяться двумя руками?

- И хавать в два горла, - кивнул Натан. - Не знаю, рискни.

- Нормально будет, - сам себе ответил скульптор и сгреб в ладони то, что оставалось от розетки. Его сразу подбросило, табурет вылетел из-под седалища и с грохотом опрокинулся. Арабей запрыгал в нелепой пляске, поочередно выбрасывая то одну, то другую сведенную судорогой ногу. Вид он имел вконец ошеломленный.

- Пьявка, - послышалось из угла. Брудный, на миг оторвавшись от дел, следил за Арабеем строгим родительским оком. - Отлипни, вампир.

Тот, не слушая совета, продолжал плясать. В танце, по мере того, как Арабей привык танцевать, проступило подобие системы.

- Надо его оттащить, - предложил Танатар. - Лопнет наш едок, неровен час.

- Как его оттащишь? - осведомился Вулих. - Мы можем приклеиться. И выйдет веселый сказочный паровозик.

Моргот пошарил взглядом по сторонам, пока не заметил длинный багор с деревянной ручкой.

- Вот это сгодится!

- Не пораньте его, - простонала Виктория Бем, до сих пор молчавшая по причине суеверного страха.

- Ерунда, он под наркозом.

Вулих с Танатаром, дружно взявшись за древко, подцепили комбинезон Арабея на крюк и с силой дернули. Скульптор, издав пророческий вопль эпилептика, огорченно опрокинулся на спину. Он валялся, тяжело дыша и остаточно содрогаясь, на губах его подсыхала пена, розоватая от крови.

- Отдельно... - прохрипел Арабей, водя туда-сюда сухими глазами. - Валькирия, кончай блажить. Испей-ка лучше из копытца.

Бем, близкая к обмороку, выставила ладони:

- Нет! Я не хочу, я боюсь!..

- Брось ты! - возразил Вулих. - Тебе-то точно не повредит. Ты же наша гордость, украшение своры бездарей... Кто, как не ты, достоин?... Ну-ка, Моргот, хватай ее!

- Пустите! - кошачьим голосом заорала Виктория-Валькирия. - Я кусаться буду!

- Нам даже приятно будет, правда? - пыхтя, обратился Вулих к Натану. - Давай, тащи...

Бем, невзирая на бешеное сопротивление, приволокли к источнику питания. Танатар вцепился в ее правую руку, согнутую в локте и крепко прижатую к груди, с трудом оторвал и начал тянуть. Растопыренная кисть, предчувствуя смертоносную молнию, тряслась мелким бесом.

- Ручку, сударыня... позвольте ручку... - бормотал Танатар, успешно справляясь с техническими трудностями.

Поэтесса извивалась, но без толку. Танатар, наконец, установил над ее десницей полноценный контроль, и бледные прозрачные пальцы Виктории растопырились в дюйме от райских врат.

- Нас не ударит? - вспомнил Вулих. - Можем не удержать, тогда зависнем.

- Можем, - согласился Натан, красный от натуги. - Бросай - на счет три! Раз, два...

И, словно направляя в очищающее пламя ведьму, они единым толчком послали Викторию Бем вперед. К тому времени она успела полностью оградиться от реальности и погружалась в истерический хаос.

Вулих с Танатаром отскочили, любуясь работой. Бем запрокинула голову, на хрупкой шее задвигался акулий хрящик. Рот Виктории приоткрылся, и оттуда начали рваться легочные хрипы:

- Строен... твой стан... как церковные свечи...

- Валькирия! Ты это что? Это ж не твое, чужое! - погрозил ей пальцем Владиславин, развеселившийся в углу.

Брудный строчил, не отрываясь.

- Оставьте ее в покое, - буркнул он себе под нос. - Не та волна попалась, вот и ловит. Потом попрет личное.

Виктория Бем закатила глаза, речь ее стала неразборчивой. Она билась в падучей, точно юродивая на паперти.

- Иаков с Иезекиилем отдыхают, - почтительно прошептал Танатар.

- Эх, Задвиган, Задвиган, - лицемерно вздохнул Арабей, просветленный и отдохнувший. Он окончательно оправился и теперь благожелательно созерцал конвульсии поэтессы. - Что ж ты так подкачал! Ну, кесарю - кесарево...




7

УВД по Музыкинскому району,
Отдел исполнительного надзора

С о о б щ е н и е   Д а н и л ы   К а д а н и к о в а,   п о т о м с т в е н н о г о   е г е р я, 

 б ь ю щ е г о   б е л к у   в   г л а з,   к а в а л е р а   О р д е н а   С л а в ы.

