Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




МАЛАХИТОВЫЙ  БЕГЕМОТ


1

Бормочущую тишину, где самое место мухам, расколошматила гневная дробь.

Рука, направленная легким эпилептическим разрядом, заколотила монеткой по блюдечку, куда даже самые просвещенные люди не кладут деньги, а только ложат. Дробь получилась надтреснутая, с раздражающим акустическим изъяном. Лицо мужчины, колотившего в блюдечко, исказилось: он оскалил зубы и сверкал глазами, а голову втягивал в плечи - может быть, инстинктивно прятался от возмездия, а может быть, сворачивался, подобно ядовитой змее.

Очередь всколыхнулась, по ней пробежала тепловатая волна облегчения. Бармашов стоял четвертым, и был благодарен мужчине с монеткой, потому что сам никогда не отваживался постучать в блюдечко, куда ложат, и пригласить продавщицу.

- Будет здесь кто-нибудь или нет? - сказал мужчина гусиным голосом. Он проговорил это в пустоту, немного задрав подбородок, и глаза у него тоже были пустые.

Растревоженное коллективное бессознательное оживилось, и Бармашов начал им напитываться. Ощущение было почти приятное. С недавних пор ему стало ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, хотя шестерка продолжала лицемерить и приукрашивать действительность. И вот сейчас он, среди изобилия поотвыкнув от очередей, перелетел в прошлое, посмеялся над семеркой, отпихнул шестерку, а заодно и пятерку. Помолодевший в очереди Бармашов развернул плечи, сгоряча вообразив, что вот возьмет сейчас и купит поллитра водки.

Тут-то и народился Мухомор. Длинный, как оглобля, и седой, как лунь, Мухомор считался окружной достопримечательностью. В талонно-карточные времена он выглядел уже глубоким старцем, успешно спившимся. Невозможно было поверить, что он дотянул до третьего тысячелетия. Но он не только дотянул, но и ничуть не изменился, разве ссутулился чуть больше, да лишился последних зубов, а так норовил втереться не то что в новое столетие, но и в самую эпоху Водолея.

Мухомор слыл неприятным скандалистом. Там, где он появлялся, немедленно начиналась драка. Никто ни разу не видел, чтобы Мухомор стоял в очереди. И также никто не видел, чтобы Мухомор явился куда-нибудь без своей увесистой палки. Палка, отметил Бармашов, тоже была прежняя - длинный, серый, кривой сук, владельцу под стать. Сейчас Мухомор уже стоял возле осиротевшей кассы, разевал рот и победоносно потрясал своей орясиной. Только что его, Мухомора, не было, и вот он вырос или, может быть, мгновенно переместился в пространстве колдовским навыком.

Мухомор ритмично вскидывал и опускал сук. Его пасть дымилась, из нее вываливалось и на лету распадалось что-то невразумительное и непристойное.

Неизвестно, почему из всей очереди он выбрал себе именно Бармашова. Старый негодяй ухватил Бармашова за ворот и выдернул из очереди, как уродливую морковину, а сам занял его место, продолжая невнятные гневные разглагольствования. Еще секунда, и его палка опустилось на плечо мужчины, который стоял первым и колотил монеткой по блюдечку. Мухомор дотянулся до него сзади, отпихнув женщин и детей - номера второй и третий. Мужчина присел и вытаращил глаза, глядя перед собой горчичным лицом. Мухомор тупо смотрел вокруг и сыпал проклятиями.

Он начисто позабыл о Бармашове, только что выдернутом. О нем он вовсе не думал, даже когда выдергивал; он расчищал себе дорогу, словно гулял по тропическому лесу, где самое место орудовать если не мачете, то хотя бы клюкой.

А Бармашов, уменьшившийся в размерах, потерянно уходил прочь и с горечью вспоминал, что не взял бы даже чекушки, не говоря о поллитровке, что он опрометчиво нежился в воспоминаниях, тогда как на деле стоял за диабетическим печеньем, которое по неизвестной причине продавали вместе с солеными сухариками к пиву.

Его затопила нестерпимая обида. Годы не защитили его; дворовые хулиганы как лупили Бармашова в детстве, так и продолжали лупить.

- Гад, гад! - кричали сзади на Мухомора. - Гоните его к дьяволу! О Боге подумать пора - а он посмотрите, что вытворяет!

Бармашову больше не хотелось печенья; он, семеня домой мелкими шажками, с новым наслаждением купался в солоноватом озере расстроенных чувств.

...Он выпил пустого чаю; убитый горем, улегся в постель и заснул. Горечь служила приправой к обыденности; Бармашов сознавал, что завтрашнее утро напомнит ему череду многих и многих пробуждений, бесполезных и завершавшихся неизбежным ночным небытием. Он убивался ради разнообразия.

Не зная того, что лучше бы ему напоследок порадоваться, да поберечь стариковское здоровье, не отягощая его пустыми переживаниями.




2

С некоторых пор Бармашов просматривал сны недоверчиво. Участвовал в них небрежно, со снисходительностью, предпочитая наблюдать с безопасного расстояния, которое каким-то непонятным образом удавалось найти в реальности, свободной от пространственных ограничений. Старики спят недолго, но в эту ночь произошло волшебство: Бармашов основательно провалился в исключительно интересный, красочный сон и так увлекся, что пробудился в необычный для себя час, довольно поздний. Он захотел провести рукой по лицу, как делал всегда, чтобы снять истлевающую сонную паутину, и недовольно поморщился: рука не работала - отлежал. В такие минуты всегда возникает карусельный ужас: мнится, что навсегда, что случилось непоправимое, что скамеечка сорвалась с цепей, и ты летишь себе, летишь, вычерчивая первую и последнюю в твоей жизни параболу, но задним умом тебе известно, что это происходит понарошку, что карусель для того и придумана, чтобы поиграть с несчастьем. И рука у тебя тоже отнялась не навсегда, сейчас она укутается в приятный наждак, а потом шевельнется - нехотя, нехотя, да куда ей деваться, уже и берет она носовой платок на пробу, подносит к лицу.

В руке ничто не кололо и не бегало, она лежала плетью. Бармашов нахмурился и решил, что разумнее сесть и поразминать руку сидя. Он крякнул, попытался подняться, но у него ничего не вышло, потому что ему повезло отлежать не только руку, но и ногу. И крякнул он как-то особенно, так, что неплохо было бы повторить и прислушаться. Он начал откашливаться, изо рта побежала слюна; он выругался, однако уста издали беспомощное мычание. И голова показалась ему несвежей, совершенно не отдохнувшей, набитой прокисшим тестом.

До Бармашова довольно быстро дошло, в чем дело, но дошло не окончательно - на том уровне его существа, где он оставался бестолковым растением и только и знал, что перекачивать разнообразные внутренние соки. Мозговые полушария скрестили перед новым знанием алебарды и не допустили в сознание. Но знание протиснулось бочком, потому что левое полушарие держало алебарду лениво и вообще еле выстаивало на ногах. Оно, обескровленное, медленно разваливалось. Бармашов лежал и не мог отогнать от себя Мухомора, который прыжками настигал его и грозил клюкой. В том, что сегодняшнюю беду подстроил Мухомор, он не сомневался. Мухомор обидел его, он разволновался, расстроился, а этого ему никак нельзя, и вот пожалуйста. Точно такая же незадача стряслась на прошлой неделе с тучным и веселым Титом-Степановичем из соседнего подъезда, и Тит-Степанович целые сутки не имел возможности веселиться и наливаться пивом. Пока не прошло. Возможно, Тит-Степанович ползал по квартире, он не рассказывал - иного выхода для себя Бармашов не видел. Повинуясь отчаянию, но не разуму, он неуклюже перевалился через край кровати и шлепнулся правым боком, почти не почувствовав боли от ушиба.

Надо было поставить чайник.

На середине прихожей, куда Бармашов дошлепал, как подранок-тюлень, ему стало ясно, что сделать этого он не сумеет. И неожиданное превращение чайника в запретный предмет огорчил его намного больше, чем собственно рука, нога и язык; ему сделалось до того себя жалко, что он прекратил движение и расплакался. Носик чайника виднелся, но никак не довлел ему; чайник беспомощно ждал, расположившись на плите, и недоумевал, почему такая задержка. А Бармашов, убиваясь по чайнику, вдруг понял, что не сумел бы его вскипятить, не сообразил бы, как это сделать. Он разучился и разводил про себя руками - там, в воображении, они обе разводились отлично; разнообразные вещи порхали перед ним, как будто ими жонглировали: спички, чайник, ложечка, стакан, блюдце - что со всем этим делать? за что браться сначала, за что хвататься потом?

На глаза Бармашову попалась швабра. Череда действий выстроилась перед ним разнузданным строем; завшивленные солдаты готовились бросить шинели и разойтись по домам. Бармашов напрягся и прокаркал последний приказ; солдаты, повинуясь ему по привычке, которую вот-вот оставят, немного подтянулись и взяли равнение на деревянную ручку. Достать рукой, свалить на пол, схватить левой кистью. Первая шеренга, вольно, разойтись. Шеренга разбежалась врассыпную, обнажив новую, такую же недисциплинированную, на исходе терпения. Доползти до входной двери, поднять швабру, расположить под углом, упереть в язычок замка. Голова Бармашова лопалась от напряжения. Он пополз по коридору, пытаясь отталкиваться шваброй; ручка выскальзывала, и он стал работать локтем. Миновал телефон, сделавшийся бесполезным; оставил позади вешалку с пальто, которое больше не понадобится. На пороге остановился в изнеможении, улегся щекой на коврик. Правый ботинок, оказавшийся в виду, превратился в плавучий бот, медленно уплывавший за темный горизонт, откуда не возвращаются. Отдохнув, Бармашов потянулся шваброй и отворил дверь. Дальше ему стало немного проще: он выгрузился на площадку - медленно, сегментами, как полумертвая гусеница. Он собирался постучать в соседнюю дверь, но небеса смилостивились - а может быть, и нет. Соседка увидела его прежде, чем он устроил себе очередной привал.

- Данилыч! Данилыч...

Она сокрушалась и бестолково металась, и вскоре насторожилась вся лестница, захлопавшая дверьми, словно испуганными глазами.




3

Данила Платонович не однажды видел в кино и не раз читал, как герой, которого поразили пулей или ударили дубиной по голове сразу после выполнения опасного задания, терял сознание и пробуждался под спасительными взглядами докторов.

Он надеялся, что нечто похожее произойдет и с ним. Его скромный лестничный подвиг завершится впечатляющим уколом, после которого он провалится в сон, а после он очнется, и все уже будет замечательно.

Соседи жили такими же представлениями.

- Ему надо успокоиться, - твердили они снисходительному доктору, которого синяя форма делала похожим на аккуратного водопроводчика из дальнего зарубежья. - Посмотрите, он нервничает.

Но доктор сказал, что Бармашова никак нельзя успокаивать дальше, ибо он и без того затормозился до опасной черты.

- Рука не работает, нога не работает, - снисходительно и нетерпеливо объяснил доктор. - И голова тоже. А вы хотите, чтобы я его выключил полностью. Да он не оклемается потом.

Поэтому Бармашов увидел и услышал то, что в романах и кинофильмах обычно остается за кадром. Откровенно говоря, это кино, будь оно снято каким-нибудь авангардным режиссером под музыку Шопена, оказалось бы очень скучным. Потому что на протяжении трех часов - обеих серий - ничего не происходило; Данила Платонович просто лежал на возвышенной каталке, на боку, с подложенным под голову пальто. Вокруг стояла гробовая тишина. Бармашову снова хотелось спать, но сон не шел; ослепительный солнечный свет согревал огромное обнаженное окно. На клеенчатой кушетке всхрапывал страшный человек в черной, некогда меховой, шапке. Рот незнакомца был приоткрыт, и Бармашов видел, что у него выбиты зубы, а на колючей щеке запеклась кровь.

Он не гневался на докторов, которые все не шли; ему было ужасно жалко себя - и чайник, оставшийся в опустевшем доме. Он пытался представить, как оно там сейчас, в доме: тоже светло, потому что занавески тонкие, ветхие; в воздухе лениво плавает пыль. Вещи застыли, как будто вышел завод, и только тикают большие часы в виде медовой бочки, на которую улегся сомлевший медведь. Рядом застыл маленький и серьезный малахитовый бегемот, в молодости купленный в сувенирной лавке. Первоначальное просящее выражение на его слепой морде давно сменилось смиренным разочарованием. Он казался Бармашову талисманом, заколдованной вещью, в которой, как в линзе, соединяются добро и зло, давая на выходе жизнь. Кухонный кран плотно завернут, капля собирается за сутки; водогрей выключен, книги вполголоса обсуждают воцарившееся безмолвие. Постель не убрана, и вмятина от Бармашова еще не выровнялась; выдвинут ящик комода, вывалены документы, в которых судорожно рылись амундсены-соседи, искавшие Полюс. Данила Платонович слабо улыбался: он, конечно, вернется домой, и все обрадуется ему, переведет дух, расправит плечи, и даже медведь на бочке приоткроет сощуренный глаз.

Доктор-коротышка вкатился в смотровой кабинет сердитым жуком, на ходу поздоровался, осведомился о самочувствии Данилы Платоновича, ответа не получил и деловито перевернул Бармашова на спину. Он взялся за каблуки и привычным движением сдернул сразу оба ботинка. Ударная ароматическая волна по-стариковски вздохнула и медленно двинулась огибать земной шар. Доктор страдальчески поморщился, извлек из кармана халата молоточек, провел рукояткой по левой пятке Бармашова. Потом, вероятно, провел по другой, Данила Платонович этого не почувствовал. Покончив с пятками, доктор отвел Бармашову челюсть и положил рукоять молоточка в рот, надавливая на корень языка. Попеременно поднял Даниле Платоновичу руки и ноги; правые плюхнулись. Доктор пошел к столу, писать бумагу. Усевшись, он рассеянно включил радио, и Бармашов стал слушать, как негромко поют ему современные, но незнакомые молодые люди. Неизвестный, новый Максим, не похожий на революционного Максима из юности Данилы Платоновича и потому раздражавший его, иронически заливался о том, что "люди больше не услышат наши юные, смешные голоса" и "никогда не вспомнят наши звонкие, смешные имена". И это звучало настолько печально, не без космической мудрости, что даже приятно было примерять на себя - скорее почувствовал, нежели помыслил Бармашов, с неохотой признавая правоту анархического Максима нового образца. Да! Слушали, а больше не услышите! А что вы думали? Крутится-вертится шар голубой. Не цените, что имеете - плачете, потерявши...

...Но никто не плакал, потерявши. Никто не слушал и не думал, не ценил, не имел.

Зато кто-то вошел, остался позади Бармашова, и вошедшего не было видно; он затеял разговор с самопишущим доктором, и Бармашов понимал обоих отлично, зато участвовать в разговоре разучился. Он уяснил одно, важное: нога у него больше ходить не будет - скорее всего. И рука ничего не сделает, и вряд ли он в обозримом будущем - которое, кстати сказать, для него резко укоротилось - сможет что-нибудь говорить.

Это был неожиданный поворот событий для Данилы Платоновича, доказывавший многообразие мира, но для кого как, кому-то и такие повороты успели до смерти надоесть, и доктору - в первую очередь. Всем вокруг было ужасно скучно.




4

Бармашов лежал неподвижно, и мухи присаживались ему на лицо деликатно, ненадолго, каждая в свою очередь.

Любовь эти насекомые не крутили, а гадко вымалчивали.

