Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ДРУЖИНА

Документальное повествование


1. Повязка

Я пока не знаю, большой ли из этого получится цикл. Вряд ли очень большой. Но я не однажды писал об этом то там, то сям; все это как-то разбросано и разорвано, и кое в чем придется повторяться, ибо хочется цельности.

Как всегда.

Вроде как в те далекие годы, когда я собирал спичечные этикетки.

В общем, главным во всем этом деле оказалась повязка. Родители шили нам эти повязки целенаправленно, из квадратного кумача, на резиночках. Чтобы не приведи господь нам не взбрело в голову накощунствовать и обмотаться пионерским галстуком. Ведь фашисты за этот галстук расстреливали, а он у тебя словно из жопы - чем же ты не фашист?

Дружинником можно было сделаться с седьмого класса.

И сдержанно гнобить всех остальных, кто младше. Гнобить старших не приходило в голову никому, хотя бы на них повязки и не было.

Я свою помню очень хорошо: квадратная, плотненькая такая, пресловутые резиночки. Мама сшила. Тимуровцы зря рисовали свои делинквентные звездочки, да вязали слабоумные красные тряпочки. Тут красноармеец, там красноармеец... Везде красноармейцы! Им надо было шить и носить повязки... Чем впоследствии все и кончилось.

Нас строили поутру и разводили по постам в коридоры, где первые классы, вторые, третьи, четвертые... Чтобы на переменах мы там все мягко пресекали и не допускали.

Что мы и делали.

Честно говоря, я еще не очень понимал, что значит носить повязку.

И понял в одно мгновение.

Из конца коридора я увидел своего закадычного товарища, который целеустремленно куда-то маршировал, ни на кого не глядя. И на меня в том числе. Он что-то увидел или просто персонально обозначался.

Повязка накинула ему лет пятьдесят.

Это была не повязка, а нашивка за ранение в процессе родовой травмы.

Я как-то по-птичьи склонил голову, оценивая товарища в новом качестве. Не то, чтобы оно привело меня в восторг. Но я понял, что времена наступили серьезные. И сразу поставил к стене каких-то малышей, которые ехали друг за другом по полу, на пузе.




2. Незримый бой

Это, конечно, была никакая не дружина.

Это было приучение к мысли, что можно носить что-то такое на рукаве и применять по назначению.

А так мы в школе ничего особенного не делали. Вообще перестали эти повязки носить. Однако это чрезвычайно частое заблуждение: полагать, будто насчет тебя что-то там забыли, тогда как никто ничего не забывал и собирается использовать тебя на все восемнадцать с половиной сантиметров.

Что и выяснилось в Первом медицинском институте - сразу же, с первого курса. Я даже не помню, каким образом вдруг оказался в этой дружине; туда, по-моему, записали всех подряд - как в колхозники и будущие лейтенанты военно-морского флота.

Мне кажется, что это вещи если не одного, то близкого порядка.

И я осознал, что в недалеком будущем соприкоснусь уже не с начальной школой, где бегают в силу неразвитости стрио-паллидарной системы, а с настоящими правонарушителями и преступниками.

Так оно и произошло.

Первый незримый бой состоялся в пивном баре "Янтарный" - а может, он был "Янтарь", сейчас там что-то уже совсем другое. Благодаря дружине мы узнали о существовании этого бара и стали его постоянными посетителями.

А без дружины, может быть, прошли бы и мимо. Хотя навряд ли. Прошли бы мы мимо, держи карман шире.

Я не знаю, в которую комсомольскую голову явилась удачная мысль направить нас секретными агентами в бар. Пришла, волнообразно и естественно, из постороннней, первичной головы - милицейской.

Нас разделили на пары, направили в бар, велели взять не больше двух кружек пива и следить.

За всем.

В основном, за фарцовщиками в сортире, но обращать внимание и на другие вещи: хулиганов, пьяных - особенно распивающих то, чего в баре не подают.

Мы с напарником напряглись, глаза у нас стали стеклянные. Повязок не было, повязки прятались под плащами. Беззащитные, на горьковском дне, мы до того охуели, что и в самом деле взяли всего лишь по две кружке мочевины и наборчик: ломтики скумбрии ("хвостик") и три сушки.

Это тогда.

И сосали мочевину в полном безмолвии, наблюдая за посетителями.

А те сидели себе и ничего такого не делали. То есть случалось, что кто-то что-то вдруг гаркнет от переполненности мочевиной, но тем и кончалось.

