Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Мемориал-2000

   
П
О
И
С
К

Словесность




ДОПРОС  БЕНКЕНДОРФА


"Вольются в Дерево Цвет" - никем не обещано.

Они стоят у подножия; пролетает мгновение - они уже осваивают ярус, сразу четвертый, минуя восьмой и нулевой; мгновение - условность для большей доходчивости. Картины меняются, последовательность сохранена. Пространство упразднено, и до всего, что образуется, бывает подать рукой. Воображенное возникает с половинными шансами. Повсюду им жутко и мерзко, невыносимо желанно, все может оборваться.

Они вливаются, не иначе. Вполне вероятно.



1

Первое представление о волне Брованов получил, когда покинул кинотеатр минут на пять - перекурить и оглядеться. Олтын-Айгуль осталась в зале. У нее было еще одно какое-то имя, намного проще.

Кинотеатр представлял собой внушительный развлекательный комплекс, храм удовольствия. Стальной и стеклянный, изъеденный эскалаторами, изобилующий полумрачными харчевнями с алой мебелью, торгующий мишурой. Наполненный посетителями, не знающими, чем заняться, равнодушными к волне и песьеголовому серийному убийце, бродящему в переходах и отрывающему бошки. Он появлялся на миг, истреблял одного или двоих, реже - троих; затем растворялся. О нем вспоминали на миг же, обмирали от холода, моментально забывали, продолжали ходить.

Олтын-Айгуль стояла у окна во всю стену - собственно, и бывшего стеной. Опираясь на поручень, сверкавший сталью брус, она изучала крыши домов - вишневые, малиновые, бурые, седлающие желтые стены, присевшие в ожидании волны, покуда день перетекал в лихорадочные сумерки. Лиловые облака, собравшиеся на горизонте, раздавили солнечный свет в лепешку, заостренную по краям. Брованову покамест не было дела до Олтын-Айгуль, хотя они прибыли, как он смутно припоминал, вдвоем; он, стоя снаружи и отбрасывая длинную тень, пробовал прикурить и одновременно взирал исподлобья на человека, облепленного голубями.

Человек торчал изваянием, как будто заранее подставился. Голуби разом слились и облепили его с головы до ног, уподобляясь поползням. Они застыли, через минуту дружно отвалились, попадали замертво на теплый асфальт. Мужчина, испещренный точечными багровыми отверстиями, лишенный всей крови до капли, еще немного постоял и тоже повалился. Все это произошло в совершенной тишине. Брованов бросил окурок и поспешил вернуться в кинотеатр. Зрительный зал, нисколько не затемненный, был полон наполовину; многие сидели, другие бродили с коктейлями между рядами, перетаптывались в проходах. Мелькнул маньяк, возвышавшийся над людьми на добрую голову - песью, да; кого-то рванул, кто-то ахнул, удивленно обернулся.

- Вон он пошел, - сказал кто-то.

Брованов успел заметить мохнатый загривок, мелькнувший в толпе; возобновилось ровное гудение, состоявшее из голосов, шарканья, кашля и шума вентиляторов. Там, где недавно сидела жертва, образовалась зона отчуждения - мелкие брызги крови, и больше ничего.

В зрительном зале не было экрана.

Фильмов тоже не показывали.

Где-то разбился стакан, где-то сбилась ковровая дорожка. Город за окнами выглядел вымершим, и только воздух подрагивал, да прочерчивал след невидимый самолет.

- Сейчас придет волна, - сообщила Олтын-Айгуль, переместившаяся стремительно, незаметно для глаза. Она взяла Брованова под руку, притиснулась, передумала; разогнула калач, образованный локтем, положила ладонь Брованова себе на бедро. Тому стало так сладко, что он едва не сошел с ума. - Вон она, - продолжила Олтын-Айгуль.

- Вообще, мы где с тобой? - осведомился Брованов.

Наверное, он был восхитителен - судя по выражению ее лица. Лица у нее не было, одно выражение.

- Так уже всё, - ответила Олтын-Айгуль, похожая сразу на всех, кого он знал, и Брованов различил тончайший колокольный звон, похожий на комариный писк. В зале вздохнули, бросились к окнам; горизонт ненадолго заволокло бесшумным дымом - разовый выброс чего-то откуда-то; когда дым рассеялся, вдалеке замелькала высоковольтная вышка - растопыренная, неловкая, грубо шагавшая и наступавшая туда и сюда, плясавшая и погружавшаяся в непристойные безумства. Очевидно, она сокрушала, где шла, все подряд. Ее дикие метания наводили на зрителей паралич.

- Волна прокатилась, - Олтын-Айгуль произнесла это с необоснованно вопросительной интонацией, ибо не рассчитывала на ответ.



2

Пандус по случаю февраля покрылся наледью; шипованые колеса проворачивались опасливо, словно примеривались. Автомобиль неторопливо вползал на полупустую стоянку перед центральным входом в Институт Нейрохирургических Инноваций. Он еще ехал последние метры, когда распахнулась дверца, как будто выпустившая нетерпеливый пар: наружу вывалился крупный мужчина в расстегнутом пальто. Не толстяк, но весьма упитанный - таких называют сытыми; в широких, чуть полосатых, брюках; в проеме пальто виднелся толстый галстук и двубортный пиджак, застегнутый, как положено, на одну пуговицу. Большие щеки, губы, нос; бесчувственные глаза, аккуратно зачесанные редеющие волосы, полуторный подбородок и пухлые кисти. Водитель остался в салоне, намеченный небрежным штрихом.

Крупный и сытый поскользнулся на ровном месте, коротко выругался и поспешил в здание; лицо, на миг исказившееся досадой и злобой, медленно восстанавливало обычное равнодушное выражение. Так ведет себя упругий диван, когда приходит в себя от вмятины. Мужчина полез за пазуху и встретил взметнувшегося привратника уже в полной готовности: сунул под нос вишневого цвета корочки. Вкупе с общей целеустремленностью обладателя их вид побудил стража захлопнуть рот и воздержаться от разглагольствований насчет бахил. Но мужчина вдруг остановился, резко затормозив, и поднял ногу.

- Ботинки чистые, проверяйте!

Охраннику не оставалось иного, как тупо уставиться на внушительного размера ботинок, которым посетитель поигрывал довольно ловко, вращая голеностоп.

В правой руке мужчина держал черную папку.

Позади присутствовал Брованов. Сливаясь с воздухом, он парил за спиной мужчины и холодно наблюдал за его перемещением.

Гость отвернулся и пошел прочь, к лифтам. Он держался хозяином. Охранник видел его впервые и немного расстроился, ощущая обидную невостребованность. Ориентирование в проходах и переходах было его прерогативой, на которую никто никогда не покушался.

Сытый мужчина пригласил не один лифт, а сразу все. Четыре кабины примчались с секундной разницей, посетитель шагнул во вторую. Взлетел на шестой этаж и вскоре уже вышагивал по линолеуму, безошибочно угадав кабинет заведующего в конце коридора. Мимо прошел человек в спортивном костюме, с перебинтованной головой; проковыляла санитарка. Справа мелькнула палата, зиявшая проемом, где замерла, готовая тронуться в путь, скрюченная бабушка в самоходном кресле.

Все это не возбудило в посетителе ни мгновения любопытства.

Он вошел в кабинет, предварив свое появление отрывистым уведомляющим стуком.

Заведующий поднял подслеповатые глаза и встал, угадав серьезного человека. Заведующий курил; его ладонь автоматически сложилась в ладью, куда он сразу же и свалил пепельный столбик.

- Добрый день, моя фамилия Бороздыня, - скороговоркой проговорил вошедший.

- Греммо Иван Миронович, - ладья расправилась, нацелилась в Бороздыню, но сникла на полпути. Греммо был левшой, ладья была правая, пришлось вынимать платок и протирать.

Наконец, рукопожатие состоялось. Для Бороздыни эта пауза оказалась уместной, он не привык здороваться за руку с людьми, которых по роду своей деятельности навещал, посещал и неизбежно обременял. Греммо уже знал, о чем пойдет речь. История болезни, заранее отложенная, торчала углом из вороха медицинских бумаг. Иван Миронович положил сигарету в мутную пепельницу, выполненную в виде гроба. Пепельница, разделенная на два неравных отделения, одновременно служила сигаретницей. В отделении побольше под крышкой, призванной скрывать туловище и ноги покойника, хранились сигареты. В том, что поменьше, предназначенном для головы, была устроена собственно пепельница. Мраморные подушки покрылись сажей. Зажигалка располагалась в ногах, и в пламени, по желанию созерцателя, усматривалась либо свеча, либо вечный огонь, либо просто событие кремации.

Греммо вытянул историю из стопки.

- Присаживайтесь... Собственно, вот...

- Дайте сюда, - Бороздыня подался вперед, отобрал историю, поискал кресло. - Как-то неудобно мебель у вас стоит, Иван Миронович. Приходится сбоку сидеть, несподручно, - Бороздыня сел и разорвал историю надвое. - Не возражаете, если я развернусь?

- О чем разговор - обождите минуточку, я сам поставлю...

Щуплый Греммо, косматый височными вихрами и бледный тонзурой, вцепился в соседнее кресло. Брованов скосил глаза, сидевшие глубоко в параллельной вселенной, и эта легчайшая работа глазных яблок перевела его в состояние бодрствования. Бороздыню он уже и так потерял, а Греммо беззвучно растаял вместе с креслом и кабинетом.

Брованов провел рукой по лицу, поморщился, попробовал сесть, что удалось ему со второй попытки. Его шатало, голова кружилась, и где-то очень далеко тонули, поглощаясь серым эфиром, Олтын-Айгуль, Бороздыня, Греммо и весь остальной мир, преобразованный волной. Кем была Олтын-Айгуль, Брованов так и не сообразил, зато названные мужчины держались куда прочнее, имея поддержку в действительности.

Штатив с капельницей исчез. Брованов поднял руку, приспустил рукав. Локтевой сгиб перекрещивался полосками пластыря, державшего марлевый валик. Он огляделся и увидел решетку - толстую, с мелкими клетками, встроенную в небольшое окно. Клочок неба мутился, и Брованов решил, что снаружи наступила оттепель.

Он кое-как встал. Его моментально швырнуло в сторону, он рухнул на колени, но не ушибся, благо стены и пол были обиты пухлым. Позади была койка, присобаченная к стене, как будто в спальном вагоне. И больше ничего - ни умывальника, ни стола, ни вообще мебели, за исключением пластикового судна и пачки бумаги с огрызком тупого карандаша. Проглотить?

Обманчиво мягкая дверь таращилась бронированным глазком. И, разумеется, оставалась наглухо запертой.



3

Бороздыня и Греммо существовали.

Более того: разворачиваясь перед Бровановым в сновидении - весьма убедительном и проработанном благодаря капельнице, - они в ту самую минуту и вправду беседовали, причем не где-нибудь, а в кабинете Греммо, в четырех помещениях от Брованова, если следовать по коридору направо, в том же этаже.

И выглядели они точно такими же, какими предстали ему, и держались похоже. И пепельница стояла такая же.

Однако дальше начинались расхождения.