Бармашов чувствовал, что где-то за кадром начинается зловещая возня. Он явственно слышал шуршание шариковых авторучек, заменившее перьевой скрип. Вне сферы его внимания и влияния творилась некая дополнительная история его жизни, которой уготовано было в скором времени выйти на главную магистраль взамен истории основной, завершившейся. Найдутся специально обученные люди, которые распечатают его квартиру и заберут нужные документы; никто не станет лечить его в этой больнице вечно. Настанет день, когда его попросят покинуть ее гостеприимные стены и переселиться в другие, не менее хлебосольные. Хорошо, что он не завел никаких животных; с другой стороны, этих питомцев заменяли ему чайник, бегемот, часы с медведем, самодельная ручка на цепочке для слива - все это были живые существа, своим дыханием создававшие неповторимую атмосферу его жилища.

- ГусенИчные пошли... - победоносно промычали за столом, установленным в центре палаты. - ГусенИчные...

Там резались в домино и с огорчительной удалью припечатывали к скатерти, расписанной яблонями и грушами, парные шестерки, которые выздоравливающий рассудок уже понемногу ассоциировал с гусеничной военной техникой. Утраченные связи восстанавливались; таблетированные дворники усердно расчищали некогда проторенные мозговые дорожки.

Бармашов скосил глаза и увидел на соседней койке старика, лежавшего при откинутом одеяле. Тот немедленно зацепил черные сатиновые трусы, отвел штанину и показал колоссальное багровое яйцо.

- Адамыч, - донеслось из-за стола. Говоривший не обернулся и продолжал сидеть к старику спиной. - Заканчивай стриптиз, надоел. Не порти нам новенького.

Бармашов благодарно прикрыл глаза. Яйцо напугало его, хотя и не расстроило; он многое отдал бы за способность выразить признательность словами. Доминошник повернул голову и приветливо посмотрел на него:

- Отдыхай, Данилыч. Через недельку переберешься за стол, мы с тобой сыграем.

Это был цветущего вида мужчина в спортивном костюме. Огромный краснолицый здоровяк с громовым голосом, повадками опытного гиппопотама и выраженной склонностью к верховодству. Бармашов уже запомнил его фамилию: Яцышев Олег Олегович, староста четвертой палаты. В больнице все звали Яцышева Грушей за то, что он, по его собственному признанию, когда-то работал в ГРУ. Но там не сложилось что-то, и он перешел работать полковником в милицию. Груша ничего не рассказывал об этом эпизоде, хотя всем хотелось узнать, почему его так вот запросто отпустили в милицию, а не сожгли в печке и не расстреляли в подвале. Любой паралитик с навсегда отказавшими мозгами понимал, что если в ГРУ что-то не складывается, то это очень плохо для фигуранта. Прозвище "Груша" Бармашов тоже запомнил, но что-то пока мешало ему разобрать, где имя, а где фамилия, и не отчество ли это.

- Ну да, - поддакнул водопроводного вида мужик, игравший напротив и странно растягивавший слова. - Он еще девятую навестит. Там Галю завтра высаживают в кресло.

- Мы тебя женим, Данилыч. Ты не возражаешь?

Данилу Платоныча - да и не только его - почему-то предпочитали называть Данилычем, повинуясь странному и не такому редкому обычаю вылепливать из имени отчество. Очевидно, причиной тому служило незримое парение либо ангела, либо идеального прообраза, носивших такое же имя: Данила, но больших, чем Данила. Это был, вероятно, гипер-Данила, эфирная квинтэссенция всех Данил, и несовершенная земная тварь могла состоять с этой сущностью лишь в отношении сыновства и отцовства, с уклоном в сыновство.

Данилыч попробовал улыбнуться, и это ему почти удалось - одной половиной лица.

Груша в эту секунду победил: достроил фигуру. Он не обрадовался, потому что иначе и не бывало - просто вздохнул, как если бы справил нужду.

- Скоро обед, - сообщил он в никуда.

Время в палате измерялось приемами пищи.

- Тебе телевизор видно, Данилыч? - осведомился Груша.

- М-м, - сказал Бармашов.

Водопроводный мужик уже поворачивал маленький телевизор, стоявший на тумбочке. По экрану побежала серобуромалиновая рябь, и тот взялся за тараканьи телеусы, напоминая лозоходца, который ищет скрытый источник живительного эфира. Усы нацеливались то в левый угол, то в правый; старый Адамыч радостно отбивал такт. Бармашов протестующе замычал: не стоит трудиться ради него, он хорошо видит кусочек картинки. Но мужик увлекся поиском и уже позабыл, зачем ищет.

- Папонов!

Карликовая и мордастая сестра-хозяйка, лишенная талии, но украшенная высоченным колпаком в половину своего роста, вошла и подняла трость.

- Папонов, ты мне распишешься за нее. Сможешь?

Только теперь Бармашов заметил, что Папонов двигается не совсем обычно: правой ногой загребает, правой рукой не шевелит, прижимает ее к груди.

- Спрашиваешь! - проскандировал тот. - Я тебя всю ночь по сеновалу гонял.

- Ой, да иди ты, - скривилась хранительница трости.




5

Адамыч умер на следующее утро.

Яцышев, сильно расположившийся к Бармашову, шепотом рассказал, что у старика была тяжелая сердечная недостаточность.

- Весь опух, - объяснял Груша. - С головы до ног. И даже не почесался, пока яйцо не сделалось как арбуз. Вот тут он переполошился! Обратил внимание! Главный симптом, есть повод озаботиться... Ну, помянем!

Староста держал палату в отменной строгости. В иных отделениях еще в незапамятные времена, еще даже до постройки больницы началось и не закончилось пиршество, которым компенсировались разнообразные хвори. Этого Груша не допускал, и поминать Адамыча распорядился символически, слабой вишневой наливкой, которую разливал лично и следил, чтобы никто не хлебнул лишнего.

Бармашов лежал и ждал, когда ему передадут пластиковый стаканчик. Он был неприятно ошеломлен скоропалительностью здешних событий. Только что Адамыч показывал яйцо, и вот уже преставился, и не особенно шумно, а вроде как между делом. И вынесли его скоренько, завернув в простыню; ходячие покинули палату, и смотреть остался один Бармашов. Он увидел, что простыни здесь служат еще и саванами, и ему стало неприятно отдыхать и выздоравливать на собственном саване. Существо Бармашова, не спрашивая позволения у развалившегося мозга, выразило протест и помочилось, словно хотело себе доказать, что покойники лишены возможности замарать невеселые белые одежды. За это существо получило ворчливый нагоняй, но только через час, когда его пришли кормить и развлекать судном, подсунутым под одеяло.

- Ты, Данилыч, повремени, - сочувственно сказал Груша, отказывая Бармашову в стаканчике.

Ну, не больно-то и хотелось.

"Данилыч", задетый отказом за живое, лишенный власти даже в такой разливательно-развлекательной мелочи, попробовал пожевать губами и вдруг сложил себе новое слово: Бегемотыч. Ему показалось, что малахитовая статуэтка, покинутая в остывающей квартире и появившаяся перед умственным взором, едва заметно кивнула в ответ. Данила Платонович застыл, ибо понял, что к нему вернулась творческая способность к словообразованию. Оголодавшие и обмороженные мысли-солдаты сумрачно стягивались к полевой кухне, возвращались. Конечно, он не додумался до метафизического гипербегемота, которому малахитовый приходился отпрыском и принимал от имени, суффиксом оскромнившись. Но он бы не додумался до гипербегемота и прежде, когда был здоров, потому что никогда не отличался богатой фантазией.

Тем временем Груша заел наливку конфетой и подмигнул:

- Я ведь тоже диабетик, Данилыч. Не огорчайся, скоро и мой черед настанет...

В коридоре послышались рассерженные шаги, ворвался длинный доктор, очень похожий на молодого Мухомора:

- Яцышев, ети твою мать! Давление двести, а он жрет, ну надо же!

А протобегемот увеличивался, тогда как Бегемотыч не изменялся. Протобегемот вытягивал вместо трав памятное волокно, наворачивал на себя и, постепенно уподобляясь веретену, начинал сочетать в себе ранее не сочетавшееся: современную песню про смешные голоса с именами, которых больше никто не вспомнит и не услышит; одно далекое, фантастическое майское утро, когда "Данилыч" пробудился в поезде и обнаружил, что мимо него проплывает застенчивая вывеска: "Останкино"; яркое цветастое платье и хохочущее лицо, которые он с тех пор не забывал ни на миг, да нынешние события, которые еще не превратились в память, а только укладывались небрежными кольцами - как будто оборвалась веревка, на которой висела вся жизнь Бармашова, и падала с небес, и скоро выгрузится оттуда полностью. И обнаружится кончик, где ни малейшего следа обрыва, а только аккуратный срез, произведенный парками-мойрами, тремя сестрицами, которые прядут под окном.

...Бегемота купили тогда же, гуляя по городу. Бегемот приобрелся сам по себе, не имея смысла; перейдя в собственность Бармашова, он принял на себя смысл, он закутался в смысл. Он съел содержание того дня: вывеску, поезд, платье. Множество предметов, которые окружали влюбленных, готовы были сделать то же самое и наперебой предлагали себя в памятную собственность. Дом не положишь в карман, и небо не положишь, и улицу не засунешь, но бегемот поместился. Потом все растаяло, однако зернышко, сидевшее в глубинах бегемота, оставалось живым.

Бармашов отвлекся от умосозерцаний, поймав на себе пристальный взгляд Яцышева-Груши. Взгляд был настолько серьезен и задумчив, что "Данилычу" сделалось жутко, и он поежился левой половиной туловища.

"Данилыч" закрыл глаза, и платье, надуваемое ветром, вновь устремилось по Цветному Бульвару, прижимаясь к кавалеру; и Бармашов дотронулся до тонкой руки, и к нему повернулось лицо, от которого ничего не осталось, кроме счастливой улыбки, и солнце светило для них, прислушиваясь к обворожительному перестуку острых каблуков.




6

- Послушай, Данилыч, - сказал Груша.

Он выбрал момент, когда Папонова увели на гимнастику, и они остались наедине. Койка Адамыча застряла на стадии промежуточного комплектования: матрас, впитавший тысячу смертей, изнеможенно растянулся над сеткой.

- Я кое-что слышал, Данилыч. Хреновые у тебя дела.

Бармашов теперь не лежал; он сидел, привалившись к жидкой подушке, откуда вот уже два десятилетия валом валили перья.

Он обнадеживался, но не особенно: зашевелилась нога, совсем чуть-чуть. Наметилась речь, которая ограничивалась несколькими словами, самыми корневыми и важными, неистребимыми, обозначавшими суть бытия. Это были матерные слова. Усеченное "бля", созревшее еще в приемном отделении, было первой, с позволения сказать, ласточкой; потом прилетели и остальные птички. Данила Платонович был целомудренный человек, никогда не ругался и в страшном сне не мог предугадать, что настанет час, когда от него сохранится только это - затаившееся, оказывается, краеугольным и философским камнем соблазна и преткновения в фундаменте его рассудка. Во всяком случае, не выше цокольного этажа.

- Так вот, Данилыч, - продолжил Груша. - Я слышал, что тебя оформляют в интернат. Ты ведь один живешь? То-то и оно. Сейчас к тебе потянутся разные доктора, но не лечить, а записи делать...

"Данилыч" молча смотрел на него. Потом выпалил:

- Бля.

Он хотел сказать другое - сообщить, что это несправедливо, что он еще и недели не лежит. Новый язык оказался очень емким, экономным и выразительным. Груша понял его прекрасно.

- Вот именно, - кивнул староста.

Груша побарабанил пальцами по клеенке и вдруг нахмурился: сунул руку за пояс спортивных штанов, вытащил позабытую и расплющенную мокрую ватку с алым пятнышком. Ему только что сделали укол.

- Жаль мне тебя, Данилыч, - Груша потянулся и подоткнул Бармашову одеяло. - Ничего-то у тебя не останется, все отберет заботливое государство. У тебя какая-нибудь родня есть?

Тот мыкнул и помотал головой.

- То-то же. Думаешь, твоего согласия спросят? - Бармашов так не думал, но надеялся. - А как же ты возразишь, коли молчишь? Да хоть бы и разговаривал - за тобой же ухаживать придется всю оставшуюся жизнь. Вон, посмотри на Папонова: он и то еле ходит, а ведь еще молодой.

По щеке Данилы Платоныча поползла одинокая слеза. Правая половина лица значительно разгладилась, и капля беспрепятственно упала на вытянутую майку. Протобегемот беззвучно орал, разевал свою пасть в мире прообразов; его малахитовый дериват возбужденно топтался на месте, догадываясь о близкой несправедливости. Возбуждение бегемота передавалось остальным вещам, и все они в сознании Бармашова пустились в круговорот; завертелись гибельным колесом. Больница была совсем рядом, в паре кварталов от дома, рукой подать, но Бармашов не умел подать рукой. Он видел себя выходящим на улицу, спешащим домой; видел, как прыгающими руками отпирает дверь, вбегает, валится на диван и переводит дыхание, как будто ускользнул из-под сачка опасного сновидения.

- Я вот что решил, Данилыч, - Груша сделался предельно серьезен. - Я к тебе долго присматривался. По-моему, ты человек правильный. Вот я и подумываю тебе пособить. Знаешь ведь, где я работаю? Кивни, если знаешь.

Данила Платонович послушно кивнул.

- Молодец. Хочешь, я и тебя устрою работать в милицию?

Бармашов смотрел на него тупо.

- Ну, понятно, - ласково расцвел Груша. - Думаешь, я потешаюсь над инвалидом. Напрасно! Я не шучу...

Тот пришел в движение и принялся делать непонятные пассы левой рукой. Теперь лицо Бармашова было не тупым, а просто перекошенным. Непосвященный человек мог бы решить, что это от возмущения.

- Я все возьму на себя, - Груша понял его с полужеста. - Ничего не нужно подписывать, никуда не нужно ходить. Будешь сидеть дома. Уход за тобой мы организуем, людей будешь видеть... ну, не самых лучших, - загадочно добавил полковник. - Но ты же понимаешь, Данилыч, с кем нам приходится работать, милиционерам.

В голове Бармашова вертелась тем временем дано его донимавшая, очень разумная мысль: что же делает тут, в этой многопрофильной срани, полковник милиции? Ему что же - негде лечить гипертонический криз? Неужели здесь лучше, чем в больнице МВД или каком-нибудь закрытом госпитале?

- Я и залег-то сюда ради этого, - признался Груша, умевший, очевидно, читать мысли. Благо мысли у его собеседников бывали чаще всего предсказуемые. - Стал бы я валяться среди тараканов с каким-то давлением! Я кадры присматриваю. Вернее, кадра.

- Ебать, - ответил Данила Платонович, что означало согласие.




7

Очень, очень давно Бармашов был интересным мужчиной. Зато теперь он выглядел удивительным хрычом. Огуречная, абсолютно лысая голова; лошадиное лицо; круглые глаза изумленного филина, четыре глубокие горизонтальные морщины на лбу. На лице - выражение идиота, секундой раньше усевшегося на гвоздь и собравшегося намочить штаны.

Груше достаточно было взглянуть на него единожды, чтобы понять: колоритная фигура. Собирательный образ, объединивший лики хрычей, которых опытный Груша когда-либо знал и каких мог вообразить. Символ и знак надвигающегося распада. Такая личность окажется вне подозрений. Нужно быть параноиком, чтобы не поверить этим несчастным толоконным глазам, затянутым пленкой. Нужно быть ангелом, чтобы не соблазниться и не надуть это слабоумное существо, когда оно напрашивается.

