Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Цитотрон

   
П
О
И
С
К

Словесность




СЛУЖИТЕЛИ  ЭНТРОПИИ


"Не любите мира, ни того, что в мире:
кто любит мир, в том нет любви Отчей..."


1 Ин. 2, 15-16

Кто не желает смерти отца?

Ф. Достоевский

Преамбула

Сотворение совершалось в системе Софии - предвечного замысла, где все уже заранее присутствует и от века дано, однако одновременно находится в постоянном становлении; процесс и его результат объединились в одно невоплощенное бытие; но не в самой Софии происходило творчество, хотя и разворачивалось в ней - сего не понять ни мудрому, ни простому уму; кое-что ведомо разуму ангельскому, и то не всякому, а лишь предназначенному к такого рода знанию, соответствующему некоторой ступени-ветви дерева Сефирот. Означенное бытие имело в себе за основу предельную упорядоченность, уравновешенную зерном самоуничтожения, которому было назначено прорасти.

Сотворение начиналось в системе Софии.

Сотворение завершалось в системе Софии.

И дело это настолько запутанное и хитроумное, что нет никакого смысла даже в наивном намерении пытаться к нему подступиться, не говоря уже о том, чтобы его препарировать скальпелем Логоса и подавать в качестве острого блюда людскому рассудку, ограниченному рамками данности и обузданному делением на благое и пагубное. По этой причине нечего и пытаться далее развивать сей путаный, невразумительный пассаж.

А вообще говоря, все началось с астральной битвы, устроенной католическим Франциском Ассизским и православным юродивым, св. Михаилом Клопским. Эти двое не ладили друг с другом с самого начала - Франциск, привечавший всякую тварь и даже - страшно вымолвить - комаров, и святой Михаил Клопский, который тоже не без Божьей помощи очищал от кровососущих новогородские земли. Знают, что он просто объявлялся всюду и разгонял клопов и гадов. Франциск затоплял подвалы, а Клопский покровительствовал фумигаторам. От их конфликта на землю произошла особенная Умиленная саранча, не добиравшая до апокалипсической.

Но эта история еще темнее и не поможет постичь дальнейшее.




Часть первая
МААТ

"Разум мог сказать сердцу, что все это произошло восемнадцать
лет назад, но в сфере эмоций сердце вело свой отсчет"

С. Кинг



1

Маат любил одни лишь оплодотворенные куриные яйца, предпочитая вкушать их по преимуществу: заносил ложку, прищуривал глаз, наносил колющий удар, протыкал подрагивающую, отливающую голубизной белизну, высасывал кровавую жидкость. От этого состояние его существа успокаивалось и временно замирало, усыпленное и сытое. Ему было ведомо из книг, что оплодотворенное яйцо изобилует информацией и в этой своей особенности не может сравниться питательным качеством с неоплодотворенным яйцом. Да и нутром он отменно чувствовал, что полуживые натуральные продукты богаты многими структурными сведениями, которые неизбежно теряются при очистке.

Он ощущал сгущение предметов, замутнение ясного, и от того ему становилось тяжко. Материя, и без того сложная, усложнялась сверх меры, и он спешил ее переварить, растворить, разгрести-расчистить от умного сора, чтобы вокруг остался один безграничный простор, напоенный невидимой благодатью; поле-степь, где можно остановиться, и замереть, и шагу не сделать, и превратиться в ледниковый камень, которому тоже не вечно стоять.

Грузный, отечный, с выпуклыми глазами, Маат производил впечатление унылого тестяного сгустка, архетипического полухлеба - потенциально соблазнительного и безнадежно несъедобного. Ему бы в печь, чтобы как следует подрумяниться огромными щеками, да уплотниться, обзавестись хрустящей корочкой, определиться структурно. Он, однако, не дотягивал даже до сливочного статуса персонажей пластилиновой анимации. Рот у был него был тонкий, как верхнее "до". Соломенные с проседью волосы, стриженые "горшком", наполовину прикрывали микроскопические зловонные уши, почти целиком сводившиеся к слуховому отверстию. Борода почти не росла, а семя было едкое и жидкое, как перекись водорода.

Он вставал до зари, страдая бессонницей, и начинал бродить по скрипучему дому, заглядывая в углы. Света не зажигал, хотя поминутно наталкивался на разбросанную утварь и лавки; в углах останавливался и подолгу простаивал, напряженно вглядываясь в непроницаемый сумрак, пока тот не начинал ему отвечать кажущимися подвижными узорами. Тогда Маат переходил к окошку и прижимался лицом к стеклу, потевшему нечистотами. Он смутно различал черный забор и подслеповато щурился на тусклый свет фонаря, нелепого и неуместного горожанина среди разлагающихся деревянных строений. Насмотревшись, Маат присаживался к столу и медленно подъедал остатки вечерней трапезы. Попискивали мыши, шуршали насекомые; и те, и другие, пользуясь непродолжительным сном Маата, успевали отведать его кушанья. Сам Маат относился к этому непредсказуемым образом: бывало, что он поощрял едоков и созерцал их в состоянии абсолютной бесстрастности, не шевелясь. В иной же раз набрасывался на них, топтал и давил, отлавливал и жег живьем в неуклюжей печи белого кирпича.

Он был родом из чухонских Маатов, но считал так лишь потому, что на момент его рождения Ходячий Город приклеился к эстонской земле и старательно маскировался под местное население черепичными крышами. А где стоял Город до этого, никто не имел представления - во всяком случае, не имел его Маат, да его это и не слишком интересовало. Он не столько жил в Городе, сколько обслуживал его. Он плохо помнил раннее детство и временами воображал, что явился на свет угрюмым двенадцатилетним подростком, обморочной глистой с шапкой прямых соломенных волос, остриженных "под горшок". Явился, уже вооруженный особым знанием о подвижности Города, но по детскому неразумию полагал это поселение вовне, не догадываясь, что проживает в нем сам. Иногда ему казалось, что Ходячий Город является плодом его личной выдумки. Он что-то слышал, что-то где-то подцепил и намотал, усвоил, преобразил в ужасную историю с завораживающим началом, но без конца; пугал этой историей ребятишек помладше, которые не успели впитать и усвоить, и вот ему выпало поспособствовать - просто так, по велению недовольного сердца, по натуральному принуждению. Ведь некие люди, ему не запомнившиеся, в точности так же поступили и с ним.

Он довольно прилично помнил войну и любил рассказывать, как самолеты - не то немецкие, не то советские - выбривали окрестные луга, норовя покрошить пропеллерами пехоту.

Ему уж было немало лет.

Не меньше семидесяти. Но многим казалось, что пятьдесят.

За этот срок Ходячий Город перемещался трижды.

Маат проживал не в деревне - на окраине Города, неподалеку от кладбища, которое неуклонно разрасталось, рассыпалось, как пухлая сыпь, обходя стороной его подворье. Кладбище не принимало Маата и старательно отторгало его, а он хотел на него плевать. Он не особенно задумывался ни о кладбище, ни о Городе, не о своем месте в этой жизни, которая виделась обычной - чуть странноватой, чуть страшноватой. Вместо того, чтобы думать о кладбищах и странных делах, которым он предавался помимо обычных, Маат выращивал особый подсолнух, следивший за Луной. Черт его знает как, но у него получилось. Одинокое растение, увенчанное черным диском, распускало в полнолуние сиреневатые лепестки и начинало едва приметное кружение, не сводя с сателлита единичного-циклопического зернистого ока.

Весь двор Маата был заплеван шелухой от этого подсолнуха.

Он вел хозяйство.

Ежи соперничали в отсасывании синего коровьего молока; в коровнике возникали дикие пиршества со всхлипываниями, шипением и перетопом. Коровы смиренно стояли, вокруг их глаз наливались круги.

Маат вел ночную жизнь. Днем он чаще прятался в доме - может быть, спал, почесывая во сне недоразвившуюся растительность на лице. Может быть, он просто сидел сычом и ел. Иногда он охотился днем. А ночью он сычом летал. Летал на охоту, выискивая плетни и заборы; навещая детские площадки, посещая выставочные павильоны. Конечно, здесь допущена метафора: он не летал, он просто очень быстро ходил, покачивая ведром, которое было наполнено грязноватой краской.

Но иногда, как сказано, орудовал и днем, испытывая тягу общаться с живым и сложным материалом. Для этой цели он брал с собой две пачки особых счетных палочек.



2

- Сердце подсказывает, что мы на месте, - самоуверенно сказала Мента Пиперита.

Она заявила об этом сразу, едва ее микроскопическая ножка ступила на разогретый перрон.

Это непостоянное женское сердце.

Она говорила так всегда, куда бы ни привелось им заехать, и ассистент досадливо кашлянул: он услышал обычное. Ему надоело, ему хотелось разнообразия, хотя как раз разнообразия в их ученых странствиях было хоть отбавляй: город за городом, селение за селением, безостановочная перемена декораций. Разнообразием для него мог бы стать продолжительный отдых, затянувшаяся стоянка.

Мента Пиперита, подбоченясь, придирчиво разглядывала вокзал сквозь толстые очки. На ней была смешная панама с бахромой и цветастое летнее платье без намека на талию, под которым скрывался китового уса корсет. У Менты Пипериты был не в порядке позвоночник. С лилипутами такое случается часто - и костный каркас не подарок, и зрение не балует. Зато ножки у Менты были как у миниатюрной фарфоровой балерины: точеные, вострые, белоснежные, без единой ненужной складки. Вместо туловища напрашивались старинные часы.

Ассистент, одетый рубахой-парнем, топтался рядом: действительно, парень; действительно, в полосатой рубахе навыпуск. Короткие рукава, затертый воротничок, темные пятна под мышками. За поясом, под рубахой - полуавтоматический пистолет системы "Люгер" для прицельной стрельбы на расстояние до пятидесяти метров. Через плечо, на тоненьком ремешке, переброшен военно-полевой внешности чемоданчик: контейнер с детекторами.

Пистолет, ни разу пока не побывавший в деле, натирал мускулистый живот. По контейнеру было видно, что его открывали часто - до того разболтались и расхлябались его замки-защелки-запоры.

Географическое Общество предоставило контейнер с боем.

Вопреки внезапной спонсорской помощи, оно испытывало лишения, и безрассудно жадничало. С невиданной скаредностью, вопреки всем интересам дела, оно цеплялось за каждый датчик, за каждый сканер, а без последних в экспедиции Менты было не обойтись.

Географическое Общество целенаправленно интересовалось Ходячим Городом.

В душном купе, в окружении бутылей с выдохшейся минеральной водой, Пиперита просвещала своего спутника.

Она говорила ему так:

"...К тому моменту мы уже знали, что Город призрачен и путешествует по земле давным-давно, много столетий и не одно тысячелетие, оставаясь неуловимым. Он ползает, напоминая мультипликационную кляксу; он задерживается то там, то здесь, обманчиво укореняется, живет неприметно и никогда не процветает. Он снимается с места, когда его начинают поджимать кладбища. Ходячий Город, как и обычные города, вырабатывает покойников, которых хоронят за городской чертой. Он всегда останавливается в местах, где пространство для выживания естественным образом ограничено. Ему мешают либо вода, либо горы, либо пустыня; кладбище разрастается и в какой-то момент становится больше Города. Оно начинает отвоевывать себе метры и километры, расползается по окраинам, вторгается в жилые кварталы, отравляет воздух и почву. Невидимая перегородка между двумя мирами истончается, и начинают твориться страшные вещи: появляются призраки; не проходит и дня, чтобы кто-нибудь из горожан не исчез бесследно; множатся болезни, плодятся уроды, атмосфера над Городом напитывается ужасом и злобой. Жители все чаще и чаще теряют рассудок и совершают бессмысленные преступления; эти перемены развиваются не спеша и редко осознаются людьми, которым кажется, будто они живут, как встарь, и ничего не меняется. Однако наступает момент, когда их охватывает единый порыв сродни инстинкту, побуждающему к перелетам - птиц, к миграции - рыб, к массовому самоубийству - китов. Не проходит и суток, а города уже нет: он рассыпается по бревнышку и по камешку, встает на колеса и на ноги, отпочковывается от кладбища, к тому времени достигнувшему исполинских размеров; такое кладбище нелегко обслужить и содержать в порядке, оно приходит в запустение, там воцаряются уже неприкрытые слоем земли гниение и распад. Ходячий Город теряет свой хвост, подобно ящерице; кладбище остается и вскорости полностью истлевает, так что не удается обнаружить его следа, а Города давно уже нет, он перешел на новое место, раскинулся, вырос за считанные часы и получил передышку с тем, чтобы рано или поздно все повторилось.

Мы сутками просиживали над книгами, пытаясь ухватиться за малейшие намеки на прежнее местонахождение города; мы были достаточно прозорливы, чтобы понять, что нам не стоит рассчитывать когда-либо обнаружить сам Город. Это было бы глупой самонадеянностью; Город обосновывался на отшибе и ничем особенным не выделялся от себе подобных. Наверняка имелись карты, на которых он есть, равно как и карты, куда он не успевал попасть; он оборачивался иголкой в стогу, и мы физически не могли перелопатить такое количество атласов, зачастую одних и тех же, но выпущенных в разные годы. Мы пробовали, когда отчаивались, но отказывались от намерения уже к вечеру, когда перед глазами все начинало расплываться, а рука не удерживала увеличительное стекло.

Мы принялись за легенды и сказания народов мира; мы просиживали в книгохранилищах, бросаясь то на один эфемерный след, то на другой. За неимением иного выхода мы исходили из того, что от Города должно было что-то оставаться. Печать таинственности, лежавшая на предмете наших поисков, неизбежно делала его в наших умах экзотическим. И потому наше нетерпеливое внимание понапрасну приковывалось к величественным развалинам; мы сравнивали руины, отыскивая сходство; мы намечали маршруты, которыми следовал воображаемый Город. Но нам ни разу не удалось получить исчерпывающего ответа - ни утвердительного ни отрицательного. Могло быть так, могло быть иначе; города уходили под воду, города заметало песком.

Нас уносило в Микены, построенные Персеем, где жили потомки Даная и пелониды с амифаонидами, переселившимися из Элиды; сей древний город, однако, не трогался с места и был уничтожен в эпоху Персидских войн - возможно, то была ловкая маскировка? Страбон писал, что город бесследно исчез с лица земли, но Павсаний описывал руины, в которые превратилась городская стена со Львиными Воротами; упоминал подземные сокровищницы Атрея и его сыновей, описывал могилы Атрея и Агамемнона. Разочарованные в Микенах, мы обращались к Дору, от которого остались лишь замковые руины; то был древний портовый город на берегу Средиземного моря, обосновавшийся - обосновавшийся? - в долине Шарон. Дор достался колену Асирову по жребию, однако был отдан колену Манассиину; разрушен ассирийцами и заново отстроен - возможно ли? Переходя из рук в руки, он пришел в упадок при Ироде Великом и просуществовал до времен ранней Византийской империи... исчез, не оставив по себе почти ничего... Пометив Дор, мы принимались за Горгиппию - античный город на черноморском побережье, просуществовавший семь веков; довольно быстро мы отказывались от него по той причине, что от Горгиппии осталось слишком много, и даже был создан музей под открытым небом, где все желающие могли убедиться, что винодельни, мастерские, мощеные камнем улицы и саркофаги никуда не исчезли. По той же причине мы вычеркивали Тмутаракань, Иераконполь и Мангазею; ненадолго заинтересовывались Эль-Кабом, культовым центром богини Нехбет, где нас привлекало изобилие гробниц времен Нового Царства, но и там многочисленные руины свидетельствовали о тщете наших надежд.

Мы ни на шаг не приближались к истине, но нам казалось, что мы занимаемся важным и увлекательным делом.

Временами нас охватывало раздражение, потому что от Города было не жарко и не холодно; он ползал себе где-то, этот Агасфер, разросшийся до муравейника; ползал, как заведенный и ослепший, как целеустремленный слизняк, не имеющий цели; строчил себе след, которого не оставалось уже, наверное, на следующий день после того, как он со вздохом покидал стоянку и устремлялся прочь. Мы не понимали, почему он, сколько мы себя помнили, оставался предметом бессмысленных пересудов, почему он хронически вычерчивал свой маршрут на грани яви и сна. Мы сравнивали его с компьютерным червем, который ползает и стрижет себе пищу, далеко не всегда причиняя очевидный ущерб, и степень вреда осознается лишь по прошествии немалого времени. Ходячий Город не разносил заразу, хотя были некоторые, с готовностью приписывавшие ему эту особенность. Скорее всего, он не был и прибежищем злонамеренных изгоев, хотя находились головы, которые с готовностью приписывали ему предназначение к укрывательству преступников, безумцев, инородцев, мутантов и пришельцев. У нас не было ничего в подтверждение этих гипотез, помимо тайного желания, чтобы они оказались правдой."