Для Бороздыни не было никакой надобности представляться Греммо, они знали друг друга давно. Ни о каких охранниках, не знакомых якобы с Бороздыней, не могло быть и речи. Все незнакомцы отсекались на подступах, и в полукилометровом радиусе не могло находиться ничего постороннего. За этим следили особые механизмы, обученные не только электронному наблюдению, но и блокированию территории при помощи дверей, ворот, электрического тока, лазерной паутины, колючих сетей и ежей. А если все перечисленное не помогало - стрелявшие на поражение.

Не могло быть в кабинете заведующего и никаких историй болезни, могущих быть разорванными надвое. Стол Греммо вообще стоял девственно чистым, если не считать пепельницы. Иван Миронович - сморщенный, сгорбленный, табачного цвета и содержания - стоял посреди кабинета и курил в ладошку, а Бороздыня расположился в кресле по-свойски, без церемоний, привычный к обстановке.

- Я боюсь, он сожрет карандаш, - признался Бороздыня.

- Вынем, - рассеянно отозвался Греммо.

- Иван Миронович! Посерьезнее! Как вы собираетесь его вынимать? Он, может, не перенесет наркоз.

Заведующий встряхнул головой, собрался, уставился в Бороздыню.

- Егорушка! Это же наши карандаши, они съедобные. Ты что? И он не замечен в суицидных настроениях. Он больше одержим каким-то Деревом-Цветом...

- Ну, покажите.

Греммо обогнул стол. Ящик отпирался электронным ключом, подобно автомобилю. Иван Миронович прицелился, стол угодливо пискнул. Заведующий запустил руку внутрь, вынул листы: одни были косо исписаны, другие - криво изрисованы.

Иван Миронович вздохнул:

- Я сомневаюсь, что это осмысленное послание - скорее, побочный продукт нездоровья.

Бороздыня рассматривал хитросплетение линий, напоминавших в совокупности перекати-поле.

- Вы его, часом, транквилизаторами не накачиваете?

- Минимально. Чтобы поспал.

- Лучше совсем отменить, они мешают экспрессии.

- Егорушка, позволь мне самому решить, - визгливо окрысился Иван Миронович. - Не суйся не в свое дело. Ты сыщик, а я узкий специалист. Не мешай готовить пространство.

- Саперная работа, Иван Миронович.

Греммо презрительно покосился:

- Это ты мне говоришь? Нейрохирургу?

- Вы пока не в курсе...

- Я не в курсе? - Греммо раздраженно вернулся к столу, порылся в ящике, выдернул снимки, свернутые в рулон. Содрал резинку, развернул. - Ты прав, Егорушка, пора посвятить меня в подробности обстоятельств. Объясни мне, будь ласков, что это такое.

Палец Ивана Мироновича уперся в светлое пятно, засевшее в сокровеннейшей глубине исследуемого черепа.

- Никогда не встречал такого очага, - продолжил Греммо. - Тебе он ничего не напоминает? Похож на фигуру! На человека. Сидящего. И сидящего весьма вольготно! Я никогда не встречал таких паразитов!

Бороздыня мрачно рассматривал снимок. Заведующий, не дожидаясь разъяснений, начал читать:

- Т1-взвешенное изображение, аксиальная проекция... с подавлением сигнала от жировой ткани, после введения контраста... В области правого внутреннего слухового прохода отмечается усиление слегка гетерогенного образования неправильной формы... Посмотри, Егорушка. Вот вроде как голова, а это ноги. На голове как будто цилиндр, Егорушка! А это что такое? Нацеленное в сосцевидный отросток? Похоже на трость!

- Цилиндр и есть, - сквозь зубы пробормотал Бороздыня. - Сукин сын.



4

Брованов стоял на задворках старой клиники. Ее строения напоминали октябрьские поганые грибы, угодившие в развернутый март. Приземистые, местами состарившиеся до сиреневой синевы, местами - непоправимо желтые, они были разбросаны в радиусе полукилометра. Территория вымерла, наступили сумерки. Ноздреватые сугробы разваливались, проседали; обнаруживались их внутренние скелеты - перепрелые доски, ржавый лом, ошметья войлока и пакли.

Брованов переминался у входа в подвал, всматривался в проем. Железные ворота были распахнуты настежь. Кто-то шевелился в темноте, переворачивался на подстилке; мутный фонарь, упакованный в проволочный кокон, освещал свалявшуюся шерсть.

Брованову было известно, что в подвале ютятся прокаженные с ускоренным обновлением тканей. Годы, которые уходят на это у здоровых людей, сокращались до нескольких недель. Брованов сравнивал естественное обновление с машинописью в десяток копий. Единая генетическая программа пропечатывалась тем бледнее, чем толще была стопка бумаги. Чем старше, тем хуже кости и кровь; высокий внечеловеческий замысел в условиях материи вырождается с каждой новой копией. В подвале происходило иное: обновление сопровождалось замещением; что-то отваливалось навсегда, что-то преобразовывалось в животное. Со временем местная публика превращалась в беспородных собак. Брованова ждала та же участь, но он пока не чувствовал в себе ничего страшного и воображал себя единственным нормальным среди дегенератов. Ему казалось, что он затесался в их компанию по роковой случайности. Что-то держало его на территории; уйти он не мог. Он тоскливо наблюдал за преобразованием.

Он не понимал, с чего началось, но откуда-то знал, что первой нарушается речь. И еще он заметил, что превращения происходят не плавно, а рывками. Только что плавали руки, ходили ноги, и вот уже экземпляр лежит на подстилке, лишенный тех и других; взамен из туловища вырастают, подергиваются короткие кротовые лапки. Все это совершалось в мертвом молчании.

Олтын-Айгуль уже превратилась. Связь с ней оборвалась.

Брованов увидел ее в круге света, когда она куда-то шла по подвалу. Олтын-Айгуль передвигалась на четырех конечностях; это еще не были лапы - прежние руки и ноги, но только выпрямленные, как лыжные палки, без прогиба в суставах. Лицо Олтын-Айгуль, повернутое в фас и так зафиксированное, серьезное на грани улыбки, довольное, напоминало выражением строгую учительницу, наведшую порядок. Сверкнули очки, проплыли поджатые губы. Нет, конечности выглядели не совсем обычно: они продолжались в остроконечные копытца, но не раздваивались. Олтын-Айгуль, отвратительно голая и сытая, процокала по каменному полу и скрылась в катакомбах.

Она, конечно, не сознавала себя. Теперь ей недоставало хвоста. Его отсутствие воспринималось как уродливый недостаток.

Брованов скосил глаза: он не заметил, как две почти законченные собаки подобрались к нему и вот уже некоторое время как вгрызались в его стопу. Он ничего не почувствовал, кроме гадливости; отпрянул, выдернул ногу. Собаки отшатнулись, у одной свисал из пасти черный слоистый лоскут, образованный язычком ботинка и бурой кожей. В стопе осталась прореха, черневшая мертвыми мышцами. Недособака села. Давясь и не спуская с Брованова круглых глаз, она стала быстро заглатывать лоскут. Тот втягивался в горло бесшумными рывками. В собачьей морде сохранялись человеческие черты - надбровья, мочки ушей, губы. Брованов отвел ногу и врезал собаке по черепу. Нога бесшумно провалилась; разломанные кости переставились, как в анимации, срослись, покрылись рыжей шкурой; по морде собаки пробежала мгновенная рябь, и вот превращение завершилось. Собака пошла прочь, остаток добычи торчал из пасти подобно сигаре. Второе существо, когда Брованов о нем вспомнил, успело скрыться. Брованов пригнулся, вступил в подвал, пошел на свет и попал в помещение, богатое трубами и окаменевшими вентилями. На полу валялся тощий матрас, Олтын-Айгуль угадывалась где-то поблизости. Она была отвратительна Брованову, но он хорошо помнил, что никогда не сможет от нее избавиться.

Из темного угла выдвинулось сосредоточенное очкастое лицо - на уровне колена Брованова. Волосы Олтын-Айгуль были туго зачесаны и стянуты ремешком в колючий пучок. Она выжидающе таращилась на Брованова. Он беспомощно оглянулся в сыром и холодном подземелье, не зная, куда податься с освещенного пятачка.



5

- Иван Миронович, - сказал Бороздыня, и этим обращением подчеркнул исключительность секрета. - Я выписал вам допуск. Оформил его. - Он расстегнул папку. - Распишитесь. Но после этого, случись что нехорошее, вы буквально исчезнете. Вас разложат на атомы, и я не шучу. Это больше, чем просто кремация.

Иван Миронович приблизился боком. Длинная лампа под потолком зловеще мигала, за дверью прошуршали колеса каталки.

- Егорушка, - Греммо покачал головой, - я этих бумаг подписал больше, чем ты знаешь слов...

Он выдернул ручку, клюнул бумагу, оставил на ней мерзкую загогулину.

- Не бзди, Егорушка. Рассказывай смело, ничего тебе за это не будет.

Бороздыня криво усмехнулся, погрузился в кресло. Ему не хватало сигары и шляпы, он был похож на частного сыщика из черно-белого американского кинофильма.

- Это, Иван Миронович, международный террорист по прозвищу Шуб.

Греммо прищурился:

- Это ничтожество Брованов - международный террорист?

- Нет, не Брованов...

Заведующий махнул рукой:

- Ладно, дальше. Шуб - это приступ?

- Да... приступ шизофрении... или сдвиг. Террорист - на снимке...

Иван Миронович взял снимок со стола.

- О чем ты, Егорушка? Намекаешь, что мне пациента подменили?

- Нет, пациента не подменили. Но все-таки террорист на снимке. Это он самый и есть, нацеленный в ваш отросток... Вы ведь и сами говорите: голова, ноги.

Греммо озадаченно рассматривал контрастированный мозг. Бороздыня не стал дожидаться новых вопросов и быстро сказал:

- Эта свинота додумалась до транслирования себя непосредственно в чужую голову. Через обычную гарнитуру. Оцифровался, скопировался, распаковался в черепе. Живьем. Только размером поменьше - он бы и вовсе до атома сократился, но технология новая, не успел доработать. Мы ему времени не оставили.

Заведующий переводил взгляд со снимка на Бороздыню, туда-сюда; Иван Миронович медленно закипал. Бороздыня вдруг сунул палец в ухо и начал яростно выскребывать там что-то - действие, пришедшее в вопиющее противоречие с его гнетущей дородностью, неожиданно резвое. Греммо нехорошо прищурился:

- Еще одного шпиона поймал?

- А? - очнулся Бороздыня.

- Еще один, спрашиваю? В голову заполз?

- Да нет, ухо чешется...

- Не пришлось бы проверить, с какой-такой радости!... Что за басни ты мне рассказываешь? Ты сам себя послушай: распаковался в черепе, живьем!

- Мы точно не знаем, насколько живьем и в какой форме, - уточнил Бороздыня. - Очевидно, он подогнал себя под новые условия. То есть мы понятия не имеем, чем он там дышит и питается. Это, в частности, нам тоже хочется выяснить, но для этого придется его аккуратненько вытащить и допросить...

- Егорушка! Человечество еще не додумалось до таких фокусов!