Мы уже почти все допили, не смея заказать еще, когда к нам подошел старший. Он еле стоял на ногах.

- У меня рацию не очень видно, ребята? - спросил он, заваливаясь латерально.

Ширинка у него была расстегнута.

- Да вы идите, идите, - махнул он рукой.

В тот черный день серьезные бандиты предпочли какой-то другой бар.




3. Структура

Дружина Первого Ленинградского медицинского института слыла самой свирепой на Петроградской стороне. О ней ходила чудовищная молва.

Хотя там были и другие институты - химико-фармацевтический, ЛЭТИ, да мало ли какие еще. Но мы почему-то возглавили это движение.

Наверное, по той же причине, что наши капустники считались самыми веселыми.

Патрулирование в баре, описанное выше, оказалось редкостью и роскошью.

Обыденность явилась двумя полужопиями: патрулирование уличное и заседание в вытрезвителе в качестве понятых.

Поэтому в следующий раз мы всей толпой отправились уже не в бар, а в участок, типичное РУВД близ Тучкова моста, во дворике-колодце, куда легко и просто было волочь, и которым, по слухам, командовал отчаянный человек, сорвиголова, Жеглов и д'Артаньян в одном лице. Этот человек лично брал алкоголика, затеявшего ружейную стрельбу из родного окна. Он стрелял не то по прохожим, не то в самую жизнь, и предводитель РУВД его взял.

Мы осознали серьезность соседства.

По-моему, я так никогда и не увидел этого человека.

Мы были совсем молодые, и нам, конечно, хотелось всячески развлекаться, а потому мы все ценили разного рода "острые" моменты, а в глубине души даже хотели их, притягивали. Я думаю, что в дальнейшем каждый из нас так или иначе поплатился за это.

Я точно знаю это насчет себя самого.

И эти острые моменты возникали; при патрулировании, случалось, мы создавали их сами, а в вытрезвителе... Ну, об этом тоже будет подробнее, потом. Одно могу сказать: в те годы трезвак был местом куда покруче, чем нынче, когда и статуса-то у него правового нет. Сейчас он чем опасен? деньги отнимут, какие есть, да пиздюлей дадут, если найдет соответствующий стих. А раньше... раньше мы действительно расписывались за разные суммы, никто ничего при нас не крал и все возвращали - за исключением штрафа, естественно, когда находилось, из чего его высосать.

И на работу могли написать, и писали, а там уж как ляжет карта.

Это теперь на меня писать некуда.




4. Базовые потребности

РУВД - в дальнейшем "участок" - являло собой обыкновенное РУВД.

То есть специальное философское место, где вопрос о том, кто ты есть - тварь дрожащая или имеешь право - отваливался уже на пороге, как гангренозный член.

Сердце участка - обезьянник. Это вообще очень нужное помещение, предусмотренное не только в участке, но и в больнице. Я, например, по дороге в приемный покой неизменно заглядывал в зарешеченное окошечко: и кто-то там спит?

В нашем участке обезьянник, насколько я помню, был то ли без двери, то ли она не запиралась, потому что напротив, на лавочке, всегда были мы.

И мы следили за теми, кто в обезьяннике, а их потребности сводились к трем общечеловеческим: 1) Ну, отпустите, мужики! 2) Пусти поссать 3) Дай закурить.

Так что Кырла Мырла сильно заблуждался насчет этих потребностей - есть там, одеваться. Ну, пить - это ладно, без этого не обойтись, но это, скорее, не сама потребность, а предпосылка для проявления трех главных: выпустить, поссать и покурить.

Короткий коридорчик упирался в дежурное помещение. Там не было ничего интересного. Зачастую и милиционера-то не было, он занимался чем-то своим на втором этаже, а сидел там старший отряда и его опричники. То бишь мы.

На столе лежали инструкции с описанием безобразий и образцы протоколов.

Надо же объяснить, почему коммунизм вдруг временно оказался не в состоянии удовлетворить основные человеческие потребности - выпустить, пустить поссать и дать закурить.

Запрещалось, к примеру, мешать проходу граждан. Запрещалось сбрасывание из окон и с балконов предметов на граждан. И так далее. Эти граждане виделись длинным, членистоногим, заслуженно шагающим существом, проходу которого мешают и на которое с балкона сбрасывают предметы.