Ассистент, утомленный бесконечным рассказом, зевал. Его звали Дандер. Если это не было именем, то наверняка служило ему фамилией, мужественной и лаконичной.

- На что нам Город? - он спрашивал в сотый раз.

Мента Пиперита уклонялась от прямого ответа. Дандеру не полагалось знать конечной цели экспедиции, а Географическое Общество было не совсем Географическим Обществом.



3

Маат устроил себе выездную сессию, он вышел в свет.

Это был редкий день.

Он оделся в липкий свитер, сплошь обросший клоками свалявшейся шерсти; он надел брезентовые штаны, заранее заправленные в шерстяные носки и резиновые сапоги: у Маата отчаянно мерзли ноги. Он предпочел бы валенки, но сезон был не тот, и в валенках он слишком бы выделялся из массы, а этого он не любил пуще всего на свете. Пригладил патлы, положил поверх них плоскую кепочку. Надел очки с переломанной дужкой, которая была скреплена фиолетовой ниточкой. Закончил брезентовой курткой, и сразу стал похож на рыбака - грязного, но не прямо с рыбалки. Таким еще можно бродить по городу, такому еще позволительно навещать шалманы и даже музей, не обращая внимания на косые взгляды.

Куртка была с двумя большими накладными карманами. Маат разложил по ним коробки с палочками. Потом взял последний инструмент: латунную гайку на цепочке. Теперь можно было выходить.

На крыльце его встретило погожее утро. Подсолнух поник. Маат задержался: вытянул шланг, уходивший корнями в сортирную яму, включил насос. Напитав растение, он еще немного постоял, рассчитывая маршрут. Он быстро покончил с этим, сделал выбор, и слабо ощерился в улыбке. Зубы у него были сплошь металлические. Проведя по седой щетине тяжелой ладонью, Маат зашагал к калитке. Дорожки не было, ничто не выделялось на участке и за участком, калитка была заперта на бесполезный крючок. Висела тряпка, которой Маат подтирал за собой недавно, когда занимался не вполне необычным для себя, но все же не очень частым делом: по-настоящему упрощал, то есть творил простое из сложного. Эта процедура всегда требовала тщательной подготовки и плохо удавалась ночью за недостатком материала; приходилось действовать при солнце, искать, намечать, выслеживать, преследовать. Но ему нравилось. Не до самозабвения, нет, просто было приятно. Выйдя за калитку, Маат присмотрелся к кладбищу. Самое подходящее место, но ночами пустынное. Как знать? Надо попробовать покараулить - возможно, что он и здесь застанет ночную сложную жизнь. Но это нельзя брать за правило, иначе его быстро возьмут в оборот и запрут, а сложность вокруг будет множиться, а он останется бессильным ей противостоять.

Маат был не одинок; таких, как он, образовался в Городе некоторый избыток, но все они действовали порознь, не зная и не желая знать друг друга. Маату было наплевать на гипотетических помощников.

Обычно Маат не посещал кладбищ.

Он чувствовал, как они вырастают у него за спиной. Если слизень знает, что оставляет след, то знал и Маат.

Он не помнил мать, но хорошо помнил отца. Тот был похоронен неподалеку: удивительно и странно, и уже архаично, но - по христианскому обычаю, рядом с сельским погостом, без креста, как самоубийца.

Он и был самоубийца, если судить по совести и делам.

Маат любил вспоминать, как убивал отца.

Это было исключительно сложное дело, но дар уже обнаружился, и цель загустела, и главное - силы созрели вкупе с потребностью упрощать. "Викторина", в которую отец поигрывал с ним с малолетства, всю недолгую на то время Маатову жизнь, подстегнула эту потребность. Игра казалась чересчур сложной, и с этим полагалось разобраться. Именно тогда Маат впервые обзавелся палочками и гайкой.

Эта гайка... Между прочим, гайка была и у Менты Пипериты. Изначально она служила обручальным кольцом, каковым и являлась на деле, но со временем поменяла предназначение и сделалась специальной гайкой.

...Маат вышел на проселочную дорогу и зашагал в новостройки, сплошь недостроенные, там и тут замороженные. Строительство угасало. Расплескивая лужи, он деловито посматривал на шершавые плиты, полузатопленные котлованы, недобитые сваи. Гремело железо, выбегали собаки: здесь кто-то жил и охранял площадки; Маат догадывался, что жизнь эта теплится в грязно-синих вагонах-бытовках или на вышках, в деревянных сторожевых будках, какие бывают в колониях.

Это тоже был сложный люд, но уже недостаточно сложный, уже опростившийся. Маату хотелось разжиться другим собеседником, нежели сторожем при брошенной стройке. Что-то мудреное тянуло его, влекло, ожидало.

Промоины сменились подсохшими ямами, пошел асфальт, изрезанный трещинами. Сапоги Маата давили асфальт, давили траву - беззлобно. Он шел.

Местность понемногу оживала; все усложнялось и тем осложнялось; и не кончалось уже, и начиналось с машинно-тракторной эротики, свидетелем которой стал Маат и за которой он какое-то время бесстрастно наблюдал.

Маленький механизм, карапузообразный, суетился и подруливал сзади к флегматичному, неподвижному грузовику. Механизм был похож на коротышку-иностранца, который снял в пролетарском квартале равнодушную отечественную бабищу-блядищу. Устройство все сияло - чистенькое, аккуратное, вылитый самурайчик из дипломатов на отдыхе. На боку сверкали зарубежные буквы. Видно было, что лилипут-оплодотворитель волнуется и спешит, наезды его настойчивы и ритмичны. Он нашпиговывал партнершу песочком. То ли у него накипело и застоялось, то ли он не потерял надежду возбудить грузовик. Маат слышал, как грузовиха дышала мерно и безучастно. В ее кабине не было водителя, и это значило, что даже убогим рассудком она витала где-то далеко.

Вот мужское начало отъехало и победоносно заурчало, кружа на месте и размахивая ковшом.

Уже обозначились люди, издалека доносились пролетарские препирательства:

- Иди таскай ящики!

- Я твой гроб буду таскать! За веревочку!

Маат продолжил путь.

Он видел себя хозяином в Городе. Его же не видел никто, потому что он оставался никем. На него не обращали внимания. Долгострой сменился настоящим новостроем, а после - новостроем уже состарившимся; скоро, скоро настанет пора отправляться в путь. И впереди, как обычно, повезут древнюю деревянную церквушку, сохранившуюся со времен царя Гороха, перевозимую с места на места. А невидимая аура, обволакивающая Город, будет иметь совсем другую форму. Она станет похожа на огромный шагающий вездеход, обладающий начатками разума.

На то, чтобы дотопать до старого центра, у Маата ушло сорок минут. Там он сразу свернул в пивную, грязный трактир, чья сущность не изменялась под действием кричащей вывески, которая заявляла, что это, дескать, и бар, и казино, и можно здесь назаказывать разнообразные торжества, и даже покинуть их целыми и невредимыми.

Трактиром владел невысокий коричневый Гюльмиссарян.

То, что Маата в его наряде никто не турнул, лишний раз подтвердило: другого тут и не ждут, рады всякому, обслужат хоть прокаженного.

Маат, недавно получивший пенсию, расщедрился и взял себе импортного пива. Отхлебнув, выругался: оно было лучше родного, а значит - сложнее. И он, получалось, изменял самому себе. Отказываться было поздно, он начал медленно тянуть пиво в ожидании собеседника.

Лысый, с бутербродным лицом словоохотливый человек лет пятидесяти составил ему компанию часа через полтора. За все это время Маат опорожнил четыре бокала, слегка раскраснелся и стал проявлять слабые признаки неусидчивости. Отлить он ходил, но ожидание затягивалось. Паутина победоносно дрогнула, когда лысый опустился на лавку, и Маат машинально пригладил жесткие волосы.

- По стошечке? - подмигнул человек.

Маат выставил лопату-ладонь:

- Не сегодня.

Лысый сник.

- Но я угощаю, - Маат вдруг улыбнулся улыбкой, и эта улыбка была неожиданно лучезарной, лопающейся от переизбытка света.

Собеседник изумленно отпрянул:

- Благодарствуйте, но с какой стати?...

- У меня особенный день, - доверительно подался к нему Маат. - Могу накатить пивка, но чего крепче - ни-ни. А душа тем временем поет, хочет праздника.

Человек напротив растерянно и радостно пожал плечами.

- Что ж...

Маат тяжело встал, прошел к стойке, вернулся с парой пива и толстым стаканчиком.

Новый знакомый, как только Маат уселся на место, протянул ему руку:

- Егор.

- Николай, - тот, слегка переигрывая в изображении старческой немощи, которую и сам не понимал, к чему показывал, ответил на рукопожатие с охами и вздохами.

- Будем, Егор, - Маат приподнял бокал.

Мужчина опрокинул в себя стаканчик натренированным жестом, и Маат отметил про себя, что нельзя давать этому человеку напиться. Малые дозы спиртного обостряют восприятие, приоткрывают врата, впускают демонов и ангелов, между которыми нет большой разницы. И те, и те не ведают человеческого; сложны, но статичны, Маату не по зубам. Большие же дозы срывают створки, и в проем врывается сама простота, недифференцированная лавина. Результат отменный, но не долговечный, требующий многократного повторения; Маат предпочитал ювелирную работу с последовательным вышибанием опор.

- Как живешь-то, Егор? - спросил он тяжко и тихо.

Егор вскинул брови, преувеличенно раскинул руки:

- Да все как-то знаешь живу, Николай. Вот живу себе и не знаю, к чему это все.

- И я не знаю, Егор. Давай посмотрим вместе.

- На что посмотрим? - тот наморщил лоб, стараясь проникнуть в смысл сказанного.

- А вот на это, - в заскорузлых пальцах Маата качалась латунная гайка. Легкое направляющее движение - и гайка пошла аккуратно, как маленький маятник.

- Смотри внимательно, ничего не говори, я потом объясню, - Маат, удерживая цепочку, свободной рукой полез по карманам и выложил на стол коробки.

Егор оказался внушаемым и податливым, открытая душа. Он приоткрыл рот и следил за гайкой, словно загипнотизированный. Он и был загипнотизирован. Причин тому было несколько: и внутренняя сущность самого Егора, и мерный ход гайки, и разработанные за многие годы способности самого Маата. Он умело пользовался голосом - так, что со стороны, при беглом прослушивании, ничего необычного не улавливалось, зато при вдумчивом постижении воля отказывала слушателю, заменяясь готовностью повиноваться.



4

Дандер делал замеры, снимал показания.

Он был сердит на Менту Пипериту, она опротивела и надоела ему. Будучи человеком молодым и, следовательно, легко увлекающимся, он с воодушевлением пустился на поиски Ходячего Города. И, как это часто случается, пережил разочарование. Экспедиция оказалась нудным и бесконечным делом; начальница-спутница, умевшая при надобности околдовать, в обыденной жизни ни на что не годилась. Твердила одно, про Город, и ее врожденное уродство не побуждало Дандера ломать ледяную корку, погружаться в глубины, вытягивать на поверхность женское, расстегивать китовые усы.

Тем не менее, у Дандера было отменно развито чувство долга. Оставаясь в нехорошем расположении духа, он добросовестно принялся за работу.

В его действиях не было ничего хитроумного.

Он располагал датчиками-накопителями, специально созданными для Географического Общества. Эти датчики снимали городские виды, и панорамы, и перспективы, реагируя на цветовую составляющую. По гипотезе Менты Пипериты, в Ходячем Городе, готовом вскорости сняться с места и отправиться в путь, цветовая гамма окажется наиболее бедной. Датчики напоминали устройства, при помощи которых в магазине считывают штрих-код. Примерно то же самое происходило и здесь: в итоге считывался некий цветовой код, который затем ужимался за счет белых лакун и серых промежутков. В датчике оставался неповторимый цветовой отпечаток - такой же в своем роде уникальный и единственный, как отпечаток пальца или рельеф ушной раковины. Когда таких отпечатков накапливалось достаточное количество, датчик подавал сигнал пресыщения, и Дандер брал новый.

Памяти у датчиков было мало, на несколько городов у каждого. Сегодня Дандер, подумав, решил воспользоваться новым, ибо предыдущий был уже почти до отказа заполнен.

Теоретические построения Менты Пипериты были ему не очень понятны. Он не улавливал связи между ослабленным цветовым насыщением и наклонностью тронуться с места - тем более, что речь шла о целом городе. Начальница пыталась растолковать ему какие-то странные вещи, разглагольствовала об относительности времени, яркости подсознательных переживаний, субъективности мироощущения. Говорила, что прошлое подобно тому же штрих-коду; оно неоднородно, оно образовано лишь тем, что заполнилось, но у Дандера еще и не было солидного прошлого, чтобы он сумел по достоинству оценить эти слова. Он был еще слишком молод.

Сегодняшним утром Пиперита напутствовала Дандера очередной лекцией.

- Время похоже на разноцветные гвозди. Красный час растягивается до года, синий день запоминается на минуту и заколачивается по самую шляпку. Так и выходит, что жизнь ужимается до своеобразного штрих-кода, оформляясь в своего рода горбатую изгородь. Это память, которая одна и составляет субъективную реальность. Если мы найдем Ходячий Город, то докажем, что объективную - тоже. Все взаимосвязано, и города - как люди. Для этого мы и снимаем штрих-коды. И люди снимаются готовыми штрих-кодами, они мигрируют в неведомые края.

- На нерест?

- Можно сказать, что и так.

Дандер морщил лоб, не поспевая за причудливыми ассоциациями Менты:

- Горбатая изгородь?...

- Хорошо, пусть не изгородь. Представь себе музыкальный инструмент наподобие лютни или гуслей. Всякий раз получается неповторимая мелодия мира.

Мента понимала, что без тщательного анализа Дандеру не осмыслить ее слов. Его прошлое было еще густо насыщено яркими красками, и в нем почти не было серых лакун. Он не успел натворить зла, и на душе его не лежали камни. Если взять гайку и погрузить Дандера в гипноз, то наверняка что-нибудь обнаружится. Не особенно страшное, просто неприятное и забытое. Увидев и вспомнив, Дандер начнет понимать, что память, прошлое, жизнь и самая реальность выстраиваются из красок. И часто бывает, что радужный спектр почти бесследно растворяется в черном.

Но пока что Мента не видела острой надобности анализировать Дандера. Всему свое время. Парнишка поживет, понабивает шишек окружающим и себе, хлебнет горя - тогда можно будет попробовать. Не сейчас.

В настоящее время Менту Пипериту занимали куда более серьезные личности, нежели Дандер.

Ассистент, помявшись, спросил ее:

- Я буду снимать показания, а чем же займетесь вы?

Он задавал этот вопрос во всех городах, где они побывали, и неизменно получал в ответ отговорку - то рассеянную, то остроумную. Поэтому ему было странно услышать серьезный ответ:

- Да уж не гостиничных клопов давить, мой дорогой. Город не меняется сам, его изменяют люди. Мне надо найти людей...

- Которые приводят его в движение?

- В конечном счете - да.

Тогда возбудившийся Дандер многозначительно похлопал себя по животу, намекая на пистолет.

Пиперита хлопнула его по заду: не от распущенности, но по причине карликового роста.

- Вполне возможно. Но преждевременно. Я еще не вижу опасности, и потому отпускаю тебя со спокойным сердцем.

Мента лгала: у нее не было спокойно на сердце. В этом городе царила излишняя суета. Она постановила проверить, не покупают ли соль и спички. Город был сероват и в то же время являл собой законченную гамму. В нем нечего было прибавить и ничего было убавить; именно это вселяло тревогу. Создавалось впечатление, будто все уселись на чемоданы. Болонки в картонках и попугаи в клетках; серые шляпные коробки и клетчатые походные костюмы; последние взгляды на циферблаты вокзальных часов.

Неприятное ожидание разливалось в воздухе.

"Надо мне было отправиться с ним", - подумала Мента.

Но ассистента уже простыл след.

Погромыхивая приборами, он вприпрыжку спускался по лестнице. Пружинисто хлопнула входная дверь.

