ДЫРЯВЫЙ ТОВАРИЩ
Зодиакальные Раки питают слабость к старым вещам.
Когда мне было шесть лет, я еще не успел осознать себя зодиакальным Раком, и новые вещи мне тоже нравились. Не всякие, конечно. Однажды мне подарили новое одеяло, на которое мне, желавшему чего-то другого нового, было глубоко наплевать, и бабушка сильно обиделась, что не сделало чести ее рассудку. Совсем иначе вышло, когда отцу купили новый письменный Стол, который, по сумме трех измерений, будет писаться с заглавной буквы, а мне отдали его прежний, для него старый, но для меня - новый. Потому что раньше у меня вообще не было никакого стола. Его перенесли в гостиную, совершенно пустой, с покрытием из кожного заменителя, без стекла, и мама положила на него какую-то толстую книгу - по-моему, словарь или том Марка Твена. Я молча подошел и переложил сей предмет на другой стол, обеденный. Как будто походя, случайным движением, "прихватил", освобождая поверхность. Будь я животным, оставил бы метку и застолбил место.
- Ну, парень, нельзя же быть таким жадным, - сказал отец, и я не помню, что сделал - вернул ли фолиант на место или оставил перемещенным.
Я не припомню и того, чем заполнял этот стол - ни вещей, ни идей.
Зато по достоинству оценил Пространство под столом, квадратную пещеру с перекладиной. Та перекладина располагалась так, что на ней не повеситься, она предназначалась для коротеньких ног, и это мое нынешнее лезет в минувшее со своим прикладным пониманием перекладин и балок. Я забирался под стол прятаться. О чем я там думал, неизвестно. Мне было мало открытой пещеры; я выпросил тряпку и кнопками пришпилил ее к полированной кромке - завесил первобытное пространство, как шкурой. Конечно, то был аналог потайных уголков моего подсознания, но там находились настолько сложные вещи, что я просто не мог их воспроизвести под столом, и тайное оставалось непроявленным и нематериализованным. Там не было ни единой игрушки.
Порывшись в темном углу души, я не задерживался и быстро вылезал. Бывало, я умилял этим кого-то; бывало, что нет. Играет себе ребенок - и слава богу.
Передняя кромка по сей день осталась дырявой; их там десятки, сотни кнопочных дырок.
С годами стол заполнился и переполнился, готовый лопнуть от несварения желудка.
Меня постоянно терзали да мучили: прибери - да сейчас, я уже разбежался, уже прибираю. В древнем дядюшкином радиоприемнике, что маялся в углу стола под кипой конспектов, среди радиоламп хранился моточек бинта, пропитанного маковым соком.
Стерилизатор в тряпице, упрятанный в дутую папку с бумагами.
В каждом ящике, за книгами, тетрадями и, стыдно выговорить, рукописями - порожняя посуда из-под зелена вина.
Однажды ее нашли всю сразу и демонстративно выставили на обеденный стол, чтобы я устыдился, но я устыдился гораздо меньше, чем в день, когда перекладывал туда мамину книгу.
Стол был забит моим Я, но под столом, как и в детстве, царила полная пустота. Мутные памятные миры не расставались с секретами.
Я обращался со столом, как со всякой заурядной вещью. Случалось ему наподдать, случалось расколотить настольное стекло, залить, засыпать пеплом, оцарапать.
Дырявая кромка, словно источенная жучком, таращилась на меня безропотно, не побуждая к пряткам. Перекладина постоянно мешала, и я машинально пинал ее, когда принуждался сидеть за столом и писать скучные ереси.
Женившись, я переехал, а стол остался.
В начале девяностых, когда меня соблазнили постом заведующего при целом табуне вспомогательных лошадок, да еще в частном, да в придачу курортном отделении, я мигом вообразил себя в отдельном кабинете с телефоном. Как я начальствую там за столом. Однако у жулика, который создавал эти райские кущи ради мелкой наживы, подходящего стола не нашлось, и он сам разводил передо мною руками, негодуя:
- Как! У Заведующего должен быть стол!...