И, соответственно, образец: гр. К., доставлен в связи с тем, что находился в нетрезвом состоянии на улице Щорса и мешал проходу граждан (там, вообще говоря, довольно безлюдно).

Гражданин Ж., обнаружен спящим на скамейке в скверике по адресу... тыр-дыр-дыр... - очевидно, мешал проходу граждан.

И так далее.

С этими безупречными рекомендациями гражданина, опрометчиво попершего против беспечных граждан, охотно принимали в любой приличный трезвак.

Гражданин спавший, гражданин мешавший и гражданин бросавший бродили по обезьяннику, растолковывая нам основные общечеловеческие потребности, а потом приезжала хмелеуборочная машина, и мы расставались.

Во дворе прямо перед участком предусмотрительно стоял пивной ларек, и если обезьянник надолго пустел, мы забирали публику прямо из очереди.




5. Забавы

Мы не любили скучных пьяных, мы любили веселых и разухабистых, а также хитрых, агрессивных и недовольных.

Потому что агрессивного пьяного можно было повалить, связать "ласточкой" и класть ему на лицо разные вещи - например, половую тряпку.

Я не валил и не клал.

Но я стоял и смотрел.

Мне не было ни весело, ни смешно, но я ощущал малопонятный до сих пор внутренний подъем. Не исключено, что влияла энергетика стаи.

Но иногда удавалось и посмеяться.

Один мужичок потихоньку вышел из обезьянника и так вот запросто, якобы свой, присел на лавочку рядом с нами. Мы не препятствовали ему, мы перемигивались. Мы дали ему закурить, частично удовлетворив базовую потребность.

Мужичок был не особенно пьян. Он немножко поговорил за жизнь, получая от нас односложные, лаконичные ответы: мы поощряли его, приглашали продолжить.

- Да, дела, - сказал мужичок, упершись руками в колени и глядя на хитроумно покинутый обезьянник, где тосковали его товарищи по несчастью.

Он решил, что достаточно потолковал с нами и наладил контакт.

- Ну, я пошел, - вздохнул он с искренним сожалением и медленно направился к выходу.

Давясь от хохота, мой сокурсник Витя Ветлицкий, проговорил ему в спину:

- Мужик! Эй, мужик, ты куда же это пошел?

- А я здесь, я ничего, - испуганно забормотал тот и даже вернулся в обезьянник, а скоро его увезла хмелеуборочная машина.

Витя Ветлицкий был одним из тех, кто годы спустя поплатился за это. Может быть, и за другое, но я человек мистический и склонен усматривать связи там, где их, возможно, и вовсе нет. Он сошел с ума.

Он стал зрелым доктором, заступил на дежурство и в четыре часа утра сошел с ума.

У него развилась настоящая клиническая депрессия - может быть, в составе шизофрении. Ему вдруг сделалось отчаянно тоскливо, и грустно, и страшно, и невыносимо.

Он вышел на инвалидность.

Я говорил с ним однажды: речь его звучала так, будто он полушепотом рассказывал, тараща глаза, какую-то не очень страшную детскую сказочку про зверушек.

"Его унесло в детство", - задумчиво сказала на это одна дама, любительница эзотерики.




6. Еще забавы

Да, попадались необычные люди.

Однажды доставили непонятно кого: здоровенный невменяемый парень в желтой расстегнутой рубахе, с мутным взором, но от него не пахло спиртным - наркоман! Тогда это была редкость и вообще одно лишь подозрение, но все сбежались смотреть. Не помню, куда его дели - туда же, наверное, куда всех.

А одного пузатого мужика забрали из очереди, как я уже говорил, к пивному ларьку, что бесперебойно работал напротив участка.

У этого мужика уже были в сетке две трехлитровые банки пива, и он все равно стоял в очереди, и вынул одну из банок, стал из нее тут же, на месте, у нас на глазах, пить, не дожидаясь окошечка, и мы, хохоча, взяли его вместе с пузом, выпученными от переполненности газами и банками.

А были и другие забавы.

Об одной из них я вскользь рассказывал в цикле "Мемуриалки", но хорошо бы чуть подробнее. Одно и то же спустя какое-то время рассказывается иными словами. Иногда получается удачнее.

Я был в участке один - а может быть, нас оставалось двое или четверо.

Мужик был буйный и агрессивный, его заперли в обезьянник и любовались им сквозь решетку. Он всех проклинал и всем угрожал сиюминутной расправой.