"Да, белку бью. Бью лисицу, куницу, росомаху, бобра - большшшого!... Бью лося, в ту вот пятницу как раз убил два лося. Мне там кричат: ни хера ты не убил! А я говорю: пошли вы... Как вмандячил ему! Еще бью зайца, волка, кроля, разну птицу, и гадов многих. На медведя хожу крунлый год. Тетеревя беру, стреляю нерпу, тушкана, ондатру, нетопыря. По весне промышляю мороженый бивень, учтите. Леса-тайги, говоришь, нету? А ты поживи с мое, мальчишечка, потом поправляй. Дед мой, бывало, где посох приладит - там и тайга, и зверь, и гнус, и чудь лесная. Теперь-то, правда твоя, времена другие, непонятные, но наш брат егерь отцов и дедов помнит... И бьет - тюленя, варана, нарвала, трепанга, хитрожопого октопуса, удода, саранчу, болотницу-выпь... И этих, дай срок, побьем, если власть распорядится. Давеча как раз воротился я с промысла, завернул в Матренин двор, что на окраине, да ты знаешь. Попарил косточки квасным парком, осилил четверть, бабу помял, смотрю - благодать!.. А по факту стрельбы показать могу вот что: смеркалось. Линия, которая под током, аккурат мимо Матрены проходит. Вышка, значит, стоит. Окультурилась Россия!.. В избе-то тепло, светло, и спутниковая есть тарелка-плюс: все, как у людей - окромя сортира, конечно. И как пошел я до ветру, на двор, как присмотрелся - матерь заступница! Провода-то не пустые, расселись по ним какие-то сукины дети, чистые дьяволы, и ничегошеньки им не делается. Тихо сидят, как птицы какие черные, кто верхом, кто ничком, и ртами в железо впиваются. Искрит, ети их мать! Штук пять их было - может, поболе, мог с перепугу не заметить. А что ты думаешь - испужался, ясное дело, хоть и заговоренный еще в колыбели, бабкой, словами петушиными, да сказом заветным. В тайге оно всяко бывало, и если начну рассказывать, кого я там встречал, то вы меня, глядишь, в клетку запрете. Ну, за одного битого двух небитых дают. Кинулся я в избу, схватил ружьишко, да не то, дробовик попался, а думал - картечь. И вою, вою во весь голос, потому что страшно, а Матрена, не разобравшись, тоже подвывает - на всякий случай. Вернулся на крыльцо, гляжу - насторожились высотные черти, от проводов поотклеились и на меня глядят, не шелохнутся, а глаза у них светятся синим огнем. Я-то думал их поначалу пугнуть, и это картечью-то! - но не выдержал, сознаю и каюсь. Ружьишко вскинул, да и вдарил, долго не разбирая, по самому ближнему. А перед тем, само собой, перекрестился, и на помощь призвал Господа нашего создателя со всем небесным воинством - Гавриилом, Михаилом, Илией, Люцифером, Асмодеем и тайной Исидой. Так прямо и сделал: выдохнул "Ом!", и следом - крестное знамение. Вот, спасибо им, что дрогнула рука - не в глаз попал, а в жопу, и не дал Господь взять на душу грех. Этот, непутевый, как заголосит, как взмахнет руками! И брякнулся оземь; чудо, что кости остались целы. А прочие заспешили, стали спускаться, причитать, и самый яростный у них, который при сединах, зачал крыть меня такими словами, что вмиг меня отпустило: свои, получается, человечьего племени. Длинный же корчится под вышкой, зубами скрипит, а то вдруг нет-нет - и стих слагает, складный такой, а после опять скрежещет и стонет. Перенесли мы его в горницу, дали стакан; Матрена к больному месту коренья и травы прикладывает, а следом - редкостную мазь "солкосерил". Девка же, что с ними была, шасть - не успели оглянуться - к телефону, докторов вызывать. Ох, волнуюсь я! Ох, неспокойно на сердце. Я-то хотел, чтоб тихо все было, миром бы разошлись, да вот не успел, не уследил. И есть у меня, раз так все легло, соображение: собрать народ, разбить на дружины и охранять от вурдалаков наши энергоносители, потому что иначе сплошной убыток стране. Второй-то раз не оплошаю, не промахнусь! Но если посчитают, что выйдет перегиб, то нет на то моего согласия, и пусть себе сосут - ведь тоже твари Божьи, если начистоту. Так что, мальчишечка, твоя сегодня власть - хошь, оформляй все чин по чину, хошь, если ты человек, положим уговор... Песца тебе принесу, и рысь, и желчи медвежьей отвешу, и мерзлого зуба от ящера дам поносить - амулет!... "




8

Mayday!.. Культуртрегеров понесло на провода не от хорошей жизни. Стоял октябрь, третья декада; все это время - остаток лета и большую часть осени - друзья безмятежно питались бесплатным электрическим током, наматывая Задвигану Раскумарову колоссальный счет за коммунальную услугу. Король же в изгнании, оскорбленный, гордо обходил мятежный подвал стороной, ночуя и столуясь неизвестно где; между тем ответственным съемщиком оставался он, и никто другой. И вот государство, которое только и умеет, что присваивать городам в честь муз идиотские названия, а на деле эти музы не выносит на дух и всячески их притесняет, - это вот самое государство спохватилось. Оно посчитало киловатты и ужаснулось, но сперва, будучи как-никак светским, направило в подвал бумагу. Не получив никакого ответа, государство попыталось позвонить, забыв совершенно, что само же перекрыло неплательщику телефонную связь - по той же причине, по которой собиралось лишить электричества. Увидев, таким образом, что руки у нее развязаны, власть преспокойно обесточила подвал.

