Проходят годы. А День Победы в душе каждый раз отзывается волнением, равного которому нет. Мою двенадцатилетнюю сестричку, оказавшуюся в первые дни войны на юге у родственников в еврейском колхозе, ждала жуткая смерть. Её вместе с сотнями других жителей деревни живьем бросили в степной колодец. Старший брат, командовавший батареей "катюш", вернулся с войны с перебитым позвоночником. Но какое же это было счастье, что вернулся! Плакальщицы в поселке, где мы жили в эвакуации, на площади у стадиона кричали в тот день. И в их крике смешались и боль потерь, и радость Победы. Стихи эти - попытка вернуться в то время, совпавшее с Победой. Жизнь тогда только начиналась...
Несу своё сердце к минувшей войне.
Но сжалось птенцом беззащитным во мне
Оно и раскрыться боится.
Как будто сковал его лютый мороз,
И острые льдинки из пролитых слёз
Вонзиться готовы в ключицы.
Открылись шлюзы - и пошел поток
Горючих слез, невыплаканных болей,
И сам я удивляюсь до сих пор,
Как выплыл, не пропал, не захлебнулся.
Крылом нетленным бабочки дрожа,
Душа живая, вырвавшись наружу,
Цеплялась за невидимый обрыв,
Хватая воздух и ища опору.
Ко мне из тьмы тянулись тыщи рук,
И страх вошел в меня тысячегорлый.
Мне стоило найти твою ладонь,
И взяв в свою, тебя тянуть из бездны.
Бобровый Кут! Какой такой бобер
Колодец вырыл для крови невинной?
Я падаю на мертвую траву
И от бессилья уши затыкаю...
* В сентябре 1941 года в Калининдорфском районе
Херсонской области, где жили еврейские колонисты,
в колодец возле Бобрового Кута глубиной 80 метров
были живьем брошены сотни мирных граждан.
Где-то там погибла и моя сестра Вера...
Старший брат мой ушёл с добровольцами,
Спотыкаясь в крови и в пыли.
Но пожарища, дымными кольцами
Окружая, меня не сожгли.
И под вьюгами в лоб, небывалыми,
Мамин чёрный метался платок,
А колеса телеги штурвалами
Выправляли наш путь на восток.
Зарастают обочины липами,
Но яснее с течением лет -
Не случились те годы, не выпали,
А навеки оставили след.
Забываю. Но рано ли, поздно ли
Память свой размотает клубок.
Ах, колёса, колёса обозные,
До чего всё же след ваш глубок!
Сколько дней уже подряд
В нашем маленьком посёлке
Для воюющих солдат
Взад вперед снуют иголки.
Это шьют фуфайки, куртки,
Подшивают душегрейки
Украинки и удмуртки,
Белоруски и еврейки.
Вяжут варежки в подарки
Тем, кто на передовой,
Две худых седых татарки
Из квартиры угловой.
В леспромхозе на Урале
Деревянный длинный дом.
Как в интернационале
Жили мы в бараке том.
Сколько разных нас - раскосых,
Русых и черноволосых -
Там под крышею одной
Было согнано войной.
Но единственного цвета
Кровь лилась на фронте где-то
Наших братьев и отцов,
Наступающих на Висле,
Бьющих подлого фашиста
Чтоб добить в конце концов.
Будка с вывеской "Утиль"
за воротами большими.
По жаре, глотая пыль,
к этой будке мы спешили.
За тряпье, за лом цветной,
за ненужные бумажки
получали по одной
"золотой" переводняшке.
Ах, какая благодать -
намочить листок немножко
и изнанкою прижать,
пальцем скатывая крошки.
Мокрой краскою горя,
плыл с царевичем бочонок.
На плече богатыря
проявлялся кот учёный.
Пальцем взад-вперёд вожу,
окунаю листик в кружку.
Сказку я перевожу -
как через ручей старушку.
На перроне с флажками дежурные мокнут.
И тебе, замолчавшей, не сразу уйти,
И пока перестуки на стыках не смолкнут,
Простоишь на обсыпанном шлаком пути.
В сигаретном дыму, в бесплацкартном вагоне,
К чемодану соседа спиной прислонясь,
Сквозь окошко гляжу, а колхозные кони,
Наклонившись к земле, исчезают из глаз.
От плетней и до рук журавлей деревянный,
Мой посёлок скрипит поутру, не спеша.
Колокольцы роняет в дорожном бурьяне,
Гонит стадо под крики босых пастушат.
Равнодушен паромщик, меня не узнавший,
И чужая ватага над речкою Лып.
Не такой уж я старый. Ну, разве что старше
Этих лип.
Здесь на граните солнца блики.
Оград отточенные пики
Немое воинство несет.
Куда идти ему отсюда,
Нам знать не велено покуда,
И все пророчества не в счет.
Я с непокрытой головою
По-волчьи про себя повою
И про себя же промолчу.
Скажу спасибо папе, маме.
Их просветленными глазами
Я душу темную лечу.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