Тут приехали представители высшего звена: сержант и некто в наряде Жеглова, то есть не в кителе, а в гражданском. Вероятно, у него был отгул, или он просто работал оперуполномоченным, косил под блатного и не светился.

Они открыли обезьянник и, не делая никаких предисловий, начали мужика бить.

Руками, ногами, всеми своими членами.

Мужик прикрывался руками - не шибко-то и поддатый, а скорее оскорбленный. Они же били его, молча, без вопросов, а мы наблюдали с лавочки. Я стоял, привалившись к стене.

Мужик перестал защищаться и перешел в наступление. Он бросился на сержанта и оторвал ему половину форменного галстука.

Милиционер пришел в неописуемую ярость.

Вдвоем со штатским - возможно, это и был тот самый герой-начальник, что брал уличного стрелка - повалили мужика на шконку так, чтобы одна рука выступала за край. И сломали ее единым надавливанием. Я хорошо слышал хруст. Тогда мужик перестал сопротивляться и начал протяжно выть, со слезами. Он выл безостановочно, пока его волокли не к хмелеуборочной машине, нет - к милицейскому газику.

Его взяли за руки и за ноги, раскачали и забросили внутрь, но промахнулись, и он ударился головой о покрасневший бортик. Тогда они подняли его и бросили уже правильно.

- Вот и хорошо, - сказал штатский, оценивающе глядя на куцый галстук товарища. - Эй, друг! Теперь ты сядешь на семь лет за сопротивление милиции, за нападение на нее...

Из газика вытекал монотонный вой.

Друзья закурили, погрузились в кабину и куда-то поехали.

А мы остались стоять.

- Не надо было залупаться, - сказал кто-то из наших.

Да, не надо было.

Залупа - интимный орган, и двигать шкурку при общении с властями никому не рекомендуется. Даже в обезьяннике, где это в зоологическом порядке вещей. Двигать шкурку - прерогатива Жеглова.




7. Патрулирование

Это не менее интересно.

Мы брали всех, кто имел неосторожность пошатнуться.

Однажды мой напарник даже сделал мне укоризненное внушение: "То ж деды!" - потому что я уже нацелился на каких-то неухоженных пожилых людей, явно неспроста деливших скамейку.

И так он спас захмелевших дедов.

В другой раз человек, взятый нами под локти, применил прием: резко выбросил руки, как будто снимался в кино и подумывал дать нам по горлу, после чего устремился вперед под острым углом и упал к нашему великому удовольствию.

А еще у меня выработалось чутье.

Однажды меня назначили старшим наряда. А это приятная, хотя и далеко не президентская должность. Тем более, что я шел с повязкой, а рядом со мной вышагивала моя тогдашняя подружка, очень довольная, и некая женщина даже воскликнула: "Ишь, как в дружинника вцепилась!" Это было лестно.

Я решил показать класс - и подруге, и младшим наряда. Я присмотрелся: в ближайшем скверике, на лавочке, сидел ничем не примечательный бедно одетый старик и кормил голубей. Он не делал ровным счетом ничего плохого. Но у меня был нюх. Я подвел к нему группу и завел ему руку за пазуху. Там оказалась только что початая бутылка портвейна. И я демонстративно, медленно вылил ее в песок. Старик не протестовал, он смотрел на меня светлыми, невыразительными глазами.

- Как ты его засек? - поражались товарищи.

Я скромно отмалчивался. Об этом я тоже где-то писал, но сейчас получилось не так - либо лучше, либо хуже.

Он до сих пор у меня перед глазами, этот дед.

А еще мы ловили местную банду. Это были, в общем-то, обычные, отчасти делинквентные подростки, и у их предводителя завязалась личная вражда с нашим старшим по кличке Жираф.

Мы отлавливали эту ни в чем не повинную банду целыми вечерами. Вроде бы ее главарь оскорбил Жирафа, а может быть, сбежал, пойманный выпившим. Мы рыскали в развалинах и трущобах и все-таки отыскали его на каком-то кирпичном карнизе, на уровне второго этажа, где он стоял в вечерних сумерках, прижавшись к стене и широко раскинув руки.

Мы взяли его с помпой.

А в прочее время мы прохаживались по Большому проспекту с девушками-дружинницами и ели эскимо.

Иногда, впрочем, мы навещали местный садик, где нынче метро "Чкаловская", а раньше был сад, и в нем собирались шахматисты. Я и мысли не допускал, что они не нарушают закон и не мешают проходу граждан. Они были просто обязаны пить и следовать за нами в участок. Но это были опытные старики. Мы обходили каждую скамью, а шахматисты поджимали ноги; мы заглядывали в каждую урну, но так ни разу ничего и не нашли.