В студии к тому моменту уже не мыслили себе шедевров, не подкрепленных электрическим воздействием. Поначалу проблему сочли надуманной.

"Ну, пошли к тебе", - пожал плечами Владиславин, имея в виду Викторию Бем.

Но та наотрез отказалась, резонно возразив, что ей не по карману прокормить всю творческую ораву. Остальные члены союза прибегли к тому же доводу; тогда Владиславин предложил товарищам разойтись по домам на обед и ужин.

"Пусть каждый питается дома, - ему казалось, что он нашел достаточно мудрое решение. - Каждый платит за себя - как в западном ресторане".

Но Владиславин радовался преждевременно. Нехитрые расчеты показали, что сосучий групповой аппетит достиг таких высот и требует столь ощутимых расходов, что ни один из них, даже в случае частной трапезы, не в состоянии себя обеспечить. Кроме того, возмутился Брудный, который, несмотря на улучшившееся качество переводов, продолжал бедствовать и жил в потемках.

Тут припомнили его же диковинный опыт и постановили: грабить, грабить и еще раз грабить эту зловещую страну, которой недосуг позаботиться о своих единокровных талантах, и куда там позаботиться! которая норовит, как свирепая свиноматка, пожрать собственный незрелый приплод.

Был брошен отчаянный клич:

"На провода!.."

И слухи, один ужаснее другого, поползли по сонному городу - последний, разумеется, как спал, так и продолжал беспробудно спать, но в сны его встроились элементы кошмара. Судачили о демонах с шестью крылами, что с наступлением ночи седлали фонари и вышки; поминали, как водится, пришельцев, обвиняли неизвестно, в чем, органы и военных. Наконец, горожане праведно возмутились. Начались гонения; отважный егерь Данила Кадаников как в воду глядел, выступая с объединительными лозунгами. Собралось, хоть и скудное, но подлинно народное ополчение, оформились дружины, началось ночное патрулирование. Владиславин, сделавшийся после ранения негласно признанным лидером взамен Задвигана, пускался на разные ухищрения: водил людей огородами, рыскал вдоль железнодорожного полотна, повреждал, где увидит, кабель и делал много еще чего, однако его противники не дремали. Виктории Бем отстрелили перламутровое ушко, а Вулих угодил в медвежий капкан, откуда его насилу вытащил Арабей. Стало очевидно, что обществу наплевать на надстройку, коль скоро последняя начала претендовать на базис и - никуда не деться от реванша, от ответной свинской параллели - вздумала подрывать его окультуренным рылом. Вопросы типа "с кем вы, мастера культуры?" обернулись риторическими; ясно было, что ни с кем. И общество всерьез намеревалось заявить подкопу единодушное "нет".

...Ударили морозы, когда Задвиган Раскумаров, потерявший надежду на совесть и братские чувства, замолотил руками и ногами в подвальную дверь. Mayday, Mayday! Месяцы скитаний превратили его в сущее пугало, голодное и неухоженное. Кроме того, Задвиган естественнейшим образом избавился от сложного кода, поставленного в городе Москве. Все оказалось очень просто, пшик - и кода не стало. Охранительные домики исчезли, их заменили, как и грезилось, ларьки - но не только ларьки, а и другие торговые точки, не имевшие аналогов в реальном мире, поскольку, прогрессу вопреки, свободная торговля наркотиками все еще находилась под запретом. Это произошло вот как: в тот роковой день, когда мэтра отлучили от горькой электрической груди, он, близкий к самоубийству, потащился на вокзал, где долго бродил из угла в угол туда-сюда без цели и задачи. Горе побудило Задвигана переименовать вероломную грудь в неблагодарное вымя, хотя, спроси его кто, за что должна быть выражена благодарность, Раскумаров не смог бы ответить.

Умереть от переизбытка собственного яда помешал Задвигану Арабей.

Скульптор, неся на крыльях питательный заряд, направлялся в зал игровых автоматов. Он ненадолго задержался возле гнусной рожи, абы как продавленной в глыбе гипса: то был электронный оракул стоимостью в десять рублей. Идол гадал по руке. После краткого колебания Арабей заплатил, сунул в прорезь правую кисть. Замигали убогие лампочки, из брюха оракула понеслось невнятное электронное камлание, после чего идола вырвало бумажным ответом. Арабей повертел бумажку в пальцах, плюнул и двинулся дальше, к более честному, на его взгляд, аттракциону. Он взгромоздился на табурет, пробежался по клавишам; тут под боком у него обнаружился недавний гений, ныне - изгнанник. Скульптор сыграл и выиграл, посыпались монеты.