- Человечество не додумалось, да, но этот додумался, потому что нелюдь... Он гениальный биотехнолог, Иван Миронович. Начинал мирно: выращивал для страны биологическое оружие - вирусы, микробов. А потом увлекся опасными идеями. Решил для себя, что нужно разрушить мировой порядок - неважно, чьими руками. Начал помогать всякой сволочи, всем подряд, лишь бы взрывать. Он, Иван Миронович, вообще-то считает себя великим государственником и цитирует классиков - в том пункте, что надо разрушить старую машину и построить новую. Для эффективного тотального управления... Новую он и построил, программу свою. Цифровальную машину. Нам она, как вы догадываетесь, тоже не помешает - да что лукавить, она нам отчаянно нужна.

Иван Миронович курил в ладошку, бросал на Бороздыню быстрые взгляды исподлобья.

- Не верю ни единому слову. Человек не сможет скрещиваться с машиной еще тысячу лет...

- Через тысячу лет, Иван Миронович, последователи Шуба переведут человечество в кванты и разошлют по галактикам... Может быть, это и хорошо, но пока он занят вещами попроще. Например, изготавливает жидкую взрывчатку огромной разрушительной силы. Тоже на биологической основе, органическую. Нам и с нею неплохо бы разобраться... короче, вопросов к нему - не перечесть!

- А кто же такой тогда этот наш пациент? Которому я делал снимок?

Греммо выглядел растерянным. Он начинал верить Бороздыне - точнее, ведомству, которое они олицетворяли вдвоем, но полностью поверить не мог.

Бороздыня презрительно скривился:

- Да это просто какая-то сволочь, подвернулась кстати. Просто сосед... Я вам расскажу, Иван Миронович, как было дело. Чистое кино.



6

Шуб, вооруженный паяльником, сидел в кухне и переделывал материнскую плату. Щуплый, он сильно смахивал на крысу, а еще больше - на Геббельса; ему бы пошел наряд из цилиндра, просторных панталон и сюртука, в этом виде он бы сгодился на роль порочного влюбленного, поющего о девушке своей мечты. Жидкие волосы Шуба были мало что прилизаны с зачесом назад, но еще напомажены какой-то гадостью. Чувства Шуба были привычно обострены. Он развлекался микросхемами, которые казались ему не сложнее пасьянса: коротал время в ожидании звонка от заказчика. Ему недоставало круглой суммы, по получении которой он мог бы сменить адрес и полностью переключиться на собственное дело. Оно сводилось к миниатюризации готового устройства. Сидя в девятом этаже многоэтажки, Шуб не мог видеть машин, подруливших к подъезду, равно как не имел оснований выделить шум, ими произведенный, из общего далекого и ровного гула. Однако он отложил паяльник и подошел к окну. Отвел занавеску и моментально уверился в худшем. Времени у него оставалось в обрез.

Прихватив гарнитуру, Шуб выскочил на лестничную площадку и позвонил в соседнюю дверь. Из-за нее донеслось ворчание, переросшее в шарканье; хрустнул замок. Высунулся сосед: долговязый литератор Брованов - тихий пьяница, мистик и порядочная бездарность, не востребованная обществом.

Шуб, умело скрывая лихорадочное нетерпение, оскалил мышиного цвета зубы. Разжал ладонь:

- Купи гарнитуру, сосед. Даром отдаю.

Брованов помотал головой:

- Не, спасибо. Мне не нужна...

Он не понимал, с кем связался. Спорить было бессмысленно, Шуб уже вывел его на площадку.

- Да ты не знаешь, о чем речь... пойдем, покажу!

Брованов не успел и глазом моргнуть, как переместился в самое террористическое гнездо. Еще секунда - и гарнитура охватила его ухо, тогда как Шуб расположился за клавиатурой. Одно рукой он настукивал пароли, другой прицеплял себе к черепу нечто похожее на микрофон, шнуром уходившее в процессор. В дверь позвонили.

- Звонок, - пробормотал Брованов.

- Это ангельская труба, - возразил Шуб и ударил по клавише ввода.

Трубный зов, оставшийся без ответа, не повторился. За дверью решили, что трезвонить далее незачем. Громыхнул взрыв, за ним следующий; двойная дверь повалилась в прихожую, впуская густые клубы белого дыма. Из тумана выскочили воины, вооруженные до зубов, упрятанные в каски, бронежилеты, респираторы и очки.

- На пол все! - заревел самый первый.

Но Брованов и без того лежал на полу. Он повалился за несколько секунд до вторжения и теперь пускал ртом изумленные пузыри. Шуба не было видно, зато из кухни доносились изобличающие звуки некой возни. Автоматчики бросились на шум и поспели вовремя: Шуб уже раскорячился за окном, готовый перелететь на соседний балкон. Ему бы позволили, благо он был нужен живым, не выдерни Шуб гранату. Очередь сорвала его с подоконника вместе с цветочным горшком, и Шуб взорвался по дороге к земле, на высоте четвертого этажа.

Вернулись к Брованову, тот оставался в прострации. Добиться от него не удалось ничего, литератор не понимал, где находится и что происходит. Командир группы собрался вызвать скорую, но тут из спальни выскочил Бороздыня - он занимался там обыском - и вовремя пресек гуманизм. За Бровановым прикатила совсем другая машина, внутри оборудованная по последнему слову медицинской мысли, зато снаружи больше напоминавшая броневик для перевозки золота. Его повезли не сразу, сначала пришлось перевязать ему рану, образовавшуюся на месте уха, потому что гарнитура тоже взорвалась, едва до нее дотронулись.



7

Олтын-Айгуль здорово изменилась.

Это вообще был кто-то другой, прежнее имя сохранилось условно. Она стала ниже ростом, похудела, волосы выцвели и сплелись в пару школьных косичек. Школьным выглядело и короткое платье с передником. Одновременно повысился градус испорченности, которая к досаде и страху Брованова сочеталась с алчностью и высокомерием. Олтын-Айгуль насмешливо смотрела на него, ее терпение было на исходе. Они находились в спальном помещении туристической базы. Олтын-Айгуль стояла среди циновок: голова издевательски склонена набок, руки скрещены на груди. Брованов понимал, что еще немного - и она покинет его ради кого-то состоятельного. Он взволнованно ходил по проходам и рассыпал обещания, заверяя Олтын-Айгуль в готовности заплатить за праздник. Денег осталось в обрез, но пока их еще хватало. Она почти поверила, когда распахнулись двери и в помещение хлынули неизвестные путешественники - пропитанные лесными запахами, кострами, собственными соками и не сразу обратившие внимание на чужаков. Брованов заметался в досаде, ища уединения, тут кто-то и возмутился, намекнув обоим, что места мало, что тесно, что лучше бы им убраться.

- Нам пора на экскурсию, - уверенно объявил Брованов. Он притворялся, уверенности не было, но Олтын-Айгуль неожиданно повиновалась и вообще вдруг сделалась не очень заметной, даже и вовсе не важной.

...Они гуляли по старому пионерскому лагерю, сплошь изрытому свежими траншеями; колоссальные ели, поваленные, топорщились корнями, похожими на лосиные рога. В мокрой и пасмурной зелени копошились мошки. Гуляющих было много, и все они выстраивались - сгонялись - в очереди, которые формировались по количеству пропускных пунктов, где правили военные. Брованов тревожно оглядывался на внушительные комья земли; очередь продвигалась быстро, прапорщик в камуфляже напоминал дорожного регулировщика. Его однополчане, засевшие в стеклянной будке, сноровисто колотили печати в бумаги. Брованов взял Олтын-Айгуль за руку, его беспокойство усиливалось.

- Поторапливайтесь, - прапорщик вручил им пропуска.

Несомненно, он их выделил. Они числились в ведомости.

- Нас ведут, - негромко сказал Брованов. - И уже давно. Все время.

Пейзаж расплылся и стал неопознаваемым. Они шагали вперед, к ним присоединились еще двое: всклокоченная собака и неизвестный тип - ушибленный, молодой, угрюмый. Он молчал и старался не отставать, болтаясь где-то на периферии зрения. Олтын-Айгуль, напротив, бодрилась и сыпала шутками, понять которые Брованов не успевал, они сливались в единый ненарушаемый ручеек смеха. Брованов знал, что обратный путь будет длиться очень, очень долго. Они приблизились к основанию огромной башни, уходившей в облака; башню оплетали спирали виадуков. Башня высилась под углом и была, пожалуй, не столько башней, сколько огромным деревом, крона которого терялась в стратосфере. Спирали расширялись, переходя в продолговатые утолщения - станции, которые тоже оборачивались вкруг дерева ободами, но затем вновь сужались. Станции сверкали разноцветными металлическими огнями. Компания вступила в ствол и моментально оказалась на третьем уровне. Ствол был источен тоннелями, по которым неслись поезда; полупустые платформы дышали дезинфекцией. Повсюду горели табло с непонятными надписями, сидели и прохаживались люди. Обозначались подъемы и спуски, колодцы и шахты, иные заброшенные и весьма опасные на вид. Компанию вынесло на подиум, где был установлен длинный стол. Судей за ним сидело человек десять.

- Распишитесь! - велел председатель, а Брованов не расписался.

- Вы разве не хотите знать, кто против вас играет?

Брованова пронзило: вот! Сейчас обнаружится тайный противник, уже давно идущий по пятам, о котором Брованов смутно догадывался.

- Мы явим противодействующие силы... - Председатель растворился, от него остался голос, и голос сочувствовал Брованову, что и подтвердилось: - Играют трое, а мой голос за вас... Против вас сыграют дважды, а на третий - ударьте! Это легко. Мы покажем вам одного... Знакомьтесь - Бенкендорф!

И недруг, доселе скрытый, нарисовался.

Ясно было, что это не человек, а просто он назывался так для удобства. Рослый, злой детина лет тридцати пяти, одетый в сине-красный мундир, пританцовывал, скалил зубы и угрожал ударить Брованова детскими качелями. Бенкендорф выполнил пируэт, показывая себя. Никто ему не мешал, все наблюдали и ждали. Бенкендорф разминался. Он выбросил ногу в рейтузине и описал ею внушительную дугу. Подпрыгнул, развернулся и выписал новую - два маха, помнил Брованов, дайте ему сыграть два раза. Бенкендорф самозабвенно плясал - открытый, незащищенный. Брованов ударил в ответ, и тот изумленно опрокинулся навзничь. Оказалось, что это легко, вообще ничего не стоит, Брованов мог бить вполсилы, в четверть силы. Он знал, однако, что дальше придется труднее. Это было всего лишь первое, ознакомительное соприкосновение.

- Он самый легкий, - кивнул председатель.

Озабоченные, серьезные, Брованов и Олтын-Айгуль отправились в странствие. Им предстояла длительная борьба, победой в которой назначено участие в дереве. Это было Дерево Цвет, которому надлежало раскрыться в финале. Путь в небеса обещал быть тернистым. Олтын-Айгуль уже не смеялась; собака, высунув язык, деловито бежала рядом; молчаливый молодой человек болтался чуть позади - теперь Брованов не сомневался, что это союзник; он много слабее, но в какой-то момент пригодится.



8

Глядя на свернувшегося калачиком Брованова, Бороздыня испытал прилив ярости. Шуб находился в полутора шагах, но дотянуться до него не было никакой возможности. По досадному свойству человеческой психики форма и содержание слились для Бороздыни в неразличимое целое. Он ничего не мог с этим поделать, замаскированный Шуб уверенно подминал под себя носителя, отождествлялся с ним и выходил на передний план.

Брованов дремал на койке. Локтем он прижимал очередное сочинение. Греммо подкрался и осторожно вытянул бумажный лист. Быстро пробежал глазами.