8. Кобыла и гомосек Пучковский

Помнится, отчим спросил у меня:

- Ну хорошо - а вот, допустим, я бы шел, с работы, вечером, поздравленный бабами, с цветами и грамотой - ты и меня бы забрал?

- Забрал бы, - ответил я мужественно, но не вполне уверенно. Я был тогда во многих отношениях принципиальным человеком, максималистом, но что-то уже вызревало, какая-то протестная антигосударственная гадость. И вообще вся эта дружина была затеяна лишь под клятвенное обещание медицинско-профессорского состава не отправлять нас в колхоз, если мы подежурим летом.

Конечно, нас обманули, но об этом, возможно, когда-нибудь в другой раз.

Покамест небольшая интерлюдия.

Зашел я однажды в любимый, очень уютный пивной бар неподалеку от дома. Там в те годы даже подавали сосиски. И я казался себе тамошним завсегдатаем, и мне мерещилось, что все меня знают и все мне можно.

В том числе распивать водку, под столом, с незнакомыми собеседниками, практически в открытую.

Пил я, пил эту водку с пивом, пока бармен Вадик, который был у меня на очень хорошем счету, не заорал вдруг:

- А ну пошел отсюда на хер!

Но тут вошел, спустился в подвальчик еще один человек, намного пьянее меня, но зато он вел в поводу исполинского пятнистого дога, и Вадик стушевался.

Он забыл про меня.

- Кобылу-то убери, - сказал он опасливо. - Убери кобылу-то.

- Мне бы пивка, - отозвался владелец кобылы.

- Кобылу убери, - твердил Вадик, прижимаясь к стене.

Я ушел, не будучи вытолканным взашей. И призадумался на солнышке: куда бы податься? Да как же куда - в участок! Там нынче тихо и дежурит один Пучковский, неизвестно зачем.

Ничем не отличаясь от собственной клиентуры, я доехал на Петроградскую сторону и присел покурить в скверике рядом с каким-то старичком.

- А что, - сказал старичок, - возьмем чего и пойдем ко мне.

- А делать что будем? - спросил я, постепенно трезвея.

Старичок надолго задумался. Он жевал губами.

- Это наше дело, - выговорил он наконец - довольно странно и вымученно, из чего я заключил, что мне предлагают один из первых в моей биографии гомосексуальных контактов.

- Ты погоди, - сказал я ему. - Я сейчас приведу тебе нужного человека. Ты посиди здесь пять минут, а я его приведу. Это то, что тебе сейчас нужно.

И я направился в участок, где меня встретил удивленный Пучковский. Он был действительно гомосек. Он удивился моему виду и спросил, на хера я приперся в дружину. Этого я и сам не знал. Я вкратце посвятил его в суть происходящего.

Мы вместе отправились на скамейку побеседовать со старичком, но скамейка была пуста.

И я решил в этот день не дежурить в дружине, а поехать домой.




9. Белая Гвардия

Самое аристократическое место, последний предел, край земли оказывалось и самым скучным.

Вытрезвители одинаковы, как участки.

В те годы они, однако, были немного другими.

Нас приглашали парами; мы сидели за столом, всерьез изображая понятых. И даже будучи ими. Мы расписывались. Слева сидел милиционер в чине, если не ошибаюсь, лейтенанта, и кто-то еще - может быть, фельдшер, потому что иногда привозили сильно побитых и в белой горячке.

Их отвозили в больницу номер десять на Пионерской улице, где было намного хуже, там царил сущий ад.

И кто-то еще похаживал, и из расстегнутой милицейской рубахи свисало заслуженное пузо: асцит со скорым переходом в цирроз.

Милиционер, как правило, сидел один и тот же: очень строгий и принципиальный.

Нам было скучно.

Ничего не происходило.

От комнаты отходил коридор, за которым, собственно говоря, и находился пункт вразумления: стояли рядами шконки и бродили люди, завернутые в одеяла. Они желали удовлетворить свои базовые потребности и часто орали.

Один поджимал ноги самоварчиком и орал:

- Люди! Я Бог! Я ангел с неба...

Или это было в дядиной дружине?

Другой удовлетворил потребность сразу, на месте, и поросенком завизжал:

- Что это у вас так паскудно?