При взгляде на самого мордастого Грушу никто бы не заподозрил, что перед ним стоит хитрый и ловкий кадровик, умеющий подбирать себе команду без всяких заграничных советов. Это было у него врожденное, звериное. Никто и никогда вообще не учил Грушу таким вещам, как "команда", "организационный тренинг" и "сетка кадров", он до всего дошел самостоятельно, ведомый инстинктом. И очень удивился бы, узнав, что цивилизованный мир понаписал об этом множество бесполезных книг. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы уверенно сказать: вот это - вечный зам, идеальный персонаж второго плана; не лидер, однако незаменимый исполнитель. А это - мозг. А это - руки и ноги. А это - творческое лицо, нуждающееся в известной свободе действий и стало быть, в поблажках, не вполне от мира сего. А это - жертва.

Жертвой был Данила Платонович.

Первоначально Груша наметил себе Папонова, но то был деятельный дурак, да еще и с инициативой, сочетание гибельное. Поэтому полковник погулял по этажам, пристально всматриваясь в лица - искаженные, унылые, придурковатые, потерянные, жалкие, светящиеся дурным оптимизмом, излишне одухотворенные, слишком овечьи, слишком козьи, слишком коровьи... В Бармашове он угадал правильные пропорции. Немного того, немного другого и очень много третьего. Третьим для Груши числилось отчаяние.

Он уже видел, что Бармашов произвел его в божественный чин и преданно ловит каждый звук, идет ли тот из гортани или из живота.

- Ты, Данилыч, сомневаешься, - говорил Груша, возбужденно прохаживаясь по палате и медленно заводясь от перспектив. - Это простительно. Думаешь, что уже ничего не сумеешь. Боишься, что придется бегать и стрелять, а у тебя не получится. Что ты не сможешь даже просиживать штаны в кабинете. Не волнуйся! Стрелять тебе не придется... Ты будешь жить дома, как и жил. Инвалидность, льготы - все это мы тебе оформим в два счета. У тебя будет только одно орудие: коробочка с кнопочкой. Одну-то кнопочку, большую и толстую, ты сможешь нажать?

Данила Платонович согласно кивнул. В белесой щетине на его подбородке подсыхала слюна.

- Вот и покажи, как ты это сделаешь. Представь, что у тебя коробочка с кнопкой. Как ты будешь нажимать?

Бармашов застенчиво улыбнулся. Это было просто даже для него, ему стало неловко. Указательным пальцем левой руки он так надавил на одеяло, что стало больно спрятанной под ним ноге.

- Молоток! - Груша потрепал его по плечу. - Вот и все!

- Мммм, - сказал Бармашов.

- Что дальше? - отозвался полковник. - Дальше к тебе пожалует группа здоровья... Отряд бронированных богатырей, спецназ. Твоя миссия закончится. Но она не такая уж безопасная, Данилыч, - Груша изобразил на лице внезапное беспокойство. - Понадобятся крепкие нервы. Потому что ты будешь работать приманкой. Но лучше же быть подсадной уткой, чем подкладной?

Груша умел плоско пошутить, когда требовалось.

В глазах Данилы Платоновича обозначилось напряженное ожидание. Оказывается, риск все-таки есть, потому что милиция. Без риска никак невозможно, дело ясное. Зато ему усиленно кивает и поддакивает протобегемот, полностью утешенный.

- Д-да, - вдруг вырвалось у Бармашова.

Груша восхищенно всплеснул руками.

- Ну, Данилыч! Мы с тобой еще наделаем дел.




8

Полковник Груша Яцышев оказался могущественной фигурой. Добродушное подобострастие, с которым военные как действующие, так и отставные, относятся к лечащим докторам, слетело с него начисто, едва он заполнил своей тушей добрую половину маленькой каморки заведующего. Обычно такие пациенты, когда их посылают на клизму или в барокамеру - как повезет - отдают честь, или воинское приветствие - как им будет угодно - и отвечают "Слушаюсь!", а потом разворачиваются и полустроевым шагом выходят в коридор.

Идиллия. Беспрекословное повиновение.

Не дай бог только, если что-то пойдет не так.

Если клизмы не окажется под рукой или сломается барокамера.

Но сейчас перед заведующим, который вдруг резко сократился в размерах, стоял не дебил-отставник, а сильно отягощенный полномочиями действующий оперативник. Поэтому всякие "Слушаюсь" остались в прошлом, как и сомнительный криз, не то действительно имевший место в жизни Груши, не то разыгранный по системе Станиславского вплоть до давления-двести.

Заведующий предпочитал не связываться с Грушей.

Был у того гипертонический криз, не был - дело темное. Скорая помощь доставила полковника, когда давление у него уже стало очень хорошим. А уж зачем товарищу полковнику понадобилось оставаться в больнице вместо того, чтобы уехать обратно домой, заведующий выяснять не собирался. Груша был услужлив, громогласен, оптимизировал унылую больничную атмосферу, являл собой положительный пример благополучного выздоровления и вообще казался полезным, равно как и опасным. Заведующий помалкивал и ждал, когда полковник сам заведет разговор о выписке. Он же, как и положено приличному медику, умывал руки.

- Слушай, Семеныч, - добродушно обратился к нему Груша, не здороваясь. - У нас в палате лежит старикан, Бармашов фамилия. Данила Платоныч. Данилыч наш.

- Лежит Данилыч, - осторожно кивнул тот. - Что с ним?

- Пока ничего. Но тут пошел звон, что ты его думаешь в интернат оформить.

Заведующий недоуменно развел руками:

- А куда же я его дену? Еще неделя, и он будет ползать по палате, за стеночку держаться, и это - все. Больше рассчитывать не на что. У него никого нет, он помрет в своей квартире.

- Не дадим, - возразил Груша с обнадеживающей и ясной улыбкой. - Наше ведомство берет его на поруки. Мы его починим, как огурчик, - добавил он, не совсем понимая себя самого.

Заведующий, позорно урезанный до заурядного отчества, откинулся в кресле. Ему вдруг сделалось абсолютно все равно. Он с легким сердцем отправил бы на луну и Грушу, и Данилыча, и всю больницу.

- А и прекрасно, - сказал он гадючьим голосом. - Забирайте его, пожалуйста. Может, еще кого прихватите?

Груша хохотнул:

- Не мельтеши, Семеныч. Может, и прихватим, если развернемся.

Фраза кольнула неприятной двусмысленностью.

- Послушайте, - Семеныч метнулся вперед и улегся грудью на стол, будто качался на качелях. - Как это так "вы берете"? Может быть, вы и бумаги мне подпишете, опекунство оформите?

- Да считай, что уже. Знаешь ведь, что бывает сын полка? А у нас будет отец полка. Ты свои кляузы в дом престарелых порви и выкини, ладно?

Заведующий задумался. Может быть, этот Бармашов - какой-нибудь ветеран МВД. Или, что еще хуже, ГРУ. И возмущенное богатырское братство, поющее в голосе Груши басовой струной, брызнет прямо сейчас.

- Ему осталось лежать две недели, - Семеныч поймал взгляд полковника и поправился: - Ну, три. В общем, сколько понадобится. Напишите заявление на мое имя. Если не заберете и он тут пролежит до второго пришествия, мне придется защищать жопу. Она у меня давно железная и даже ржавая, а все-таки своя.

Только сейчас он заметил в руках у Груши целлофановый пакет. Полковник торжественно поставил сверток на стол, и тот почему-то не упал, а прилично и узнаваемо офигурился.

- Выпьешь, Семеныч, за мое хорошее здоровье. И за Данилыча.

"Земля ему пухом", - едва не сорвалось у заведующего с языка.




9

Данила Платоныч оставался в уме достаточно, чтобы понимать: с ним происходит чудо, здесь и сейчас. Чудеса, вопреки расхожим представлениям, нередко бывают лишены ослепительности. Они маскируются под серую обыденность и остаются незамеченными. И только от лица, очутившегося в эпицентре чуда, зависит, будет ли оно воспринято как таковое или причислится к череде причин и следствий. Чудо, даже спасительное и доброе, не особенно хочется признавать чудом. Потому что если оно истинно, то возникают основания полностью пересмотреть жизненный уклад и вести себя в согласии с вновь открывшимися обстоятельствами. А на такие вещи согласятся немногие. Тем временем чудо бледнеет, как радуга, и отступает за полог естественного течения жизни, и в лучшем случае остается в памяти слегка зудящей прорехой на месте выпавшего логического звена.

Данилу Платоновича, однако, в эту прореху засасывало.

Его жизнь уже изменилась, и преобразование еще не закончилось - наоборот, оно близилось к кульминации.

Груша не обманул Бармашова: никакой стрельбы. Это не означало, что Бармашов не окажется в эпицентре опасных событий - более того, он сам сделается этим эпицентром, уравнявшись в качестве камня соблазна с прилепившимся к нему непристойным словом. Этот тандем в известной мере представился символичным, когда Груша объяснил Даниле Платонычу, как именно тот будет играть роль наживки.

Бармашов лежал на родной, облегченно поскрипывавшей под ним кровати, укрытый родным стеганым одеялом до подбородка. В изголовье, на табуретке, стоял стакан клюквенного морса, который Груша собственноручно принес и поставил. Сам Груша временно поселился в кухоньке, на раскладушке.

- Поживу у тебя, пока не кончится организационный период, - бодро сообщил Груша. - Присмотрю за тобой. Дальше тебе, можно сказать, помогут...

Бармашову не понравился тон, каким было намечено это блаженное дальнейшее. Но чайник деловито посвистывал на старенькой плите, медведь дремал под часовое тиканье, а бегемот стоял с непроницаемым видом и личным примером призывал хозяина к такому же малахитовому спокойствию.

Полковник Яцышев всячески старался напустить на себя приличествующую случаю озабоченность, но это давалось ему с трудом. Очевидно, лечение пошло Груше на пользу, здоровье грозило разорвать его на пышные мясные куски.

- Видишь ли, Данилыч, - Груша смотрел в сторону и без надобности размешивал морс ложечкой. Предварительного согласия Бармашова было недостаточно, старика следовало посвятить в тонкости. - Оперативная обстановка такова, что на рынке жилья царит полный беспредел. Одиноких пенсионеров травят пачками. Гипнотизируют, спаивают, морят голодом. Появилась особая услуга: пожизненный уход в обмен на жилье. Сколько, по-твоему, протянет такой бедолага, если опекуну светит квартира? По моим наблюдениям - не больше полугода. В нашем РУВД создано специальное подразделение для борьбы с такого рода преступностью. Но это очень ловкие и осторожные гады, их трудно поймать с поличным. И мы решили, что нам нужен немощный, безобидный, зато бесстрашный помощник. Тебе, ты сам понимаешь, терять нечего. Если тебя оформят к инвалидам, ты там протянешь ноги через те же полгода. А здесь будешь состоять на казенном довольствии плюс пенсия.

- М-м-м, - произнес Бармашов будто мечтательно. - Блядь, ебать.

- А это наша забота, - отреагировал Груша. - Кнопки отменяются. Обойдемся без кнопок на коробочках, на технику фонды не выделили. И тебе проще. Достаточно постучать в стенку, как только почувствуешь неладное. Ну, я не знаю - у чая привкус какой-то особенный, или водку тебе принесут и будут настойчиво предлагать. Твоих соседей уже выселяют в зону повышенной комфортности. Со следующей недели там будет жить засада. Ты стучишь, и через минуту твоих недоброжелателей уже заковывают в браслеты.

Данила Платоныч пошевелился, запрокинул заросший подбородок, задрал кадык и воззрился на бегемота, спрашивая совета. Ему показалось, что тот на миг приоткрыл и медленно прикрыл глаза. Слепота не мешала скульптуре пребывать с Бармашовым в постоянном мистическом контакте. "А ведь не так уж я стар", - вдруг подумал Данила Платоныч, рассеянно отслеживая смеющееся платье, неизменно служившее фоном его раздумьям. Кто сказал, что он отстрелялся? И что сказала бы она, когда бы узнала, что он, герой ее короткого романа, ответил Груше отказом?

- А пока за тобой буду ходить я, - повторил тот.

Данила Платоныч поморщился, сделал усилие, помощь отверг и кое-как уселся на кровати. Он посмотрел на полковника прямо и смело. Груша немного двоился у него в глазах, но не слишком. Бармашов протянул ему левую руку, имея сказать, что готов заключить сделку. Груша машинально протянул правую, и вышло черт-те что.




10

Время ползло, и быт налаживался соответственно. Груша подарил Бармашову ходунки: нечто вроде тележки с тугими колесиками. Данила Платоныч вставал, брался одной рукой за поручень и осторожно катил-шагал в прихожую, в кухню, где вещи приветствовали его и робко интересовались: не слишком ли велика опасность, на которую согласился домохозяин? Не перейдут ли они в собственность злых людей? Помойка для всей этой утвари была таким же загробным кошмаром, как преисподняя для живых - геенна в обоих случаях.

Груша нисколько не мешал Даниле Платонычу, и тот временами начинал даже недоумевать: и как это вышло, что он не сожительствовал с Грушей всегда? В доме воцарилось общее приподнятое настроение; кипучего оптимизма полковника хватало на всех. Груша мало того, что ходил за Данилой Платонычем, как обещал, но и подкармливал его, развлекал очень смешными историями про аресты, изолятор временного содержания и Владимирский централ, автоматически переходя на песни о последнем. Принес проигрыватель, чтобы смотреть цифровое кино, но оказалось, что телевизор у Бармашова очень старый и не умеет этого делать. Полковник ничуть не расстроился и пересказывал Бармашову кинокартины так живописно, что выходило едва ли не лучше, чем на экране.

Между тем незримые метаморфозы, происходившие за стеной, завершились. Прежде там проживал кто-то, кого Бармашов недолюбливал. Этот невидимка имел обыкновение внезапно взрыкивать и неразборчиво реветь, словно в шутку пугал кого-то маленького. Иногда Бармашову удавалось расслышать испуганный писк. Потом ревун так же внезапно замолкал. Эти всполохи досаждали Бармашову своей беспорядочностью и бессмысленностью. Ничто, бывало, не предвещало грозы, и вдруг бушевало: убывало с работы, какое-то время сидело тихо, чем-то ужинало, а потом приходило в вокальное настроение - и начиналось.

Теперь за стеной воцарилась волнующая тишина.

Лежа без сна, Бармашов старательно прислушивался: не скребется ли что. Ничто не царапалось, в засаде участвовали записные молчуны.

- М-м-м, - промычал однажды Данила Платоныч, показывая рукой на стену и пожимая не то плечами, не то животом.

На это Яцышев ему подмигнул.

- Не веришь? А вот мы посмотрим сейчас.

Он подошел к стене и с размаху ударил в нее кулаком, после чего с видом фокусника сел на кровать.

- Ждем, - сказал Груша.

Ждали недолго. Не прошло и минуты, как входная дверь вместе с косяком вывалилась в прихожую, а из клубов едучей пыли выросли два здоровяка, похожие на роботов из будущего, вооруженные автоматами и ножами.

- Отставить, - Груша щелкнул секундомером, который, оказывается, спрятал в кулаке. Он произнес это вовремя, потому что тревога не была объявлена учебной.