- Бенкендорф - тебе, Егорушка, о чем-нибудь говорит это имя? - спросил он негромко.

Бороздыня пожал плечами.

- Это Александр Христофорович, граф, начальник Третьего Отделения. С чего вдруг о нем?

- Это я у тебя хочу спросить. Взгляни.

Морща лоб, Бороздыня вчитался в написанное. Иван Миронович похлопал Брованова по плечу:

- Брованов! Проснитесь, обход.

Тот нахмурился, замычал, с усилием перевернулся на спину. Коротко всхрапнул и снова затих, а из уголка рта потекла густая слюна.

- Брованов!

Заведующий отвесил ему шлепок, приподнял веко. Глазное яблоко потерянно поплыло, но вот вернулось и мутным зрачком уставилось на Греммо.

- Просыпайтесь, довольно валяться!

- Какая-то белиберда, - Бороздыня встал рядом. - Снова Дерево Цвет и какие-то невнятные намерения.

- Плюс Бенкендорф, - напомнил Иван Миронович. - Его не было. Это что-то новое.

- Он проснулся. Потом обсудим...

Брованов и вправду пробудился - по крайней мере, наполовину. Он не шевелился и следил за обоими мутным насупленным взглядом.

- Узнаете меня? - осведомился Греммо.

Брованов прикрыл глаза. Это могло означать что угодно. Иван Миронович вынул неврологический молоточек.

- Давайте немного соберемся. Вы можете, я вижу. Смотрите на молоток. Голова неподвижная, только глазами. Сюда...

Молоточек уехал влево, и Брованов не без труда покосился на него.

- Отлично! Теперь сюда...

Но силы Брованова истощились, он вновь задремал, и больше Иван Миронович ничего не сумел от него добиться. Тогда Греммо принялся поднимать и опускать ему руки и ноги, колотить по ним молотком, колоть иглой.

- По идее, у него должно шуметь в правом ухе, - пробормотал заведующий. - Правый фациалис уже отказывает...

- Что отказывает? - встрепенулся Бороздыня.

- Лицевой нерв... к сожалению, я не могу заставить его зажмурить глаза и оскалить зубы, но складочка уже поехала. Что вполне ожидаемо при такой локализации очага...

- Иван Миронович, попроще.

- Шуб! - повысил голос Греммо. - Твой Шуб, Егорушка, со всеми удобствами разместился в области, где у людей проходят нервы... лицевой, слуховой... Спасибо, что его не раскидало шире. Пациент соответственно реагирует.

- Давайте не здесь, - Бороздыня заговорил недовольно. - Откуда нам знать, как он реагирует? Он может придуриваться. Лежит в забытье, а сам отлично нас слышит.

Греммо оскорбился:

- По-твоему, Егорушка, я не умею отличить сопор от симуляции?

Егорушка опасливо оглянулся:

- Я не о нем... Шуб, может быть, нарочно там окопался, чтобы подслушивать.

Иван Миронович крякнул, приготовился сказать что-то ядовитое, но передумал.

- Хорошо, пойдем отсюда от греха...

Бороздыня завис над Бровановым, как будто ждал, что Шуб выскочит из уха и подастся в бега. Брованов лежал расслабленный, будто лишенный костей. Его рот немного скособочился и уподобился каплевидной щели. Дыхание было ровным, но ровным нехорошо; спокойствие выглядело как обреченное ожидание. Испарина подсыхала. Над бровью кружила муха, непонятно откуда взявшаяся вопреки электронным запорам и потайным пулеметным гнездам. Бороздыня принюхался.

- Чем от него так гнусно пахнет?

- Ацетоном, - буднично отозвался Греммо. - Твой квартирант своротил ему регуляцию сахара. Это, я думаю, беда поправимая.

- Регуляция сахара, - мрачно повторил Бороздыня. - Только ли ее? Хорошо бы его связать. Как вы, Иван Миронович, не боитесь так запросто к нему подходить, браться за него? Наверное, я плохо расписал этого дьявола, который внутри.

Заведующий усмехнулся.

- Ты за меня не волнуйся, Егорушка. Хочешь, померимся, на руках? Я тебе фору дам. Никогда не суди по внешности. А гражданина привяжут, когда будут капать капельницу.

Они покинули палату

Иван Миронович рассердился и еле сдерживался, хотя Бороздыня хрюкнул, что означало раскаяние. Желтоватые щеки разрумянились; вкруг лысины встопорщилась пегая шевелюра. В соседстве с массивным Бороздыней он выглядел уморительной зверушкой. Но Бороздыня припомнил легенду, гулявшую в недрах ведомства: предание гласило, что Греммо однажды, в стремлении помешать буйному пациенту сбежать и выдать государственную тайну, ненароком сломал тому ногу, когда осуществлял захват. Сломал ее в шейке бедра, и там нога переставала быть ногой, потому что стоял протез, так что Иван Миронович переломил никакую не кость, а титановый стержень. Бороздыня подозревал, что все это вранье - может, протез и стоял, но какой-то другой, уж никак не титановый; наверняка доктора нажились на операции, вставили что-нибудь подешевле, а то и вовсе ничего подобного не было. Но ему вдруг расхотелось мериться силами с Иваном Мироновичем. Черт его знает.



9

Вскоре Греммо успокоился, взял себя в руки. В кабине лифта он посмотрел на спутника снизу вверх и доброжелательно улыбнулся.

- Ладно, Егорушка, хватит мне пачкать мозги. Тут такая секретность, что шита белыми нитками. Время гениальных одиночек давно прошло. Без помощи со стороны твой террорист никак не мог соорудить такую штуковину.

Бороздыня вздохнул, повел плечами, которым было тесно в наутюженном халате.

- Что рассказывать, Иван Миронович, коли сами знаете. К чему вам это? Меньше знаешь - крепче спишь.

Кабина звякнула. Заведующий вышел в проем, обернулся.

- Анамнез! Правильно собранный анамнез - залог успеха. Мне нет никакого дела до ваших разработок, но пациент - вот он, передо мной, и в голове у него завелся патологический очаг. Чем больше я буду знать об этом очаге, тем лучше для дела.

Бороздыня потер ладони.

- Ладно. Конечно, мы приложили к этому руку... Это наша затея. А куда денешься? - Его голос наполнился горечью. - Страна-то пропадает. Государство дышит на ладан. Лагеря не помогут, современные технологии - это вам не Беломорканал. Как заставить, если не через прямой контроль умов? Мы разработали метод, и наш герой был ведущим специалистом. Но его перекупили!

Иван Миронович облизнулся.

- Кто?

- Да те, кто обычно! Словно не знаете!

Они остановились перед ведомственным кафетерием. Греммо азартно подбрасывал на ладони ключ от личного кабинета.

- Тогда, наверное, Бенкендорф - это его оперативный псевдоним? Вроде как охранитель?

- Да ничего подобного - расстроенно скривился Бороздыня. - Я впервые слышу о нем... Очевидно, он просто бредит.

- Еще бы ему не бредить! Но этот бред меняется... Он становится, - Греммо со вкусом прищелкнул пальцами - кинематографическим, как у нас выражаются. Он делается более структурированным.

Мимо прошел огромный, тучный доктор в просторных одеждах и на ходу приветствовал Ивана Мироновича. Протиснулся в кафетерий, на миг заполнив дверной проем. Бороздыня проводил его взглядом.

- Не надо бы нам здесь маячить, пойдемте возьмем по салатику.

- Перекусим, - не стал противиться Греммо.

Бункеры бункерами, а столовые остаются прежними. Эстетика, рождающая цитадели, выдает себя в шаблонах общественного питания. Собеседники встали в очередь, сняли пластиковые подносы, поставили их на стальные округлые рельсы, покатили вперед - приобретая по ходу салаты, муссы, суфле; поспешая щипцами нахапать хлеба, создавая заторы перед кофейными и чайными машинами. Капитан поваренных войск налил им бульона из поварешки, уронил в макароны по шершавой котлете и поджал губы, когда оба отказались от компота. Для сухофруктов не существует званий и допусков.

Бороздыня нес свой поднос, образовав с ним единое монолитное целое; Иван Миронович преувеличенно балансировал и притворялся рассеянным обеспокоенным чудаком. Сели в углу, друг против друга, и Бороздыня зашептал, почему-то оборачиваясь на огорченный компот:

- С этим государством, с этими людьми управится лишь душегуб планетарного масштаба. Прямое мозговое руководство, гаджетизация населения.

- Только душегуб и справится, - кивнул заведующий. - Егорушка - а на хрена оно вообще нужно, такое государство, с которым справится только душегуб?

Бороздыня закашлялся, посмотрел на Греммо исподлобья. Тот беспечно уплетал оливье.

- Вернемся к теме... Структурированный бред - это как?

- Упорядоченный, - ответил Иван Миронович с набитым ртом. - Проработанный. В этих отчетах начинают прорисовываться события. Они фантастичны, но в них появились причинно-следственные связи. Это довольно странно. Обычно бывает наоборот: чем дальше заходит процесс, тем бессвязнее построения.

- И что это может означать?

Иван Миронович покончил с салатом и взялся за суп.

- Скоро узнаем. Не исключено, что поток сознания управляется вашим террористом.

Бороздыня проглотил настолько крупный кусок булки, что горло у него вздулось огромным горбом - на секунду.

- Так я и думал. Можем ли мы ожидать нападения?

Иван Миронович высосал из ложки лапшу.

- Можем, Егорушка. Если мозги не развалятся. Ваш молодчик должен действовать аккуратно и не бродить по чужим извилинам в грязных галошах.

- На снимке он держится скромно и смирно...

- Он, Егорушка, позирует. Издевается над тобой.

В кармане у Греммо затрезвонило. Он отложил ложку, выцарапал телефон, послушал, хмыкнул.

- Скажи ему спасибо, Тамарочка. И никуда не пускай. Впредь в одиночку к нему не ходи, бери пару. Шокером его, если что.

Иван Миронович отключился и болтанул ложкой в тарелке.

- Что там? - осведомился Бороздыня.

- Наш герой вызвался помогать. Вынести капельницу.

- И как это понимать?

Заведующий закатил глаза:

- Что ж... Самостоятельный вынос отработанной капельницы - почетная обязанность каждого гражданина.

- Я серьезно, Иван Миронович.

- А что серьезно? Серьезно то, что он сравнительно оклемался. И снова взялся за свою писанину.

Бороздыня отставил глубокую тарелку, придвинул мелкую, разрушил котлету.

- Пусть пишет - что такого?

Греммо поднял палец:

- Шуб угнездился в участке, отвечающем за важные функции. И если пациенту стало лучше, то это означает одно: Шуба там больше нет. Я думаю, он перебрался в другое место. Или хотя бы подобрал свои грабли. При таком мастерстве нам будет не так-то легко его вынуть - если, конечно, мы хотим, чтобы носитель остался в живых.



10

Гости съезжались на дачу.

Брованов перечеркнул слово "съезжались" и заменил на "приехали". Во-первых, так было правильнее, а во-вторых, первоначальная версия была ему смутно знакома. Он у кого-то читал то же самое.