"Отдельное Карло, одолжи двадцатник", - попросил Раскумаров, рассчитывая низкой просьбой пробудить в гонителе совесть. Он не хотел двадцатника, он ждал иного. Но бревнотес, не глядя и не отвечая на теплое дружеское обращение, отсыпал ему монет, и мэтр отступил. Он постоял, внимательно изучая скульптора, сгорбившегося над пультом, потом трагически улыбнулся и зашагал в распивочную. Там он тоскливо ощутил, что жизнь - это действительно миг между будущим и прошлым, в его же особенном случае - маленькая площадка меж двух могильных крестов.

А после - после началась фантасмагория. "... Один пьет как губка, другой - сумасшедший..." - так выразился Владимир Соловьев в шуточном стихотворении "Метемпсихоза". Танец под напряжением, исполненный Арабеем, не прошел бесследно: Отдельное Карло сидело при автомате, как влитое, не сводя стеклянных глаз с веселого табло. Скульптору сказочно везло, и вскоре они с Задвиганом составили причудливый тандем. Арабей, соблазнивший, наконец, пустоту-недотрогу, качал деньги из ниоткуда - так, помнится, колотила волшебным копытом Золотая Антилопа из старого мультфильма. Раскумаров же, исправно нарождаясь под боком с периодичностью раз в четверть часа, молча подставлял под денежный дождик горсти, забирал выручку и снова растворялся в питейных чертогах. Неподвижный скульптор продолжал методично вычищать развлекательный ящик; тот испуганно хлопал разогревшимся барабаном и со звоном выплевывал драгоценный металл. Сняв пенку в двенадцатый или четырнадцатый раз, шатающийся мэтр ушел в очередное путешествие, из которого уже не вернулся, но Арабей этого не заметил, и все сосал, качал, как заведенный - механически доил судьбу. А мэтр, предоставленный сам себе, закономерно сгинул, но не навсегда, поскольку был человеком закаленным и живучим. И вот он воскрес из ада, явившись получить по счету.

- Откройте! - крикнул Задвиган простуженным голосом. - Пустите меня!

Ему отворил Брудный. Мэтр волком уставился на него из-под вязаной шапочки, надвинутой по самые глаза.

- Между прочим, здесь мой дом, - прохрипел он угрожающе. - Или вы по-другому считаете?

- Заходи, живи, - пожал плечами Брудный. Он смотрел сквозь Раскумарова и оставался совершенно равнодушным. Пришел человек не из тусовки? Ну так что с того. Пусть сидит.

Потирая лиловые ладони, Задвиган спустился по ступенькам, но углубляться в подвал не стал. В студеной темноте просматривались фигуры, одетые в дрожащий голубой туман. То и дело пробегали искры, разгораясь иногда до шипучих бенгальских огней. Пол был завален свежими рукописями и магнитофонными кассетами; всю эту кучу беспечно топтали и давили, предполагая сей же момент выдать на-гора очередную порцию. Стол - верный спутник Задвигана в тяготах и лишениях - был покрыт, как простыней, ватманским листом, поверх которого лежали измерительные инструменты, карандаши и какие-то железные болванки. Вдоль стен и по углам выстроились жуткие идолы, созданные простимулированным гением Арабея. На законного хозяина угрюмо взирали неизвестные древние боги, которых Бог знает, откуда надергала фантазия скульптора.

- Собаки, - сказал Задвиган Раскумаров. - Кто же за свет платить будет?

- Отстань, - пробормотал Владиславин, склонившийся над чертежом. - Мы работаем.

- Работаете?! - воскликнул мэтр. Он поднял с пола какой-то листок, поднес к убогому свету. - Идиоты, это же абракадабра!

- Нет, - возразила ему Бем. - Это всего лишь новый уровень, для посвященных.

- Что-то концептуальное, конструктивистское, - с сарказмом кивнул Задвиган и закашлялся. - Что ж у вас холод-то такой, нелюди?

- Нам тепло, - ответил Владиславин, не меняя интонации. Он приложил к листу линейку и прочертил аккуратную линию.

- Чего ж ты хочешь? Мы тоже на голодном пайке, - усмехнулся Вулих, выступая из мрака и вращая сверкающими глазами. - Плотоядные нас душат, травят дустом, вымораживают...

- Нас бросала молодость на кронштадтский лед, - язвительно подхватил Задвиган. - Может, опомнитесь? Я здесь не совсем чтобы посторонний. Думаете так меня и оставить без кола, без двора, неприкаянным?

- Тетя, тетя кошка, выгляни в окошко, - завела Виктория Бем, по-детски пища. - Есть хотят котята...

Она передала Владиславину ластик.

- Не хотелось бы толковища, - молвил Задвиган озабоченно. - Все еще хочется верить, что можно договориться...

- Ты блефуешь, старина, - к мэтру приблизился Танатар и покровительственно похлопал его по плечу. - Никого у тебя нет. Никто за тобой не пойдет. Ментов позовешь? Ты к ним сперва сунься, а потом говори. Может, кстати, в этом есть резон - жильем тебя на время обеспечат.

- Да я же сказал - живи, - вмешался Брудный. - Кто тебя гонит? Ты нам не помешаешь, живи, пожалуйста. Если сможешь.

И сделал шаг в направлении мэтра.

Раскумаров попятился. Брудный дружелюбно улыбнулся.