Мента стояла в солнечном пятне и производила свои замеры. Китовый ус ходил ходуном. Что-то летает здесь, по сонному городу, когда солнце заходит. Что-то, нагруженное ведрами дегтя и черной краски, с малярной кистью в зубах. Что-то расписывает качели, детские горки, розоватые доисторические особняки. И что-то настойчиво требует трогаться в путь.

...Ноги сами вынесли Дандера к трактиру, где Маат уже заколдовал случайного собутыльника латунной гайкой.

Вышло так, что Мента еще только собиралась разыскивать основное лицо; она прихорашивалась и пудрила нос, вязала банты, подтягивала чулки, ругалась на стрелки; она еще только накладывала румяна и приклеивала ресницы, как если бы собиралась в положенный от роду цирк, а Дандер сыскал.



5

Воздух в трактире уже заметно загустел. Его не без труда расслаивали гармошки да баяны; повсюду висел удушливый чад. Циферблат настенных часов запотел столь сильно, что времени было не разобрать. Кто-то взвизгивал, кто-то вскрикивал; иных волокли на улицу, иные сами, тихо и беззвучно, валились под лавки. Всепроникающий шансон накладывался на гармошкины хрипы, и это создавало особую жирноватую хрипотцу. Мелькали грязно-белые тени, летали сковороды, визжали далекие поросята, и воздух, казалось, был переполнен липким перцем. Издалека доносился детский горшечный плач.

Палочки были разложены в ряд: разноцветные и монотонные.

Егор, позабыв о пиве, не мог отвести от них глаз.

- Ведь было же что-то хорошее? - вкрадчиво спрашивал его Маат, ерзая на лавке, ибо у него зудело в заду. - Ну, например.

Поколебавшись, Егор вытянул длинную красную палочку и осторожно положил перед собой.

- Что это? - в голосе Маата проступило нетерпение.

- Зоопарк, - ответил Егор.

- Тебя водили в зоопарк? - уточнил Маат.

- Да. Водили. Очень давно, мальчишкой малым. Там гуси, слоны и жирафы.

- И было хорошо?

- Да, было очень хорошо. Погожий день, майское воскресенье. Третье воскресенье мая, - вспомнил он, направляемый гайкой.

- Теперь гляди внимательнее и выбери еще один хороший день.

Хорошенько подумав, полупьяный Егор вытянул желтую.

- Что это?

- Велосипед. Тогда мне купили велосипед.

- Когда это произошло?

- Давно.

- Когда это произошло? - повторил Маат, глядя в упор.

- 24 августа 1979 года.

- Отлично. Клади его рядышком с зоопарком. А что для тебя было важнее - зоопарк или велосипед?

В этом гадком угаре, супротив соломенного верзилы, разговор принимал неприятный и непонятный оборот.

Подумав немного, полувековой Егор остановился на велосипеде.

- Тогда мы чуть выдвинем желтую палочку вверх. Еще что вспомнишь?

- Маму, - выдавил Егор.

- Еще бы. Конечно, маму. Синяя палочка, рядом с желтой. Ты согласен? Выше других. Ну, а еще? Аквариум? Футбольный мяч?

Егор уже не ходил к стойке и не добавлял соточку. Он глубоко задумался, и это занятие было ему непривычно. Дандер, усевшийся по соседству, вдруг понял, что наблюдает нечто крайне важное, хотя в этих двух мужиках, степенно беседующих, не было ровным счетом ничего особенного. Разве что палочки. Фигура, которая выстраивалась на липком столе, уже что-то напоминала ему; рука невольно потянулась за датчиком.

- Но аквариум не настолько важен, как мама и велосипед, - уверенно прохрипел Маат. И приспустил зеленую палочку. И рядом - футбольный мячик. Гляди - уже пять составляющих! Немного напоминает радугу... Папа?

Лицо мужика потемнело.

- Черная палочка. Пил мертвую и бросил нас, когда мне и двух не было...

- Значит, не помнишь его вовсе?

- К несчастью, помню.

- Черная палочка, ниже других. Рядом с синей.

- Зачем это все? - вдруг взбунтовался Егор. Он ударил бокалом по столу, и Маат поспешно вывесил гайку поближе к нему.

Дандер, едва увидел этот предмет, понял все и собрался бежать, но Маат наполовину развернулся к нему, и гайка закачалась перед ассистентом, убеждая вернуться на место.

Маат уже понял, что ему наступают на пятки, но решился докончить начатое.

Дандер сидел с разинутым ртом, и Маат с удовлетворением отметил укрепление своих гипнотических сил. Он вновь повернулся к Егору, на вопрос отвечать не стал.

- У нас вышел целый Плетень! - Маат в притворном удивлении развел руками. - Смотри, сколько цветов! И все по-своему торчат, высовываются, обозначая значимость. Что выше, то и главнее. Красный, желтый, синий, черный, зеленый... Знаешь, что это такое? Это твоя жизнь.

Егор уже больше не перебивал его.

- Это твои воспоминания. Запоминается яркое, оно и есть жизнь, а прочее - шелуха, - Маат сплюнул. - Хорошо бы еще каких-нибудь красок. Вот у меня есть фиолетовая палочка, а вот сиреневая. Вот голубая. Ничего не приходит в голову?

- Рыбалка, - пробормотал Егор. - Баня. - Девушка, давным-давно.

- Ну, мало ли что давно! Девушку на первое место! - Маат положил фиолетовую палочку вровень с синей и черной.

"Штрих-код", - подумал Дандер.

- Подсаживайтесь, - позвал его Маат. Юноша пересел, не сводя глаз с разноцветных палочек.

- Это целая жизнь, - серьезно повторил Маат. - Смотрите... Дандер? Очень приятно, Николай... Это Егор... Смотрите: егорова жизнь наполнена красками. Ему есть, о чем вспомнить и пожалеть, случись неприятность.

В этом пункте он осклабился.

- Это симфония, буйство цвета...

Дандер не верил ушам: Маат почти слово в слово повторял то, что он ежедневно выслушивал от Менты Пипериты. Оборванец и забулдыга на глазах оборачивался просвещенным суъектом. Но Мента гонялась за призраками, а перед Дандером сидел живой человек.

- Это Прустов Плетень, - сообщил прилично начитанный Маат, и лицо его на миг исказилось по причине отвращения к сложному писателю: Пруст был крайне замысловат, с Маатом у него не сложилось, и жаль, что он уже переселился на небеса, хотя никаких небес нет, и никакой преисподней тоже нет, есть только вечное, ровное, утробно-теплое, бесконечно простое, которому мешают всякие умники с богатыми воспоминаниями и уникальным опытом бытия. Но это не мешает небесам существовать.

Плетень был собственно временем, набором разноцветных памятных впечатлений разнообразной продолжительности; ершистый; по сути Прустов Плетень являлся самим личным временем, доступным человеческому постижению.

Кроме этих отпечатков-впечатлений не остается ничего, и память похожа на человеческий геном, где больше девяноста процентов - малопонятные шлаки, таинственный мусор, и только считанные единицы отвечают за развитие носов, ушей и ногтей.

Маат поначалу не думал подробно знакомиться с Прустом, он никогда его не читал прежде, он просто прочел о нем в местной газете, редактор которой сошел с ума и напечатал юбилейную статью, аккурат десятого июля; никто ничего не понял, редактору простили запой, а про статью забыли. Однако Маат хорошо запомнил про субъективное восприятие времени и понял, что сумма впечатлений - она и есть самая сложность, то есть жизнь. Пришлось ознакомиться после...

- А теперь посмотри, Егор, - Маат вынул красную палочку и заменил серой. Потом он то же самое проделал с синей и зеленой, потом - с остальными. Черную он оставил на месте. У собеседника отвисла челюсть, глаза впились в неровную серую изгородь.

- Ничего такого светлого, Егор, - улыбнулся Маат, вновь принимаясь за гайку. - Сплошные будни. Ведь ты умрешь. Ты знаешь это? И что тебе велосипед? Ты умрешь.

- Прекратите, - голос Дандера зазвенел от гнева. - Вы же сейчас лишите его последнего. Верните краски.

- Вам, юноша, я кое-что покажу и объясню, - железные зубы Маата сверкнули среди соломенного снопа. - Но вам для этого придется навестить меня дома. Вы просвещенный малый, и с вами гайкой не обойдешься. Мне придется показать вам весь инструментарий целиком.

Дандер колебался. Он знал, что напал на след. Связаться с Ментой? Нет ни времени, ни желания. Он обойдет ее по всем направлениям - тем более с датчиками. У этого Маата наверняка найдется много любопытных вещей, заслуживающих считывания, анализа и синтеза.

- Если только недалеко, - ответил юноша, всеми силами стараясь сохранить лицо.

- В нашем городе нету такого понятия - "далеко", - усмехнулся Маат, вставая и собирая палочки. - У нас, куда ни направишься - рукой подать.

За столом остался сидеть оцепенелый Егор. Внезапно он понял, что больше не существует ничего - ни зоопарка давних лет, ни мамы, ни велосипеда. Папа торчал неустранимым черным гвоздем.

Мы забираем из прошлого краски. Но разве не они нас мучают? Мы любовались ими, и вот их нет.



6

Маат не любил себе в этом признаваться, но самого себя он считал исключительно сложным. Он понаслышке знал видных философов и писателей, а кое-кого и читал, излишне грамотно говорил и утешался мыслью, что и его сожрут черви. Придется перетерпеть несовершенство.

Пока они шли, он поделился с Дандером всего одним соображением:

- Слышишь меня, паря? - Маат старался изъясняться в простонародной манере полуграмотного сельского жителя, но моментально сбился. Он оставался сыном своего отца и получил поверхностное, но приличное образование, а скорее - урок, хотя в отрочестве прочел много книжек - по принуждению много читал. Многие сложные вещи он узнавал в ненавистных запутанных снах, донельзя сложных. Когда он умрет, он возьмется за сложные сны. - Много ли ты постигнешь интуицией? Брошенный ты со своим одиноким голосом человека, брошенный в небо, высунутый Хайдегерром из бытия в небытие, как хер из ширинки. Приход к Богу - сознательно выбранная энтропия. Ничего нет, но для развития воли к небытию все должно быть предельно сложным.

Иногда с ним случались подобные откровения, на язык прилетали слова извне, и он вдруг моментально понимал, что есть интуиция, и кто такой Хайдеггер, и даже почти догадывался, кем был на самом деле этот Пруст и чего хотел, и вспоминал из курса физики, что есть энтропия, но все догадки быстро рассыпались в труху, подчиняясь той самой энтропии, которой сознательно - как полагал сам Маат - он служил. Потом припоминал заново и даже записывал для памяти в сокровенную книжечку.

Дандер оторопел. Таких речей ему не приходилось выслушивать даже от Менты. Покуда он соображал, к чему тут Хайдеггер и почему провожатый употребил бранное слово, они успели дойти до погоста, где Маат ударил Дандера по голове первым попавшимся под руку поленом.

День был в разгаре, на кладбище царило запустение.

Было много холмов, рытвин, канав, полураскопанных могил, обитатели которых либо самостоятельно выгрызались изнутри черными от земли зубами, либо же выбирались из них клешнеобразно, совсем, чтобы гулять по свету, не отряхнувши песка.

Никто не видел, как Маат снял с Дандера короб с приборами. Внимательно изучил; как обезьяна, постучал о камень - авось разобьются, но нет. Придется забирать домой и демонтировать до последнего винта.

Затем он приступил собственно к упрощению.

Дандер был прост как личность, но сложен как биологический организм.

Орудуя двумя охотничьими ножами, Маат располосовал на нем одежду вместе с кожей.

- Время такое, - приговаривал Маат. - Время наступило такое. Оно закончилось для тебя, и твой Плетень навсегда сохранится в вечности. Играя красками. Я не успел его перекрасить, и будет существовать досадная сложность. Но оно продолжается для меня: время сложное и между тем довольно простое. Так я думаю. И чую, что не я один...

Он упростил Дандеру голову: привычным движением сбрил лицо.

Он упростил внутреннее устройство, повынимав и порасшвыряв оттуда все замысловатое, хитро сплетенное; еще постукивало самое сложное: сердце, и Маат вспорол его вдоль, засыпав суглинком.

Еще оставались нетронутыми шарообразные скопления половых клеток, генераторы сложности. Этот недовоплощенный потенциал заслуживал особого отношения; в отличие от остальных органов и структур - что было, то было, и нечего теперь вспоминать, а тут другая история, сюда заложена информация, и неприлично давить сапогами животворящее как таковое. К тому же оно имеет склонность просачиваться по каплям, окукливаться, замыкаться в спорах, выживать любыми возможными способами. Маат приговаривал животворящую информацию к полному растворению.

Отъединив железы, он завернул их в тряпку и дома уже растворил в специальном кислотном чане.

Потом вернулся и принялся уничтожать следы упрощения.

Одна из непонятных не то могил, не то ям особенно приглянулась Маату. Он свалил в нее все поразбросанное, что сумел подобрать за собой; остальное, ненайденное, сожрут собаки, птицы, черви, насекомые, простейшие.

Простейшие - вот этим он симпатизировал за название, хотя и они, понятное дело, были слишком сложны.

Маат прыгнул в яму и стал утрамбовывать останки.

Потом вылетел наружу единым затяжным прыжком, каким-то удивительным замедленным скоком, как будто ему помогали со стороны, плавно выуживали удилищем.

Утвердившись в траве, он топнул, схватил заступ и начал засыпать Дандера.

Работая заступом, он пытался представить, какой был у Дандера Плетень.

Что вышло бы, успей они разложить цветные палочки? Скорее всего, в спектре Дандера преобладали бы восторженные краски. Что-нибудь яркое, без серого и мышиного, и даже без охры.

Маат поступил с Дандером именно так и не иначе лишь по причине молодости последнего.

С молодостью очень сложно работать, она неохотно поддается упрощению. Конечно, гайка; и палочки второго эшелона - обязательно, но трудно, трудно менять зеленое на черное, а красное - на серое.

Замена возможна лишь в случае, когда она уже созрела в потенции.

Как это было с Егором.

Егорово красное созрело вполне, чтобы обуглиться - достаточно поднести спичку. Егорово синее давно готово было выцвести, недоставало лишь прицельного внимания к блеклым тонам.

Маат же размышлял, оперируя сложными, непривычными оборотами речи:

"Оно сожрет меня, мое прошлое; оно выжжет меня медленной щелочью; оно слишком сложное, чтобы не развалиться; такому нагромождению лиц, событий, мест, дел, бездействий, снов, отправлений не удержаться слепленными воедино. В нем слишком много недостижимого красного; в нем слишком много недоступного синего, зеленого и золотого, переизбыток недосягаемого света, чтобы я выдержал это, не будучи раздавлен соображением о невозможности дотянуться до красок прошлого, погрузить в них пальцы, посмотреть на солнце. Оно сплошь исчерчено черным и серым, напоминая реактор, куда погружают графитовые стержни - я слышал, что это делают, чтобы он, этот реактор, не лопнул, однако в моей ситуации все обстоит наоборот; и с Городом дело обстоит в точности так же, ибо он - сама жизнь и переходит с места на места, не в силах соседствовать с окаменевшим прошлым; все это невыносимо, все это следует упростить, и все в действительности стремится к абсолютной простоте, ибо в ней заключается Бог, проще которого ничего нету, потому что Он - Ничто и Все, и я Ему служу, я упрощаю по мере сил то сложное, что надмилось и возгордилось в дьявольской самобытности, не выдерживая тем временем упростительного божественного напора".



7

Хобби отчасти напоминало ярмарочный майский шест с неравномерно выбеленными полосками, которые в меньшинстве. И еще - пограничный столб, не менее полосатый, и Маат потихоньку закрашивал эти тоже, стоявший вокруг Города: выбеливал черные полосы, вычернивал белые... потом плескал дегтем.

Так поступал он и с людьми, трансформируя их воспоминания. Потому что реальность это и есть память; Маат заменял созидательные, сложно-творческие промежутки на скорбные, тягостные и разрушительные. Реальность после этого волшебно преобразовывалась, и Город поскрипывал всеми домами и переулками.

Кроме того, Маат выполнял самое главное: он помогал воплотить желаемое себе зло, которое бывает даже осознанным и ужасает человека, и в то же время притягивает его. Зарубить семью топором, повеситься, спалить родную хату.

Покуда длилось одно упрощение, созревало второе: Маат отплясывал на дандеровой могиле, а Егор все сидел, отлавливая вдруг ожившее прошлое, которое обернулось сотней вертких зверушек, разбегавшихся во все стороны. Своим центробежным движением они обнажали поляну, где не было ничего. Егор хватал одну зверушку-воспоминание, другую; пища, они множились в кулаке, мельчали, протискивались меж пальцами уже будучи жидкими и падали каплями, не достигая тверди - они испарялись в падении. Поляна олицетворяла пустоту, где не на что опереться; Егор не чувствовал не то что земли под ногами - он не чувствовал ног.