На что мой напарник, усатый Серега, разумно заметил:

- Но ты же, падла, дома на пол не ссышь!

Приезд очередной хмелеуборочной машины всегда был праздником. Доставленные кадры тоже попадались не сахар, и мы с упоением ждали бунтов, мятежей и гладиаторских боев. Для этого в трезваке существовал особый сержант с особенно расстегнутым пузом. Все кончалось до обидного быстро, как преждевременная эякуляция: никого не били ногами. Досадная скоротечность: сначала мятеж и качание прав перед бесстрастным лейтенантом. Потом захват, зажим, прогиб, да за чупрун с обязательным запрокидыванием головы. И все.

Серега меж тем рассказывал:

- Не на что мне тут было сходить в баню. А у соседей был здоровый кот Василий. Их брали на оперативку, в хирургию, за три рубля. Вот взял я Василия в сумку и сказал: ну что, Василий, пойдем...

...Все деньги, изъятые у доставленных во хмелю, тщательно пересчитывались, и мы наблюдали. Лейтенант не брал себе ни копейки. Он только пришпиливал скрепочкой штраф, к протоколу, если денег хватало на штраф.

Но иногда удавалось разозлить и его.

Выпускали однажды непростого человека.

Это не был обычный забулдыга, этот человек отлично понимал, что власть над ним кончилась, и в восемьдесят втором году сие было странно. И все было странно: черный плащ из натуральной кожи, широкополая черная шляпа а-ля Боярский, темные очки и даже белый, вроде бы, шарф. Артист или просто фарцовщик. Выпускаемый после короткого сна, он держался дерзко.

Он позволил себе сказать несколько презрительных слов в адрес милиции и советской системы правосудия вообще.

- Ну и поезжай в свою Америку! - крикнул ему на прощание лейтенант. - Сволочь!

И продолжил писать.

А ко мне подошел какой-то оперативник и спросил, что я читаю. Я читал дефицитнейшую по тем временам "Белую гвардию".

- Хорошая книга, - одобрил он. - Дадите почитать?

Я помялся и отказал. Сказал, что чужая. Вероятно, меня задушила жаба. А может быть, я опрометчиво решил, что это попросту лишнее.

Теперь они совсем иные, вытрезвители. Я побывал в нескольких, и только лишился всех денег без всяких других последствий. Было просто досадно валяться на жесткой шконке и вслушиваться в чудовищные переговоры соседей.




10. Мороз и солнце

Cамое неприятное в дружине - это катание собственно в хмелеуборочной машине и сбор подмороженных грибов, особенно злыми морозными вечерами.

Чтобы следить изнутри за правильным распорядком дня и ночи. И пресекать. Хотя пресекать там, кроме все тех же основополагающих потребностей, уже нечего. Все давно всё поняли и притихли.

Однажды мы так гоняли по всей Петроградке, в лютый мороз; машину трясло, дорога изобиловала колдоебинами, и улицы были безлюдны.

Гоняли почти порожняком. Неистовствовал скудный снежок.

Мы нашли какого-то одного, который так безнадежно и перекатывался у нас по полу, от бортика к бортику. Спасли ему жизнь хотя бы так, он помер бы по зиме...

Собачий холод, собачья жизнь, бесплодные собачье-розыскные поиски.

Но попадались и пламенные фигуры.

Один был задержан во время спортивной пробежки, ранним утром - или поздним вечером; в спортивном элегантном костюме, весь в бороде, до глаз. И весь в дерьме. И невменяемый, конечно.

Приходится к слову, потому что где-то давно я уже написал об этом.

Его упрекнули, отчитали и осторожно затолкали в салон, привезли в вытрезвительное учреждение, которое почему-то именуется медицинским.

Куда ни сунься и ни плюнь, я остаюсь-таки медиком.

Кстати заметить: никакого холодного душа.

Все прямо-таки поразились, откуда на этом спортсмене столько дерьма.

А он встал посреди приемной, гордясь обосранной бородой, и начал наизусть декламировать "Луку Мудищева".

Ему аплодировали, ему не мешали.

Потом мой товарищ деловито приволок помойное ведро с водой и швабру. Он намочил швабру, отошел на приличное расстояние и начал растирать щеткой дерьмовую бороду.

Спортсмен блаженно заурчал. Он не возмутился; он продолжал декламировать и даже тянуться рылом к щетке, тереться об нее, покуда к нему не утратили интерес и не отправили к ему подобным.