- Я перевел Лакана, - сообщил он весело. - Тоже, скажешь, про папашу Мудо?

- Оставь его, - крикнул Владиславин, на миг отрываясь от чертежа. - Ты нужен, иди сюда.

- Извини, - Брудный протянул Задвигану руку. - Или останешься?

Между пальцами змеились и вибрировали голубые червячки. Раскумаров, продолжая пятиться, ногой нащупал позади себя ступеньку.

- Горите огнем, - процедил он бессильно, и даже сквозь зубы не смог процедить - зубов у него почти не осталось. Тогда Задвиган плюнул, метя в рукописи, и скудный пресный сгусток растворился в темноте. - Ценители прекрасного ждут вас с нетерпением. Давайте, трудитесь... вибраторы.

На его уход не обратили внимания.

Потому что занимались делом первостепенной важности.

Высоковольтное питание сделалось, как уже было сказано, опасным для жизни и здоровья. Бессердечная общественность обложила художников со всех сторон, загнала в берлогу, расставила флажки.

Поэтому они готовили нападение на АЭС.

И Владиславин, завладев кустарной картой, просчитывал подходы к реакторам.




9

Задвиган Раскумаров не мог рассмотреть чертежа; да если бы и рассмотрел, то уж точно не понял, что в нем к чему. Тем не менее он был единственным лицом, которое Владиславин заподозрил в измене - на то недолгое время, что оставалось ему для подозрений. Возводя напраслину на опального мэтра, электрический поэт гнал прочь малейшие сомнения, поскольку без них было проще. В противном случае пришлось бы учинить расследование, искать предателя среди сотрапезников, а это было хлопотное, грязное и почти безнадежное дело.

В тот же момент, когда Задвиган покинул заговорщиков, у Владиславина вообще никаких подозрений не было. Мгновенно позабыв о горемычном прозаике, покрытом лишаями, рубцами и нарывами, новый глава объединения взялся расставлять стратегические крестики. Остальные налетчики, роняя искры, следили за его работой. Чертеж был по памяти выполнен Арабеем; в незапамятные времена скульптор подрабатывал на АЭС в качестве неквалифицированной скотины, так что художник запомнил расположение основных узлов и подходов к ним. Творческий союз, не мелочась, замахнулся на ядерное топливо, пребывая в уверенности, что в наступившем сверхчеловеческом состоянии гамма-излучение станет ему если не подспорьем, то не помехой наверняка.

Толстые боевые стрелы стягивались к строению, превращая дилетантскую схему в карту военных действий.

- Обещай, что никто не пострадает, - в который раз потребовала сентиментальная Виктория Бем.

- Ну сколько тебе можно повторять? - стыдил ее Владиславин, паря над планом. - Большой утечки не будет. А будет - я сам ее, персонально, вчистую высосу, до кванта.

- Рванет, - покачал головой еще один малодушный, Танатар. - Mayday!

Пахло озоном: художник по привычке истязал раскуроченную ноздрю.

- С чего? - Владиславин раздраженно посмотрел на него. - Что мы такого опасного сделаем? Заправимся, чтоб до весны хватило, и по домам.

Слова его звучали не слишком убедительно - кто его знает, может и рвануть, в конце-то концов, они не ядерщики, но коли рванет, то им - он не терял надежды, что именно так и окажется - под силу будет воспользоваться даже энергией взрыва и выйти из пламени преображенными, прошедшими очищение.

- Вариант "Саламандра", - пробормотал он сомнамбулически, раскачиваясь на носках.

Виктория коснулась локона, прикрывавшего место, где прежде произрастало ушко.

- Там охрана, - сказала она жалобно. - Им прикажут стрелять на поражение.

Арабей, вняв ее опасениям, молча простер руку и послал в дальний угол ослепительную молнию.

- Достаточно? - спросил он с гордой невозмутимостью киборга.

Бем пожала плечами, думая про себя, что ни за что на свете не решится проделать нечто вроде этого - чем бы ее ни накачали.

- Прекрати, - Владиславин сделал Арабею замечание. - Побереги ресурсы. Нам следует экономить на всем. Давайте все сюда, - махнул он рукой, и без пяти минут террористы обступили стол. - Предлагаю к рассмотрению первую фазу...

...Обсуждение длилось остаток вечера и всю ночь; утром Владиславина схватили.

Вернее сказать, никто его не хватал, возле него деловито притормозили и предложили занять почетное место на заднем сиденье. Спросили паспорт, который тут же отобрали, и провезли на профилактику, обещая работу в режиме "два-тире-два".

Двухэтажный, ни капельки не страшный домик, приютивший музыкинскую ФСБ, изнутри оказался сущим органом: бесконечной кишкой, уходившей под землю на астрономическую глубину. Грузовой лифт, мигая и сотрясаясь, помчался вниз, мимо многослойных дверей с черепами и костями, застенков со скелетами, вздернутыми на дыбу, мимо ледяных конференц-залов, оккультных пещер и революционных музеев. За проволочной сеткой то и дело мелькало суровое лицо сатира в каменной фуражке: железный, гипсовый, мраморный и гранитный Феликс.