Велосипед разбился; зоопарк, напротив, разбогател и раздался, оброс каруселями и лотками с халвой, но прежние звери в нем давно передохли, даже слон, и мамы не стало четыре года назад; все перечисленное поменяло цвета, и Егор не находил доводов против Маата-Николая.

Прошлое потускнело и стало отваливаться, как состарившаяся бородавка.

Из всех возможных цветов Егор заострил внимание на рыжем пиве - отчасти красном, отчасти черным, и с белой шапкой, которая неумолимо таяла. Он принялся пить, и все эти цвета прилагались к его основному спектру, который так резко переменился. Он поднял глаза и начал впитывать цветомузыку, но с ней происходило то же самое, едва она оседала в его сознании.

Почерневший Плетень, образованный важными воспоминаниями, еще недавно имевший радужную окраску под стать пылкости молодого восприятия, поглощал все другие цвета. У него заострились колья, и световые шары, нанизываясь на острия, беззвучно лопались и рассыпались искрами, которые быстро таяли.

Гайка гуляла перед глазами, отсчитывая часы.

Ограбленный, сломленный, отчаянно упростившийся, Егор покинул шалман и направился к дому, где жил в одиночестве. Никто его не ждал, и он рассчитывал, что это ненадолго, ему еще нет пятидесяти, он может успеть нарастить и усложнить, прибегнуть к духовному акту и вырастить новый фрагмент Плетня, который сочетал бы в себе утраченные краски. Но теперь ему не хотелось на это надеяться, потому что он видел, что бывает с цветами, которые, казалось ему недавно, обосновались в памяти навсегда, питали сознание, а через сознание - сердце, легкие и прочие органы.

Уже не хотелось жить; в голове воцарилась неразбериха, а он ведь совсем немного и выпил.

Вошел на цыпочках, проследовал в спальню, где похрапывал батя, старый совсем.

"Вот взять и убить", - подумал Егор, обмирая.

Он вышел в сени за топором, уселся в изголовье, положил топор рядом. Это напоминало бездну, которая заманивает и побуждает к прыжку, потому что бессмысленно, а смыслов так много, что он утомился, и лучше не думать ему ни о чем осмысленном, а взять и зарубить просто так, а потом себя.

Он девять раз брался за топорище и девять раз откладывал, порывался встать. Отец хмурил брови во сне, жевал губами, ему что-то снилось. Егор ударил его со всего размаха, прогнувшись мостом, и лезвие топора запрокинулось, вначале коснувшись половицы. Затем, описав полукруг, оно обрушилось на голову спящего, и тот вытянулся в струну. Кровь испуганно булькнула, потом успокоилась и стала вздыхать.

Егор положил топор на пол, вышел и торопливо, путаясь в узле, повесился в сенях. Сначала он приметил трубу газового отопления, но вдруг представил, как опростается в кухне - не гадь, где ешь - и предпочел сени, которые были ближе в природе и вполне уживались в дому городского типа. В гараже замычала корова, когда он задергался, завороженный гайкой и черными палочками. Уже потянуло дымом и плеснуло огнем, ибо Егор подпалил сено, начавши со спальной горницы, где сворачивалась и высыхала, съеживалась в катыши кровь.




Часть вторая
МЕНТА ПИПЕРИТА

...ирония становится медиатором жизни и смерти...
Анна Яковлева



1

...Мента Пиперита - мята перечная; листья мяты добавляют окраску как украшение и, кроме того, придают освежающий вкус напиткам. Их применяют для изготовления мятного чатни (острая приправа). Мята стимулирует пищеварительный тракт и ослабляет тошноту и рвоту. Эти растения легко вырастить дома практически в любой земле, на солнце или в тени. Сухая мята теряет цвет, но вполне сохраняет аромат...

У Менты Пипериты имелся неблаговидный, колоколообразный яйцеклад, ежемесячно сиротевший на рубль.

Географическое Общество отметило ее в цирке, куда однажды вкатилось полным составом для снятия многонедельного напряжения. Многие осадили буфет, но самые степенные остались сидеть согласно купленным билетам, в первом ряду. У них при себе имелись плоские фляжечки с виски и коньком, к которым они воровато, но не без чинности прикладывались, намачивая усы. Они выжидали, обоняя зловонные опилки и прислушиваясь к расстроенному пиликанью оркестра, который тоже частично разбрелся выпить и закусить. Под куполом летали связки воздушных шаров, униформисты устанавливали гремучие клетки для хищных зверей.

Зал был набит битком, все пришли поглазеть на отважную укротительницу тигров и львов, бесстрашную карлицу Менту Пипериту.

На афише лев, грива которого пылала пламенем, с разинутой пастью влетал в предложенную гайку и застревал в ней, а гайку, таинственно улыбаясь, удерживала миниатюрная Мента, наряженная в восточные шаровары.

Географическое Общество явилось туда в полном составе после вечернего заседания, не преследуя никаких целей, кроме нехитрого развлечения.

Оно и в самом деле оказалось нехитрым: эквилибрист упал и повредил себе бедро; жонглер то и дела ронял свои игрушечные булавы, собаки и черепахи не слушались, а место клоуна занял обычного вида человек, напоминавший бухгалтера, который всюду лез со своим портфелем и придерживал шляпу, с недоуменным видом подпрыгивая на батуте. Все, однако, ждали второго отделения, где должна была выступить великая и неподражаемая Мента Пиперита, гроза смертельно опасных хищников. На афишах она выглядела ненормально, отталкивающе карликовой, готовая отразить огнем, щитом и мечом полчища огнедышащих демонов, в которых легко угадывались ручные тигры и львы.

Клетки тем временем продолжали вносить.

- Зачем мы здесь? - брезгливо осведомился первый географ. -Это символ? Черта под нашей бесплодной деятельностью?

Руководитель прижал палец к губам и промолчал. За кулисами что-то копошилось и приуготавливалось, и он сделал стойку.

- Вы любите лилипутов, уродов? - не унимались слева и справа. - Но это же порочно, это стыдно. Люди приходят полюбоваться не ловкостью, людей привлекает безобразие. Они сопоставляют себя с уродицей и полагают, что многим лучше ее.

- Но многие ли из лучших осмелятся посетить тигров? - парировал руководитель. - Вдобавок я слышал, что она использует специальные средства.

- Средства? - скривился третий. - Бич, да баллончик с газом, в крайней случае - револьвер, и тот заряженный холостыми.

- Нет, это латунная гайка, - возразил тот.

- Бьет по мордасам? - лаконично предположил географ.

- Нет, битьем ничего не добьешься, побои злят. Она пользуется разноцветными палочками. Знаете, бывают такие для детского счета?

- Они считают? - недоверчиво спросил сосед, не в состоянии будучи уравнять хищных тигров с первоклассниками.

- Они смотрят и пропитываются цветовой гаммой, - последовал ответ. - Под колебания гайки. Цветовая гамма, по мнению Менты, спасет этот мир. Я успел побеседовать с ней - презанятная дама. А тигры и львы - материал благодатный, они помнят мало дурного, особенно если выросли в тепличных условиях.

- Скучноватое представление будет, - зевнул четвертый географ, все время прислушивавшийся к беседе.

На это руководитель Общества ничего не ответил и лишь загадочно улыбнулся.

Прокатился третий звонок, шапито чуть заметно дрогнуло, ударили литавры, зарокотал барабан. На арену вышел озабоченный конферансье.

Он обратился с дежурной фразой:

- Господа, я настоятельно рекомендую убрать подальше детей, а то и вывести их вовсе. Это зрелище не для слабых умов. - Не делая паузы и позабыв о слабых детях, он ангельски вострубил: - Впервые в городе с гастролями! Прыжки на шестьдесят сантиметров... Всемирно известная и поразительная укротительница опаснейших, кровожадных тварей, прошу... Меееннта Пи-пе-ри-та...

Он увел интонацию вниз, как на боксерском ринге.

Оркестр заиграл жизнерадостное; кулисы разошлись, и Мента Пиперита, вся в блестках, проследовала в клетку. Она раздавала вправо и влево уморительные воздушные поцелуи. Никто не засмеялся над ее карликовым ростом, памятуя, какие действия ей предстоят. Для большей эффектности Мента хлестнула бичом, из-под ковровой дорожки взвился песок. Запахло вспотевшим зверем.

- Алле! - голос укротительницы был тонок, но пронзителен, и прозвучал на все шапито.

Неспешной рысью побежали звери, занимая положенные места: четыре тигра и один лев с пышной, недавно расчесанной гривой, и поджатыми губами. Глаза у него были тусклые и безразличные; остальные животные изображали деловитость, подобающую завзятым шоуменам. Они расселись на тумбах, и лев сделал пробное движение лапой.

- Их прикармливают мясом? - шепнул первый географ.

Руководитель пожал плечами:

- Откуда мне знать. Скорее всего, не сахаром.

Мента Пиперита, нагнувшись, сколь это позволяли ее малый рост и жесткий корсет, раскладывала цветные палочки. Те, очевидно, были смазаны каким-то вкусным составом, и звери стали принюхиваться.

Ударил бич.

- Не сейчас!

Зал наполнился сумрачным ожиданием. Палочки, то да се - это плохо вязалось с привычным укрощением хищников.

- Подай мне лапу, хороший, - Пиперита обратились ко льву. Тот рыкнул для порядка и неохотно протянул лапу. Мента достала гайку на серебряной цепочке, показала льву, и гайка начала колебательные движения.

- Смотри мне в глаза, Чандр, - потребовала она мягко. - Теперь на гайку, а дальше - на палочки. Подумай, как тебе замечательно. Смотри, какие ослепительные цвета. Подумай, как неплохо тебе живется, - и вложила ему в рот кусочек чего-то съестного, совсем не сахар, а что-то багровое. Лев зажевал, не сводя взгляда с латунной гайки.

- Подай мне вторую лапу и будь так добр, открой свою замечательную пасть. С клыками, которые не кусают, и с языком, который и может только, что облизать мое обезьянье личико. Ведь я - обезьяна.

Лев распахнул огромную пасть, и Мента Пиперита вложила туда голову без остатка. Поместились даже шеи и плечи, так что ей пришлось подняться на цыпочки. По залу пробежал встревоженный гул.

Обслюнявленная голова, посодержавшись в львиной пасти, плавно вытянулась наружу. Мента отступила и смешно развела короткими ручками, ожидая аплодисментов. Они загремели так, что некий тигр дернулся с места, готовый удрать, но дрессировщица уже стояла перед ним, раскладывая палочки и помахивая гайкой.

- Дерсу, - сказала она, - успокойся. Здесь все свои. Здесь любят тебя и восхищаются тобой.

Она угостила Дерсу и вскинула гайку, на которую тигр принялся неотрывно таращиться.

- Вы видите? - первый географ толкнул руководителя в бок. - Это явный гипноз. Я никогда бы не подумал, что хищники настолько гипнабельны.

- То, что нам нужно, - ответил руководитель. - Мы приехали гипнотизировать хищников.



2

Близился вечер, но Менту не беспокоило отсутствие Дандера.

Она вычерчивала привычный нехитрый чертеж, пытаясь убедить себя в его правильности.

Из пункта А отправляется поезд. Он следует в город Б, где пассажиры никогда не были.

Все ново для них - и покосившиеся избы за окнами, и дачные замки с башенками, и реки, и мосты. Все открывается им впервые, в каждый последующий миг. Они не знают города Б и даже не ведают, что он существует на самом деле. Так, отдаленно, краем уха, слышали что-то, но никогда не верили, и вот запаковали чемоданы, собрались.

Пошевеливая шерстяными носками, они возлежат на полках и пьют лимонад.

Но город Б существует.

Если взглянуть на него, предположим, с международной космической станции, то оттуда прекрасно видны и Б, и А. И это никого не удивляет, это в порядке вещей.

Мента Пиперита раздвинула ножки циркуля и глубоко вонзила в города.

Рукоять, или штырек циркуля - наблюдательная точка В.

Оттуда видно все: и прошлое, доступное лишь пассажирам, для которых оно моментально оборачивается настоящим, и будущее, находящееся для них за семью печатями. Менте хотелось очутиться в пункте В, но она знала, что простым человекам, пускай они даже лилипуты-гипнотизеры, этого не дано. Это прерогатива Создателя. Пассажир неизбежно прибудет из города А в город Б. А где же свобода личности, почему фатализм? А свобода - в незнании будущего.

Доступна гайка, доступны палочки. По силам миссия, ради которой она приехала в этот Ходячий Город - Мента не сомневалась, что прибыла в нужное место.

И Дандера больше нет.

Она вдруг осознала это со всей остротой и повалилась на кровать, тонко постанывая и прикрывая руками сморщенное лицо. Будущее предопределено (города А и Б с небесным наблюдателем В), а свобода человека - в незнании этого будущего, повторила она про себя. Он принимает решения самостоятельно, но все их последствия уже существуют.

И поезд может сорваться с рельсов.

...Географическое Общество, откуда приехали Мента и Дандер, было не очень географическим. Вывеску можно повесить любую. На первых порах оно и вправду имело отношение к географии, но география - штука серьезная, грозящая перерасти в геополитическую науку. Достаточно было двух-трех шагов - и они были сделаны.

Столичное здание Общество приросло этажами и обзавелось собственной охраной. Вместе с камерами слежения и собаками оно не впускало никакого постороннего. Географическому Обществу до всего было дело, потому что история творилась в условиях географии, а потому не могла рассматриваться в отрыве от рек, полей и лесов. Со временем образовались новые отделы, оснащенные передовой техникой; был даже создан психологический отдел, который и возглавила Мента Пиперита. Ее безошибочно вычислили в цирке, когда она мастерски орудовала гайкой, и даже раньше.

История куется в географии, а ковкой занимаются люди.

Не удивительно, что в первую очередь Географическое Общество интересовалось людьми, хотя и о Северном Полюсе не забывало, и об Антарктике, и даже открыло ничего о том не ведавший Южный Океан, который немедленно поставило себе в заслугу и нанесло на карту в противовес Северному Ледовитому.

Безусловно, Географическое Общество изнывало от тоски по Ходячему Городу.

Это был недосмотр, неуловимая административная единица. Его, неприметный, видали в разных местах, но он скрывался, когда не успевало пройти и пары десятков лет, и специалисты начинали подозревать неладное. Процессы в нем ускорялись, он становился резвее, подвижнее.

Ему, казалось, кто-то помогает, и Мента Пиперита была поставлена в этой немноголюдной, из двух человек, экспедиции главной, благо запахло психологией и психотерапией, а у нее было и соответствующее образование, и дар от Бога. Кого, когда и где анализировать - никто не представлял. Найти Город, остановить Город - вот задача, которую поставили перед ней, и она с серьезной легкостью согласилась. Она и сама догадывалась, что кто-то подтачивает Город изнутри, и Город бежит-улепетывает, спасаясь от прошлого, не в силах любоваться могильными плитами.

Она вновь и вновь повторяла чужие слова: "Мы забираем из прошлого краски. Но разве не они нас мучают? Мы любовались ими, и вот их нет.".

Их кто-то произнес, кто-то, как доходила молва, из Ходячего Города, и этого мыслителя необходимо было разыскать.

Найти, обезоружить, усесться против него, заколдовать гайкой и выгрести подноготную. Она не зря считалась мастерицей своего дела. В ее исполнении психотерапия поднималась на невиданные высоты и оставляла человека с космосом, с совестью, наедине с самим собой. Он мог там подумать, перемениться и сдаться - хотя бы согласиться на диалог, а диалоги у Менты всегда выходили продуктивными.

Беда, что она оставалась уродливой. Корсет китового уса, красноватое обезьянье лицо, всклокоченные волосы, толстые руки, вывернутые губы, невразумительная речь. Но все это исчезало в виду гайки и того особого свечения добрых глаз, которым умела светить Пиперита. Она была мятой, которая не каждому по нутру, но придется выпить из вежливости. Ее хотелось мять, смыть и бросить. Плотные матерчатые чулки на точеных ножках. Трифокальные линзы, подскриповатый голос, способный при надобности удивительно изменяться.

Сумочка. Большая часть приборов осталась у Дандера, но пусть мальчишка развлекается и бредит высокой миссией, она вполне обойдется и без громоздкой аппаратуры.