Бармашов сидел в оцепенении и думал о погубленной двери. Он рано успокоился. Он тешил себя иллюзиями на тему замечательности своего будущего с ограниченными возможностями, но в глубине души всегда знал, что прежняя жизнь осталась за чертой. И опасность, грозившая чайнику, часам и бегемоту, никуда не исчезла. Она лишь отступила под предлогом маневра и теперь нащупывала бреши в обороне.




11

Груша натаскивал Данилу Платоныча ежедневно.

Полковник съехал с квартиры, ныне оперативной, но продолжал регулярно навещать Бармашова. Когда съезжал, закатил отвальную: из-за стенки пришли вооруженные соседи, которых он пригласил, и в под торжественные тосты состоялась не менее торжественная передача Данилы Платоныча с рук на руки. Закусив огурчиком собственноручного посола, Груша наказал бойцам являться по первому требованию живца. Один удар в стенку должен был означать бытовую надобность, два - боевую.

- Один и два, - втолковывал раскрасневшийся Груша Бармашову. - Усваиваешь? Иначе так и будем двери чинить.

Данила Платонович уже восстановил пошатнувшуюся было способность считать до десяти, но все равно взволнованно мычал и отплевывался, когда с языка его слетало опротивевшее бранное слово. Он хотел показать, что ему неловко беспокоить воинов по пустякам: заварить чаю, поднять с пола размотавшийся туалетный рулон, заправить в пододеяльник одеяло, погасить свет.

- Не комплексуй, Данилыч, - Груша пренебрежительно махал рукой. - Они на то и приставлены. Если понадобится - и колыбельную споют. Это же ненадолго, скоро у тебя появятся профессиональные опекуны...

И все зловеще заусмехались, и начали перемигиваться, а Бармашов ощутил, как его желудок сдавила чья-то ледяная горсть. Там, внутри него, тоже кто-то тренировался, восстанавливался после тяжелой болезни, разминал ему желудок, как маленький мячик для лечебных физкультурных упражнений.

- А... ну, это... - стараясь говорить, Бармашов боднул воздух. Не во что упереться рогом, никакого сопротивления, всюду провал. - Блядь, блядь, блядь...

- Боится, что не успеет постучать, - объяснил Груша оперативникам. И вытянул губы трубочкой, раздумывая над ответом. - Ничего не поделаешь, - ответ был один, неутешительный. - Нельзя, Данилыч, подстраховаться на все случаи жизни. Надо оставить лазейку и для судьбы. А кто тебе обещал, что риска не будет вовсе? Милиция есть милиция, со всеми вытекающими...

- Мозгами, - весело договорил один оперативник и сразу смолк, напоровшись на пасмурный взгляд руководителя отряда. Груша имел право шутить, а вот остальные - нет.

- Тренируйся! - полковник дружески хлопнул Бармашова по опущенному плечу. - Анекдот помнишь? То-то. Чтобы выиграть в лотерею, надо хотя бы купить билетик.

И они ушли, хорошенько прибрав за собой, тщательно вымыв посуду и вернув стаканы на прежнее место, в буфет.

Когда квартира опустела, Данила Платонович, держась за стенку, доковылял до разоренной постели, сел и принялся сверлить взглядом бегемота. Он бы охотно подержал в его руке, но для этого приходилось пересечь комнату, а Бармашов уже смертельно устал. Бегемот стоял, слегка пригнув голову.

Данила Платоныч рассматривал его и не без удивления отмечал, что пропитывается совершенно иными чувствами, не похожими на любовные и нисколько не ностальгическими. В нем расцветала мстительная ярость, разгорался ледяной огонь. Если кто-то вычеркнул Бармашова из списка живых и деятельных, то допустил непоправимую ошибку. Данила Платонович в полной мере воспользуется выпавшей ему возможностью и, несомненно, победит других людей, вдруг ставших сильнее Бармашова.

Возбужденные мысли завели его в дебри, где жили одни восклицательные знаки и многоточия. Увидев, что делать им в этой глуши нечего, мысли разбрелись кто куда, и осталась одна взбесившаяся пунктуация. Вместе с нею, молодцом среди овец, отплясывало то самое непобедимое слово.




12

Объявление заработало очень быстро.

Газета еще куталась в пачки, нераспакованная, и киоскеры только прицеливались ножницами, чтобы разрезать шпагат, а телефон уже бился в истерике.

Груша снова сидел рядом с Бармашовым, восторженно улыбался и отвечал на звонки. Он представлялся племянником из Иванова, который счастлив посидеть с дядей, и жить с ним вечно, и даже умереть с ним в один день, но дела вынуждают его вернуться домой.

Телефонная трубка щебетала, каркала и квакала. Данила Платоныч вытягивал шею, прислушивался, и Груша легонько толкал его в любопытствующий подбородок, чтобы не сопел.

Кандидаты не устраивали Грушу. Уже позвонили десять человек, и всем было отказано.

- Рыба играет, ходит кругами, - объяснил полковник. - Я говорю про крупную рыбу. Всякая сердобольная мелочь лезет, хотя такая же хищная, только о метрах мечтает. У меня, дорогой мой товарищ, профессиональный нюх. Я щуку чувствую. Але! Да! Точно так! У вас что, насморк? Нет, будьте здоровы... Я в смысле - прощайте. Ваш голос не вызывает у нас доверия...

Слушая его, Данила Платонович понемногу завелся. Охваченный азартом, он сидел вплотную к полковнику и почесывал себе череп здоровой рукой. Люди, которых Груша отбраковывал, начинали его раздражать. Куда они лезут? Он уже не довольствовался образом неопрятной, хищной и хамоватой охотницы за квартирой. Воображение распоясалось. Ему хотелось увидеть откровенного разбойника: волосатого, свирепого, с кривыми ножами в обеих руках. А если это будет женщина, то пускай демоническая: в красной косынке, с полуперекушенной папиросой в золотых зубах.

Двенадцатый звонок заставил Грушу прислушаться внимательнее. Он не перебивал, а только хрюкал с некоторым сомнением. В трубке удвоили напор, и Бармашову казалось, что там спрятался влюбленный кузнечик: стрекотание невидимой собеседницы слилось в длинную неразборчивую трель.

Грушино хрюканье прекратилось, и Груша сдался, замурлыкал.

- Хорошо, Полина Львовна. Мы очень рады с вами познакомиться. Запишите адресочек и приезжайте...

Бармашов замер. Скоро он увидит настоящую преступницу. Мало того - останется с ней наедине, нос к носу. Обманчиво и соблазнительно слабый. Половина рта у Данилы Платоныча сложилась в коварную улыбку. Груша положил трубку, встал, широко потянулся. Для убедительности он подразделся: не особенно свежая майка, вытянутые на коленях тренировочные штаны, огромные китайские - контрабандные-конфискованные - тапки в виде собак, выглядывающих из почтовых конвертов.

- Опытная няня, - объявил он. - Полина Львовна - медсестра с тридцатилетним стажем. Сильно верующая дама, и ее глубоко взволновал наш призыв. Но только жить ей почему-то негде.

- М-м-м, блядь, - задумался Бармашов.

- И не говори, Данилыч. Вот не везет хорошим людям - и точка! Ну, теперь у нее все наладится... Она так считает.

Груша ходил по комнате, похохатывал и время от времени дергал головой, будто в недобром изумлении, и малиновые щеки мотались туда-сюда. Он превратился в пружину затвора. Создавалось впечатление, что он лопнет, не дождавшись няни.

Телефон зазвонил в тринадцатый раз, и Груша снял трубку, придавил рычажки, а трубку оставил лежать.

- Кто рано встает, тому Бог подает. Вакансия занята, - сказал он весело телефону, который притих в ужасе. Операция, назначенная к началу вот-вот, постепенно раскрылась и стала понятна всем предметам домашнего обихода. До сих пор звучали сплошные разговоры - тревожные, безусловно, но страшное выжидало в неопределенности. Его не было видно. Обозначалась идея страшного, Протострашное, над которым раздумывал протобегемот, но мир материальных вещей сохранял известную беспечность. Теперь в комнате потемнело. Темный ангел медленно проплыл за окном, и крылья его, простершись, ненадолго застыли; повеяло смертью не понарошку, а по-настоящему.

Данила Платоныч сидел на кровати бесстрастно, подобный статуе. Груша умышленно не побрил его, не подмыл, не вычистил зубы и даже покормил не особенно щедро, чтобы в глазах поселился голодный блеск. Страдание Данилы Платоныча обогатилось дополнительной достоверностью. В зрительном зале погасили свет, умолкли подготовительные брюшные вздохи из оркестровой ямы. Дирижер, объявившийся в световом пятне, поклонился, вскинул руки и замер.




13

Полина Львовна, медсестра со стажем, мгновенно заполнила собой квартирку Бармашова, да так, что даже могучему Груше пришлось подвинуться.

Это был сгусток энергии, божество нескончаемой бодрости, генератор болтливого оптимизма. Среднего роста, кубических очертаний, в заломленном зеленом берете она, не раздеваясь, волчком понеслась по жилым квадратным и кубическим метрам. Атмосфера задрожала от восхищенных рукоплесканий, Полину Львовну радовало все - даже веник, которым особо пользовались, когда отключали воду и унитазный бачок иссыхал; даже самый паралич Данилы Платоныча.

- Какие мы молодцы! - нахваливала она беспомощную руку, поглаживала дрожащую ногу. - Давно я не видела таких молодцов! Мы с вами славно заживем! У нас дело быстренько пойдет на лад!

Полина Львовна деловито повернулась к полковнику, который следовал за нею хвостом, не поспевал и находился в состоянии почтительной оторопи.

- Он ведь соображает? - осведомилась она деловито. - Юрист не откажется бумагу составлять? Впрочем, у меня есть надежный человечек, и если нужно...

- Нужно! - воскликнул Груша. - Обязательно, обязательно пригласите вашего человечка, - и он сглотнул слюну. - Мы заплатим. Не хочется, знаете ли, мороки, а то ведь начнется кошмар с этими юристами. Я их с детства ненавижу.

- Дедушка! - окликнула Бармашова Полина Львовна. - А ну-ка, давайте деятельно участвовать! Вашу квартирочку обсуждаем, не чью-нибудь. Будем составлять бумагу. Завещание. Вы не против?

- Блядь, - сказал Бармашов.

Полина Львовна шутливо погрозила ему пальцем.

- Я помогу, - суетливо вмешался Груша. - У меня доверенность есть. Я все документы достану, какие нужно, вы только назовите.

Он очень похоже изображал родственника, бесконечно довольного перспективой скорого избавления от обузы, но вместе с тем сострадательного. Полина Львовна, печатая шаг, вступила в кухню.

- Это таблеточки? - прищурилась она на разноцветные пузырьки. - Что же мы тут кушаем, какие лекарства? - Обнаруживая высокий профессионализм, она принялась снимать пузырьки со стола один за другим, подносить к глазам, а маленькие круглые очки уже взлетели на лоб. - От сердца. От диабета - у нас диабет, вот оно как. От головы. От давления. Для давления... Ну, ничего, - она облегченно вздохнула. - Все это мне прекрасно знакомо, все я знаю, во всем разберусь. А что же вы сами не поучаствуете, за квартирку-то? - неожиданно спросила Полина Львовна у Груши.

Тот вытянулся во фрунт и радостно гаркнул:

- Рад бы стараться, но не имею возможности! Отягощен семейством. В Иванове, городе невест. Видит око, да зуб неймет. Не могу отсутствовать. Жильем обеспечен.

Полина Львовна смотрела на него подозрительно. Но в итоге что-то про себя решила и отказалась вдаваться в детали.

- Мы это оговорим на бумаге, конечно, - заметила она. - Поймите меня правильно, люди бывают разные. Потом начнутся претензии, притязания...

- Блядь, - снова вырвалось у Бармашова при слове "потом".

- Клянусь, - Груша сделался очень серьезным. - Клянусь не притязать. Претензий не будет. Мы все оговорим непременно, меня нет, меня никогда и не существовало.

Он отвел Полину Львовну в угол и там зашептал:

- Не по-божески это, ужасно стыдно, и мне себя загрызть хочется, честное слово, но знали бы вы, как он мне надоел! - Груша закатил глаза. - Не представляю, как вы с ним поладите. Капризный, сволочной, вредный... возьмет и нагадит нарочно, если что ему не по нраву.

Бармашов не был ни капризным, ни сволочным, но полковник наказал ему таковым стать. Чтобы не затягивать операцию и побыстрее спровоцировать финал.

- Ничего страшного! - вскричала Полина Львовна и легонько ударила Грушу в грудь. - У меня нервы крепкие. У меня не похулиганит. У меня все, которые безобразничают, через пять минут становятся шелковые.

Груша немного присел, нырнул под ее толстую руку и гусиным шагом прошел на свободу. Он выпрямился и начал смущенно переминаться с ноги на ногу.

- Тогда... Вы позволите удалиться? Я ненадолго, пока вы тут устраиваться будете, то да се. Душа истомилась, - признался он, снова шепотом. И нанес себе по горлу щелчок.

Желание заботливого брата не вызвало в Полине Львовне никакого отторжения.

- Конечно. Идите. Это тоже нужно, - она заговорила отрывисто, одобрительно-агрессивно, как будто вела с кем-то спор. - А как же иначе? Мы разве не люди? Все люди.

Она возвратилась в состояние неистового волчка, и у Данилы Платоныча потемнело в глазах. Но верный Груша, прятавшийся за ее спиной, корчил рожи, и Бармашову полегчало. Груша обеими руками зажимал себе рот и уморительно давился хохотом. Вся его туша сочилась восторгом, на лбу выступила роса. Полковник побежал одеваться, и Бармашов подумал, что на сей раз тот сказал Полине Львовне чистую правду. Операция началась блестяще, и Груша намеревается навестить соседей, чтобы выпить у них за успех и обсудить виды на будущее. Несомый невидимыми крылами, он выпорхнул из квартиры, не попрощавшись.

Полина Львовна резко остановилась перед Бармашовым и уставилась на него, уперев руки в бока. Слабое тиканье часов превратилось в оглушительный перестук часового механизма, присобаченного к бомбе.




14

Данила Платонович не находил в себе способности думать о чем-то другом, кроме как о способе, которым его начнут убивать. Больше всего на свете он теперь боялся подушки. Он догадывался, что Полина Львовна, договоренность с которой была подписана головокружительно быстро, не станет в него стрелять или выбрасывать из окна, не будет и резать. Насчет окна он, правда, не был вполне уверен: подоконники низковаты. Старичок может высунуться, чтобы подышать воздухом, и вывалиться. Но задушить его подушкой намного удобнее, и Бармашов, будь его сила и воля, спрятал бы все подушки, включая ту, на которой спал сам. Особенно беспокоила его маленькая думочка, черная, атласная, доставшаяся от мамы, с вышитой малиновой розой. Если накрыть Бармашова этой думочкой, то он не успеет ударить в стенку.

Не спрятать ли под матрацем нож? Груша строго-настрого запретил ему самовольничать, это во-первых. Во-вторых, Полина Львовна уверенно вела хозяйство и рано или поздно заглянула бы под матрац. По правде сказать, с Данилой Платонычем почти еженощно происходили урологические казусы, и матрац теребили постоянно, перестилали, воркующим голосом укоряли Данилу Платоныча и сразу же намекали, что ему не следует огорчаться из-за таких пустяков. Скоро все кончится. Полина Львовна была уверена, что Бармашов понимает этот обещанный конец как неизбежное выздоровление, но тот делал иные выводы и приходил в уныние.