11. Петропавловская крепость

Недавно меня пригласили на утреннюю Петропавловку.

Это очень, очень соблазнительно. Спасибо. Ну на хер.

Я однажды побывал на утренней Петропавловке. До самого, расперемать его, рассвета. В чине, конечно, оперативного дружинника, который обязан был ловить всех. Ночных купальщиков, ночных гуляльщиков. Ночных песчаников, любителей прохладного песка, желателей полежать на нем.

И доставлять, куда положено.

Наша юная бригада сделала волчью стойку.

Мы брали всех.

От нас убегали влюбленные, мы прятались, ставили засады, караулили, ловили. Бастионы чернели, высился ангельский шпиль.

Мы взяли даже двух откровенных братков, которые, как ни странно, уже появились в начале 80-х.

В участке они держались нагло. Мне было страшно. За моей спиной меня берегла моя милиция и еще старшие товарищи. Я стоял в дверях, привалившись к косяку, в безрукавке, и в ужасе взирал на такого же, в безрукавке, но бритого налысо и много мускулистее меня.

Бритый был с другом. Друг мрачно молчал, иногда разражаясь примитивной бранью. Не знаю, что они натворили. Бритый сидел, вытянув ноги в сандалиях, и делал мне веселую козу.

- У, какой, - говорил он. - Откуда ты.

Я не произвожу впечатления человека, способного перломать ребра.

Он балагурил, улыбался, недобро смотрел на меня из-под гусеничных бровей.

Угрюмый изрыгнул что-то особенно мрачное. Ернический тон испарился из лысого. Напоминая партнеру, что здесь милиция, он коротко бросил:

- Тормози лапти.

Тот моментально смолк. Шутки кончились.

Через час их увели.

Я продолжал стоять, олицетворяя силу.

Потом пришло утро: очень серое, с видом на черную воду и полусонными анекдотами про блядей, которые мы травили на деревянном мостике, на равных со старшими товарищами, уже врачами без двух секунд.




12. Опыт плановой невостребованности

Нас, конечно, грабили и надували - мы же были одна страна.

Нам, например, по инструкции полагались фонарь и свисток, а не дали.

Профессора и академики, вещая посредством косноязыких Ааронов, сулили нам безмятежные летние месяцы с прогулками по улицам Петроградки, с периодическим деликатным отловом пьяных, чтобы те, подвыпившие, не мешали нашему свободному проходу граждан. Не сбрасывали на нас диваны с клопами, чтобы мы с девушками могли там прилечь вместо клопов. И не спали в сквериках на скамейках, где нам с теми же девушками, возможно, отчаянно хочется полюбоваться Луной да Невой.

Ну, иногда - зимние месяцы, но гораздо реже. За это нас, как они поклялись на методичке по сбору мочи при ее недержании, не отправят в колхоз в сентябре.

Разумеется, нас объегорили.

Свисток и фонарь мы им простили, простили и рацию, и даже пистолет, который нам с нашими повадками очень даже не помешал бы.

И все равно отправили в колхоз. Не раскланиваясь и даже не выходя к нам. Потом мы вообще не понадобились в роли дружинников, это был просто очередной этап посвящения в доктора.

Это уже другая история, про колхоз. Сложнейшая инициация. Элевсинская мистерия.

Кое-что от дружины у меня сохранялось довольно долго: к примеру, удостоверение. Его нам выдали, и оно, бывало, выручало меня в нелегкую минуту.

Теперь оно потерялось, но зато у меня где-то лежит такое же удостоверение тестя, да там сфотографирована такая мерзкая харя, что сейчас меня за такой документ не пощадят турникетом, а навечно сошлют в Сибирь, которая начинается уже в комнатушке метро и часто там же заканчивается..

Конечно, я написал никакую не исповедь.

Я не собираюсь распинаться ни перед кем, благо знаю, что вокруг меня много уродов похлеще, а я никого не ограбил и не убил. А еще вокруг много хороших людей.

Но я думаю, что будущие трезваки, а также то, что единственным человеком, который узнал во мне известного сетевого писателя, лежал на соседней наркологической койке - оно неспроста.

И еще.

В романе "Лента Mru" я писал, что авангардом стада является стая. И в позабытом уже "Натюр Морте" тоже, хотя и другими словами - крови всегда хочется больше, и не всем нравится документальная автобиографическая проза.



август 2007




© Алексей Смирнов, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2008-2024.




Словесность