Трехэтажный каменный особняк высился на пригорке, опоясанным речкой. Вода по милости половодья вышла из берегов и смыла мост. Дрожки, которыми правил последний гость, успели в последнюю минуту. Когда его лошади ворвались во двор, мост тихо снялся и поплыл по реке вкруг особняка. Так он и плавал в дальнейшем, по нему сверяли часы. Особняк с его обитателями оказался отрезан от внешнего мира.

Здание принадлежало двум генералам с фамилиями Точняк и Медовик, кормил их какой-то мужик. Брованов знал обоих, но лишь понаслышке; мужика не знал. Все трое не имели значения. Брованов существовал бестелесно и проводил время в брожении по залам, кабинетам, комнатам и альковам. В особняке было грязновато, если не сказать - паскудно; прислуга разбежалась, за исключением поваров, которые с утра до вечера кипятили сложное варево на первое, второе и третье. Впрочем, сей рацион разнообразился многочисленными готовыми закусками и сластями, повсюду валялись обертки от ветчины и конфет. Шатались собаки, напоминавшие об Олтын-Айгуль, но Брованов почти не думал о ней. Она была делом прошлым, подобным утекшей воде.

Сейчас его намного больше занимали гости.

Гостями они, собственно говоря, не были, а просто пестрая компания вольных литераторов собралась на творческий семинар. Впрочем, даже не семинар - скорее, свободный обмен мнениями на всем готовом, а можно было и не обмениваться. Каждый делал, что хотел; собранием предполагалось, что кто-нибудь, если не все, на что-нибудь вдохновится, к чему-нибудь подтолкнется, будучи вырван из обыденного одиночного самоедства. Они сошлись в зале, и Брованов ходил среди них, оставаясь незамеченным. Его сюда никто не приглашал. В камине курились сырые поленья, за высокими окнами тянулись поля нечистого желтого цвета, не до конца освободившиеся от снега. Рассыпались вороны, их карканье не проникало в залу. Заканчивался апрель, начинался ноябрь. На стене скучала гитара. Трой Макинтош, похожий на гамадрила, излагал свои взгляды на деятельность правого мозгового полушария. Он был художник, а не писатель: рисовал гадости; высокий, седой, имея лицо удлиненное, Макинтош неторопливо ходил с откляченным задом и взмахивал рукой.

- Сцепите руки, - предложил он раскормленной даме неясных лет, которая сидела возле камина в старинном кресле с оранжевой парчовой обивкой.

Это была Фаня Гусьмо. Неряшливая, в тысяче одежек, она писала о женской психологии, продовольственных отношениях в браке и высшем промысле.

- Сцепите, - настаивал Трой Макинтош.

Фаня сконфузилась - излишне нарочито для своего почтенного возраста. Она сплела пальцы, и Макинтош склонился над ней, словно принюхиваясь.

- Скрытое левшество, - определил он. - Вы ложите большой левый палец поверху правого.

- Кладете поверх, - пробормотал Клод Моторин. Он слыл акулой пера - крашеный, красногубый, гомосексуальный блондин с подведенными глазами, одетый в небесный пиджак и яблочный галстук. Макинтош вскинул голову:

- А?

Моторин презрительно сощурился:

- Пустое...

Он присел перед камином на корточки и принялся шуровать кочергой. К нему присоединился публицист Блок - тихий плешивый человечек в вытянутом свитере.

Особняк качнулся, хлынул дождь.

- До чего же часты землетрясения в этой местности, - посетовала Нелли Одинцова, расположившаяся возле окна с чашкой матэ и томиком испанского романиста, заложенным увядшей фиалкой. Бледная во всем, что жило помимо чахоточного румянца, она сочиняла непристойные стихотворения о неистовой любви.

Перед ней на ковре лежал, растянувшись, драматург Кохельбеккер - алкоголик, кокаинист, шулер и неутомимый танцор. Он находился без чувств, и все считали, что он попросту пьян. Брованов задержался у Кохельбеккера. У него возникли сомнения, жив ли тот. За ухом у Кохельбеккера зияла рана, не видная с поверхностного взгляда. Кто-то из присутствующих успел его хорошенько приложить. Брованов нащупал сонную артерию и ощутил слабое биение. Он обернулся, призывая окружающих обратить внимание на тело, но никто этого внимания не обратил - в том числе и на него самого.

- Свободомыслие! - воскликнул Макинтош, и Фаня Гусьмо театрально отпрянула. Ее сильно тошнило, вообще недужилось, однако она изо всех сил старалась этого не показывать и разве что изредка непроизвольно кривила лунообразное лицо.

Пошатываясь, вдруг Кохельбеккер встал - сначала на четвереньки, а потом и в полный рост. Особняк моментально обрел устойчивость.

- Здесь что-то происходит, - пожаловался Кохельбеккер. - Кто-то ударил меня по голове.

Мелькнула тень, и Очаков - литературный критик средних лет и среднего роста, заметил ее. Он был затянут в мундир и воротничок, имея статскую внешность; был стрижен ежиком и бобриком. Поджавши губы, он молча сверкал очками из темных углов. Брованов заподозрил, что Очаков заметил его - а может быть, не его. Брованов считал, что за этой болтливой и вольной публикой присматривает Бенкендорф. Ему все отчетливее казалось, что Бенкендорф это всего-навсего его собственный псевдоним. Он летал по зале, рассматривая, как неподвижно сидят остальные творческие работники: Фарид Мулат, Ипполитова, Ярема Блудников, Антон Бодунцев и Осип Олифант.



11

- Что-то новенькое, - изрек Иван Миронович, пробегая глазами очередной лист.

Перед ним лежал список имен, каждое снабжено пометками: странными значками и сумбурными примечаниями. Список был заключен в длинную фигурную скобку, за которой Брованов начертал фамилию: Бенкендорф. Греммо до того увлекся, что высунул язык.

- Дайте посмотреть, - потребовал Бороздыня.

- Смотри, - рассеянно отозвался заведующий. - Ты не понимаешь... - Он уставился на Бороздыню, словно видел насквозь и дальше. Размеренно продекламировал: - Об орясину осел топорище точит, а факир, созвав гостей, выть акулой хочет.

Бороздыня хмурился, переводя взгляд с Греммо на список и обратно.

- У вас острое помешательство, Иван Миронович?

Тот ответил вопросом:

- Как по-твоему, что там перечислено?

- Понятия не имею. Подпольная группа? Экстремисты, сообщники Шуба?

- Не думаю...

Бороздыня взглянул на часы.

- Час уже поздний, Иван Миронович. Вы, небось, хотите домой пойти?

- Мало ли чего я хочу. Нам, Егорушка, придется задержаться надолго. Вон коечка, поспать тебе, если сомлеешь, - Греммо указал на маленький диван, неспособный принять даже четвертую часть Бороздыни.

- На воду дуете, Иван Миронович. Он же от нас не сбежит. Он испарится в третьем поясе защиты, если не сгорит в первых двух. И не помрет. Шубу нельзя, чтобы он помер - тогда ему самому конец. А мы должны отдыхать.

- Детки заждались? - Иван Миронович изобразил печаль.

- Собака.

- А у меня и собаки нет. Зато привидения - в избытке. Берут за горло, садятся на грудь, дышать не дают... Все спрашивают, спрашивают о чем-то, а я не разберу, гоняю их до утра...

- Не иначе, покойнички...

- Да уж не молодые спортсмены. Совесть моя стариковская изрядно обременена, - Греммо смахнул с лица невидимую паутину, вздохнул. - Он, Егорушка, может от нас убежать, я уверен. И даже готовится к этому, усиленно. Носитель пытается установить с нами связь. Он сообщает о происходящем, - Греммо перегнулся через стол и щелкнул по листу в руках Бороздыни. - Как умеет, по мере сил. К сожалению, я не могу исключить сознательную дезинформацию, хотя ложные сведения были бы, я считаю, более внятно изложены. Возможно, пятьдесят на пятьдесят. Носитель сообщает, паразит напускает туман...

Бороздыня ударил в ладоши, потер руки.

- Если так - к черту сон! Я же гончая, Иван Миронович. Мне нравится брать след. Принимать вызов. Как он, по-вашему, может удрать?

- Пока не знаю. Но это вот... ты давеча назвал мою считалочку помешательством. Оно вовсе не бред, оно памятка. Студенческая галиматья для запоминания черепных нервов. Их в голове двенадцать. Волшебное число! Двенадцать апостолов, двенадцать зодиакальных созвездий...

- Поэма еще была, - подсказал Бороздыня.

- Много чего было! Слушай внимательно: об орясину осел топорище точит. Первые буквы соответствуют нервам - ольфакториус, оптикус, окуломоториус... тригеминус, трохлеарис.

- Уловил, - напряженно сказал Бороздыня. - И что?

- Теперь перечитай список. Все эти дикие имена. Те же буквы, Егорушка. А факир, созвав гостей, выть акулой хочет - абдуценс, фациалис, статоакустикус... глоссофарингеус, вагус, аксессориус, хипоглоссус... Это названия черепных нервов, помесь латинского с греческим. Они в голове. И твой террорист в голове. Улавливаешь сигнал?

- Так, - Бороздыня встал и прошелся по ковру. - Так. Он пытается сообщить нам о местопребывании Шуба?

- Может быть. Возможно, он ничего не хочет, а просто описывает происходящее в черепе. Он же словесник, графоман. Дурная привычка записывать всякий вздор.

Бороздыня погладил себе щеки, словно умылся.

- Фациалис... вроде как это слово уже звучало?

- Молодец! - похвалил его Греммо. - Хорошая память. Звучало, как не звучать - это лицевой нерв. Носителя немного перекосило. И мы читаем в пояснении справа, что... Фаня Гусьмо... кривила лицо...

- Почему же Гусьмо?

- Потому что гусиная лапка... ветвление веточек, научный термин. Околоушное сплетение. А Кохельбеккер ушиблен. Нервус статоакустикус. Вспомни снимок - он там и засел...

- Отчего же тогда Кохельбеккер?

- Оттого, что это двойной нерв. Его улитковая часть есть нервус кохлеарис...

Бороздыня решительно покачал головой:

- Нет, Иван Миронович. Откуда Брованову все это знать? Он не имеет никакого отношения к медицине.

Греммо подмигнул:

- А Шуб? Он - имеет?

- Он, конечно, может иметь. Он знает массу вещей. Но тогда получается...

- Вот и я о том, - кивнул Греммо. - Половина на половину - как варианты. Шуб подсказывает ему... зачем-то. Или не подсказывает, а делает что-то, но их сознания пересекаются - откуда мне знать? Это твои разработки, Егорушка. Я понятия не имею, на что способны ваши устройства.



12

Бороздыня вправду заночевал на диванчике.

К его услугам пустовали иные помещения, ведомственный гостиничный комплекс, но он отказался от роскоши. Во-первых, он не хотел удаляться от нестабильного носителя, в состоянии которого могли произойти важные изменения. Во-вторых, он просто устал и уснул, где сидел. Последним, что он принял к сведению, был новый снимок головы Брованова, доставленный из отделения функциональной диагностики. Иван Миронович все показал: Шуб, оказывается, привстал со своего места и вытянул ногу; этим он раздражал пресловутый фациалис - лицевой нерв.

- Неоперабельный террорист, - подытожил Греммо. - На данный момент удаление невозможно даже по жизненным показаниям. Подождем, когда он допустит промах и высунется на поверхность.