Через несколько дней после вселения Полины Львовны выяснилось, что новое место жительства ей все больше и больше нравится. Данила Платоныч содрогался, видя, как эта коварная женщина заводит часы с медведем и обрабатывает бегемота влажной тряпкой. То, что эти предметы не выскальзывали у нее из рук и терпели лживую ласку, Бармашов расценивал как измену.

В своем общении с квартировладельцем, которому не так уж долго осталось владеть квартирой, но все-таки - неопределенно долго, и потому утомительно долго, Полина Львовна избрала традиционный стиль: бодрое ворчание-воркование, уместное как в доме для престарелых, так и в яслях. Она исправно ухаживала за бестолковым Бармашовым, играла с ним в развивающие, по ее мнению, игры, варила отвратительные супы, которые он поедал через силу, с ложечки, умышленно кивая на левую руку - якобы он не умеет держать ею ложку, но это была неправда. Еще Полина Львовна регулярно звонила Груше, и тот многочисленными техническими средствами добивался иллюзии междугородного звонка, тогда как на деле частенько сиживал за стенкой, сосредоточенно кивал в ответ на доклады Полины Львовны и потихоньку прыскал в огромный убийственный кулак.

Данила Платонович постепенно разочаровывался. Он видел себя важнейшей деталью сложного капкана; он, в конце концов, был залегендированным агентом. Он даже сумел убедить себя в предпочтительности своего нынешнего состояния. Он хотел сгореть, как свеча. И в то же время не хотел. Временами ему гораздо сильнее хотелось сидеть по-паучьи, на окраине паутины, и злорадно посмеиваться над идиотскими мухами. Все чаще говорил он себе, что силен. О том, что он всемогущ, Данила Платоныч пока еще не говорил. Но неуклонно приближался к этому выводу. Таких агентов не было нигде и никогда, он первый. Он уникален, и его имя войдет в милицейские учебники. Его будут называть в одном ряду с Матой Хари и Кимом Филби, через запятую; о нем снимут многосерийное кино.

Но вот входила Полина Львовна с тарелкой борща - жуткого, багрового клейстера, и начинала набивать Бармашова этим рискованным блюдом. Миражи рассеивались, и Данила Платоныч ударялся в бесславную физиологию.

Поэтому он замер от восторга, когда краем глаза - тем, с которого сохранилось зрение - усмотрел, как Полина Львовна, воровато оглядываясь, меняла таблетки в баночках. Пилюли были похожи между собой, и подмена осталась бы незамеченной.

Задыхаясь от возбуждения, Бармашов дважды постучал в стенку. Неслышно заревел бегемот, заурчал медведь, свистнул чайник, шлепнулся веник. Милицейский отряд ворвался в квартиру, когда Полина Львовна несла Даниле Платонычу таблетку в одной руке и воду - в другой. Полину Львовну сбили с ног, уложили ничком и заковали в наручники. Она только кричала, как это свойственно злым и разоблаченным людям: "Ненавижу, ненавижу!" И билась, подобно змее, что казалось удивительным при ее контурах, но фальшивая шкура сползла с нее, как с той же змеи, а под шкурой обнаружился клокочущий черный ад.




15

Многие люди с колыбели убеждены в своем могуществе, но эта убежденность таится, не доходя до ума, разуверенная и запуганная мировыми явлениями, которые совершенно с нею не согласуются. Нужен толчок. Нужна, если угодно, инициация в той или иной форме, и это хорошо понимают даже отсталые дикари. В конце концов, употребление в пищу райского яблока тоже было инициацией, за которой потянулись все остальные посвящения с озарениями.

Еще накануне Данила Платонович просыпался и приходил в ужас от того, что проснулся.

Теперь он ликовал, как дитя. Всходившее солнце, напоминавшее макушку великана, который медленно поднимается с корточек, сулило ему приятные сюрпризы, предупреждало о новых победах. Бармашов окончательно поверил, что в немощи он обрел силу, о какой не мог и мечтать, когда пребывал в добром здравии.

Груша объявил ему благодарность перед строем. Все было очень серьезно. Пришли вооруженные соседи, выстроились перед постелью Данилы Платоновича, вытянулись в струну. Груша вышел на середину комнаты, раскрыл адрес, прочел скупые казенные слова. Тем важнее они прозвучали для Бармашова: он сумел впечатлить даже Канцелярию, собирательный образ. И Канцелярия признала его заслуги, и коротко, отрывисто поклонилась ему.

- Вы задержали опытную преступницу, товарищ Бармашов, - Груша говорил официально, да только из глаз его струился добрый свет, и Бармашов понимал, что даже официальность призвана доставить ему удовольствие. - Вы действовали оперативно. В подъезде уже дожидались сигнала сообщники злоумышленницы. С большими чемоданами, - многозначительно пояснил Груша. - В общем, благодарю вас за службу, Данила Платонович.

Полковник протянул ему правую руку для взаимопожатия. Бармашов снова неловко вцепился в нее своей рабочей левой.

Он захотел ответить: "Служу Советскому Союзу", но вспомнил, когда слова уже готовы были сорваться с его обложенного налетом языка, что полагается говорить "Служу России", и переделывать пришлось уже на ходу, а речь не поспевала за мыслями, и все закончилось "ебаной блядью".

- Теперь, - сказал Груша, - мы с вами можем выпить наливочки, товарищ Бармашов.

Данила Платонович уже сообразил, что наливочка эквивалентна повышению в звании. В его голове сверкнула отчаянная мысль. Он поднял руку и медленно погладил себя сперва по одному плечу, потом по другому. Надежды на том, что полковник его поймет, было мало. Но Груша понял. У человека не так много потребностей, чтобы полковник ГРУ, пусть и бывший, не сумел в них разобраться.

Он погрозил Бармашову:

- Ты, Данилыч, непростой старик! Но и я не пальцами изготовлен...

Груша перевернул лист, взял новый, поднес к лицу Бармашова.

- Сможешь прочесть?

Тот виновато замычал: нет, не сможет.

- Так я и думал, - вздохнул Груша. - Это, Данилыч, еще один приказ. Ты ведь у нас ефрейтор запаса, верно? Данным приказом ты производишься в лейтенанты. Автоматически, минуя всякую промежуточную шелупонь.

Бармашов впился глазами в китайскую грамоту. Может быть, оно и правда, а может быть, и нет. Кто его знает, что там написано. Может быть, это вообще бухгалтерская ведомость на аванс. Но подобные мысли приходят в здоровую голову, а здоровая голова не пойдет на такие изощренные и опасные операции с недвижимостью. Груша попросту отказал бы здоровой голове. Зато больная голова запросто может обойти прапорщика и сделать головокружительную карьеру, всего-навсего постучав кулаком по стене. Бармашов перевел взгляд на бегемота и мысленно произвел его в сержанты; потом присвоил звание капитана часам и медведю, одно на двоих; очередность воинских званий перепуталась, как перепутался алфавит и нарушился счет; Данила Платонович плохо помнил, кто за кем следует, и понимал только, что не властен над высшим офицерским составом, да и его перепутал со старшим.

Чтобы не мучиться, он, человек сугубо штатский и вдруг, как это часто случается в преклонные годы, воспылавший страстью к солдатчине, призвал на военную службу все, что находилось в доме, единым списком. Бегемота он поставил полковником, которому подчинялись все, даже веник-генералиссимус, и выше которого был только сам лейтенант Бармашов. Предчувствия, окрашенные торжеством, имевшие одуряющий привкус наливки, возбудили Данилу Платоновича, и ему пришлось лечь полежать. Квартира ожила; судебно-карательные идеи, отяжелевшие от праведного и мстительного коварства, готовы были овеществиться и расползтись по углам, их следовало немедленно поставить под ружье. Бармашов понял, что сделался хозяином положения, грозой лиходеев, фигурой незаменимой. В известном смысле - монополистом. Пожалуй, он мог бы даже продиктовать кое-какие условия, но ему больше ничего не было нужно. Мухомор, потрясавший палкой, продолжал пританцовывать среди разорванных мыслей, но давно уже слился с гудящим фоном, и Бармашов его не выделял. Он не терял надежды со временем дотянуться и до Мухомора.




16

Галина Тихоновна и Полина Львовна были похожи как две капли спитого чая. Данила Платонович подумал сперва, что началось наваждение и виновата болезнь. Правда, Галина Тихоновна не была медсестрой, зато она дослужилась до старшего бухгалтера. К пузырькам и таблеточкам она пошла сразу с порога, даже не раздеваясь. Остановилась над ними в кухне и постояла, будто очарованная. Данила Платоныч караулил ее, осторожно выглядывая из дверного проема. Он воображал себя опытным разведчиком и следил, как полагается. Но видел большей частью Грушу, которого новая хищница еще не успела оттеснить человеколюбивым энтузиазмом на вторые роли. Груша художественно ныл, стараясь говорить вполголоса - чтобы, дескать, не услышал Бармашов. Галина Тихоновна отрывисто взлаивала: да, да. Потом по квартире прокатилась тугая волна: Галина Тихоновна вздохнула. Ей все было ясно, и ее все устраивало. Она обернулась и восхитилась, увидев, что Бармашов самостоятельно стоит и смотрит.

- Какие мы молодцы! - взревела она.

Данила Платоныч едва не прыснул. Страха не было, он сменился сладостным предвкушением. Данила Платоныч жалел об одном - что он не в состоянии потереть руки. В душе его запела диковинная птица; песня была без музыки, но со словами: "Погоди у меня, гадина". Других слов не было, и эти четыре повторялись, как если бы из болота бодро вытягивали протобегемота, с обнадеживающим вдохом на запятой.

Галина Тихоновна сообразила снять пальто. Она прибыла уже с чемоданами.

Закружился смерч, имевший в середке очередное деятельное кубическое-кубышечное существо, а Бармашов проковылял к окошку и отвел занавеску. Во дворе на скамейке расположились незнакомые мрачные личности. Молодые люди со злыми лицами курили, плевали, быстро и мелко пили пиво и бросали ответные взгляды на окно Данилы Платоныча. Тот загорелся желанием спуститься и всех перебить или арестовать: он начнет, махнет красным платком, а люди Груши - поддержат.

В Бармашове зашевелилась инициатива. К чему затягивать разоблачение? Можно приблизить финал. Достаточно сделать так, чтобы Галина Тихоновна потеряла терпение. Где-то в отдалении, за домами, прогромыхал чудовищный грузовик, и здание задрожало вместе с квартирой, и дрогнул, затрясся малахитовый бегемот. Бармашову пришла в голову странная мысль: бегемот умышленно притянул машину, чтобы дрожью своей показать солидарность и согласие. Держась за стенку, Данила Платоныч приблизился к бегемоту и впился в него взглядом. Веки у бегемота были устроены так, что ему принципиально не удавалось посмотреть в ответ. Напруженный и озабоченный, бегемот собирался с силами, готовясь направить в подарок Даниле Платонычу новое телепатическое послание.

Бармашов намочил постель. Галина Тихоновна стоически переменила белье и бросила ему веселый упрек. Данила Платоныч отозвался широкой улыбкой и расплакался. Груша смотрел на него восторженно: он обо всем догадался. Бармашов играл превосходно, и никакой Станиславский не отказался бы поверить его игре. Потому что верь или не верь, а простыня была мокрая. Получив новую, Данила Платоныч немедленно испортил и ее тоже. Галина Тихоновна поджала губы и обошлась без упреков; она изображала непринужденность, но лицо ее превратилось в маску. Груша, хоронясь за няниной спиной, показывал знаками, что нужно продолжить это занятие, и даже вносил собственные предложения. Когда Галина Тихоновна принесла Бармашову воды, тот выбил стакан и с удовольствием назвал ее блядью.

- Вы его простите, - виновато попросил Груша.

- Ах, что вы, - отозвалась Галина Тихоновна. - Я трех мужей похоронила, и все они были вот такие, как он.

Данила Платонович и полковник обменялись многозначительными взглядами.




17

Прошло две недели, и Бармашову показалось, что в супе что-то плавает.

Тот подернулся радужной пленкой, какая бывает в луже после бензина или мазута, Данила Платоныч не особенно хорошо разбирался в технических жидкостях. У него никогда не было автомобиля, и он побаивался техники.

Подумав немного, он решил, что кашу маслом не испортишь, и перевернул тарелку. Застыв самодовольным изваянием, он высокомерно наблюдал, как Галина Тихоновна вытирает пол и собирает осколки.

- Падла такая, - бормотала Галина Тихоновна. - Я тебя, суку, покормлю из лохани.

Она отвесила Бармашову затрещину, отошла на несколько шагов и радостно засмеялась.

Данила Платоныч искусно разыграл смертельную обиду. Ему не было больно, и он тоже засмеялся, но смех маскировался универсальным плачем, который все чаще открывался по любому поводу. Галина Тихоновна не понимала, что квартировладелец веселится. Она показала ему кулак:

- Вот где ты у меня будешь! Поганка старая... Вот гад!

Стоило ей удалиться в кухню, как Данила Платонович потянулся вперед, до предела вытянул шею и увидел все, что хотел: Галина Тихоновна меняла таблетки в пузырьках. В отличие от Полины Львовны, она не ограничилась подменой и накапала какую-то прозрачную жидкость в металлическую миску. Бармашов никогда не ел из этой посудины, он хранил в ней объедки для дворовых кошек. Но теперь туда повторно наливали суп.

Облегченно вздохнув, Данила Платоныч дважды треснул кулаком по стене. Галина Тихоновна не успела ничего сделать. Она отрезала кусок хлеба для Бармашова, горбушку - нарочно ее, конечно, чтобы ему было нелегко грызть. Она стояла, вооруженная ножом, когда люди Груши громовыми голосами приказали ей ложиться на пол. Вошел сам Груша, чтобы лично произвести арест.

Галина Тихоновна метнулась к окну, чтобы выброситься оттуда, но ее уловили специальной сетью.

Бармашов остановился на пороге кухни. Он опирался на палку, благодаря чему воображал себя сверхчеловеком, то есть Мухомором. Подражая Мухомору, Бармашов поднял палку, чтобы ударить бившуюся в сети и визжавшую Галину Тихоновну в отместку за суп, но упал, лишившись опоры.

- Силовые захваты - это потом, потом, - приговаривал полковник Яцышев, оттаскивая Данилу Платоныча обратно в комнату, держа его под мышки.

Он уложил Бармашова на кровать и недоверчиво предложил вертеть для ордена дырочку, чем тот и занялся. Занятие оказалось не из легких; уставшие от окопного существования мысли-солдаты взбунтовались и вовсю братались с идиотизмом. Поэтому Данила Платонович лежал, сосредоточенно ковырял себя пальцем в районе пупа и одновременно прислушивался к зычным взрыкиваниям, полетевшим из кухни: там началось предварительное дознание с элементами следствия, суда и неминуемой кары.

- Во дворе! - причитала Галина Тихоновна. - Во дворе они ждут!

- Сигнал! - ревел Груша. - О каком сигнале вы уговорились?

- Платочком! Платочком махну из окна!

- Иди и махни!

Плачущая Галина Тихоновна, которую временно освободили из сети, прошла мимо Бармашова, на ходу приговаривая: "Хороший, хороший мой, прости меня глупую дуру, меня попутал бес". Она остановилась возле окна, отвела занавеску и несколько раз махнула засморканным платочком.

Минутой позднее с лестницы донеслись уверенные шаги. Как потом узнал Бармашов, вошли злые молодые люди с отравленной водкой, паяльником и молотком; с ними был нотариус - без оружия, но с портфелем.