Мента Пиперита испытала неприятный укол: вдруг он что-то нашел, без нее? Это было недопустимо.

"Ничего не нашел", - проговорила она горлом и обвела помадой колечко губ.

"Пьет в кабаке", - решила она. Будет выволочка.

Она в очередной раз ощутила себя малорослым, но полномочным и полноценным представителем Географического Общества, которое заполонило земную поверхность своей любознательной агентурой.

Где география, там и политика, и многое другое; члены Общества проникали повсюду, оставаясь географическими; их всюду привечали, баловали, но начинали побаиваться. Они проникли во властные структуры и диктовали свою волю, все чаще не совпадавшую с мнением государственных мужей.

Поэтому Общество испытывало острейшую нужду в талантливых психологах, психотерапевтах, психиатрах, астрологах и просто магах, из которых девяносто девять и девять десятых процентов были шарлатанами, но малая толика оказывалась все-таки магами.

Географические маги учили Менту Пипериту управляться с гайкой; они были неразговорчивы, в обычные дни из них было слова не вытянуть.

Она давно перестала комплексовать по поводу карликовости - вернее, перестала себе в этом признаваться. Он делала работу, и эта работа была интересная.

Ходячий Город был бонусом, призом. Хотелось набросить на него сеть, подпилить колеса, обезоружить охрану, вернуть к покинутому кладбищу. Где можно сесть и разобраться группой: быть может, не стоит сниматься с места и пускаться в бега?

Ведь хоронят же болгары своих покойников в собственных палисадниках.

И никто не бежит, потому что улепетывают от зла, и Мента Пиперита явственно чувствовала здесь зло, неустранимую энтропию, грозившую выровнять температуры и наслаждаться всеобщей тепловой смертью. Которая есть предельное упрощение, тогда как Мента предпочитала высокую дифференциацию.



3

В своей практической поисковой деятельности Мента Пиперита опиралась на одно правило, не ею выдуманное: время есть штуковина. Это работа не для одного поколения и даже не для одного Географического Общества. Они будут сменяться десятками. Бывало и то, случалось и это, но одно неизменно запоминается лучше: добро. Не помнится зло, которого нет, ибо оно - пустота, разрушение и упрощение сложного. И Притча: не убоюсь я зла, когда пойду долиною смертной тени... Зла своего, не стороннего; зла, сотворенного всей своей жизнью.

Карлица, лилипутка, миниатюрная циркачка Мента стреляла без промаха, душила во сне и не видела в этом зла. Она служила сложному, ибо в этом был Бог. Бог создал мир разнообразным и сложным, а дьявол стремится скончаться от тепловой смерти, ибо ему очень тяжко внизу, в последнем кругу, во льдах.

Поэтому она вооружилась, готовая пуститься на розыски Дандера. Несмышленыш попал в беду, и она испытывала горько чувство вины.

Она ведь с самого начала осознала, что этот Город - Ходячий, так почему же отпустила неуча снимать штрих-коды и знакомиться с местным, наверняка не дружественным населением? В ее записной книжке было записано одно-единственное слово: "Маат".

Оно прилетело с ветром или выплыло изнутри.

Что это - улица? Ресторан? Деревня красного кирпича, человек, государственное учреждение?

Она пыталась расшифровать его и так, и сяк, но больше неизменно походило на фамилию: они у них часто такие, а это еще ужаснее, ибо где же искать?

Что сделает этот Маат - поможет в поисках Дандера? Расскажет о Городе? Город теперь казался Пиперите второстепенным. Она нервно закурила и прошлась по неприбранному номеру отеля. Где эти чертовы горничные? Бывает, что не все нуждаются в дальнейшем усложнении - некоторым показана предельная примитивизация. Говорят же, что люди произошли от обезьян, а те - от Атлантов и Гиперборейцев, и это свидетельствует о многомиллионолетнем вырождении, ибо энтропия - закон, с ней бесполезно бороться, ей можно лишь отважно и безнадежно противиться.

Наплевав на беспорядок в номере, она с подчеркнуто независимым для карлицы видом спустилась в вестибюль и вышла на площадь, где прошла мимо Магазина Детской Авторской Песни и автобусной станции "Посевная Площадь".

Приборы были при Менте, но она больше полагалась на интуицию. Город поскрипывал, готовый сниматься с места. Она вооружилась миниатюрным пистолетом, а за корсет положила стилет. Географическое Общество широко раздвинуло границы собственно географии. Оно нуждалось в индукторе, которого посадят в подвал, подвергнут гипноанализу и, скорее всего, утилизируют за ненадобностью.

Возможно, что Маат - индуктор движения.

Мента Пиперита уже знала, что с Дандером приключилась беда. Неужели мальчишка отважился пострелять или напился вдрызг от провинциальной доски?

Дома кружили вокруг нее хороводом; небритый таксист распахнул перед нею дверцу. Она полезла за гайкой, но он все понял без слов и умчался. Смеркалось, зажигались огни, нисколько не оживлявшие город. Неведомый противник еще не взялся за плафоны и уличную рекламу, и если что до поры и спасает Ходячий Город, то это реклама. Сложная, веселая, она привлекла Менту, и та полюбовалась игрой огней.

У первого подвыпившего прохожего она осведомилась, где может быть Маат, имея в виду географическое место.

Егор шел рубить родителя, и слово "Маат" его напугало. Он думал о Николае, но вдруг признал в нем Маата. Он что-то забормотал, зашатался и побрел себе прочь.

"Ясно", - ответила себе Мента Пиперита.

...Листья мяты добавляют окраску как украшение и, кроме того, придают освежающий вкус напиткам. Их применяют для изготовления мятного чатни (острая приправа). Мята стимулирует пищеварительный тракт и ослабляет тошноту и рвоту...

Егора вырвало, и Мента проводила его удовлетворенным взглядом.

"Впрочем, он не жилец", - догадалась она.

Мента Пиперита, как и все Географическое Общество, ненавидела энтропию и стремилась ей противодействовать. Себя она почитала донельзя простой: мало, что недалекая женщина с каким-никаким образованием, так еще и почил на ней Бог, изготовил карлицу, проще этого ничего не бывает. И долгом своей жизни она, пошевеливая черными редкими усиками, сочла сохранение сложного, неизмеримо более совершенного.

Ей мечталось расцветить мир красками, и палочки ее служили совсем иным целям, нежели маатовы. И гайка вовремя вмешивалась, благо с ней было удобнее.

Мента Пиперита считала себя проще рубля и не понимала, что такое непонятно в ней Дандеру. Создателя она тоже не считала намного сложнее. Простое рождает простое, по плоду узнается дерево.

И сколь же заманчиво-трогательное, когда это бесхитростное начинает творить, возводить дворцы и костелы, сооружать фрески, устраивать сумасбродные революции, рожать детей. У нее руки, ноги и позвоночный столб - следствие оплошности. Случайности. В своей психотерапевтической деятельности, выбив ставку в Общество, куда брали всех, мастеров всех мастей, она, против ожидания и к разочарованию начальства, не касалась мудреных систем, но предпочитала просто поговорить, и человек - она не успевала воспользоваться гайкой - выкладывал все. Гипноз оставался за кадром, гипнотизировала сама Мента.

Она шла по засыпающему городу, веря, что сыщет Дандера.



4

Город, пока она шествовала, готовился к последним ночам, в подземельях скрипели бревна и тросы, проворачивались колеса.

Маат лично присматривал за ходом работ.

Мента Пиперита не знала Маата, но двигалась правильно. Город не обступал ее - он раздавался, разлетался, отклоняясь строениями; казался кособоким. Он предлагал ей идти, как будто устал от странствий. В нем было много сложных строений: ратуша, пара церквей, на удивление высокая колокольня, плескучая пристань, телесеть "Мегасек" с озорной рекламой, немногочисленные троллейбусы и круглосуточные магазины. Все это подлежало сохранению. Пиперита легла, прижавшись ухом к голой земле.

В земных недрах ей почудился трудовой рокот.

Здания, предчувствуя конец многолетней неподвижности, перестали иллюзорно разметаться и обступили ее, склонились над ней. Она лежала, сжимая в руке датчик. Стрелку зашкаливало. Серость и тлен воцарились над Городом, и кто-то промчался вихрем, побалтывая ведром с краской. Мента Пиперита проводила его взглядом и убедилась, что это красильщик с невыразительным лицом и соломенными, наполовину седыми волосами.

Полет не смутил ее - возможно, человек просто очень быстро бежал. Его не догнать, и где же его забор? В ведре Пиперита усмотрела не краску - мазут.

Ратуша грозила циферблатными стрелками; городской суд - двухэтажное здание и почему-то с кариатидами - наступал; кариатиды неприятно улыбались. Из-под мостовой доносился невнятный грохот молотов, там звенели цепи. Мента Пиперита почувствовала себя еще и меньше, и неизмеримо больше, чем всегда, ибо ей не с кем было себя сопоставить. Ее обогнуло матерящееся такси, в лицо полетел искристый окурок - загадывай сотню желаний, потому что упали звездочки, с самого неба, и Мента зажмурила глаза.

Таксист горланил что-то кавказское.

Возможно, уже сегодня? Она найдет Маата, но не узнает его. Она не найдет Дандера. Дандер спит, говорила она себе. Дандер напился и заснул мертвецким сном - в последнем пункте она не ошибалась.

Город заполнялся чернилами. Кое-где вспыхивали прожекторы: их проверяли, какие-то люди тянули кабель.

Мента Пиперита лежала клубочком, и на нее никто не обращал внимания. Кабель перекинули прямо через нее. Репетируют, готовятся, устанавливают репродукторы. Исполнилась некая мера, и приготовления идут полным ходом.

Она рассеянно полезла в сумочку и порвала билет на ночной поезд, сначала свой, потом - Дандера. Налетел обманчиво-ласковый ветер и погнал прочь клочки.

"Как скажете", - пробормотала Мента, глядя клочкам и ветру вслед.

Сосредоточившись, она задремала под разорванным небом. Ей снились неразрешимые споры, диалоги и препирательства: "Иисус спрашивал: когда ты меня покинул, Иуда? Иуда, намыливая веревку, бормотал: "зачем ты меня покинул, Господи? Навсегда? И в который момент? Когда я предавал? Когда я удавился? Нет, когда целовал".

Поправимо ли дело? Есть ли резон в ее географической психотерапии? Борьба с энтропией обречена на провал, ибо они живут в социуме: ведь интересно, кто твой сосед - вот и сливаешься. Все оседает пылью одинаковой температуры, и солнце подсвечивает мертвенным красным светом, а вместо Земли - Луна, но и это не навсегда. Осознает ли Маат, что так и будет? Желает ли он этого сознательно?

Она поднялась, отряхнулась, заковыляла к окраине мимо рытвин и котлованов.

Ее привлекал лай собак, и она полезла за гайкой.

Ходячий Город либо остановится ее стараниями, либо утопает в утопию за тридевять земель. Город вновь расступился, освобождая для нее продуваемые ветрами пустыри. Ее не могли ни изнасиловать, ни убить, ее могли съесть, она чувствовала это весьма отчетливо. Не звери, но люди, которые хоронятся здесь и, следует надеяться, спят. Она считала, что это не до конца люди, они нечто промежуточное, и только внешность выводит их в плоскость римского права, а без того им положен отстрел и разбрасывание яда. Желательны спецбригады в противочумных костюмах, с баллонами за спиной. Истошный визг и мягкое шипение струй; упрощение не подлежащего усложнению. Иногда приходилось вчистую проигрывать, и Мента Пиперита привыкла.

...В сумочке запищало: Маат нащупал какой-то предмет и с интересом драконил его, заставляя мигать отвратительными разноцветными огоньками. Мента поспешила и воспользовалась портативным пеленгатором: все правильно, она не ошиблась и двигалась в нужном направлении.

Сигнал прервался.

Не до конца человек изловил наивного Дандера; не до конца человек натешился над безделицами, которые обнаружил в его багаже. Убить? С колена, с бедра, в лицо, выстрелом в гениталии? Мента еще не решила.

Она была психотерапевт, секретный экспедитор Географического Общества, и эти два качества подчас противоречили в ней друг другу. Она хотела усложнения и дифференциации, но намечался полный распад.



5

Аромат мяты был слишком силен, вмещая в себя и сирень, и акацию, и шиповник с черемухой. Это полезный, созидательный запах из числа ароматов целительных; из мяты готовят лекарства.

Лежа калачиком, Мента Пиперита заметила, что к ней все же стягиваются человеческие существа. Немногочисленные, спальный район, хотя он здесь спальный повсюду. Она проверила оружие, поднялась с земли, попрощалась с нею чуть различимым заговором. Земля отмолчалась, отвергая ее.

Неприметный до времени кот вдруг пышно сел, напоминая шоколадный кекс.

Мента Пиперита рассудила, что он домашний и позвала, и погладила, но он оказался старой игрушкой.

Запах мяты усиливался.

- А говорили, будет пахнуть горчицей, - наябедничала маленькая девочка, дыша полной грудью.

Пиперита обманулась в намерении полуночников: они плелись себе с узлами и чемоданами, усаживались, сонные дети пили из термосов чай, взрослые прикладывались к бутылке. Отечные голые ноги в фиолетовых пятнах, толстых носках и колоссальных тапках с мордами далматинов; казалось, что псы неизлечимо больны, но все-таки доживут до глубокой старости. Все были одеты во что попало, но тепло, не по-летнему.

Из ближайшей пятиэтажки вышел военный.

- Строимся, идем в детский сад, - скомандовал он. - Там вам уже приготовили постели.

- Заманали совсем, - пробурчал сосед Менты Пипериты. - Куда их на ночь глядя?

- Учебная эвакуация, - безразлично сказал военный, глядя на Менту. - Вы из этого дома? Я вас не помню.

"Такую, а не вас", - запоздало подумала Мента. Здесь все знакомы и все приблизительно одинаковой крови. Уходя, Город еще и обновляет себе кровь, и это неплохо - признала она против воли. Маат перекрашивает заборы, и Город уходит дальше. Люди, оставленные без жизни - без светлых воспоминаний - вымирают быстро. На Новом Месте жители Города хотят начать новую светлую жизнь, но Маат снова все портит, и Мента Пиперита ищет город прежде всего по заборам.

Но они повсюду серые и грязные - такая страна.

Военный замедлил шаг. Мента все поняла и рассыпала палочки; блеснула, качнувшись, гайка.

- Цветные - хорошие, - объяснила она лаконично. - Это все доброе, что ты помнишь, из чего состоит твоя жизнь. Серые и черные - плохие. Разложи, как тебе нравится.

Она приготовила камеру.

Военный, позабыв обо всем, присел на корточки.

Прустов Плетень сознания получился безрадостным. Мрачноватая история.

- Мы меняем здесь и здесь, - распорядилась Мента.

Военный следил за палочками, которые Мента Пиперита перекладывала неуловимым движением рук.

- Это черное, и это? Казарма? Теперь они будут лиловые. Там были цветы, целые пальмы в лиловых кадках. Ты служил при штабе.

Да, в самом деле, его определили к рисовальному, а впоследствии и концертному делу. Оставались казармы, но появилось и это. Почему он забыл ожог от сигареты, которую затушил о дешевый армейский синтезатор? О начальнике штаба, которые каждое утро, еще в сатиновых трусах, рылся в карликовых пальмах, разыскивая признаки лимонов и кокосов?

- Это пьяная бабушка, которая помочилась перед тобой в городском парке, под сиреневым кустом. Это был детский парк, ты гулял, собирался зайти в игротеку. Тебе было не больше четырех лет. Она бранила тебя с корточек, из прикорневой тени. Голубая палочка. Она была больна и не понимала ни смысла своих слов, ни сути поступков, а тебя не видела вовсе.

Жильцы терпеливо стояли в очереди, держа то пачки с документами, а то и чемоданы, давно стоявшие наготове.

- Серая палочка? Ты потерпел неудачу в постели. Но ты был немного пьян, мил, наивен и понравился ей. Она помнит тебя до сих пор, и помнит добром. Мы положим зеленую. Ты можешь вернуться к ней.

Со стороны казалось, что карлица не говорит ничего - так и было. Говорил военный, Мента слушала.

Он опомнился, вспомнил о предписании, указал на карлицу пальцем:

- Если не будет учений, вы сделаетесь такими вот! - грубо крикнул военный мужчине, особо притомившемуся ждать. - Мы учимся бежать оттуда, где будут такие... Изучайте санитарные плакаты!..