Было ясно, что стол для Заведующего не возьмешь из столовой, не уведешь из палаты: принципиально возможно, но несолидно. Стол должен был отличаться.
Недолго думая, я предложил друга детства. У Драгунского есть рассказ с таким же названием: "Друг детства", где главному герою предложили воспользоваться старым медведем, как боксерской грушей. И тот не воспользовался, что-то его удержало. Меня же ничто не держало; для шефа-мошенника сгонять из Курорта в Питер было дело плевым, и мы, как воры, поднялись на пятый этаж моего старого дома, к родителям - отца к тому времени уже не было, и мама предлагала, по-моему, его Стол, но я выбрал свой, дырявый, благо он был и меньше, и легче отцовского мастодонта. И соответствовал.
Под ним уже что-то клубилось, лишь мне понятное и видное.
К столу приставили облезлое кресло, и я мгновенно пожалел о своей затее.
Через полгода отделение приказало долго жить, и я убрался оттуда, несолоно хлебавши, оставив все, забрав разве некоторые бумаги.
И вот, как сегодня помню, наступил месяц май; наступил и почти завершился. Карьера предприимчивого господина в халате рухнула, меня пару раз откачали после запоев, навеянных общей бесперспективностью. Повсюду разгуливали обезьяны в малиновых и вишневых пиджаках, и пиджаки хозяйничали по праву сукна и расцветки. Хозяева отделения готовились к отъезду в Чикаго, и я много раз, надоедая, звонил им, выпрашивая стол, за которым чего только не было, когда я дежурил - хуже того, я даже смел, попивая из простецкого стакана, объяснять разным змеям и тварям происхождение дырок, и веселился над вещами, которых не вернуть. Подобная откровенность, думалось мне, располагает и трогает. Я чуть отъезжал в руководящем кресле и медленно, гипнотически постукивал ботинком по перекладине.
Вдруг я надумал спасать стол.
Договорился с тестем, что был на колесах с прицепом, примчался в Курорт.
Отделение уже полностью утратило недавний облик, вливаясь в опасную, изнутри отвратительную структуру местного санатория. Стандартная уборщица, наполовину робот, пылесосила незнакомую ковровую дорожку.
Дверь в кабинет болталась распахнутой; табличку я снял, когда бежал, и до сих пор храню как забавную реликвию. Письменный стол стоял на лестничной клетке в окружении незнакомых уродов: полустолов-полупарт, безмолвный и готовый к неизбежной инвентаризации. Я живо представил белый пятизначный номер у него на боку.
Мы подхватили стол, поставили в прицеп и понеслись по Приморскому шоссе - подальше от Дахау, где старым товарищам выставляют клеймо.
Минут через десять тесть глянул в зеркальце и рявкнул:
- Стой!...
Оказалось, что стол распахнулся. Из его ящиков, которые, как языки, наполовину вывалились, выпархивали, разлетаясь по дороге, псевдобольничные документы, проштампованная липа, фиолетовая дрянь с печатями, копирка, памятки, кроссворды, инструкции... Возвращаясь к своим, стол поспешно выблевывал чужое.
Теперь он в полном и безраздельном владении дочки.
Он снова - Пещера.
И дочка, как полагается женщине, относится к обустройству жилища с большей ответственностью, чем это делал я, аника-воин. Ни проколов, ни дырок; вход в пещеру завешен меховыми изделиями, подоткнутыми под стекло. Под столом - целый мир, где нет ничего лишнего и ненужного: оно лишь кажется таким непосвященному. Там есть даже свечка, и дочка зажигает ее, когда я сажусь ей читать про мушкетеров и кардиналов. Осмелимся назвать очагом.
А у меня стоит Стол.
Под ним нет перекладины, но и не пусто. Под ним - процессор; в корпусе - жесткий диск, а на диске - многое, о чем я не должен был рассказывать, но давным-давно рассказал. Там, наконец, сгущаются и материализуются Тени. Их у меня две. Первая, обычная, - слева. Вторая - в ногах.
февраль 2005
© Алексей Смирнов, 2005-2024.
© Сетевая Словесность, 2005-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