Владиславина доставили в маленькую комнату с зарешеченными и зашторенными окнами. Окна выходили неизвестно куда, комнатка размещалась очень глубоко, в подвале - намного более обустроенном, чем тот, недосягаемый, отведенный под музы. Места в каморке едва хватало для пары вместительных кресел и типового столика с одиноким окурком в пепельнице. Поэта заперли, и он какое-то время сидел, гадая и рассуждая; его же, озадаченного, изучали сквозь потайной глазок.

Наконец, невидимый наблюдатель удовлетворился и прибыл во плоти, производя впечатление невысокого мужчины средних лет. Он вежливо, не подавая руки, поздоровался и занял место напротив Владиславина, бросив на стол арестованный паспорт.

- Мы пригласили вас авансом, - начал вошедший, обращаясь к поэту по имени-отчеству - почти как к равному. - Это беседа. Пока. Хочется верить, что у нее не будет продолжения.

- Я ничего не сделал, - преувеличенно улыбнулся Владиславин, сжимая и разжимая скрипичные пальцы, сцепленные в замок.

- Как посмотреть, - с дружеской серьезностью собеседник изогнул бровь. - Временами вы смахиваете на чеховского злоумышленника, что гайки с полотна воровал. Едва не оставили без света роддом... Ну, проехали. До сих пор ваш интерес к энергетическим системам оставался в рамках мелкого хищения и хулиганства. Можно было бы дать волю справедливому гневу населения и позволить перебить вас, как галок, но мы решили пощадить талант. То, что вы продуцируете под действием элементарных частиц, не может повредить государству. С приснопамятными диссидентами мороки было куда больше.

- Вы читали? - изумился Владиславин.

- Листал, - небрежно ответил тот. - На мой взгляд, абсолютно безобидно; в смысле же ценности - тут я, увы, никудышный эксперт. Если мое мнение так уж важно, то отнесу пролистанное и просмотренное к большой психиатрии. В наше время это тоже не страшно, у страны нет денег вас лечить. В общем, как только экстравагантный стиль жизни закономерным образом приведет вас к могиле, вашими рисунками оклеят нужники, а жуткими чурками растопят печки - в компенсацию за украденные киловатты. Короче говоря, вы властны продолжать в том же духе. Но вот что касается ваших планов на ближайшее будущее, - офицер (то был, без сомнения, офицер - старшего звена) поднял палец, - тут вы, соколы, зарвались. И мы в этом пункте не можем оставаться пассивными. Спокойно наблюдать, как мастера палитры и высокого слога готовятся стереть с лица земли без малого город.

С этими словами гебист согнал с проникновенного лица всякие признаки учтивости и подался вперед:

- Тебе понятно, сукин сын? - просвистел он столь натурально, что Владиславин на секунду поверил в его искренность, в отсутствие режиссуры. Ему почудилось, что страшный человек вот-вот плюнет в его лицо огненным ядом щитомордника.

- Понятно, - Владиславин ответил на вдохе. Он забыл, что час назад готов был креститься атомным огнем.

В него уперся аккуратный палец, похожий на змеиную голову.

- Ты. И твои сосуны. Выродки. Извращенцы. Педрильная братия. Смотри у меня! Такой смастерим электроеб, что соловьем задрищете!

Палец закачался вверх-вниз. Поэт, глядя мимо него, следил за зрачками, в которых разошлись фотографические темные шторки, скрывавшие белое от ненависти глазное дно в мелкой сетке красненьких сосудов. "Кто же заложил? - стучало где-то вдалеке. - Задвиган. Конечно, это он. Это его поганая, подлая месть".

- Нам бы чем прокормиться, - извиняющимся тенором выдавил Владиславин, ужасаясь, что смеет дышать. - Если мы так мешаем... может, вы нас на Запад вышлете?

Офицер опешил, всплеснул руками.

- Рожает же пизда дураков! Нет, вы посмотрите. Какой, к собачьей матери, Запад? Кто вас там ждет, таких гениальных? Тебя совсем, я вижу, занесло. Очнись, загляни в календарь - ну-ка, какой там год прописан?

И он перешел на повышенный тон.

Увидев, что говорить больше не о чем, Владиславин простился с умопостигаемым миром и передал штурвал подсознательному существу, расчетливой и чуткой твари. Та, завладев браздами правления, повела себя гораздо осмотрительнее. Колени поэта, получив команду, потянулись вперед и рухнули на пол; язык залопотал что-то бессвязное и потому верноподданное. Бедственные позывные беззвучно летели во все концы.

- Что ж ты ползаешь, - брезгливо молвил темный властелин, остывая. - Подымись, возьми себя в руки. Выпей водички. Сколько единиц оружия вы запасли?

- А? - обалдело переспросил Владиславин, не понимая вопроса.

- Оружия, оружия сколько? - повторил офицер, вновь закипая. - Гранат, автоматов, газовых шашек, пластиковой взрывчатки...