- Надо заранее подготовить операционную, - сказал Бороздыня.

- Все давно развернуто. Трепаны и пилы наточены, запасы крови обновлены.

Бороздыня смежил веки, протяжно зевнул. Рот его раскрылся столь широко, что Греммо невольно отпрянул. На другом конце города собака Бороздыни, томившаяся без выгула, восприняла зевок и длинно завыла.

- Отдыхай, Егорушка, - Греммо погасил свет, оставив зеленую лампу.

Бороздыня приоткрыл глаз, потому что тон Ивана Мироновича был, как обычно, язвителен. Тот невинным голосом продолжил:

- Тамарочку прислать?

Далекая собака пришла в исступление и разразилась лаем.

...Массивное существо Бороздыни заворочалось на узком ложе. Белье и платье, его облегавшие, стали несвежими за день; горячий в работе и отдыхе, Бороздыня умел взопреть. При мысли о Тамарочке, которая войдет в жаркое облако неприятного пара, он испытал дурноту. Иван Миронович склонился, вдруг высунул язык и быстро-быстро подвигал им. Это заняло пару секунд, и Бороздыня решил, что ему померещилось. Иван Миронович с довольной миной отступил, соединился с темнотой. Бороздыня принял решение спать. Как водится, он не заметил наступления сна, который мало чем отличался от яви - за тем исключением, что Бороздыню атаковали дьяволы. Приснились сущие черти, сомнений не было; вцепились, прилипли, понаклеились всюду - мелкие, размером в кулак, впились в руки и ноги, визжали, тянули в разные стороны, люто раскручивали Бороздыню на лежаке, не имея, похоже, никакой определенной цели помимо самого вращения. Бороздыня понимал, что спит, но черти, представленные оскаленными комьями меха, выглядели слишком страшно; он не стал дожидаться, когда сновидение сменится, и вздумал покончить с ним прямо сейчас. Приподнялся, дернул ногами, намереваясь спустить их на пол, дойти до выключателя и зажечь общий свет, ибо лампа не производила на демонов ни малейшего впечатления. Черти, похожие на мохнатые рукавицы, тоже знали, что терзаемый дремлет, не спит, и то лишь наполовину, а потому, признавая действенность его грозного осветительного побуждения, принимали меры. Встать у Бороздыни не получалось. То есть он вроде вставал, но тут же терял равновесие и падал обратно, потому что пространство кабинета мгновенно менялось, приноравливалось к его желаниям так, чтобы они стали невыполнимыми. Кабинет удлинялся наискосок и вширь, потолок возносился, вожделенный выключатель мчался, вдаль, уносимый бешеной перспективой. В итоге Бороздыня не мог никуда дойти. Он двигал ногами, но шел на месте.

- Будьте вы прокляты! - вспылил Бороздыня и встал.

Истинным чудом ему это удалось, и сон осыпался прахом. Сновидец сел, ошалело вертя головой; вернувшись в рассудок, решил обойтись без большого света. Перекурил, раздумывая ни о чем и обо всем.

Личность Бенкендорфа нравилась Бороздыне, и дома он даже держал портрет генерала, которого никто из немногочисленных и редких гостей не признавал в лицо. Бенкендорф боялся вольноотпущенного будущего - боялся и Бороздыня, хотя никогда не формулировал для себя этот страх. Грядущее виделось Александру Христофоровичу ужасным. На законы Бенкендорф хотел плевать - Бороздыня даже выучил слова, которыми граф уел барона Дельвига, когда тот что-то такое брякнул о законе: "Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства, и вы не имеете права в объяснениях со мною на них ссылаться или ими оправдываться". Граф, хоть и был туповат, смотрел в корень: законность оборачивается хаосом. Одновременно, по горькой иронии судьбы, сам факт существования и присутствия Бенкендорфа подстрекает к тому же хаосу и бунту. Отсюда и надо было плясать: Бенкендорф, угнездившийся в галлюцинациях Брованова, играл зловещую роль. Не иначе, он надеялся взбаламутить всю эту нервную компанию, раздраженную его действиями. Об орясину осел топорище точит. Зовет, стало быть, к топору. Он щелкает общество по носам, подогревая возмущение, и занят как будто полезной деятельностью - пресекает естественную безмозглую вольность, однако на самом деле...

Бороздыня повалился на диван, окутываемый очередным сном - уже без чертей, вообще без чего-либо. Он так и не додумал свою мысль, отягощенную неподъемными аллегориями.



13

Ярема Блудников - огромного роста дебиловатый эссеист, любитель плоских шуток и отталкивающе физиологичный в поведении, с отвислым животом, возгласил:

- Не забывайте, господа, что мы съехались кое-что обсудить, и на повестке - Дерево Цвет.

Сказав это, он не к месту заржал.

Общество ждало, пока он вернется в чувство; через минуту Блудников объяснил:

- Дерево Цвет, господа, это русский патриотический сон.

Кохельбеккер лежал в кресле и растирал голову.

- Поаккуратнее, Блудников. Ни для кого не секрет, что вы провокатор. За нами присматривают и бьют по голове, когда мы говорим лишнее. У меня она, к вашему сведению, просто трещит. А вы уже наплели на сорок лет каторги, и все вам нипочем.

Помолчав, Кохельбеккер добавил:

- Может быть, вы сами меня и ударили.

Ярема Блудников всплеснул руками:

- Что за инвективы! Я прислуживал госпоже Ипполитовой, когда вы свалились!

- А я не утверждаю. Я только намекаю, что злодей может быть среди нас.

В окно шарахнуло ветром, и стекла задребезжали. Снаружи стремительно темнело; вокруг особняка бесновались демоны, сливавшиеся в густое кольцо и опоясывавшие здание. Звезды, мелькавшие среди туч, соседствовали с молниями. С полей колоннами катались многочисленные перекати-поле; совсем вдалеке пылала скирда. Маленький летательный аппарат, мигавший бортовыми огнями, отважно пробирался сквозь непогоду на высоте четырех верст. Озабоченно ржали лошади, на псарне неистовствовали борзые щенки; голубятня распахнулась, выпустив шумное окрыленное облако, а золотые рыбы в аквариуме дружно перевернулись брюшками вверх и замерли. Лакей принес перемену блюд, и литераторы выждали, пока он удалится.

Фанни Гусьмо перебросила во рту мундштук.

- Мне лучше, - сообщила она, - но я уверена, что они что-то добавляют в пищу. Меня давно так не мутило.

- Давайте все-таки о Дереве Цвет, - напомнил Осип Олифант. Он был общественный публицист: сонное, отечное лицо, и весь полурасстегнутый, рыхлый, упакованный в жилет навозного цвета с блестками. - Это из-за него мы здесь. Почтенный Ярема назвал его патриотическим сном, и я отчасти согласен - давайте же поможем этому сну оформиться в национальную космическую идею.

- Либо то, либо другое, - буркнул Моторин.

Из кресла заговорила Ипполитова - пожилая слоноподобная дама с ненормально крупными чертами лица, ступнями и кистями. Речь ее была не особенно внятной, потому что язык с трудом помещался во рту. Она дослужилась до чина профессора медицинской филологии.

- Дерево Цвет есть символ коллективного бессознательного. Его величие позволяет поставить его рядом с Мандалой, которую видят жители иных государств, когда им снится Универсум. Вертикальность дерева, его устремленность к небу как отличие от замкнутости Мандалы, может быть предварительно понята как национальная особенность нашего подсознания...

Так как речь Ипполитовой оставалась невнятной, никто не разобрал ни слова - кроме Нелли Одинцовой, случившейся поблизости.

- Мне всегда казалось, что устремление к небу типично для готических стран...

- К черту их готику! - вмешался Блок, внезапно возбудившийся. Его плешь пошла розовыми пятнами. - Их шпили направлены в пустоту. Все имеет конец и начало, что отражается в закругленности наших куполов. И Дерево Цвет - не исключение. Нам снится, что мы входим в него, растворяемся в нем, откладывемся в годовых кольцах. Это суть соборность и самоотречение.

Залу, никем не замеченная, пересекла Олтын-Айгуль и скрылась, сверкнув пустыми очками. По сцене пробежала рябь, потому что Брованова затошнило при виде обнаженной Олтын-Айгуль, так и шедшей на четырех выпрямленных остроконечных ногах, пока без хвоста. Шкура ее украсилась лишаями. Где-то прятался недремлющий Бенкендорф, надзиравший за вольнодумцами, и внутренности Брованова изо всей мочи сопротивлялись этому присутствию, готовясь повторить поединок, нанести Бенкендорфу удар, исторгнуть его. К сожалению, были названы еще двое, и где их искать, Брованов не знал.

- Только Запад! - подытожил молчавший все это время Антон Бодунцев. Это был красавец-маринист, писавший романы из жизни подводных лодок. Он не избегнул некоторых несовершенств: ходил слишком прямо, отклоняясь назад всем корпусом, как будто ноги несли его против воли. Оставаясь красавцем, он был абсолютно лыс и обвинял в этом атомный реактор.

Ему ответил Фарид Мулат, тоже молчун:

- Только Восток!

Фарид был вудуистом и писал стихи об экзотических странах. Возразив Бодунцеву, он принялся вполголоса напевать, грациозно раскачиваясь всем корпусом - пластичный, мелодичный, круглолицый и маленького роста.

- Вот и поговорили, - хрюкнул Осип Олифант.

Назревала острая дискуссия, но в этот момент Фанни Гусьмо вновь сделалось нехорошо. Она стала шарить в бесчисленных карманах и складках, искала нюхательную соль. Не лучшим образом выглядел и ушибленный Кохельбеккер. Его вырвало на ковер. Собрание возмущенно зашумело.

- Нас кто-то травит! Здесь кто-то есть!

- Я видел негодяя, - подал голос Очагов, сверкая стеклами.

К нему подступил Бодунцев:

- Видели? Что же вы молчите? Где?

Очаков схватился за голову и разинул рот. Очки у него внезапно взорвались и разлетелись колючей пылью. Очаков начал кричать столь пронзительно и тонко, что визг его оставался вне слухового диапазона.



14

- Вот он, вот он!

Ивана Мироновича обуял азарт.

Брованов лежал, оплетенный ремнями и вставленный в ослепительно чистую, снежную трубу. Греммо и Бороздыня расположились в соседней комнате за стеклом. Отстранив рентгенолога, Иван Миронович собственноручно правил томографом. Работать было нелегко. Брованов шевелился, а это искажало картину; когда лежал смирно - вращал глазами, что тоже запрещалось. Перед обследованием Греммо закатил Бороздыне допрос.

- Егорушка, ты говоришь, что этот негодяй распаковывается, как ему вздумается. Там у него шпага или что-то похожее... Меня интересует металл. Он может синтезировать металлическое?

Заспанный Бороздыня поскреб подбородок.

- Не вижу препятствий. По-моему, это легче, чем повториться в миниатюре самому.

- Тогда дело плохо. В томограф нельзя с металлом.

- Давайте попробуем! Разве у нас есть выход?

- Вскрыть черепушку и вынуть, - мрачно ответил Иван Миронович. - И дело с концом.

- Именно что с концом. Мне нужны живые. Оба. Допросить Бенкендорфа.

Заведующий посмотрел поверх очков.

- Сдается мне, что ты, Егорушка, не все мне рассказал.