В прихожей началась свалка, взорвалась светошумовая граната. Данила Платоныч закрыл глаза, подобрал палку, заботливо уложенную Грушей рядышком, и начал наносить неотразимые удары. Он вступил в воображаемую ролевую игру. Осатанелые призраки носились над ним, а он их гонял.




18

Прошло время, и по малинам и притонам поползли нехорошие слухи. Говорили, что в городе завелся страшный человек, от которого не возвращаются. Он рядится под обычного фраера и придает своему жуткому логову вид соблазнительной квартиры. Никто не знает, как он выглядит, потому что братва исчезает бесследно. Уже четыре банды, на счету которых был не один десяток домов и квартир, ушли на дело и канули в неизвестность. Никто не чирикнул, никто не прислал маляву. И привлекательность недвижимости пошла в уголовной среде на спад.

Странно, но эта потревоженная действительность совпала с воображаемым миром, который выстроил себе Данила Платоныч. Конечно, лишь в самых общих чертах. В обоих мирах Данила Платоныч был грозен. На этом сходство заканчивалось, ибо разрозненным фантастическим эпизодам всемогущества не удавалось выстоять против густой паутины причин и следствий, опутавшей настоящую жизнь. Так соприкасаются две окружности. Слияние ограничивается точкой, но в эту точку могла уместиться скромная биография. И еще оставалось место для нескромной.

После Галины Тихоновны к Бармашову явились и у него поселились Вера Васильевна, Анастасия Петровна, еще одна Полина Львовна и Федор Николаевич. Федор Николаевич - пожилой негодяй, прямо-таки силком внушавший доверие - был все же мужчиной и оказал серьезное сопротивление при задержании, а потому непоправимо пострадал.

Теперь Данила Платонович установил капкан на Марию Михайловну. Драматургия достигла высокого профессионализма, все действия Бармашова стали отточенными. Мария Михайловна уверенно приближалась к краю пропасти.

В последний день ее опрометчивого проживания при своей особе Данила Платонович по уже установившейся привычке выглянул из окна, увидел злых молодых людей, томившихся на лавочке. Один был пониже, другой был амбал, откровенный дегенерат; оба пили пиво и посматривали на окно Бармашова. Тот сделал вид, будто выглянул просто так, побужденный старческим слабоумием. Оглянулся: все шло по плану, Мария Михайловна возилась с лекарственными пузырьками, меняла таблеточки. Она заметила, что Бармашов смотрит и понимает. Плоский северный блин, служивший Марии Михайловне лицом, разломился тонкой улыбкой.

- Ыыыы, ыыыы, - закричал Данила Платонович, разыгрывая беспомощность. Он навалился на палку всем телом, сдвинул брови, дрожал весь целиком.

- Вот так, мой милый, вот так, - говорила няня. - Сейчас полежишь, а потом мальчики придут.

Затягивать постановку не имело смысла. Бармашов победно каркнул и дважды ударил в стенку. Мария Михайловна уставилась на него в тревожном недоумении. Не успела она по-настоящему испугаться, как ее уложили на пол, и вошел Груша, державший перед собой амбала, который был согнут под углом о девяноста градусах и мелко семенил. Руки амбала были заведены назад и закованы в наручники, лицо превратилось в раздавленную гроздь черного винограда. Напарник амбала был без сознания, его волокли волоком.

- Бежать хотел! - громыхнул Груша, и бойцы вторили ему раскатистым хохотом.

Тут послышался конно-кавалерийский топот каких-то посторонних сапог. Груша громыхнул еще что-то, на сей раз обеспокоенно, однако не успел ничего сделать. В квартиру-западню повалили незнакомые люди, одетые в камуфляж, броню, резаные чулки и каски. Грушу уложили на пол рядом с амбалом, и то же самое проделали над его отрядом - который оказался ни в чем не повинным и был оправдан уже на следующий день.

Полковник Яцышев пытался оказать сопротивление, но ударный сапог надавил ему на голову, и Груша замолчал.

Вошел поджарый незнакомец в дешевеньком костюме; от незнакомца пахло простым табаком и носками. Под мышкой у него была кожаная папка. Он был похож на утомленного волка в исполнении художника из "Мурзилки".

- Вы арестованы, полковник Яцышев, - объявил незнакомец. - И вся ваша банда - тоже.

- Ыыыы, блядь, - кричал Бармашов, совершенно растерянный.

Незнакомец оценивающе поглядел на него.

- Наслышаны о вас. Вы молодец, товарищ Бармашов, вы в рубашке родились. Как, по-вашему, поступали эти мерзавцы с вашими сиделками? И с их подручными? Они брали с них колоссальные деньги, обещали отпустить. Вот оно как. Заманивали, арестовывали, вымогали суммы. И убивали. Денег у тех было много, недвижимость - доходное дело. Разве не так, полковник Груша?

Груша смирно лежал на полу, надутый и обиженный.

И тут у Данилы Платоновича от волнения прорезался сравнительно членораздельный вопрос:

- Как... как... со мной?

Волкообразный пленитель Груши поднял брови.

- Что будет с вами? А ничего. Все останется по-прежнему. Подчиняться вы отныне будете мне, меня зовут майор Запорожников. За стенкой теперь ведомственная квартира. Вы зачислены в штат внештатным сотрудником, будете приманивать злодеев дальше...

Он наконец обратил внимание на Марию Михайловну, присел возле нее. В лице майора вдруг обозначились эмоции.

- Что, не вышло? Спасибо сказать не хотите? Еще немного - и оборотни в погонах закатали бы вас под асфальт.

- Благодарствую, начальник, - прохрипела Мария Михайловна. Ее культурные интонации сделались откровенно блатными.

Амбал подхватил, уже без приглашения:

- Благодарствуем, начальник.

Запорожников удовлетворенно хмыкнул. Он расстегнул папку, выложил на стол бумаги и начал писать.




19

Наукой установлено, что генетическое строение людей почти не отличается от строения обезьян. Девяносто шесть процентов генов у них одинаковы, и только четыре процента - разные. Когда за человеческий геном взялись всерьез, выяснились удивительные вещи. Те самые девяносто шесть процентов оказались откровенным мусором. Эти нуклеотиды, которых подавляющее большинство, ничего не кодируют, не несут никакой информации и не проявляются никакими признаками. Наверняка это не так - тем более, что в мусоре уже обнаружены определенные закономерности. Но в чем их назначение - не знает никто.

Между тем сама человеческая жизнь подсказывает ответ - скорее всего, ошибочный и даже несуразный, но как знать? Кто сказал, что не абсурдна сама истина - хотя бы тем, что постоянно меняется? Во всяком случае, так кажется марксистам, которые абсурда, однако, не признают и моментально оказываются в собственноручно вырытой яме.

Жизнь, как и геном человека, на девяносто шесть процентов состоит из унылой мусорной рутины. Конечно, в данном случае процент этот снят с потолка и употреблен, скорее, метафорически. Но рутины и в самом деле много больше, чем необычного и удивительного. Человек долгие годы, изо дня в день, занимается одним и тем же: выполняет обыденный ритуал - ест, пьет и одевается; читает ненужные книги, смотрит необязательные спектакли, посещает незапоминающиеся места, поддерживает ненужные знакомства. Не отвечают ли за эту рутину те самые девяносто шесть процентов бессмысленных нуклеотидов? И что произойдет, если их каким-то образом изъять и оставить четыре процента нестандарта?

Такой человек, едва родившись на свет, немедленно исполнял бы свое предназначение. Оно есть у каждого. Оно-то и составляет то необычное, что присутствует даже в самой заурядной жизни. Возможно, такой человек родился бы уже глубоким старцем. А может быть, и нет. Но в любом случае он жил бы недолго. Он мог бы родиться лишь для того, чтобы исполнить скрипичный концерт, написать стихотворение, спасти тонущего рыбака, проломить товарищу череп или выпить литр стеклоочистителя. После этого он сразу бы умер. Дело, ради которого он явился на свет, было бы сделано.

Данила Платонович, не имея понятия о генетическом устройстве людей, не мог и помыслить себе подобных вещей. Но интуитивно он подозревал, что тоскливые девяносто шесть процентов нуклеотидов и самой жизни уже отработаны. Осталось невероятное, и он знал, что именно в эти скорбные, омраченные инвалидностью дни свершается его миссия. Эта миссия - подвиг, и вот он его совершает. Судьбой назначено ему сверкнуть на прощание ослепительной вспышкой. Ради этого он дотянул до глубокой пенсии, ради этого Мухомор бродил по городу с палкой.

Подвиг его незаметен и скромен, и Данила Платоныч летит, рассекая стратосферу падающей звездой.

И очень приятно, когда смысл жизни приоткрывается хотя бы к ее закату, потому что от некоторых он ускользает вообще.

Дни потянулись снова, но это была славная вереница дней. Запорожников был строгий аккуратист и не любил панибратства. Не без простительной брезгливости он положился на Бармашова, доверился ему вполне, предоставил действовать на свое усмотрение. Ему тоже приходилось изображать дальнего родственника, которому не терпится уехать в Кемерово или на Таймыр, и родственник в его исполнении представал таким черствым и недружелюбным, что даже охотники за наследством испытывали сочувствие к одинокому Даниле Платонычу. И позволяли ему прожить неделей дольше, так что Бармашов немного привязывался к очередной сиделке и не без ответного сострадания сдавал ее соседям.

В милиции пришлось завести отдельную статью расходов: лекарства для Данилы Платоныча. Поначалу криминалисты пытались отделить зерна от плевел, рассортировать перепутанные таблетки, но после решили, что проще будет обновлять весь набор. Здоровье Данилы Платоновича топталось на месте, и он поглядывал на бегемота, который, как мерещилось Бармашову, тоже топтался, в унисон, словно хотел произнести: раз-два-взяли-побежали. Бармашов не мог ни взять, ни побежать. Правая рука костенела и сохла, нога не сгибалась. Словарный запас восстанавливался, да только наружу не торопился. Данила Платонович много думал, прибегая ко все более пышным умопостроениям, но собеседники этого не замечали. Они слышали то же, что и прежде.

Соседи приладили к постели Бармашова металлический брус, за который можно было схватиться и сесть. Так было удобнее.

Они же прикатили коляску с моторчиком, подарок от ГУВД. Ездить было некуда, и Бармашов катался из комнаты в кухню и обратно; по пути он заворачивал в прихожую, знакомился с ней, осматривал, прощался, перебирался на кровать.

Сиделки рукоплескали ему, откровенно глумясь. Данила Платонович помалкивал таинственно и кротко. Все вошло в удобную колею: многоликая Полина Львовна колдовала над пузырьками, преступного вида молодые люди решительно снимались с дворовой скамейки.

Данила Платоныч прятался за шкаф. Теперь, сидя в моторизованном кресле, он позволял себе громко хихикать, когда для преступников наступало время платить по счетам. Хихиканье вырывалось из его горла, как уханье филина. По лицу катились слезы, и оперативники думали, что он плачет. Им становилось совестно, и они, не понимая происходящего, начинали обращаться с задержанными бережно. Тогда Бармашов действительно принимался плакать от возмущения и досады, но разницы никто не видел.




20

Однажды Запорожников сказал:

- Послушайте, товарищ Бармашов. Я предлагаю упорядочить систему нашей коммуникации. Омоновцы врываются, калечат подозреваемых. Они ребята горячие, они солдаты, и спрашивать с них нельзя. Потом начинаются жалобы, встречные иски, освидетельствования, экспертизы. Адвокаты мешают жить и работать, прокуратура устраивает проверки. Давайте договоримся: два удара - прийти и тихо арестовать. Три удара - бежать бегом и действовать по обстановке. четыре - примчаться и стрелять на поражение. Договорились?

- Блядь, блядь, - озабоченно забормотал Данила Платонович.

Запорожников схватывал на лету.

- Правильно, - согласился он. - Об этом я не подумал. Вы можете не успеть ударить четыре раза, если запахнет жареным. Тогда давайте наоборот. Четыре раза - задержать спокойно и вежливо, два удара - пробить с ноги, а потом застрелить.

- Ебать, - удовлетворенно кивнул Бармашов.

- Пять ударов, - подхватил майор и слабо улыбнулся: впервые за время знакомства.

...Наступил день, когда ухаживать за Данилой Платонычем явилась вещая дама Соломенида.

Запорожников предпочел ее прочим, соблазнившись баюкающим гипнотическим басом. Телефон, когда майор беседовал с дамой Соломенидой, вдруг превратился в аппарат для общего наркоза. Превозмогая себя, Запорожников приглашал посторонние образы и видел обезьянник с решеткой, ответственного дежурного по городу и настоящие сибирские пельмени. Эти картины помогли ему отчасти сохранить ясность ума, не до конца поддаться гипнозу и осознать, что клюнула настоящая акула.

Она действительно напоминала здоровенную рыбу, эта дама. Очень высокая, с одутловатым лицом и глазами навыкате, с маленьким подбородком, плавно переходившим в дрябловатую шею и далее - в стоячую грудь. Шуба на даме Соломениде была расстегнута и вся казалась разрозненной, наскоро собранной из отдельных частей соболей, бобров, нутрий, норок, белок и чернобурок. Каракулевая шапочка сидела чуть набекрень, теснимая тугим волосяным узлом. Накладные ногти цвета зрелого гонобобеля топорщились, будто колесные спицы. Прихожая наполнилась терпкими парфюмерными запахами, у Бармашова закружилась голова, а во рту появился сложный и не особенно приятный привкус.

В руках у Соломениды были верительные грамоты.

Телефонный дурман получил объяснение: грамоты оказались дипломами и афишами. Афиши оповещали о бесплатных сеансах тотального оздоровления с продажей амулетов и талисманов на вес. Дипломов было семь, все выданные разными академиями эзотерического мастерства. Последний датировался текущим месяцем; в нем говорилось, что Соломенида достигла в своем мастерстве девятой ступени, причислена к авгурам и архонтам, с чем ее и поздравляет экзаменационная комиссия.

Соломениде было достаточно один раз взглянуть на Данилу Платоныча, чтобы воздержаться от реплики "какие мы молодцы". По ее мнению, это было бы безответственным шапкозакидательством. Она поступила наоборот: приблизилась к охолодевшему Даниле Платонычу вплотную, скрестила на груди руки и поджала губы.

- Плохи дела, - сообщила Соломенида голосом доктора, который видит, как его пациент с токсическим гепатитом приканчивает припрятанную посудину с антифризом. - Отягощение кармы в предыдущих воплощениях.

- Вот как? - Запорожников иронически поднял брови.

- Именно так. Но ничего. Я работала с такими случаями. Мы вычистим чакры, откроем их и внесем изменения в единое информационное поле.

- И что тогда?

- Тогда наш многогрешный хозяин поправится, - Соломенида говорила легко и уверенно, ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что выздоровление хозяина никак не совпадало с ее интересами. Запорожников осторожно напомнил ей об этом. Он постарался выразиться деликатно. Дама Соломенида презрительно покосилась на бумаги, которые он ей совал. - Что это? Договор? Насчет жилплощади? Я не нуждаюсь в жилплощади. Мне не нужны завещания. Вы меня с кем-то перепутали, я помогаю людям, я вывожу их на новые уровни бытия. Не безвозмездно, но в пределах разумного. Я буду лечить Данилу Платоныча. Я же вижу вас насквозь: вы боитесь, что я его отравлю. Но этого не будет. Мне это не выгодно. Мы заключим с Данилой Платонычем взаимовыгодный союз.

Она сжигала Запорожникова победоносным взглядом, и майор растерялся. Бармашов видел, что он лихорадочно пытается сообразить, что делать дальше.