Лилипутка не рассердилась. Психотерапевты, члены Географического Общества, не склонны к агрессии.

- Ты больше не хочешь провести учение? - промурчала Пиперита. В ее голосе вдруг зазвучала неповторимая ирония.

Военный смотрел на Прустов Плетень - весьма привлекательную сознательную данность.

- Можете разойтись по домам! - он закричал это почему-то злобно. Ему отчаянно захотелось напиться, и Менте не раз приходилось сталкиваться с такими парадоксальными реакциями на хорошее.

В понарошку заминированный подъезд потянулись пледы и одеяла, скособоченные коляски, деловые костюмы, теплые кальсоны с начесом над расчесами и один полушубок полувековой давности, дополненный лагерным сидором.



6

Так случается в мыльных операх - да перед вами и есть мыльная опера, только в ней маловато мыла, ибо и мыло - слишком сложная субстанция для Маата, который пользуется односоставными реактивами, да еще поют больше прозой, хотя иногда возникает чувство, что льются стихи.

Конечно, Мента Пиперита и Маат были сестрой и братом, но поздно узнали об этом; Маат родился стариком, а Мента - сорокалетней. Они заподозрили что-то лишь при разглядывании гаек и палочек.

И не было, говоря откровенно, поросшего мхом и травой-муравой Географического Общества; была организация, настойчиво интересовавшаяся подвижностью неуловимого и потому неуправляемого Города; в сотрудники набирали людей, способных улавливать эту подвижность и влиять на нее.

Но само по себе, в качестве вывески, почтенное Географическое Общество, конечно, существовало и явно гордилось столь неожиданным вниманием к своей судьбе. А Южный Океан оно открыло, когда ему пожаловали обсерваторию с телескопом, в который седобородые академики наблюдали пингвинов. Просто прибавилось много новых людей, а старых никто не трогал, и они без устали совещались, будучи безобиднее лысых глобусов.

Свои сорок и свои семьдесят Маат и Мента отпраздновали в утробе, где выглядели обыкновенными младенцами; все девять месяцев и все последующие годы - на удалении - Мента удерживала своего брата, который еще во чреве изломал сестрицу, высосал из нее железу, управлявшую ростом. Они непроизвольно поделились намерениями и способностями, они общались в тишине околоплодных вод.

- У нас один отец, - напоминал Маат.

- И мама одна, - парировала Мента, хотя брату мерещилось, будто их две или даже больше.

Они родились детьми по виду: одна - урод, девочка; Маат по рождении посоветовал немедленно утопить ее в специальном ведре, но его наставления приняли за первый крик. Вся незадача была в том, что, выражаясь протокольным наречием, биологический возраст не соответствовал паспортному. И у сестры, и у брата уже имелся готовый Прустов Плетень, приобретаемый к зрелости.

Мента Пиперита, едва закричав, пообещала себе вылечить Маата. И еще она дала себе зарок наделать множество сложных дел.

В них было сходство; один стремился уничтожать будущее, другая же ополчилась на прошлое, но то и другое уже существовало в природе.

В утробе матери первая, наполненная безмятежностью базовая перинатальная матрица протекала мирно и тихо, пока отец не ударил жену в живот, чем запустил вторую матрицу, безнадежное сокращение доселе безопасного питающего пространства.

Зачиная двойню, отец, как обычно, потребовал задать ему вопрос: а кто же родится? Ответ был неправильный, и он от души рассмеялся, а после нанес удар. Это был единственный случай, когда он сыграл в Викторину с женщиной. Потом он играл в нее только с Маатом, ибо Маат был мужчина, Логос, тогда как женщина - материя, она же невоплощенный замысел. Жить - сыну, а дочери - переносить вторжения со всеми последствиями.

И Мента, когда пространство начало угрожающе сокращаться, начала искать выход, которого не было, а Маат ничего не искал, он плыл вперед по направлению к сомкнутому зеву, но ногами вперед, словно еще не родившийся покойник, разрывая на своем пути все, мешая кровь с нечистотами. Оба толком не родились благодаря кесареву сечению: решения-разрешения с выходом к свету не произошло.

Их разлучили, конечно - такого бутуза и такое страшилище, и они не знали друг о друге, пока Маат, упрощая отца, не выяснил всех деталей относительно давно миновавших дел и этим достроил Плетень впечатлений, от которых Пруст умер бы, не побывав у Свана и не увидев девушек в цвету. Мента же пребывала в неведении - не догадываясь наверняка, но чуя, что кто-то ждет ее в Ходячем Городе, который уже пошатывался якобы под порывами ветра, любовно стонал, стенал и телевизионно острил, и все у него чесалось. Полуночники, даже когда не было учений, маялись незнанием, чем бы себя занять. Они сумрачно поглядывали на еще вчера расписные детские городки, за ночь выкрашенные в хаки и просто вымазанные дерьмом, прочитывали хульные слова, ежились. Доски, составлявшие Плетни их личных времен, рассыхались и покрывались занозами, полуночников гнало прочь, как гонит рыбу на нерест.

Окружение уравнивалось: исторические постройки, обогащенные микроскопическим грязноватым кремлем - с котлованами новейшего времени; сваи соседствовали со статуями, которые повсюду возил за собой местный краеведческий музей; малочисленные бутики жались, притиснутые жаркими хмельными притонами.

Асфальт, где был, змеился трещинами; в реке прибывала вода; стояло долгое новолуние, и лишь иногда вдруг выскальзывала вся луна целиком - такая большая, что пугала прохожих. По городу праздно расхаживали неуправляемые экскаваторы, струились тракторы, в пустых, распахнутых настежь автомобилях муниципальной полиции хрипели рации, перешучиваясь то о женском, то о мужском.

В два часа пополуночи безбоязненно галдели неразличимые в темноте малые дети: съезжали с горок, перебрасывали друг другу резиновые мячи с полосатыми географическими параллелями. Кто-то заревел, наколотив шишку или ограбленный, обиженный в недетском домике, над которым потрудился Маат.

...Мента Пиперита не знала матери и не хотела; она ненавидела безответственную родильную машину, хотя впоследствии как психотерапевт неоднократно работала над этим глубинным конфликтом.

Маат знал побольше, и ему было наплевать.

Прорываясь ногами вперед и разрывая родительницу, он развернул свою уродливую сестрицу поперек, чтобы проще было лежать и рождаться под ножиком, чтобы не усложнять ее бытия запоминанием последней, счастливой матрицы с выходом в мир, тогда как сам успел вкусить дерьма и крови мамы и рвался наружу, запоминая урок, но и ему не позволили дойти до конца; и акушерка удивилась, увидев, насколько искусно, виндзорским узлом завязана пуповина на шее новорожденной карлицы.

Мать никогда не целовала Маата, не находя уместного случая.

С ней вышла странная история: она погрузилась в затянувшееся послеродовое умопомешательство, и долго бродила коридорами в одной ночнушке, не реагируя ни на что, но иногда останавливаясь и слабо улыбаясь, как будто примечала в пыльном углу нечто забавное.




Часть третья
СПЕКТРАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ

Это приз отца. Поцелуй, когда прекращается боль.

Стивен Кинг



1

Мента Пиперита чувствовала, что подошла уже совсем близко. Итак, с какого-то момента ей сделалось ясно, что она уже давно не ищет Дандера, а занимается поисками кого-то или чего-то другого. Осиного гнезда, откуда растекается смерть, наполняющая Город движением и устремляющая его в бегство.

Рассветало; карлица стояла на самой окраине города. Помалкивали рощи, грибами прорастал погост. Иные башенки, украшенные выцветшими красными звездочками, напоминали мухоморы. Странствуя, за ночь Мента поистерлась: грим обвалился кусками, тушь растеклась, волосы, собранные в соломенный колтун-пучок, растрепались, потому что потерялись две шпильки, да еще подломился плоский каблук, что крайне досадно при вынужденности носить ортопедическую обувь, да и пыльная вся эта обувь была, как и сама мята перечная жаркими днями, когда давным-давно не было дождя.

Она сама стала смахивать на перехожий грибок, озирающийся на вырванный с мясом бок полуразваленной церкви в качестве ориентира.

И с Дандером ей тоже становилось понятно, что он где-то здесь. Возможно, присыпан вон той, свежевскопанной землицей.

В туфлю попал камешек, и она неуклюже остановилась, чтобы его вытряхнуть, и в цирке бы над этим обязательно посмеялись, ибо она упала, скособоченная. Но даже в падении Мента не забывала искать не пойми чего - дорожного указателя, калитки, ворот, покинутого учреждения, ржавого помойного ведра со словом "Маат".

В какой-то миг она смекнула, что Маат - человек.

Он брат ей, как братья все люди. Это плохо, когда братья все люди, так как образуется рой - нечто сложное по структуре, но упрощенное сущностно.

Ядовитое знание вливалось в лилипутку, тогда как Маат давно наблюдал за ней из горницы, покачивая гайкой. Она покручивалась, свисая со среднего пальца; руки Маата были заняты биноклем, в котором он тоже крутил колесики, рассматривая пришелицу во всех ракурсах. Эта гостья приковыляла неспроста; не иначе, сама сила Маата притянула ее, как в высшей степени сложное и противоречивое явление: с одной стороны, вопиющее несовершенство и потому простота, а с другой - редкостная изощренность уродства; сложная форма, над которой Создателю пришлось хорошо потрудиться.

Маат оглянулся на кислотный чан. Конечно, туда, но не сразу. Много ли доброго, много ли радостного и светлого за душой у гнусной образины? Понадобятся ли ему палочки, или Плетень и без него уже давно построен - стоит, покосившийся и сирый, с прорехами, напоминающий рот, полный гнилых зубов.

Скорее всего - да.

За всю свою деятельность Маату ни разу не попадалась жертва, напрочь лишенная приятных воспоминаний. Что-то да было. Маат выдергивал лишнюю краску, как воспаленный зуб.

Он осторожно распахнул окно, чтобы видеть лучше, не через двойные стекла. Он упоенно наблюдал, как приближается карлица, с каким постоянством она оступается и подворачивает себе ноги. Ему, однако, не удавалось уловить основного в ее лице - вероятно, по той причине, что последнее растеклось, но не само по себе, а как бы само по себе, растеклись только краски. У Маата возникло желание взять губку и хорошенько протереть это лицо: и краски были нехороши как таковые - лишь потому, что краски, и подтаявшая определенность, обернувшаяся неясностью, не нравилась ему тоже; что-то звякнуло.

Что-то звякнуло: гайка.

Она легонько ударила в линзу, и только тогда Маат опомнился, увидел, что опрометчиво понадеялся на расстояние, что лилипутка мала под влиянием перспективы, тогда как она и в самом деле мала. Успела приблизиться вплотную, дыша еле слышно, и стукнула гайкой в бинокль.

Микроскопический пистолет был наведен на Маата.

- Вы тяжело больны, - сказала Мента Пиперита, покачивая гайкой. Пистолет отвлекал Маата, и он не мог в полной мере следить за ее колебаниями.

Через секунду ей почудилось, будто она смотрится в зеркало.

Грузный и старый Маат, одетый в телогрейку, померещился ей отражением. Те же седеющие соломенные волосы, те же утяжеленные черты лица и вдобавок - понимающие молчание.

Оба превосходно понимали причину соприкосновения.

- Вы ведь мне брат, - выпалила Мента, сама того не желая, и в следующий миг поняла, что недавно помысленное абстрактное братство обернулось конкретным. Это действительно был ее брат, давно потерянный, но не напрочь забытый.

Скверный рот Маата растянулся в улыбке:

- Здравствуй, сестра, - произнес он осиплым голосом. - Мы очень давно не виделись. Ты надумала проведать братца - но как ты меня нашла, и почему пришла с пистолетом?

- Потому что мне не понравились окрестности, - откровенно призналась Мента. - Потому что мне не нравится лаборатория, которую я вижу там, в полумраке комнаты, несмотря на плохое зрение. Потому что мы с тобой занимаемся разными вещами, и я не хочу, чтобы ты проделал надо мной свою вещь.

- Но и я не желаю твоей, - возразил ей на это Маат.

- Город скоро тронется с места, - продолжила Мента Пиперита. - Я искала его давно. И я подозреваю, что ты принимаешь в этом деятельное участие.

На это Маат, отложив ненужный бинокль, отвечал:

- Ходячий Город - опора порядка, вокруг которого строятся плетни с Маатами. Это Город-Агасфер, и существуют другие. Я не одинок. Ходячий Город означает непоправимость, необратимость, невосстановимость прошлого. Со всем его хорошим и злым, но гонит с места именно злое. В конце все застынет, и воцарится теплый лед.

- Зачем ты убил моего помощника?

- Для упрощения жизни. Он был молод и светел, мне было бы очень нелегко перекрасить ему Плетень.

- Сколько еще людей ты убил?

- Много, - ответил Маат. - Кладбище поджимает, мертвые одолевают живых. Простота и покой. Скоро все побегут отсюда, и я отправлюсь за ними следом...

- По дороге воспоминаний?

- По ней, сестрица.

- Положи свою гайку. В карман положи. И разложи свои палочки. У тебя ведь имеются палочки или нечто подобное? Ты зубодер. Ты заменяешь светлое темным, а сложное - примитивным. Но светлое не исчезает, оно все равно где-то есть.

- Пусть будет так. Но его поджимают со всех сторон.

- Вынимай свои чертовы аксессуары, - повторила Мента Пиперита, продолжая целиться в Маата и похожая на огородное пугало.

- Мы делаем одно дело, - заметил Маат, однако подчинился.

Палочки рассыпались по рассохшемуся, от века некрашеному подоконнику. Мента удовлетворенно покосилась на палочки.

- Нечто подобное я предвидела, - признала она.

Маат пристально смотрел на гайку, которая вдруг закачалась в коротких, безобразных пальчиках Менты Пипериты.

Он немного обмяк и присел на лавку. Тогда Мента с удивительной ловкостью профессиональной циркачки вспрыгнула на подоконник и села напротив брата, не выпуская гайки из рук. И к этой гайке уже давно добавился взгляд: отчасти гипнотизирующий; Маат был большей своей частью непрошибаем, но от сестринских глаз не сумел спрятаться.

Вокруг пахло распадом и разложением разнообразных сортов; неряшливая утварь - надтреснутые, как старческие голоса, горшки, битые плошки, грязные ложки - источала заматерелый аромат; не было ни веника, ни совка, повсюду расцветала кружевами толстая паутина. Грязный стакан с потеками чего-то бурого стоял посреди стола. Продавленный, наполовину состоящий из сала лежак с такой же подушкой, откуда лезли острые перья; на месте одеяла - зимний тулуп. Валенки, сапоги всех мастей - болотные, кирзовые, просто резиновые; опять же резиновые перчаточки; кепочка на гвозде и пиджак для парадного выхода в Город, где сложно ходить, ибо тот уже понемножечку движется сам; заступ в углу, заляпанный свежей землей; вилы, ножи, портновские ножницы, банки с мутными химикатами, иконостас, коричневатые фотографии в рамках и длинное зеркало, треснувшее наискосок, снизу доверху. И повсюду разбросана яичная скорлупа, повсюду подсохший желток, да шелуха от ночных семечек.

- Я тебя узнала, и ты меня узнал, знал давно. Я ни о чем тебя не спрошу, - негромко сказала Мента. - До поры, до времени. Рассказывай сам.



2

...Маму я не знал, ее после родов заперли в сумасшедший дом, и меня воспитывал наш папа. Ты помнишь папу. ("Я помню все, - ответила на это Мента.- В отличие от тебя".) Он тоже был помешан, у него были разные глаза и непропорционально большие руки.

Иногда он проговаривался, утверждая, что где-то у меня имеется и сестра, законченная уродина, карлица, что ты разъезжаешь с бродячим цирком, как я - с Ходячим Городом, но больше не говорил о тебе ни слова. А я не спрашивал - ты поймешь, почему. Иногда мне казалось, что он сам не вполне в этом уверен, в твоем существовании. Была ли женщина, нет? Но я тебя ждал, все время ждал. Ты - веревочка, а веревочка не вьется бесконечно. Правда, в мире много веревок... и если связать их в одну очень длинную...

- То можно, придав надлежащее ускорение, красиво повеситься с выходом на орбиту, - докончила Мента.

Маат как будто не слышал ее.

Он давно мечтал испытать на себе подходящую гайку. Он проделывал фокусы с ней столько раз, что наполнился сладким чувством.

Впервые он был пассивным подследственным.

Спектральный анализ - чудесно. Сестре непременно захочется полюбоваться его Плетнем, и он не собирается ей в это отказывать.