Бороздыня вздохнул.

- Не все, Иван Миронович. Но не вижу смысла скрывать остального. Я связался с отделом генерала Медовика и запросил все, что есть на клиента. Не на Шуба - Брованова. Есть информация, что это не такая уж и овечка. Есть сведения, что он задумал написать гениальный роман огромной антигосударственной силы.

Ивана Мироновича разобрал смех.

- Так вот в чем дело! Получается, ваш террорист делает доброе дело? Писатель задумал, а Бенкендорф не дает.

- Прискорбное стечение обстоятельств, Иван Миронович. Смешного тут мало.

- Ну, хорошо. Будем плакать.

Греммо решил рискнуть. Если Шуб оснастился металлическими предметами - ему же хуже, и он это знает. Ему придется беречь свое необычное пристанище. Пусть ломает голову Бенкендорф - налаживает экранирование или переходит на дерево.

- Дерево Цвет, - фыркнул заведующий.

И вот Брованов переместился в томограф, а Бороздыня с Иваном Мироновичем открыли охоту. Греммо дожидался, когда террорист допустит оплошность и сунется в область, откуда его получится вынуть. В мозгу есть немые области, мертвые зоны, повреждение которых как будто не сказывается на благополучии пациентов. Придется поторапливаться, но и Шуб-Бенкендорф был несколько скован в движениях. Мозговая ткань не очень похожа на бульвар.

Действительно, террорист зашевелился. Возможно, ему не нравилось сканирование - что-то зачесалось или разболелось.

- Вот он!

Казалось, что сам аппарат увлекся преследованием, втянулся, поднажал и все быстрее нарезал голову Брованова на слои. Греммо похлопал по пульту, воображая его конем. Томограф пощелкивал, готовый вот-вот задымиться.

Бороздыня впился взглядом в снимки. Шуб передвинулся, в этом не было сомнений. Увенчанный цилиндром силуэт застыл в положении, выдававшем намерение карабкаться вверх. Разрешение позволяло видеть подробности: набалдашник трости и булавку в галстуке, сбившемся набок. Брованова начало мелко трясти. Ремни напряглись.

- Это не металл. Это, скорее всего, пластмасса.

- Рука! Следи за рукой, Егорушка!

Бороздыня занервничал, пытаясь разобрать, где рука.

- Он держится за хиазму!

- Иван Миронович, я в анатомии не силен...

Греммо повернул к нему возбужденное лицо:

- Зрительная хиазма, перекрест зрительных нервов. Уперся, сволочь, ладошкой - собирается оттолкнуться! Спасибо тебе, Егорушка! Увлекательное зрелище. Никогда не надеялся дожить до такого...

Заведующий сиял, он получал неподдельное удовольствие.

- Рад угодить, - пробормотал Бороздыня. - Скажите, а сколько времени мы можем следить вот так, в режиме живого времени?

Иван Миронович вновь приковался к снимкам.

- Сколько мне захочется... О, черт! Егорушка, куда он делся?

Бороздыня протер глаза. Срезы множились, однако сейчас он не видел в голове Брованова ничего постороннего. Шуб исчез, и Бороздыня попеременно покрылся мурашками, потом и волдырями. Потеря объекта ставила крест на его будущем. Вдруг его осенило:

- Иван Миронович - не иначе, мерзавец заархивировался. Упаковался. Посмотрите - нет ли косвенных указаний...

- Нет никаких косвенных указаний! - огрызнулся Греммо, настроение которого резко ухудшилось. - Нормальные, здоровые мозги! Извилины творческого человека. Святой Галоперидол - беременные трилогией, не меньше! Как, кстати, называется его роман?

Бороздыня помялся, нехотя выдавил:

- "Дерево Цвет".... Так написано в отрывочных черновиках...

- Что ты говоришь! Чего же ты мне голову морочил?

- Медовик запретил распространяться... Это подрывная литература, пусть и в зародыше...

Иван Миронович гадко выругался.

- Вы, конспираторы, снова обосретесь, доиграетесь до очередной нобелевки... Как по-твоему, Егорушка, должен я знать, бредит мой пациент или нет? Или не должен?

- Но я не придавал значения...

- Я был бы сильно удивлен, если бы придавал... Егорушка, одно дело - болезненные фантазии. Другое дело - сохранение связи с действительностью. Значит, у него задуман такой роман. Тогда очевидно, что некоторая связь сохраняется. Он встраивает происходящее в сюжет, который сочинил в здравом уме и о котором помнит... Улавливаешь разницу?

- Улавливаю, - понурился Бороздыня.

- А теперь террорист улизнул. Что из этого следует?

Бороздыня вдруг отвалил челюсть и громко рыгнул. Иван Миронович зло улыбнулся. Он продолжил с видом человека, мгновенно уверившегося в умственной неполноценности собеседника, о которой подозревал давно:

- Следует то, что сейчас мы возобновим мониторинг. Вынем нашего друга из аппарата. Вернем ему письменные принадлежности. И попытаемся выйти на Шуба через уродов из этого неврологического пантеона. Понаблюдаем за судьбой всех этих... - Греммо щелкнул пальцами. - Болтливых бездельников. В их самочувствии отразится маршрут беглеца. Ты понял или повторить еще раз?



15

Очакова уложили на кушетку. Ипполитова вылущилась из кресла и плавала вокруг, напоминая дредноут. Она подавала невнятные команды, и ей предлагали то стакан воды, то носовой платок с вышитой монограммой, то пилюли от головной боли. Очаков стонал под полотенцем, которым прикрыли глаза. Клод Моторин присел на банкетку.

- Очаков, вы в состоянии говорить? Ответьте, кого вы видели!

Тот ответил уже не воем, а длинным писком. Ипполитова оттерла Моторина огромным задом и возмущенно прогудела:

- Зрительные расстройства, милейший Клод, нередко оказываются сублимацией глубинного конфликта. Он ничего не видел, в нем ожил вытесненный энергетический потенциал, основанный на дихотомии.

- Черт знает, что мелет эта баба, - проворчал Клод Моторин, ретируясь.

Вдруг Очаков прекратил издавать звуки, а через пару минут сел и принял вид человека вполне здорового. От очков осталась оправа, и Очаков подслеповато щурился.

- Мелькнула тень, - заговорил он, предпочитая рубленые фразы. Так ему было легче заводить себя. - В плаще и цилиндре. Вооруженная тростью. Пыльная молния. Он там! - Палец Очакова нацелился в старинный, ручной работы шкаф.

- Успокойтесь, там никого нет, - сказал Бодунцев.

- Господа! Господа! - Нелли Одинцова стояла посреди залы и оглушительно колотила ложечкой о стакан. - Господа, давайте же настроимся на работу. У меня есть мысли насчет концепции Дерева Цвет.

Очаков, которого никто не слушал, подошел поближе.

- Вы говорите, у вас есть мысли?

- Они вам не понравятся. Вы невозможный человек, Очаков. Вы ненавистник. А я собираюсь писать о любви. Эта вещь, о Дереве Цвет, должна получиться светлой, немного грустной. А в конце наметится надежда.

Фарид Мулат, послушав, тихо запел что-то монотонное и плавно поплыл вкруг залы, покачивая тазом. День за окном сменялся ночью, потом наступал рассвет. Саранча пополам со снегом билась в оконные стекла.

Блок пожевал губами:

- Светлая квинтэссенция национальной идеи. Нельзя придумать большей крамолы!

- Счастливый конец - беспримерная диверсия, - согласился Блудников.

Трой Макинтош мечтательно пообещал:

- Я сделаю иллюстрации.

- В каком же это будет жанре? - с притворной вдумчивостью осведомился Очаков.

За Нелли вступился Антон Бодунцев.

- Никаких жанров нет, - тон его был агрессивно-назидательным. - Есть гениальные люди, которые пишут, как им нравится - и о том, что им интересно. Жанры досочинили бездельники-критики. Бездарные прилипалы, они облепили днище. Их столько, что за ними не видно... не видно... самого кита, - нашелся Бодунцев и умолк, не до конца уверенный в метафоре.

- Это вы, небось, кит? - вкрадчиво спросил Очаков.

Покуда шел этот спор, Фарид Мулат дотанцевал до шкафа и перед ним остановился - но только в перемещении; в прочем смысле он принялся изгибаться и выламываться еще яростнее. Шкаф непроницаемо высился перед ним, а Фарид заклинал его, как змею. Фанни Гусьмо, по-утиному переваливаясь, тоже подошла к шкафу. Фарид сделал большие глаза, кивнул.

Потерянно, не обращаясь ни к кому, заговорил Кохельбеккер:

- Эта мне дамская проза. Взять бы и выдавить из тебя твою перламутровую начинку. Тема должна быть решена в традициях постмодернизма...

Нелли закатила глаза:

- Да вы, Кохельбеккер, обычный плагиатор. Воруете идеи, сюжеты. Мешаете винегрет, чтобы простой человек не понял. А женщины пишут просто и понятно.

Бодунцев его поддержал:

- То, что вы называете винегретом - это эволюция. Прежний художник пользовался красками, их было штук двадцать. А нынешний пользуется целыми палитрами. Им счета нет... Вот в медицине: когда-то лекарь занимался всем подряд - отворял кровь, назначал слабительное. Измельчал пестиком лекарственные корешки. Что же нынче? Врач манипулирует целыми блоками. Он не знает, из чего сделана таблетка. Не знает, как устроен прибор. Постмодернизм - неизбежность, любезная Нелли, постмодернист жонглирует готовыми формами, уменьшенными до тюбиков с красками...

Фарид Мулат шагнул к шкафу и распахнул дверцы.

В шкафу стоял человек. На волчьем лице написалась довольная и зловещая улыбка.

- Оп!

Он развел руки, одновременно распахивая пальто. Изнутри оно было увешано динамитными шашками с лампочками.

- Боже мой, это же Рисберг, - Фанни Гусьмо прикрыла ладонью рот. - Мы совсем о нем забыли! Рисберг, что с вами?

Новеллист Рисберг коротко хохотнул.

Клод Моторин подмигнул Фанни, взял с подноса бокал с шампанским и протянул ей:

- Я поднимаю птоз...

В эту секунду Осипу Олифанту стало до невозможности плохо. Его затошнило, он схватился за живот, а выше весь, как показалось окружающим, вытянулся в единый хобот, готовый к извержениям.



16

- Он рвется наружу! Будет выходить через нос!

Греммо потрясал исписанными листами, Брованов метался под капельницей. В него вливался раствор, источник непередаваемых страданий.

- Кто такой этот Рисберг? - спросил Бороздыня. - Вы же сказали, что участников - двенадцать.

- А, чепуха, - взбудораженный заведующий взмахнул рукой. - Иногда выделяют тринадцатый. Нерв Врисберга. Террорист его мимоходом задел...

- Но почему у него динамит?

- А это тебе виднее, Егорушка...

Бороздыня отошел, озабоченный. Он был подобен угрюмой глыбе, распирающей халат, который маскировал содержимое с действенностью фигового листка. Взгляд Бороздыни приковался к перевернутой банке, вставленной в штатив.

- Что вы ему капаете, Иван Миронович?

Греммо осклабился:

- Лекарство. Святую воду. Будем изгонять беса. Сейчас ему станет невыносимо, я подниму внутричерепное давление. И он полезет вон. Видишь, как пучит глаза?