Даниле Платоновичу захотелось опуститься на колени перед бегемотом и помолиться ему. Сейчас майор откажет даме Соломениде. И укажет на дверь. И непонятное - а потому страшное - закончится, не начавшись.

Но Запорожников решил иначе. Очевидно, он подцепил в едином информационном поле какую-то заразу. Губы майора искривились в улыбке, которая произвела на Бармашова неприятное впечатление.

- Данила Платоныч, посидите в комнате, - обратился майор к Даниле Платонычу. - А мы побудем на кухне. Нам надо кое-что обсудить.

Они заперлись и завели напряженный разговор. Говорили тихо. Бармашов, страдавший тугоухостью, не мог разобрать ни слова, зато понимал главное: договорятся.




21

Когда Запорожников покинул кухню, это был другой человек. От прежней строгости не осталось следа; в повадках обозначилась вороватость. Отводя глаза, он лаконично уведомил Данилу Платоныча в том, что план операции тоже меняется. Дама Соломенида обоснуется в доме основательно и надолго.

Он неубедительно бубнил:

- Видите ли, нам нужно подогнать мошенничество под особо крупные размеры. Вашей жизни ничто не угрожает. Наоборот - может быть, вещая дама Соломенида не во всем врет. Может быть, она что-то умеет. И вам станет полегче. А вдруг? Чем черт не шутит?

Данила Платонович молчал. Черт и в самом деле не брезговал пошутить первым, что подворачивалось ему под когтистую лапу, в том числе неподкупным службистом Запорожниковым. Бармашов понял все: Соломенида либо подкупила майора, либо околдовала его. В скором времени он увидел, что ей было по плечу и первое, и второе.

Майор ушел, уверив себя в согласии Данилы Платоныча на Соломениду, и дама засучила рукава. Она вошла в комнату, где тот сидел на постели, остановилась и молча смотрела на него. Все стихло как бы на полчаса, в согласии с Апокалипсисом. Соломенида склонила голову набок. Потом увидела бегемота.

Она всплеснула руками и на цыпочках подошла к застекленному шкафу. Бегемот втянул голову в плечи, попятился, но эти действия остались незаметными в мире явлений. Дверца распахнулась, бегемот переселился в бесцеремонную горсть.

Бармашов пришел в неистовство.

Он замычал, замахал рукой, топнул ногой. Его предали, ему изменили даже речевые эмболы, с которыми он думал, что сроднился навек.

Соломенида, не в силах оторваться от бегемота, резко обернулась.

- Откуда у тебя эта вещь? - Ответа не приходилось ждать, и она, читая в лице Бармашова, как в детской книге, кивнула: - Да, я вижу, что тебе дорог этот предмет. Не удивительно, старый ты хрыч. Он током бьет, гляди-ка!

Удивленная, она прохаживалась по комнате и поглаживала бегемота, высасывая из него электричество.

- Колоссальная энергия, - бормотала она. - Бездонный источник.

- П-поставь, - вдруг вылетело из Бармашова.

Соломенида усмехнулась.

- Я же предупредила - пойдешь на поправку... Будешь участвовать в ритуале. Ко мне ходит много людей, и тебе придется хорошенько потрудиться. Хочешь, наверное, узнать - почему? А потому. Никто не заставлял тебя передавать свою силу каменной статуэтке. Ты передал ему все - молодость, здоровье, вся твоя жизнь переселилась ему в брюхо. Будешь озорничать - выброшу в форточку. Тебе понятно?

Угнетенный проницательностью Соломениды, Бармашов кивнул. Она раскусила его легко, мимоходом. Единственной небрежно брошенной фразой она выразила очень сложные вещи. Бармашов догадывался, что и сам давно все это хорошо понимал, да только ходил кругами, не решаясь доверить словам горькую мысль. Он лишил себя будущего давным-давно, он поклонялся окаменелому прошлому. Молился ему, смахивал пыль, потому что зернышко майского дня оставалось живым. Все представлялось запутанным, ибо если нечто живет до сих пор, то не след говорить про окаменелость, а это значило, что все-таки Данила Платонович плетется вперед, имея в руках светильник. Но голова его повернута, он не хозяин своим шагам. Недавние грезы о подвиге и предназначении показались нелепыми.

Соломенида подбоченилась.

- Между прочим, супчиков не будет, - объявила она безжалостным тоном. - И макарончиков по-флотски не будет. Я тебе не нянька и не мамка. Я - Магистр Черной Звезды. Покушаешь хлебушка - и хорошо. А если наделаешь в постель, я стану сосать бегемота. Посасывать его вот так - и вот так. И тогда ему будет плохо, он начнет умирать.

Данила Платонович очутился в капкане. Кто разбрасывает сеть, тот сам будет уловлен сетью; теперь он не мог обратиться к соседям. Он еще не знал, о каких ритуалах говорит Соломенида, но ему хватило ума смекнуть, что мероприятие будет коммерческим, и Запорожников приобретет в нем пай.

Соломенида, покуда Бармашов предавался неприятным мыслям, развешивала плакаты и афиши. Волшебница оказалась повсюду: в головном уборе, похожем не то на чалму, не то на простое банное полотенце. Многочисленные взгляды пронизали помещение подобно лазерным лучам, которые хитроумно пересекаются на подступах к музейному экспонату. На всех изображениях в руках у волшебницы был сверкающий кристалл, и она строго смотрела поверх кристалла. Тайное знание наполняло ее суровостью.

Поглядывая на статуэтку, Соломенида бормотала что-то грозное о Левиафане, Бегемоте и Асмодее.




22

Через несколько суток Данила Платонович узнал, насколько гнетущим бывает тайное знание, которым волшебница охотно с ним поделилась.

Собственно говоря, никакого знания не было, и тем труднее было подделывать осведомленность. Соломенида потребовала от Бармашова молчания и внутреннего огня. По ее распоряжению Запорожников лично вынул из кресла-коляски моторчик и доставил клетчатый плед. Сценарий требовал, чтобы Данилу Платоныча - отныне медиума - выкатывали в кульминационный момент пророчества. Выкатывали из-за кулисы, которой стала специальная черная простыня с луной и золотыми звездами, Соломенида доставила ее в багаже. Кулисой перегородили комнату, переставили кровать, и жилая площадь для Бармашова значительно ограничилась. Его наружность побудила волшебницу глумиться, ее колкие замечания наносили сердцу быстрые точечные удары, не оставляя рубцов. Для достоверности его обрили налысо, ибо дело шло о потустороннем мире, и голый череп отлично напоминал о скором и страшном переселении.

Простыню натянули туго так, что она представлялась стеной. Соломенида наполнила дом вонючими свечами, черными и красными. Телевизор перенесли в комнату, где она поселилась и куда запретила входить; взамен Данилу Платоныча одарили маленьким магнитофоном, умевшим играть мистическую музыку. Прибор замаскировали, надевши сверху роскошную румяную бабу из тех, что согревают чайники. Рязанская внешность бабы не сочеталась со звездами, луной и кристаллом, но этот дикий диссонанс оказывал именно то действие, какого ждали: приводил в замешательство, притягивал и одновременно отталкивал.

Бармашов очень надеялся, что дама Соломенида проколется на пузырьках. Но пузырьки вызвали у нее смех.

- Разве это поможет? - высокомерно спросила она у Данилы Платоныча, который подглядывал за ней из комнаты. Она встряхнула баночку, поставила на стол. - А вот это - поможет!

Соломенида сдвинула брови, загудела, заработала руками, как будто гладила невидимого бегемота, проглотившего пузырьки. Бармашов не знал, верить ли ее колдовству. Он склонялся к неверию, но сомнения в таких случаях всегда остаются. Хуже всего было то, что энергию, которой Соломенида зарядила лекарства, не получалось пришить к уголовному делу.

Волшебница сочла нужным посвятить Данилу Платоныча в некоторые детали.

По ее словам, он принадлежал к древнему роду, происходил от волхва из окружения Рюрика. Сам же волхв происходил непосредственно от атлантов. По этой причине у Данилы Платоныча существовал незакрывающийся третий глаз. В настоящее время Данила Платоныч пребывал в состоянии добровольного стасиса, осаны и нирваны, благодаря чему оказался отличным проводником космической информации. Бармашов не поспорил бы с этим, даже если бы мог, его занимало одно - сколь долго он будет востребован в качестве потомственного атланта. Он знал, что Соломенида лишь приспособила к своему делу подвернувшийся материал, не особенно нужный. И если атлант посчитает правильным переместиться в иные сферы действительности, то будет больше кислорода.

От Бармашова требовалось одно: торжественно сидеть и молчать.

- Ты не припадочный? - Соломенида останавливалась над ним в задумчивости. - Это было бы очень кстати.

Квартира сделалась капищем, и непонятно - чьим. Соломенида легко обходилась без поименного перечисления демонов и богов. Из ее скупых объяснений вытекало, что это был переменный состав.

Во избежание мятежа и самодеятельности Данилу Платоныча систематически шантажировали и запугивали судьбой бегемота. Соломенида указывала, что жизнь Бармашова заточена внутри бегемота, как иголка в кащеевом яйце. Ясновидческие способности колдуньи подтверждались, Бармашов был испуган по-настоящему. Он никогда не признавался себе в этом интимном назначении бегемота, но его секрет разоблачили и растолковали так легко, так небрежно, что магические пассы над пузырьками уже не виделись безобидными.




23

Данила Платонович предполагал, что теперь-то, хотя бы и против желания, он увидит мошенничество в зените, квадрате, кубе. Шутки кончились. Творилась коррупция в эшелонах власти. Майор не скрывал намерения брать с волшебницы солидный процент и обсуждал эти материи в присутствии Бармашова, не смущаясь нисколько. Но все обернулось гнетущим убожеством.

Соломенида колдовала равнодушно. Горели свечи, звучала космическая музыка - впустую. Глупость посетителей обескураживала, и Даниле Платоновичу было ужасно совестно выезжать на колесиках из-за простыни, изображавшей достойное удивление звездное небо, и выдавать себя за бесстрастного посредника.

- Приготовьтесь, - обращалась Соломенида к очередной гостье: приходили все больше женщины, мужчины почти не шли, а если и проявлялись, то с убедительными печатями вырождения: без кадыков, заики, с ушитыми заячьими губами. - В присутствии медиума вы должны вести себя тихо. Он может очнуться, и случится горе.

В голосе Соломениды не было завываний, она не выпучивала глаза. Речь ее становилась вкрадчивой, быстрой; на первых порах это можно было ошибочно принять за профессиональное усердие - хоть что-то, думал Бармашов, но нет, никакого усердия, просто выработанный за годы автоматизм. Иногда голос вещей дамы срывался, обнажая нетерпеливую алчность; тогда Соломенида начинала кашлять, застенчиво опускала очи, катала магические шары, оглаживала колючий кристалл. Данила Платонович беспомощно дожидался своего выхода за простыней. И вот изнанка Вселенной раскрывала свою великую тайну: Соломенида вставала, медленно шла за кулису и торжественно выкатывала Данилу Платоновича.

Посетители, не готовые к появлению надменного инвалида, хватались за сердце. На пятом сеансе Бармашов сообразил: Соломениде и ни к чему стараться, потому что он выполнял основную работу. Он был ужасен и гадок, и неожиданное возникновение гадкого, его внезапное соседство с прекрасным и звездным, еще недавно самодостаточным, производило шок. Жалкая броня, еще остававшаяся при госте, не выдерживала и лопалась вдоль; панцирь разваливался надвое, его беззащитное содержимое было готово выложить деньги и удалиться, если прикажут, не получив даже совета, за которым явилось.

Соломенида, празднуя победу, пружинистыми жестами выкладывала карты. В зависимости от расклада она дозировала магическое воздействие Данилы Платоновича. Диапазон был невелик: от одной минуты до четырех. Гостю следовало закрыть рот и пристально рассматривать угрюмого Бармашова, и то же самое делала дама Соломенида. Гость сосредотачивался на вопросе, и вопрос телепатически перетекал в Данилу Платоныча. Данила Платонович, как положено медиуму, подключался к единому информационному полю и обращался непосредственно к универсальному разуму - без фамильярности, но с достоинством. Потом отфутболивал ответ Соломениде - разумеется, тоже беззвучно. Волшебница вздыхала, потому что ответы отличались расплывчатостью и оказывались неутешительными. Возникала необходимость в повторных визитах и сеансах.

Соломенида не забывала и про свое обещание лечить Данилу Платоновича.

- Энергия! - объясняла она ему, когда пребывала в добром расположении духа. - Ты, дорогой мой помощничек, получаешь энергию. Ты питаешься ею, высасываешь ее из их глаз. Они мысленно обращаются к тебе, и получается мостик. Между вами. И очень скоро тебе станет хорошо.

В отчаявшемся человеке живет не просто надежда на чудо, но готовность уверовать в любую нелепицу. Как знать? Что-то же ведь происходит, когда посетители созерцают Данилу Платоныча, а он созерцает их. К тому же у Соломениды есть диплом. Может быть, он поддельный, но ведь и фальшивые деньги суть копии настоящих. А потому возможно, что где-то существует университет, выдающий такие же дипломы, но настоящие, ибо не бывает дыма без огня. И так далее, с очевидными выводами.

Бармашов почти не верил Соломениде, но не решался бунтовать. Да и не мог. Никто его не травил, и рядовые члены очередной банды не караулили во дворе. Запорожников, жиревший на глазах от подношений, хранил волшебницу надежнее, чем многочисленные бесплотные слуги, на которых она туманно ссылалась.




24

Беды, гнавшие клиентуру к даме Соломениде, были удручающе однообразны.

Как правило, они сводились к бытовым козням, коммунальному неудовольствию, кухонно-прачечной досаде. А многие беды оказывались любовными драмами.

К моменту прихода за помощью драмы обычно переставали быть любовными и становились просто драмами. Чувство, за которое цеплялись несчастные, уже успевало покинуть их навсегда. Оно удалялось в брезгливой досаде, а те не замечали удаления и валили гуртом, требуя вернуть, приворожить, околдовать и скрепить астральными узами.

Выкачивать из этой публики было нечего, разве деньги. Их энергетика была такова, что даже профессиональный вампир поостерегся бы ее сосать. Молчаливые взаимные созерцания плохо сказывались на Бармашове. Сил, вопреки прогнозам волшебницы, не прибавлялось. Он похудел и все реже пускался в самостоятельные квартирные экспедиции. Ему не удавалось даже тихо полежать и побеседовать с бегемотом, потому что сеансы отнимали много времени. Да и бегемот отдалился, осквернился: когда приходили просители, Соломенида держала его при себе, на почетном месте, рядом с кристаллом, и заставляла участвовать в кощунственном таинстве. Данила Платонович с удивлением отмечал, что она и вправду побаивается бегемота, относится к нему почтительно и видит в нем многое. Бармашов обливался холодным потом, а в животе у него пустота распахивала голодный рот, когда он воображал, что Соломенида может увидеть прошлое - платье, улыбку, проплывающую платформу "Останкино" и майский день. Далекое солнце былого ежилось, уклоняясь от распростертых черных крыльев.

- Прошу настроиться на серьезный лад. Избавьтесь от черных мыслей, - этим распоряжением Соломенида повторяла старый, как мир, фокус с обезьяной, про которую запрещено думать. - Вы должны соблюдать тишину в присутствии медиума. Утрите слезы. Высморкайте нос. Что вы там такое жуете - проглотите...