- Нисколько, - глаза поэта выкатились. - Клянусь! Сроду в руках не держали...

Гебист не поверил.

- Кончай заливать! Как же вы думали захватить объект?

Владиславин едва не проговорился о грозных молниях, что были с некоторых пор подвластны сосунам, но вовремя спохватился и развел руками как бы в недоумении.

- Да и не обсуждали всерьез... Это вообще был треп, товарищ полковник, мы же не самоубийцы...

Гэбист поднялся, вразвалку подошел к окну, раздвинул шторы. Открылся вид на угольно-черную равнину под пепельным сводом; повсюду дрожали костры, перекрикивались стервятники, на потемневших вертелах вращалась человечина. Над шатрами развевались узкие флажки.

- Не будь вы блаженными... - проговорил он после длительной паузы. - Останьтесь вы обычными гражданами, я рассмеялся бы вам в лицо. А после поджаривал, пока не сознаетесь. Но вы поэты, - офицер рассуждал как бы сам с собой. - Мутация, ошибка филогенеза. С вас станется...

Он резко повернулся к Владиславину.

- Учтите, - он снова вспомнил про уважительное множественное число. - Если я узнаю... Если я только узнаю... шепнет ли мне ангел, пропищит ли комар... что вы беспардонно лжете... Пусть только тончайший намек... .




10

Студеный ветер пробрал Владиславина до костей, предвещая голодную и холодную смерть. "Еще одна зимняя жертва", - подумал тот, ища глазами непременную речку, которая, правда, была не черной, а грязно-мышиной. Невидимый дуэльный пистолет, орудие бесчестного поединка, нацелился в творческий лоб, соблазненный несъедобным электричеством. Где-то справа - или померещилось? - промелькнул погибающий Задвиган, и тут же его призрак, воплощение немого упрека, был подхвачен осатанелым вихрем.

Что ж - они проиграли, так было и будет всегда, пока слагаются стихи и разводятся краски. Неудачно выдавливал раба, забрызгал окружающих, подлежит перевязке. И чем им теперь возбудиться? Во всяком случае, "состояние семь-восемь" отпадает сразу. При одном воспоминании о недавнем жидком хлебе у сосунов открывалась рвота.

"Быстро привыкаешь к хорошему", - мрачно заметил про себя Владиславин, шагая в направлении подвала. Собственно говоря, что он там забыл? Не лучше ли отправиться к дому, о существовании которого поэт в последнее время напрочь позабыл. И гнить там, от случая к случаю перебиваясь с киловатта на киловатт - только чтобы не сдохнуть... Ох, Mayday, Mayday.

В таком сокрушенном, разнузданно-печальном настроении он, наконец, добрался до студии и замедлил шаг.

В подвале горел свет.

"Это органы, - устрашился Владиславин. - Явились с обыском, для них - поди поспорь! - возобновили подачу..."

Но он заблуждался, органы в подвал не проникли. Виктория Бем, порозовевшая и помолодевшая, распахнула дверь, словно почувствовав близость вождя. Владиславин, предполагавший, будто его будут встречать, как героя, остановился. Не зная, что думать, он вымученно улыбнулся и произнес:

- Что за праздник, Валькирия? Акция накрылась, нам хана.

- И правильно, что накрылась! - звонко расхохоталась Виктория. Пластырь отклеился, зияло багровое отверстие. - Какие же мы были идиоты!

Она вела его за руку вниз, на ходу тараторя:

- Это настоящая пещера Али-Бабы! Только надо сказать "сим-сим". Ты представляешь - все это время мы ходили, не зная, что золото у нас под ногами. Нефтяное месторождение! Урановый рудник! Алмазные копи!..

В студии обнаружился полный сбор: Танатар, Вулих, Арабей, Брудный и впридачу несколько фигур помельче, из бардов и пианистов с одной гитарой на всех, только что с вечера садистской песни - мошкара, затеявшая хоровод вокруг светильника. Также были среди них два городских попрошайки и холявщика, без которых редко что обходилось - Бес Кофейный и Бес Табачный. Затхлый воздух полнился ликованием. И свет, как ясно видел теперь Владиславин, не имел никакого отношения к бытовым источником. Светились сами люди, причем сияние усиливалось, стоило им подойти друг к другу поближе. Этим, между прочим, объяснялся тот факт, что Виктория Бем, выскочившая наружу, света почти не источала. Здесь же, внутри, она чудесно расцвела и совершенно не походила на бледную немочь, какой она обычно виделась агрессивному большинству.

- Каково? - крикнул Владиславину Арабей, едва не лопаясь от радости. - Отдельно, черт побери!

Владиславин на всякий случай поднес свои руки к глазам, но те не светились.

- Как это у вас получается? - спросил он осторожно.

- Подумай! Подумай! - Виктория Бем начала скакать вокруг него. - Отгадай!

Тот привычно присел, не раздеваясь, на арабеево изделие.

- Так, - Владиславин измученно улыбнулся - с надеждой. - Под ногами. Что у нас под ногами? - Он притопнул ногой и ответил себе: - Ничего обнадеживающего. Мы полностью отключены. Ну, не из воздуха же... не чистого же эфира насосались...