В самом деле: смотреть на Брованова было неприятно. Иван Миронович не стал возвращать его в палату. Вынул из томографа, пристегнул к лежаку, собственноручно зарядил капельницу и теперь наблюдал за корчами внутреннего Бенкендорфа, готовый возобновить видеонаблюдение. На ездовом столике были разложены инструменты: пинцеты, корнцанги, акушерские щипцы - полный набор для удаления инородных тел. В соседнем помещении на всякий развернулась операционная, но Греммо надеялся обойтись без большой хирургии.

- Граф Бенкендорф был изрядный дурак, - сказал заведующий.

Бороздыня считал иначе.

- Важен сухой остаток, Иван Миронович. Не такой уж дурак. Ну да, он душил прекрасные порывы души. Мешал Пушкину. И вот его не стало - что мы имеем? В отдаленной перспективе охранитель устоев всегда оказывается прав.

- Ерунда. Он тормозит развитие, а это бессмысленно. Он закладывает замедленную бомбу и запускает реакцию деления.

- Он боялся будущего, Иван Миронович, и правильно делал. Мы в этом убеждаемся.

- Что его бояться? Чему быть, того не миновать.

Пока они препирались, глазные яблоки Брованова уподобились помидорам - как цветом, так и размерами. Из ноздрей потекла розовая вода. На бритом черепе вздулись жилы, ротовое отверстие вытянулось в овал.

- Постойте, - озабоченно произнес Бороздыня. - Вы говорите, бомба?

- Говорю. Что с того? Не лезь, Егорушка, у нас наступает момент истины.

Бороздыня отступил, мрачнея все больше. Иван Миронович взялся за шприц. Брованов обмяк; заведующий проворно расстегнул ремни и легко, словно перышко, перенес его в аппарат, где заново закрепил.

- Воображаю, как сейчас верещит и вопит вся эта творческая компания... Я думаю, их особняк ходит ходуном.

Правый глаз Брованова остановился.

- Господину Моторину не позавидуешь. Похоже, наш персонаж приложил его насмерть. Ну, посмотрим! Поди сюда, Егорушка, - протараторил Греммо на ходу, он спешил к пульту. - Только бы не пропустить. Если он заархивировался, то может удрать со слезами, соплями... откашляться, черт побери!

- Сомневаюсь, - буркнул Бороздыня. - Его возможности в упакованном виде ограничены. Перекатиться с места на место он может, но убегать будет в полный рост. Я уверен. В форме архива он беспомощен. Он знает, что мы соберем выделения в пробирку...

- Богу в уши твои слова, - пробормотал Греммо, нетерпеливо щелкая пальцами. Посыпались снимки, Иван Миронович вперился в экран. - Вот он! Егорушка, смотри скорее! Черт побери! Впервые вижу такое!

Бороздыня глянул и замер с разинутым ртом.

- Т2-взвешенное изображение, фронтальная плоскость, - комментировал заведующий. - С подавлением сигнала от жировой ткани. Видишь? Распластался в носу!

Шуб забил своей персоной правый носовой ход. Гонимый давлением, он подобрал ноги. Цилиндр съехал набекрень, правая рука продолжала сжимать трость.

- Что это за полосы? - спросил Бороздыня. - Что такое за ним тянется?

- Скоро выясним! - бодро воскликнул Греммо. - Пора. Идемте, коллега, сейчас я буду его извлекать. Ему может быть больно, а может и комфортно, как скажешь. Есть пожелания?

- Главное, не сломайте ему ничего.

- Это уже как лягут карты...

Иван Миронович полез в отверстие томографа и оттуда захохотал.

- Егорушка! Шляпа! Шляпа его дурацкая показалась!

Поднос, на котором покоился Брованов, медленно выехал наружу. Греммо сползал, вращая задом. Правая ноздря литератора была закупорена фетровой пробкой.

Иван Миронович встал на ноги, отряхнулся, взял пинцет.

- Добро пожаловать, господин Бенкендорф! Или вам больше нравится "Шуб"? Полагаю, под вашими ногами загорелась земля! Сама среда обитания восстала против вас! Пожалуйте на разговор!

Он осторожно ухватил Брованова за нос, у самого корня. Слегка надавил. Тут же выскочила улыбающаяся рожа.

Маленький Бенкендорф зло и весело взирал на Греммо. Физиономия, дополнительно обезображенная пышными бакенбардами, была образчиком глумления. Сиреневый цилиндр сидел криво, бабочка переместилась под ухо, манишка распушилась. Цветок, продетый в петлицу, переломился и торчал уже мертвый. За Бенкендорфом тянулись разноцветные провода и пара лоскутов с нарисованными плюсом и минусом.

- Стой, Иван Миронович! - заорал Бороздыня. - Стой...

- Действуй, Иван Миронович, - пропищал Бенкендорф. - Бороздыня испортит... Он все испортит! Не слушай его.

- Иван Миронович, он заминировал мозги! Он все время только этим и занимался! Это жидкая взрывчатка, он наладил ее производство внутри башки... Его нельзя вынуть. Он неоперабелен. Без него все развалится.

Заведующий топтался, не зная, кого слушать.

- Да это сопли, Егорушка... У носителя насморк.

Шуб улыбнулся.

- Давайте, возьмите меня. И всему конец. - Он оглянулся и приказал покинутым нервам: - Тихо там! Построиться, канальи! - Перевел взгляд на Бороздыню, пискнул: - Мне нужен вертолет. И денег побольше.

- Держи карман шире, - ухмыльнулся Греммо.



17

Брованов вел Олтын-Айгуль в поводу. Та важно выступала рядом, цокая наманикюренными копытцами. Молчаливый молодой человек, некогда набившийся в спутники, ненадолго заговорил и сообщил Брованову, что Олтын-Айгуль - его собственная душа, женская половина. Примешивалось Дерево Цвет, но Брованов не понимал его смысла. Припоминалась волна, которая обогнула земной шар и замкнула годовое кольцо.

Олтын-Айгуль стояла на пригорке, в тени лиственниц. Она стала прежней, как будто никогда не оборачивалась четвероногой. Вокруг было тихо и мирно, в каменной чаше журчал небольшой фонтан для влюбленных. Здесь исполнялись желания.

- Я загадала, - Олтын-Айгуль кивнула на маленькую драгоценную шкатулку, которую омывали бесшумные струи. - Внутри лежит ключ. Ты примешь участие в Дереве. Листья облетят, ветка засохнет, но память останется. Листья - это наши воплощения, ветви - бессмертные души. Ты прибавишься свежим слоем.

Она описала пальцем круг. Встала на цыпочки, обняла Брованова за шею. Легко оттолкнула, полилась щемящая музыка. Олтын-Айгуль бездумно смотрела через очки, перебирала копытцами.

Брованов сошел с пригорка.

Невдалеке приплясывала тень Бенкендорфа - в красной рубахе. Палач и жандарм заслуживал немедленного изгнания. Брованов простерся над обществом, превратившись в потолок залы, а потом и в самый особняк. Участники семинара пришли в исступление. Блок держал на руках Клода Моторина, чья голова безжизненно свисала. Фанни Гусьмо заливалась слезами. Ипполитова забилась в темный угол и взрыкивала оттуда, Нелли Одинцова собирала разлетевшиеся листы дрожащими руками. Особняк сотрясался, атмосферное давление достигло невыносимого значения.

Осип Олифант катался по полу и жалобно трубил. Его туша покрылась трупными пятнами, видными среди разъехавшегося белья.

Остальные, за исключением Рисберга, взялись за руки - Очаков, Блудников, Бодунцев, Фарид Мулат, Кохельбеккер и Макинтош. Полные решимости, они скандировали:

- Вон! Вон! Вон!

- Это он отравил колодец! Он пустил инвалида гусиным шагом!..

- Долой! - тявкнул Блок.

Рисберг, всеми забытый, стоял в стороне и не знал, что делать со своим динамитом.

- Свобода! Свобода!

Брованов, преобразившийся в особняк и сотрясаемый ознобом, на миг усомнился в этой публике. Они чего-то не знали. Они искажали и извращали картину мира. Слава богу, Брованов принял их под крыло, направлял и опекал.

Стены треснули, из разломов хлынула кровь.

Музыка продолжалась. Плавная, тихая, печальная, она плохо сочеталась с общим ажиотажем. Но это и обнадеживало, так как значило, что происходящее записано в партитуре.

- Свобода! Дерево Цвет! Дерево Цвет!

Олифант нашел в себе силы сочувственно прогудеть:

- Дерево Цвет!

Из угла кашляла Ипполитова, заклинание Дерева вылетало с мокротой.

- Пожалуйте на выход, голубчик, - пригласил Греммо и сомкнул пинцет. Он потянул Бенкендорфа из ноздри, и тот принялся истошно визжать. Провода и лоскуты натянулись, как струны гитары. Гитара сорвалась со стены, упала, раскололась надвое, вляпалась бантом в кровавую лужу.

Бороздыня запрыгал вокруг аппарата, повторяя:

- Нельзя! Нельзя его убирать! Без него все обрушится!

Он не смел помешать Ивану Мироновичу, помня про титановый стержень.

Греммо был так захвачен операцией, что ничего не видел и не слышал - помимо Бенкендорфа, бившегося в тисках. Цилиндр, размерами меньше наперстка, слетел и укатился. Протесты достигли высочайших частот и превратились в монотонный комариный писк.

- Жидкая взрывчатка, вы не знаете, что это такое, - прорычал Бороздыня, вдруг отчаявшийся и вздумавший оттолкнуть Ивана Мироновича.

Греммо, не отпуская добычи, ударил его в глаз, и тучный паникер растянулся на кафельном полу.

- Не мешай мне, Егорушка, удалять инородное тело. Иначе я тебя вставлю в пищевую цепочку.

- Бомба...

- Нет никакой бомбы. Это одни слова.

- Слова превращаются в вещи, Иван Миронович! Он не шутит!

Греммо поудобнее перехватил Бенкендорфа.

- Это, Егорушка, бред. Даже у такого фокусника найдется вещественная основа. А с виду - чопорный господин. Сидит в башке и занимается вредительством...

Он дернул.

Голова Брованова разлетелась вдребезги.

Из нее распространилась волна.

Взрыв испарил Ивана Мироновича и Бороздыню. Волна пошла по зданию, и в следующую секунду оно взлетело на воздух - всеми надземными этажами и всеми подземными. На его месте выросло огромное разноцветное дерево. Крона, больше напоминавшая шляпу гриба, ветвилась и раздувалась. Бенкендорф, миллион раз повторившийся в составе электромагнитного излучения, пронизывал бульвары, пустыри, проспекты, жилые дома, головы горожан. Он выпадал осадками, усваивался спорами. Качнулась земля, и весь секретный комплекс провалился в тартарары. Дерево росло, устремленное в небеса.



* * *

...Если сказано - живо, а что помимо слова - мертво.

Заповедано, помыслено - значит, есть.

Меняются времена года, и память о листьях уходит в древесные кольца, и когда-то оно расцветет воспоминанием всего обо всем, что распускалось, увядало, отлетало и вновь зарождалось. Об орясину осел топорище точит; иное не сочинилось, а значит - иначе не быть.



январь-май 2011




© Алексей Смирнов, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2011-2024.




Словесность