Маат продолжил:

- Он заставлял меня задавать вопросы и неизменно отвечал на них, но всегда двояко: иной раз - словами, полными искреннего желания меня просветить, и столь же часто - бессмысленными издевательствами и побоями, причем не давал мне предугадать, когда мой вопрос породит одно, а когда - второе.

Поэтому мое отношение к папе отличалось неизбежной двойственностью. Я обожал его, когда он говорил, и желал ему смерти, когда он действовал.

Мы сосуществовали в обстановке бесконечной викторины с непредсказуемыми призами. Мы ощущали себя на Поле Чудес, хотя в те времена о таком и не слыхивали - разве из книги.

Первые вопросы и ответы, сохранившиеся в моей памяти, восходят к девятилетнему возрасту. Прежде тех лет я не помню себя, что несколько необычно; впрочем, психологи говорят, что если ребенок не помнит первых лет жизни, то это свидетельствует об откровенном неблагополучии, о некой травме, вытесненной ужаснувшимся умом. Впрочем, была война.

Любопытно, что об этой теории я тоже услышал от папы в ответ на вопрос о причинах моего странного беспамятства.

"А что же это были за травмы?" - спросил я. Нечасто бывало, чтобы объяснение получали оба вопроса, заданные подряд. Столь же редко случались проигрыши, следовавшие один за другим.

Мне тогда было почти пятнадцать; мы мчались под гору, крутя педали велосипедов, и папа, протянув длинную руку, толкнул меня так, что я, вильнув, опрокинулся в придорожное болотце, разломав на лету пегую изгородь.

- Пегую, - отметила Мента.

- Пегую, - подтвердил Маат.

Это приключение отличалось от моего первого воспоминания лишь антуражем. Тогда, на рассвете осмысленного существования, я стоял в зоопарке возле вольера с белыми медведями, а папа кидал им кусочки булки, облепленной кунжутом. Это то немногое, что я помню.

"Спрашивай же", - нетерпеливо потребовал папа, не отрывая глаз от грязной воды, в которой, подобно ленивым ломтикам ананаса, кувыркались желтушные, изнемогавшие от жары полярные медведи.

Помню, что я испугался - а это значило, что я уже знал, чего ждать от папы.

"Что же ты молчишь?" - спросил он, и в его голосе проступило напряженное, диковатое предвкушение.

"Почему они белые?" - ляпнул я и съежился - да, я точно припоминаю, как втягивал голову в плечи.

Папа сверкнул глазами, готовый испепелить, облагодетельствовать меня зоологическим знанием.

"Это мимикрия, - удовлетворенно ответил он. - Окраска, сливающаяся с полярными снегами. Ты знаешь, что такое мимикрия?"

Я покачал головой.

"Так спроси!" - Он повысил тон, и я машинально задал вопрос, а он схватил меня за уши, выдернул из зоопарка с его медведями, каруселями и мороженым; он дернул меня к себе, вставил большие пальцы в мои слуховые проходы и провернул так глубоко, что свет померк, и последним, что я видел, была общипанная булка, которую папа, благо руки у него были теперь заняты, закусил и держал во рту.

Так получала начало наша нескончаемая викторина, призы в которой настолько рознились, что замыкались в иррациональное единство противоположностей. Начало, повторяю, условное - как и начало любой истории, предваренной периодом амнезии: с чего-то же начинается счет, и тьма, и свет, хотя бы с нуля, без углубления в небытие отрицательных чисел.

" Почему ты так делаешь, папа?" - спросил я однажды и невольно попятился.

" Но я же сумасшедший, сынок, - прогремел он в ответ с нотками удивленного удовольствия. - Как твоя мама, как твоя сестрица, жива она или нет. Как наверняка и ты сам".

Я получил объяснение самому важному, после чего мог либо мириться с положением дел, либо противиться ему - и в том, и в другом случае обрекая себя на жалкие ухищрения.

...Мы много гуляли; бывало, что папа, не будучи спрошен, по собственному почину осведомлял меня в названиях трав и цветов, в повадках животных, в истории человечества, в круговороте воды, в особенностях отечественного менталитета. Он предлагал мне самостоятельно именовать животный и растительный мир. Я давал им названия, а он хохотал. Однажды он потребовал вопросов и выдержал неслыханную серию: одиннадцать штук в обойме. Не веря в случившуюся с ним метаморфозу, я спрашивал и спрашивал, и замирал от неизбежного страдания, в котором уже начинал находить извращенную прелесть. Папа отвечал пространно, длинными фразами, которые, перенесись они на бумагу, сложились бы в добрую страницу плотного текста. На двенадцатом вопросе он избил меня так, что я остался сидеть на скамейке, а папа отправился в аптеку, через дорогу - за йодом, пластырем и обезболивающими таблетками.

Он очень меня любил и всякий подобный раз заботился обо мне.

Я убил его с превеликим удовольствием.

Недавно один мой недолгий знакомец зарубил отца, и все ссылались на вопросы, достававшие Достоевского: вот как это так: при полном благополучии, в миру и согласии взять да и зарубить спящего старика топором? У меня таких вопросов никогда не было.

...И в этом ответ, отчего человеку паршиво.



3

Маат замолчал. Он должен был постареть после такого повествования, да он, напротив, помолодел, и гайка Менты Пипериты медленно покачивалась перед его остановившимся взором.

А Мента, в отличие от него, состарилась лет на двадцать, и теперь в горнице, заплеванной шелухой от ночного подсолнуха, друг против друга сидели два существа: чухонского вида старик в валенках и вполне себе крепкий, а еще безобразная мелочь, недомалеванное недоразумение, с дипломами и сертификатами, которые все остались в гостиничном номере. Только гайка и свет, что излучали ее глаза.

Прохладный свет, не подающий надежды.

- Я никогда и никому не обещаю ничего, - предупредила Мента. - Я понятия не имею, смогу ли тебе помочь.

- А мне не нужно помогать, - хрипло отозвался Маат. - Это тебе нужна помощь.

- Такая? - Пиперита кивнула на чан.

- Это заключительный этап. Нет, он может и не понадобиться - даже странно. Я кое-что покажу тебе...

- Но счетные палочки ты мне разложишь? Я знаю, у тебя есть что-то такое простенькое. Может быть, кубики или какие-нибудь четки... нет, горошины разбегутся.

Маат почесал в затылке.

- Оно тебе нужно? Тогда верни мне гайку. С твоим Плетнем придется ох как непросто...

- Прости, не верну. Ты завладеешь моим пистолетом...

Огромный тесак просвистел мимо уха карлицы, едва не срезав его, и вонзился в бревенчатую стену. Она не успела нажать на спуск.

- Если мне понадобится, я и так тебя убью, без гайки. Но раз уж в утробе не вышло - попробуем пожить еще чуток. Мы же одни на свете, как персты... как два пальца... - его потянуло добавить устоявшийся оборот, но Маат нашел его неуместным.

Он полез в карман куртки, высыпал палочки.

- Это я буду с ними работать, - напомнила Мента. - Ты уже наигрался.

- Работай, - равнодушно согласился Маат. - Ты ментуру не вызвала?

- Нет.

- Молодец. Нынче у них страда... депеши, депеши... сотни депеш, уведомлений, электрических писем. Десять тысяч курьеров. Все приходит в движение.

- Ты начитан.

- Поверхностно. Мне часто не спится, и я отправляюсь в нужник. Библиотека там... Ты не поверишь, как много я прочитал в нужнике.

- Поверю.

Мента Пиперита, мигом понявшая простенький гипнотический метод брата, сортировала палочки: цветные - с одной стороны, серые и черные - с другой.

- Ты аналитик, небось, - заметил Маат. - Сечешь на ходу. Психолог, терапевт?

- Всего понемногу. Я прежде всего твоя сестра, потом - уродина не без твоей, как мне чудится, помощи, Потом уже терапевт, многопрофильный...

- Ага, многопрофильный... В хозяйстве все пригодится. Двустволка.

- Еще я член Тайного Географического Общества...

- Город ищете?

- Его. Уже не ищем, я нашла.

- Немного же это тебе принесет пользы.

- Все-таки кончишь?

- Как получится. Но не убью, не упрощу. Ты проста, как шелуха, что тут разбросана, - он указал рукой.

Мента Пиперита посерела лицом, хотя и сама так думала.

- Тебе так кажется?

- Мне никогда не кажется, потому что тогда придется креститься, а Бог не ждет от меня такой мелочи.

- О, мы заговорили о Боге. Неплохое начало. Ты служишь Ему?

- Ему служат все, и ты в том числе. Я потом объясню. Мы вроде почетной медали с двумя сторонами. Не мнится ли тебе, что ты сложна и нуждаешься в моем упрощении?

- Мнится. Я сложна. В упрощении не нуждаюсь. Благо еще и проста.

- А зря. Правда, по-настоящему прост я, как сложен Иуда... А ты - так, чепуха. Любопытная бестолочь. Внутри ты и вправду пуста, как всякая баба.

- Мне казалось иначе. У меня есть дипломы международного класса...

- Подотрись ими. Или мне отдай, в библиотеку, я подотрусь, но сперва почитаю. Мне нравятся разные буковки... смять будет можно?

- Значит, ты сложен, как Иуда? А чем же он сложен?

- Это он настоящий Спаситель. Это он пострадал и страдает больше других, это он удавился, это его проклинают на каждом углу. Да и Христа покинуть легче, чем Иуду. Сильное не так жалко. Что эти людишки знают об Истине-Иуде? Иуда - в самом сердце материи, которую похвалил Бог... Но оба они - производные. Христос - второй. У них есть Небесный Отец. И милость в этом деле опасна, она граничит с равнодушием. Мы оба служим энтропии - Отцу. Это его замысел.

- Это твой параноидный бред, а еще - древнее еретическое воззрение. Ты повторяешь его, как попугай.

- Древнее не значит - ошибочное. А попугай умеет сказать много дельного, главное - лаконичного. Если его научит подобающая жизнь.

Мента позабыла о пистолете и машинально положила его на стол. Маат взирал на пистолет в полном безучастии.

- "Мы - две руки единого креста", - процитировал Маат. Так ли он сер? И не читал ли, в самом деле, Пруста? Семь томов в сортире... да самый главный - седьмой... - "Мы - два грозой зажженные ствола".

- Откуда это? - Мента была вынуждена спросить.

- Вячеслав Иванов. Блок. Ты и в самом деле серая мышь в дырявом синем чулке. Насквозь проеденном молью.. Забудь, сестрица, тебе это ни к чему. Тебя с чего-то заинтересовало лицо, которому ты служишь - вот и спрашивай.

- Это папа тебя научил?

- Кто же еще? На стадии сперматозоида...

- Но ты ведь убил его?

- Убил. Известкой присыпал. Давай дальше, только формулируй попроще.

Мента усмехнулась:

- Образования не хватит?

Маат нахмурился.

- Вам ваша выдуманная правда после отпрыгается в кармических бородавках ваших детей.. Какой, на хер, тренинг умений! Тренинг сранья и ссанья. Послюнить да приклеить отставшее, ибо наше есть Царствие Небесное. У нас главное умение - внакладе не остаться. Умеем будь здоров. Писихологи-коитологи, коитус субмандибулярис... Ты о Создателе думай.

Маат расколошматил полное крови, куриное яйцо и выпил, закатив к потолку выпученные глаза.

Мента молчала.

- Бог? - взвился Маат, не будучи спрошен. - Ты про Бога ждешь? Бог - строгий папа, следит за ребенком. Ребенок растет, папа сердится все реже, но все больше по делу, Ему одному понятному. Потом помирает. Человек стареет, обретает мудрость, равнозначную смерти. В смерти - истина, он, стало быть, помирает, и примиренно возвращается в объятия к давно истлевшему папаше.

Мента Пиперита собирала Плетень. Брат продолжал, притиснувшись к источенной насекомыми кромке стола.

- Показать ничтожность высокого подвига и низкого дела, ибо все религии видят Бога в Ничто, лишенном свойств, в котором не выживает ничто самостоятельное. Ничто сложное. Все должно быть и будет предельно просто. Дьявол - другая сторона Бога - то же самое Ничто, отрицательно воспринятое.

А Мента Пиперита как раз сознавала, что с ее стороны - высокий подвиг навестить и, возможно, обуздать, пролечить безумного брата. И этот подвиг подсознательно перерастал в желание постороннего признания, но их было всего двое - он и она. Хотелось хотя бы кого-то третьего...

И тут из Маата посыпались цитаты.

- "День Господень - тьма"... Ам 5: 18-20. "Поэтому о юношах его не порадуется Господь, и сирот его и вдов его не помилует; ибо все они - лицемеры и злодеи..."; Ис 9:17... "Ярость Господа Саваофа опалит землю, и народ сделается как бы пищею огня; не пощадит человек брата своего. И будут резать по правую сторону, и останутся голодны; и будут есть по левую, и не будут сыты; каждый будет пожирать плоть мышцы своей..."; Ис 9: 19-20... "Напал злой дух от Бога на Саула"; 1 Цар 18-10...

Мента Пиперита, внимательно слушая брата, сосредоточенно раскладывала палочки и полупрезрительно улыбалась. Маата прорвало, он слишком редко разговаривал с людьми о важном, а тут - сестра. Его изба подрагивала от завываний. Менте наскучило слушать и она не без скорбного чувства произнесла:

- Мы проходили это, в Географическом Обществе случались клинические разборы. Ибо Господь кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает. Бог бьет своих детей. Значит, надо, пусть даже возомнив себя рукой Бога, явиться ею на деле, на ином плане бытия, и убивать, так как Бог даже через черта творит добро. Депрессия из-за живых детей, которых ждет ужасная жизнь - естественное, богоугодное? дело. Евр 12-6...

- А ты сама - не рука разве?

Мента, не отвечая, продолжала:

- Еще нам говорили, что каждый художник на чем-то перегорает. Ему пеняют: не пил бы - писал Идиота, а он и не помнит, как писал Идиота и идиота, потому что давно уже сам идиот. Содружественные ли это процессы? Не привлекается ли извне деструктивная сила для обновления мира? Повсюду манихейство, добро и зло, как будто мы не православная страна.... Это от Бога, а это от Дьявола, и это в прессе, кино, книгах, но все от Бога, и Дьявол - Его вассал, если не одна рука из многих...

Эта последняя фраза Менты о деструктивной силе чуть утешила возбужденного Маата, с подбородка которого капала цыплятова кровь.

- Мне по сердцу твои слова про стороннюю силу, - проговорил он. - Мы делаем одно дело, мы кровные брат и сестра, мы служим Создателю, который все наворачивает и делает сложным, одновременно приуготавливая мир к смерти. Я помогаю ему и его посланнику-ужасу. Ты тоже помогаешь, ибо усложняешь, приближаешь неизбежное - нас ждет тепловая смерть или ледяное спокойствие, и подвиги наши равновелики, если взирать свысока. Нам нужно слиться и породить большее... - У него потекла слюна. - Он подрастет и будет играть гайками, твоей и моей. Мы выкрасим для него Прустовы Плетни - каждый на свой вкус...

Инцест овладевал им, он взялся за брюки.

- Смотри сюда, - приказала Мента Пиперита.

Перед Маатом мерно покачивалась гайка.

Она всего лишь гайка, но нечто большее в умелых руках.

- Не надо, - попросил Маат голосом, как будто поедал у горбуньи уши.

Та не ответила.



4

Он медленно поднялся с лавки.

Он хотел гипноза, а в таких случаях гипноз неизбежен.

- Слушай меня, отвечай на вопросы, расслабься и рассказывай.

Что-то давнее, еще из околоплодных вод, где он душил сестру пуповиной, обволокло Маата, и он заново расплылся на лавке, словно куль.

- Психотерапии в настоящем ее понимании у нас не будет, - проговорила Мента Пиперита. - Будут, скорее, элементы рационального внушения. И небольшое путешествие для надобностей Географического Общества.

Оплывший, грузный и в глубине мускулистый Маат сидел неподвижно, а страшная лилипутка расхаживала перед ним, помахивая гайкой.

Она старела на глазах, уподобляясь брату.

Чулки сползли до щиколоток, волосы растрепались. В горнице становилось жарко и душно: всходило солнце. Роились мухи, чан смердел. Постукивали ежи, попискивали мыши; некоторые, самые смелые, подъедали из пары кастрюль густое варево, похожее на студень.