По пути к ширме колдунья еле заметным жестом поворачивала регулятор громкости. Космическая музыка в полную силу повествовала о кольцах Сатурна, кометах и других небесных телах, какие посчастливилось повстречать звуковым волнам, покуда они летели себе беззаботно, но были уловлены чуткими микрофонами космической станции. Уловлены, записаны и стреножены, упрятаны в маленькую кассету, откуда они и рвутся сейчас, предвосхищая свидание с медиумом, в присутствии которого никакие небесные тела с кольцами не выдерживают сравнения.

Музыка, набравшаяся в космосе странного бульканья и цоканья, с почтением отступала перед скрипом колесиков кресла.

Череп Данилы Платоновича, выскобленный и напомаженный волшебной мазью, светился в полумраке, как новая, только что открытая и самая главная планета. Упорное молчание медиума толковалось произвольно, а потому объясняло мнимые несовершенства - перекошенное лицо, скрюченную руку, сбившийся плед. Все это представлялось отзвуком героических астральных битв. Медиум высился среди льдов, размахивая фиолетовым мечом. Он ежился под уколами далеких звезд, но не сдавался и только казался одиноким посреди ледяной пустыни. На самом деле его осаждали невидимые существа, и медиум последовательно обезглавливал этих существ. Ему и самому доставалось, но он не сдвигался ни на миллиметр.

Он и сейчас находился там - духовно. Стоял и сражался, оставив миру вещей материальную оболочку - вот она, покоится в кресле и проводит электричество, творит добрые дела, помогает отчаявшимся.

Дама Соломенида описывала эти волшебные события иными словами, но в конспективном изложении содержание всегда оставалось одним и тем же.

Бармашов научился отрешаться от происходящего. Он рассматривал бегемота в тени магического кристалла и уносился в прошлое. Сбросить бы годков! Начать сначала. Все бы, ясное дело, повторилось, но вдумчивее, вдумчивее...

Иногда он засыпал и не замечал, как Соломенида увозила его за космический полог. Она изображала беспокойство и объясняла клиенту, что медиум перешел в медитативное состояние сатори. Звездная битва переместилась на следующий энергетический уровень, что требовало от богатыря предельной сосредоточенности.




25

В мозговом веществе Данилы Платоновича сформировался рубец. Этот рубец вел себя своенравно, особенно когда волновался совокупный организм, где он паразитировал. Малые эпилептические разряды заставляли подергиваться парализованную руку, но волшебница не преминула поставить этот подозрительный сдвиг себе в заслугу.

- Шевелится! - вскричала она победно, когда увидела подергивание. - Как и было предсказано. Я свое слово держу! С энергетикой, дружок, шутки плохи. Зато если ты с ней по-хорошему, то и она с тобой по-хорошему... Скоро, скоро ручка заработает; начнет грести, скрести, царапать...

Мысли в голове Бармашова окончательно спутались. О рубце он, понятно, не подозревал, как не знала о нем и сама дама Соломенида. Оба они были искренни в истолковании случившегося: дела, по их мнению, каким-то чудесным образом пошли на поправку. Волшебница не знала, что и думать, и даже запаниковала, умело симулируя радость. Выздоровление медиума не входило в ее планы. А Данила Платонович позволил себе усомниться в мошенничестве и теперь смотрел на кристалл и черную простыню обновленным взглядом. Он склонялся к переоценке положения. Непроницаемый бегемот безмолвно соглашался: не все так просто. И в голову Данилы Платоновича впервые закралось сладкое и тревожное подозрение: неужто еще не кончилось? Неужто еще что-то есть впереди? И бегемот никакой не итог, не вместилище минувшего, а промежуточный этап, а то и начало?

Соломенида ужасала и отвращала, но подрагивавшая рука побивала всякую неприязнь. Целительные способности волшебницы были доказаны самым наглядным образом. Бармашов до того возбудился, что не заметил, как утратил еще один навык: он разучился выражать согласие и несогласие кивками и поворотами головы. Он запутался. Он не понимал, когда что делать, и мотал башкой, когда соглашался, а кивал - когда имел возражения; так заведено у некоторых народов. Иногда он позволял себе правильный жест, угадывал, но это превратилось в чистую случайность.

Запорожников, когда Соломенида яростным шепотом сообщила ему о странном прогрессе, помрачнел. Он бродил по кухне, что-то бормотал, брался за пузырьки с лекарствами и рассеянно ими играл. Данила Платонович сидел за пологом тихо, как мышь.

Банда не пришла к единому мнению насчет дальнейшего. Майор ушел, прихватив отступные, а дама Соломенида стала готовиться к вечернему сеансу. Ожидался наплыв гостей. И первая же посетительница пробудила в сердце медиума странное чувство. Пухлая пожилая женщина, усевшаяся напротив Соломениды, поселила в душе Бармашова смутное беспокойство. Что-то в ней было не так. Происходило невозможное, настолько невероятное, что Данила Платонович даже не смел заподозрить невероятность, ограничиваясь расплывчатой тревогой.

Женщина, украшенная кольцами, серьгами и бусами, мяла в руках миниатюрный носовой платок. Весь вид ее выражал недоверие к волшебнице вкупе с острым желанием поверить. Она сообщила, что отвратительно себя чувствует. Посетительница пожаловалась на скверный сон, ломоту в костях, безрадостные мысли, колотье в боку и паровозные шумы в правом ухе. Выказывая здравость рассудка, она признала, что по отдельности эти жалобы кажутся пустяками, но вместе делают ее жизнь совершенно нестерпимой.

И вдруг ее глаза, удивительно живые и жгучие для преклонного возраста, натолкнулись на бегемота.

Данила Платонович все это видел через маленькую дырочку, которую он провертел в Сатурне. Но он недолго соглядатайствовал из своего чулана. Дама Соломенида, не заметившая странной перемены в посетительнице, прошла за полог и выкатила Бармашова. Рука у того мелко дрожала, губы подпрыгивали. Он верил и не верил, и он ужасно боялся. Женщина встала.

- Данилка, - сказала она голосом, который за сорок лет не изменился ни на йоту.

Грузная особа, заламывавшая перед Данилой Платонычем руки, приобрела мистическую прозрачность. Внутри кружилась точеная фигурка, и яркое платье развевалось, образуя колокол. Та, которая не изменилась ничуть, смеялась и дразнила своего Данилку, посматривая из-за плеча.

В горле Данилы Платоновича забил гейзер.

- Ка-тя, - сказал он хрипло.

Бегемот скромно торжествовал. Тайны обнажились, карты раскинулись полукругом и распахнули рубашки. Даниле Платонычу не был назначен боевой подвиг, и героическое служение правопорядку тоже сделалось не при чем. Вереница событий привела его к совершенно иному финишу. Подвиг оказался другого свойства: отвоевать у времени улыбку, оживить мертвое, отомкнуть бегемота ключиком и достать из него свернувшееся клубком прошлое - достать, расправить, повесить на бельевую веревку, проветрить и примерить на себя. Нужно было просто дожить, вот и весь подвиг.




26

Волшебница почуяла неладное.

Она быстро схватилась за спинку кресла.

- Медиуму нехорошо, - объявила она. - У вас опасная аура. За вами тянется кармический шлейф...

- Да это же мой Данилка, - улыбнулась пожилая Катя, не слушая даму, и Бармашов испытал второе потрясение. Не только голос, но и чувства Кати остались прежними. И данилкина немощь только усиливала их.

- Что ты здесь делаешь? - Катя спросила требовательно, с искренним беспокойством. - Ты болен? Кто эта женщина?

Данила Платонович длинно завыл и начал качаться взад и вперед, колебля кресло.

- Я перееду к тебе, - решительно объявила Катя. Все хвори сняло с нее, как рукой. - Муженек мой преставился, дети выросли, я одна. Самое время заняться тобой всерьез.

Этого дама Соломенида стерпеть не могла. Она выхватила бумагу-договор и потрясла перед вероломной клиенткой:

- Не выйдет, гражданочка! - Она зловеще погрозила пальцем. Мистический аристократизм сполз с нее, как фальшивая позолота. Волшебница растаяла без следа, на ее месте осталась рассвирепевшая базарная баба. - Бумаги подписаны! Бумаги! - Она надвигалась на Катю, которая отступала с великим достоинством, по причине обычного нежелания замараться. Но рассердилась и Катя - отчасти на саму себя, потому что еще десять минут назад надеялась получить от этой фурии медицинскую помощь. - Знаем мы таких охотниц! - кричала Соломенида. - Не трудитесь, голубушка...

Катя проворно поворотилась вокруг оси, волшебница поймала пустоту.

- Мы поженимся, - Катя холодно улыбнулась и подмигнула Бармашову. - Вам и это не по душе? Может быть, вы нам запретите?

За годы разлуки в Кате выработалась железная хватка. Она стремительно оценила обстановку и действовала без промедления.

Она схватила бегемота и прижала к груди.

- Не трогайте здесь ничего...

Колдунья растерялась. Она обернулась к Бармашову, чтобы прочесть на его лице готовность или неготовность жениться. Бармашов сиял от счастья. Целительные достижения Соломениды были мгновенно забыты.

- Я перееду сегодня же, - пообещала Катя, беря свою внушительную сумку, откуда выглядывали хозяйственные и продовольственные товары. - Договор мы расторгнем и заключим новый, если Данилка захочет...

...Через полчаса после ее ухода в квартире Бармашова состоялся военный совет. Данилу Платоновича заперли в комнате; Соломенида и Запорожников возбужденно беседовали в кухне. Бармашов лежал на кровати, прислушиваясь к оборванным словам.

Потом Запорожников вошел к нему, взял маленькую подушку с вышитой розой и остановился у Данилы Платоновича в ногах.

К майору присоединилась волшебница, она остановилась позади него и выглядывала из-за плеча.

Запорожников давил Бармашова взглядом, потом стал давить подушкой. Он положил ее медиуму на лицо, навалился сверху, оскалил рот. Соломенида взволнованно меряла комнату шагами, то и дело посматривая на Данилу Платоновича, извивавшегося под майором. Тут в прихожей раздался грохот, входная дверь улеглась на покореженный паркет, загремели высокие омоновские ботинки. Соломенида вскинула руки, ахнула и была повержена на пол; рычащего Запорожникова отодрали от Бармашова вместе с подушкой и поволокли на лестничную площадку, откуда донеслись сокрушительные удары.

Данила Платонович тяжело и хрипло дышал, глядя в потолок.

Вошел сияющий коротышка, одетый подполковником милиции.

- Мы давно следили за гражданином Запорожниковым, - объявил он без предисловий. - Он оборотень. Мы вшили ему микрофон. Теперь, товарищ Бармашов, вы будете подчиняться мне. Все остается по-прежнему - газетные объявления, два удара в стенку - на поражение... или четыре, когда по-тихому. - Он засмеялся: - Или пять!

Бармашов замычал, вскидывая брови.

- Как меня зовут? - догадался милиционер. - А, неважно...




27

- Что там за история с женитьбой? - рассеянно спросил подполковник, рассматривая звездный полог, кристалл, бегемота и свечи. - Вы это бросьте! - он шутливо погрозил Бармашову. - Ладно, разберемся...

- Ыыы, - замычал Данила Платонович, но подполковник вышел из комнаты и больше не вернулся. Бойцы, последовавшие за ним, на миг задержались и одобрительно подмигнули хозяину, а один показал ему большой палец. Бойцы были те же самые, постоянный состав, реабилитированный вскоре после ареста Груши. Они участвовали в самом первом задержании и почти во всех последующих, они прониклись к Бармашову неподдельным уважением, стояли за него горой и между собой давно называли Батей.

Данила Платонович пронзительно замычал, умоляя милиционеров подождать, не уходить, потому что скоро вернется Катя, и у нее нет ключа. Омоновцы сочли его зык благодарностью за своевременное вмешательство и ответили через плечо, что не стоит благодарить, работа у них такая. Бармашов, отчаявшись, опрокинулся на подушку, еще не просохшую от предсмертной слюны. Но его тревоги были беспочвенны: Катя успела, милицейский отряд соприкоснулся с нею в дверях, когда выходил. Отряд посторонился и учтиво пропустил Катю, нагруженную наспех собранными пожитками; милиционеры проводили новую Батину сожительницу любопытными взглядами. Перед уходом они наскоро приладили дверь: приставили ее к косяку, пообещав прислать слесаря. Данила Платонович напрасно беспокоился о ключе.

Катя жила неподалеку.

Она уже двадцать лет как переехала в город Данилы Платоновича.

Они жили рядом, ходили по одним улицам, посещали одни магазины.

Данила Платонович заплакал.

Катя, сидевшая в изголовье, вытирала ему слезы своим маленьким носовым платком, источавшим головокружительный аромат восточных духов.

Она говорила, что и к волшебнице обратилась лишь потому, что та обнаружилась по соседству. У Кати болели ноги, болела спина; врачи грубили ей, отказывались лечить, и она положилась на чудо, благо идти было недалеко.

Она не верила, но решила попробовать.

Виной тому был бегемот. Она помнила бегемота и не могла позабыть странного чувства, что в эту игрушку перетекла какая-то часть ее существа и существа Данилы Платоновича. В этом угадывалась мистика, и Катя с тех пор допускала существование мистических явлений. Или явление мистических сущностей, она никогда не была сильна в философии, и в равной степени не знала ни схоластики, ни прочего богословия. Если возможно волшебство, то возможны и люди, сумевшие его приручить. Изнемогая от ноющей тяжести в пояснице, она пошла к Соломениде и убедилась воочию, что чудо возможно, хотя сама волшебница не имела к нему никакого отношения.

- Теперь мы всегда будем вместе, - приговаривала она, прижимая к груди лысую голову Бармашова.

- Иначе и быть не могло, - добавляла она.

И доканчивала:

- Я всегда знала, что так и будет.

Данила Платонович бессмысленно лежал и ни о чем не думал.

Катя покинула комнату, и Бармашов прислушивался к звукам, доносившимся из кухни. Катя гремела посудой: она собиралась его покормить. Он лениво подумал о пузырьках: может быть, Катя тоже польстилась на квадратные метры и потихоньку меняет местами таблетки для сердца с таблетками от мозгов? Ему было все равно. Но он не верил в такой исход: слишком безвкусно, слишком неэстетично, чтобы оказаться правдой. Зашумела вода: Катя нашла кастрюлю и набирала воду, чтобы сварить бульон.

Данила Платонович думал о знаках, искал намеки. Рука, колотившая монетой в блюдечко возле прилавка - что она значила, на что намекала? Или намека не было, и все происходило просто так? Но ничего не случается просто так, события неразделимы, одно всегда намекает на другое. Что означал Мухомор, когда размахивал клюкой и без разбора лупил окружающих?

Семена будущего скрываются в прошлом. Время - это и есть все, что бывает на свете, оно же называется памятью. Телесное отмирает и обновляется каждые семь лет, а память длится себе как последовательность событий, и ей сопутствует музыка, имеющая ту же природу.

Бармашов задремал. Катя хлопотала: кастрюля уже стояла на плите.

Прошлое - главное, помимо прошлого не существует ничего. Вся человеческая жизнь напоминает муху-соринку, застывшую в янтаре состоявшегося времени.

Околдованный памятью, Данила Платонович вскорости убедился, что жизненный итог определяется не прошлым, а будущим. Он парил между явью и сном, он засыпал. Зато рубец не дремал. Рука непроизвольно дернулась и дважды ударила в стену.



ноябрь - декабрь 2006




© Алексей Смирнов, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.




Словесность