- Тепло! - подбодрила его поэтесса, продолжая кружить.

- Неужели? - Владиславин остро взглянул на нее. - Хорошо... Дано: вы светитесь, прямо огнем горите... Если снаружи - голяк, то это... это - изнутри... верно?

- Горячо! - завопил Брудный, аплодируя. - Еще чуть-чуть!

- Итак, изнутри... ни с того, ни с сего... вас что-то вдохновило. Да, дело в этом! Но что?

- Что??!!! - ответил ему эхом счастливый хор.

Владиславин молчал, напряженно соображая.

- Сдаюсь, - выдохнул он и поднял руки. - Я совершенно измотан, простите.

- Мы видим, - сочувственно нагнул голову Танатар и переглянулся с товарищами. - Скажем?

- Скажем, - кивнул Арабей.

- Скажем, - просиял Вулих.

- Просвети его, Валькирия, - улыбнулся во весь рот Брудный.

Виктория, застыв с воздетой ножкой, точно балерина, выдержала секундную паузу и взвизгнула:

- Тусовка!!

- Что-что? - наморщил лоб Владиславин, не понимая.

- Тусовка!!! - дружно заорал подвал.

- Тусовка - это наше, и только наше, наш общий декаданс, стиль ради стиля, - объяснил Танатар. - Она - превыше всего прочего, разве нет?

- Мы встретились глазами, - вмешалась Виктория Бем. - С Камамбером. Случайно. Счастливый случай, своевременная подсказка. В его глазах - энергии на сорок солнц! Бери и пользуйся!

- У вас взаимообмен, - ахнул Владиславин.

- У нас, - поправил его Арабей, кладя ему руку на плечо. - Мы - исключение. Мы - замкнутая система, колебательный контур. Мы сами себе электричество. Чистейшее, отдельное, без консервантов! Ты сам увидишь, как только вольешься.

Но Владиславин все еще сомневался.

- А что на выходе? - осведомился он. - В смысле - продукция7 КПД?

- Брось ты, - махнул рукой Танатар. - Кому это надо? Для кого этот мусор? - он указал на рукописи и холсты. - Я тебе скажу, как есть: это нужно нам, и только нам. С кем вы, сосатели муз? Наше существование имеет смысл исключительно в границах тусни. Настанет день, когда нам не понадобятся ни образы, ни слова - мы и так будем знать друг про дружку все, мы превратимся в единое целое.

- Значит, ты предлагаешь мне замкнуться в цепь, - медленно сказал Владиславин.

- Именно, - с пафосом ответил Натан. - "Возьмемся за руки, друзья... Чтоб не пропасть поодиночке".

Один из новеньких, юный гитарист при бандане, немедленно начал наигрывать мелодию.

Виктория с Вулихом, обнявшись, стали раскачиваться и тихо подпевать:

- Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья...

К ним присоединился Арабей, за ним - Танатар, следом пристроились Бес Табачный и Бес Кофейный; потом, завершая круг, потянулись адепты и фэны. Сплеталась Сеть, образованная перекрестными зрительными потоками. "Это не Задвиган. Стукач здесь, - внезапно понял Владиславин, прокручивая в памяти кадры с подземным царством. - Один из нас". Пикантно и так ли уж важно? Речь, в любом случае, идет о недостающем компоненте в идиллии. Переборов себя, Владиславин разбил пару Виктория-Вулих и влился в цепь. Круг вспыхнул ярким прохладным пламенем.

- Концепция, - молвила Бем.

- Рыба, - откликнулся гитарист.

- Семантическая трехмерность, - подхватил Владиславин.

- Перспектива.

- Задний план.

- Сандал.

- Экзистенция.

- Символ.

- А.

- Б.

- В.

- Г.

- F, G, H.




11

Дверь в подвал была взломана, причин было две. Во-первых, предполагался обыск, но не тот, которого боялся Владиславин. Задвиган Раскумаров таки попался с анашой, и следствие сочло своим долгом изучить место его официального проживания. Во-вторых, ударились в панику родственники Виктории Бем, поскольку последняя бесследно исчезла. Такое за ней водилось и прежде - удрать, не спросясь, на день-другой, а то и на неделю, но сейчас она пропала на целый месяц, и никаких известий от нее не поступало.

Вошедшие, когда привыкли глаза к темноте, различили кольцо неподвижных тел, в обнимку застывших посреди студии, на полу. Лютый мороз, стоявший рекордно долго, позволил им хорошо сохраниться.

- Отравление суррогатами Святого Духа, - поставил диагноз Раскумаров, зыркая сверкающими глазами. - Телята, сосуны. Плохо без мамки-то!..

А те все сидели, напоминая загадочные камни Стоунхенджа: знак либо звездам, либо - звезд. Вероятно, то был Mayday, сигнал бедствия, он же SOS.

июль - август 2000 


    Примечания

    * M'aidez - помогите (франц.)



© Алексей Смирнов, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2001-2024.





Словесность