Мента прихлопнула комара, упростила его до слабо дифференцированного кровавого пятна. Качая гайкой, она отдавала распоряжения:

- Сложи Плетень. Мы оба знаем, что это Прустов Плетень - не правда ли, странно? Мы два ствола, мы два крыла... ты не вполне безумен.

Маат послушно выложил два Плетня: монотонный и разноцветный.

- Неправильно. Разве ты делаешь так? Перемешай палочки.

Чуть помешкав, Маат сделал то, что совсем недавно требовал от Егора. Иногда получалось, что редкие цветные палочки оказывались длиннее серых и черных.

- В реку дважды войти нельзя, - объявила карлица. - Но можно спуститься к озеру и отдохнуть.

Она продолжила без видимой связи:

- Плохой человек может оставить после себя что-то такое, после чего хороший уже не придет. А хороший не может. Он выстроит детскую площадку, и дело на этом закончится. Ты перекрашиваешь жизнь за отцовскую викторину. Ты вычеркиваешь светлое и оставляешь бессмысленные наказания.

- Нет, - подал голос Маат. - Я помню светлое. Отец мне Бог. Он жив, хотя мне пришлось ударить его киркой.

Новый комар, новое ослепительное пятно.

- Поменяй палочки, - приказала Мента. - Убери какие хочешь. Велосипед или медведей. Ведь в зоопарке было хорошо? И поездка оказалась удачной? И он много тебе отвечал - неважно, чем это кончилось. Ты ждал этого, как ждешь от Бога.

Маат послушно заменил мрачные палочки на голубую и розовую.

- Теперь говори.

Он снова заговорил:

- Библейский Бог - злобный демон. Кто бы другой мог так искусно поиздеваться над людьми и заповедовать им неосуществимое в принципе? Он заставил людей страдать, но ничего не смог поделать с тем, что именно страдание возводит к святости. В этом - дьявольская полуправда. Реально достигаемая цель получает иное, ложное название. Святые остаются святыми, но узаконивают беззаконие на земле. С другой стороны, благоденствие превращает человека в скотину. Ты стремишься именно к этому. Правда на моей стороне, ибо в основе ее - неудовлетворенность. Но и ты права, так как человек неудовлетворен ложью, а потому тоже страдает.

- Ты убийца и философ низкого пошиба. Жизнь, как известно, есть наука умирания, кто-то это сказал. Это не означает, что жить надо мрачно. Отмахнуться от смерти в ее человеческом понимании можно бездумно, и это страусиный оптимизм, а можно - обдуманно, как на рациональном, так и на интуитивном уровне. Следи за гайкой. Поменяй еще две палочки.

- Я не могу, - рука Маата зависла над Плетнем.

- Конечно, не можешь. Ты понимаешь больше других. Ты хорошо познал Время. Ты знаешь, что затушеванные промежутки никуда не деваются. Они есть. Они где-то есть все равно. Людская и нелюдская память о них все равно остается, сколько бы ты не перекладывал палочки. Плевать на твои малярные старания. И память о сложном - тоже. Это можно назвать вытеснением или как угодно, но она есть, и мы по-прежнему достаточно сложны. Где-то там. Ты думаешь, что служишь Богу, выполняя его мирскую волю и насаждая энтропию, смерть. Но все уничтоженное где-то спрятано, куда-то или к кому-то уходит. Даже из могилы или чана с кислотой. И все эти старания потребны не тому простому Богу, которому служишь ты. И я служу - не стану спорить. Я часто усложняю простое, но оно не перестает быть простым. Мы чрезвычайно просты.

- Мы просты, - кивнул Маат.

- Но мы и сложны, - продолжил он.

- Да, сложны.

Единым махом он смел все палочки со стола. Вцепился в сестринскую гайку и рванул на себя так, что та повалилась на стол и подтянулась к нему. В пальцах Маата сверкнула собственная гайка.

Мента отвернулась, но он развернул ей голову так, что едва не сломал шейные позвонки.

- Теперь ты будешь слушать меня. Ты собиралась в путешествие на благо Географического Общества. Мы отправимся туда, я расскажу и покажу тебе, ты все увидишь, как собственными глазами. Это мой подарок тебе за беспримерную смелость. Бонус и приз.



5

Легким эриксоновским гипнозом-полубодрствованием Маат владел много лучше сестры, ибо набрался опыта в шалманах и на лавочках с бомжами, да и невозвратно пропавшие дети охотно покупались на этот прием. Мента Пиперита одновременно спала и бодрствовала; она понимала, что Маат куда-то ее ведет.

Идти оказалось недалеко. Маат вышагивал недавним и привычным маршрутом.

...Вот проселочная дорога, а вот нерожденные и недоношенные новостройки. Где-то поблизости побывала ночью и Мента. Но дальше, немного дальше. Вот шершавые плиты, котлованы, сваи. Бесполезные гром и грохот звучали со всех сторон, носились беспородные псы. Выгоны-бытовки курились дымком: невидимки чифирничали.

А вот и асфальт, раскрошенный, словно черствое печенье.

И жизнь, которой не место ни здесь, ни где-то еще.

Мента Пиперита покорно шла за Маатом, как была: непричесанная, неумытая, со спущенными чулками. Она чувствовала, что у нее изорвано исподнее и сломаны китовые усы, но это ее нисколько не волновало.

Карапузообразное устройство по обыкновению прилаживалось к слонихе-грузовику, равнодушной.

Наконец, появились и люди, так что издали завелось ежеутреннее злопыхательство насчет ящиков, их таскания, веревочки и гроба.

- Спускайся сюда, - приказал Маат, не оборачиваясь. Он говорил голосом приятного тембра, и гайка была ему уже не нужна. Он завораживал, и Мента последовала за ним вниз, в пыльные катакомбы.

- Нам недолго придется гулять, - пообещал Маат. - Чувствуешь, как все похоже на настоящий гипноз? Погружение, странствие, наблюдение, удивление, осознание и, может быть, выход к свету - хотя что такое свет?

В Менте шевельнулось что-то самостоятельное и непредусмотренное.

- Свет очень сложен, - сказала она. - Он только кажется простым.

- Рано или поздно мы научимся упрощать свет. Я матерый электрик.

Бунт нарастал.

- Ты убил Дандера, - сказала она. - Он был молод и прост.

- Нет, он был очень сложен.

- Ты убил папу.

- Это было самое простое, хотя он казался сложнее всех. Он упростился быстро и без остатка - я надеюсь, хотя временами мне кажется, что это не так. Что-то ты разболталась. Молчи.

Суда по всему, они спустились довольно глубоко в подземелье. Мента по-прежнему не разбирала, сон ли это, или Маат, околдовав ее, всерьез ведет на экскурсию.

- Тут еще есть всякие автобаны и виадуки, - пояснял на ходу Маат. - Чтобы технике было легче осуществлять перемещение.

- Перемещение чего?

- Города, разумеется. Он же только называется Ходячим, а ног ему пока никто еще не приделал.

- Мне снилось, будто он путешествует, как замок из мультфильма, и все отрывается, осыпается..

- Мультипликаторы нередко ловят самую суть... но утрируют.

Ступени закончились, они ступили на твердый грунт. Повсюду стояли штабеля ящиков с неприкосновенными продуктами, питьевой и мытьевой водой, а также лекарствами и противогазами; было много охотничьих ружей - на всякий случай, как пояснил Маат. Иной раз обстановка осложняется, и приходится ее упрощать...

Они стояли в начале длинного коридора, где сновали автокары, очень похожие на механизм, который приставал к грузовихе.

Маат протянул руку:

- Там, вдалеке, видишь? Это автобусы, гражданский транспорт, перевозить горожан. Чуть дальше - военный.

- А Город?

- Что - Город? - не понял брат.

- Сам город вы чем перевозите?

Маат коротко рассмеялся лающим смехом.

- Так это в старину бывало, когда разбирали избенки по бревнышку, если им повезло и не спалил ни Мамай, ни Батый... Теперь-то что - кирпичи крушить, да панели рушить? Теперь города остаются. Ну взять к примеру Припять, хотя там иначе вышло. Она же стоит.

- Но она не движется, не ходит.

- Ходит. Своим населением. Или Детройт. Недавно показывали, что там творится - ты бы видела их Центральный вокзал...

- В Припяти мы побывали, - тихо сказала Мента.

- Ну и молодцы. Тебе это особенно полезно, все стало намного проще. Свободные радикалы - незаменимая вещь. Надеюсь, вы набрались... Колесо обозрения, которое крутится, полное пассажиров - это же сложный механизм. А колесо стоячее, безлюднее - куда отраднее глазу... У нас их пропасть, таких домов - номерных, засекреченных и брошенных. Они уже и не движутся. Во-первых, не по силенкам, а во-вторых - не к кому...

Они медленно двинулись по коридору.

Из незаметного поначалу проема вышел важно шагающий экскаватор.

- У нас есть и роботы, - похвалился Маат. - Огромные роботы, похожие на людей. Они способны поднять целый дом - но это нечасто приходится делать... Ратушу, церковь, музей - вот и весь круг интересов...

- Их же узнают на новом месте.

- Мы перекрасим, - зловеще усмехнулся Маат.

...Они шли мимо трубопроводов и балок, бетонных конструкций, блоков и строительных барабанов; повсюду каплями ударялась вода. Многие трубы основательно проржавели, и вентили закручивались не до конца; там и тут торчали клочья войлока, кем-то изъеденные. Высились краны, а вскорости прошел и сам обещанный робот: бочкообразное непрезентабельное изделие с бицепсами культуриста.

В далеком далеке искрилась сварка.

Они спотыкались о шланги и шнуры; против собственной воли Мента медленно проводила ладошкой по тянувшимся вдоль стены угольно-черным кабелям.

- Здесь живут? - спросила она.

- А как же. Не очень долго, но пару ночей им удается перетерпеть. Ты с некоторыми, судя по твоему виду, повстречалась... Здесь многие упростились самостоятельно, навсегда, а некоторые - частично, в них что-то мутировало или свихнулось в голове. Здесь есть бароны и парии, некоторое подобие законов - всему этому скоро наступит конец... Никакое общественное сознание не приведет к так понимаемому добру, ибо означает понижение градуса сложности...

Он остановился, продолжая гипнотизировать:

- Потому что закон. Город был, окружил себя кладбищем, город снялся и двинулся прочь, в направлении сложной и безопасной жизни. Мы выполняем полезное дело, уничтожая мир во имя Небесного Царства. Твои пациенты в итоге придут ко мне...

- Ко мне приходят с цветами.

- А ко мне без цветов. Иногда я сам приношу им цветы - лютик или ромашку. Но в основном - лебеду и лопухи...

Стучало и грохотало; подземелье готовилось в путь.

- Все посмотрела, - Маат тронул Менту за локоть, и ему пришлось для этого присесть. - На погост не желаешь сходить? На папашину могилку? Довольно аккуратный холмик, он пышно порос всякой порослью и недорослью. Я там при случае справляю нужду.

В Менте Пиперите боролись два чувства.

- Нет, я не хочу на погост, - решительно отказалась она, и сразу же очнулась в горнице, за столом, напротив Маата.

Тот перегнулся, вцепился в ее спутанные волосы и потянул на себя.



6

- Много, много недель без женщин, - приговаривал он. - И месяцев, и лет - не вести же мне счет кладбищенским бабкам... и малолеткам с лукошками... И ты не женщина, ты черт-те что, но ты хоть похожа, и это смогли оценить упрощенные... Я посложнее...

- Ты проще всех, - простонала Мента Пиперита.

- Да, - это так, - пыхтел Маат. - Ты убеждала меня в обратном, но ты намного сложнее, простенькая, ибо творишь... Готовишь пути к последнему уравнению... Но энтропия заложена в толпе, и толпы вокруг тебя...

Он перетянул ее через стол и швырнул на лежак.

- Я все равно не стану перекрашивать Плетни, - угрюмо предупредил Маат. - Меня не берут твои географические приемы. Я буду убивать дальше, я буду упрощать.

- И не надо, - Мента, намереваясь затянуть время, немедленно согласилась. - Люди сами умрут и сделаются проще некуда. Ты только не убивай... оставь родителю...

- Я уже слышал, что там бывает совсем хитромудро...

Подушка вдруг изошла соком васильков и анютиных глазок.

Маат дотянулся ногой до швабры и толчком опрокинул несколько ведер, стоявших в углу. Те опрокинулись, по полу растеклись неожиданно яркие, жестокие краски.

- Я сразу в тебя влюбился, а это плохо, - приговаривал Маат, сдирая с Менты одежду, доламывая китовые усы и швыряя все это в скорлупки и семечки-шелуху. - Любовь - понижение энтропии. Прекрасную, восторженную жизнь не вдруг упростишь...

Мента Пиперита сопротивлялась из последних карликовых сил. Ее противоестественно тянуло к Маату, и он опять оказывался прав, это было исключительно плохо, ибо всю жизнь она старалась украсить жизнь никоим образом не так, иначе.

"Я не сложнее, я много проще бабьей простотой", - она про себя повторила маатову мысль.

- Мы послужим распаду, - прохрипел Маат, вторгаясь в нее так, что внутри Менты Пипериты сразу же начало рождаться и расти что-то постороннее, самостоятельное. Он узнавал в ней свое незнакомое женское, то есть себя самого; он упивался собой совокупным, как упивался оплодотворенным яйцом.

Яйцо между тем - уже их общее, оплодотворенное - стремительно увеличивалось, и оба на миг отвалились друг от друга: что это? Возможно, так происходит потому, что оба они родились стариками?

Между обоими нарастало и укреплялось странное чувство сродни недолговечной любви. "Любовь это плохо, - вновь и вновь подумывал Маат. - Любовь это снижение энтропии".

Он накрыл Менту Пипериту всей своей тушей, колотя ногами в резиновых сапогах. Протискиваясь в нее и уже, собственно говоря, разрядившись, он продолжал трудиться, и орган, который порождал неимоверно сложное и неимоверное простое, все больше наталкивался на растущее сопротивление.

Захрипела и Мента. Еле державшийся стилет вывалился и звякнул.

- Мы старые, - еле выговорила она. - У нас почему-то быстрее. Он уже зреет и бьет ногой в печень, он скоро родится на свет.

Маат лежал на ней, ритмично двигая тазом, и не произносил ни слова.

Мента купалась в крови, которая исторглась вдруг отовсюду. Она была уже не проста, она была пуста.

Что-то с недюжинной силой ударило Маата в пах; кровосмеситель отшатнулся, взирая на улыбающееся лицо, показавшееся из Менты. Высунулась пара маленьких еще ручек, но и они не рвали промежность, они разорвали карлицу на две полые части, которые сразу же начали подсыхать, и в них застрекотали откуда-то явившиеся сверчки.

- Однако же и приплод, - пробормотал отец. - Да он растет!

Младенец соскочил со стола, оглядываясь на темные углы.

Мента Пиперита была еще жива и помнила о Географическом Обществе. Она нашарила оставленный на столе крошечный пистолет, о котором напрочь забыла, прицелилась и выстрелила Маату в лоб.

- Ты тяжелый клиент, а мне тоже хочется простоты, больше - легкости...

Соломенные пряди распались, показывая дырочку в копейку величиной. Сзади брызнуло чернилами.

Мента попыталась спрыгнуть на шершавые половицы, но тут же умерла.

Младенец с любопытством подошел к Маату, обнюхал его, сунул палец в отверстие облизнул. Лицо Маата смялось в газетный комок вроде тех, что он скатывал в нужнике, пропитываясь Прустом, Хайдеггером и Священным Писанием..

Новорожденный умел говорить.

- А-а-а-а, - залепетал он. - Оба стараются все упростить, но для каждого жизнь прекрасна, и для меня она будет прекрасна, и я ее проживу.

Голый, уже похожий на пятилетнего, он шагнул на крыльцо, где его встретил погост.

... Его воспитали волки и даже дурные люди, но он выучился играть на скрипке и брал призы. Снились ему черно-белые сны, радугой перечеркнутые.



7

Взошло копченое солнце, и лежавшая на пустыре Мента Пиперита пришла в себя.

Почти разорванная бродячим великаном, она осознала, что все еще проще, и что она, забывшись в географическом атласе, не уезжала никуда, и вышла из дома в прострацию из прострации, и это ее родной город медленно, под окрики распорядителей, отправляется в странствие. И это ее время вплетется в незримый Плетень, составляющий собственно время, где проживает память о кратких мгновениях и длительных впечатлениях, без лишней шелухи. Где растут подосиновики, а на площадке вращается маленькая карусель.



2005-2007 СПб - Москва - СПб




© Алексей Смирнов, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2008-2024.




Словесность