ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПОСТАВИЛ МНЕ ЕДИНСТВЕННУЮ "ТРОЙКУ",
или "БАЙКЕР" ИЗ... "МОСКВИЧА"
Среди студиозов нашего универа Евгений Панаско (он же - "Панас", он же - "Хохол", он же - "Байкер") в "особо зловредных" преподавателях не числился. По крайней мере, - на моём родимом курсе. А его предмет "Техника и технология СМИ" не отличался большой сложностью. Лекции были, с одной стороны - ни о чём, с другой - обо всём. И это нам больше нравилось, чем не нравилось. Но по какой-то странной логике полученная на занятиях информация накрепко врезалась в память.
- В армии я какое-то время был киномехаником, - начинал Панаско, - и тут же интересовался: - А, кстати, кто-нибудь помнит, когда братья Люмьер создали первый киноаппарат?
Молчание. Некоторые откладывают ручки в сторону.
- Вы - журналисты. Журналисты Ставропольского государственного университета! Звучит?! То-то же. И вы должны знать и уметь всё. Киноаппарат был создан в 1895-м. Братьями Люмьер. Первый киносеанс состоялся через 10 месяцев - в декабре. Было продано всего 35 билетов. Сеанс проходил в одном из парижских кафе. И вот, когда на экране показалась тележка с лошадью, мчавшаяся прямо в зал, многие стали вскакивать с мест!..
Первая половина занятия подходит к концу.
- Тогда многие были готовы отдать любые деньги за аппарат братьев Люмьер, - продолжает Панаско, - но они никому не хотели продавать свой секрет. Кто может сказать, почему? Опять молчание. Евгений Викторович поднимает брови, опускает на нос очки и останавливает взгляд на записях- заготовках.
- Так, мы ведь сегодня должны говорить о допечатной подготовке. А вы меня забалтываете! Всю вторую половину придётся в ускоренном темпе записывать то, что должны были записать за две!
Тут следует сделать замечание, что, как правило, всегда находился человек, который в начале второй половины лекции спрашивал что-то вроде: "А у вас в армии какой аппарат был - "Днепр" или "Украина?" Это был удар ниже пояса. Евгений Викторович срывался. До конца занятий он рассказывал о том, какие неудобства возникали при работе с кинопроектором. Он помнил кучу мелочей. Он знал, как работала уже давно ушедшая в прошлое фото- и всякая иная техника.
Казалось, уже никто на земле и ведать не ведает, как действовала та или другая престранная штуковина, и только Панаско - единственный, кто это знал. Может, так оно и было на самом деле...
Недавно, в его рассказе "Жорка" я прочитал несколько абзацев. В них он весь:
"А опилочная печь выглядела так.
Это была бочка, внизу которой имелось поддувало и колосники. Всё обычно сваренное на совесть. Далее сверху была довольно плотная крышка с трубой, которую коленом выводили затем в окно. Деталей не помню.
Зато хорошо помню сам процесс заправки печки, поскольку именно мне он обычно и поручался. Вначале следовало по центру открытой печки, от колосников до верха, установить круглый брусок с ручкой, выточенный на деревообрабатывающем токарном станке. Наложив разных щепочек или обрывков газет, подсыпать вокруг бруса два-три ведра опилок, чтобы брус встал. Из поддувала насыпавшиеся туда опилки потом, в конце заправки, вынимали. И вот когда брус занимал своё место, чётко вертикальное по отношению к полу и, соответствующим образом, по оси бочки, надо было, используя другой брусок, тоже круглый, но потолще, равномерно набивать печь опилками, постепенно подсыпая их. Бить следовало на совесть, потому что, хорошо помню, вначале мою слабосильную работу всегда проверяли и улучали, причём основательно. Итак, битою опилки трамбовались до верха. До самого-самого верха. После чего наступал ответственный момент: выемка центрального бруса. Его следовало вначале слегка обколотить, потом, если сила в руках уже позволяла, провернуть вокруг оси и, когда она начинал проворачиваться, медленно-медленно, постоянно проворачивая, вынуть к чёртовой матери.
Это была прекрасная картина, когда брус вынут, печь набита что надо и можно заглянуть через эту дыру, через толщу опилок в самую глубину..."
Я больше не встречал людей, способных описать подобный процесс ТАК. Несколько абзацев. Тысячелетний опыт человечества и большой мир одного человека.
Вот ещё про ту же "опилочную" эпопею. "В обычном порядке дело происходило так: часть забора у нас снималась (сам двор был ниже уровня мостовой сантиметров на семьдесят, не меньше), и грузовичок становился задом или боком к этому проёму. И приходилось работать большими деревянными лопатами, какими, наверное, в России убирают снег. А здесь подбирали опилки. И вот, когда опилки бывали выгружены, "ворота" поставлены на место, надлежало вёдрами отправить опилки в кружной путь в дальний подвал, именно для них и предназначавшийся".
Длинный кусок. Вся динамика моего текста безнадёжно нарушена. Но из песни слов не выкинешь! Это он, Евгений Викторович Панаско. Такой колоритный персонаж, как автор вышеприведённых строк, не мог не иметь клички.
Все преподаватели имели свои прозвища. Сергей Сутулов (он же - паспортный Катеринич) - "Орденоносец". Тамара Куликова - "Царица". У профессора Кочуры прозвища не было. Хватало фамилии. Галина Туз тоже в "погонялках" не нуждалась. Евгений Викторович был хорошим рассказчиком и за это получил прозвище "Байкер" (от слова байка, а не байк). Отлично знаю (о чём и написал буквально в первых строках), что ЕП и старшекурсники, и школяры, "погоняли" разными "партизанскими кличками". Но мы его неизменно величали "Байкером". За спиной, конечно. Хотя, как сейчас понимаю, он бы и на озвученное - "глаза в глаза!" - прозвище не обиделся... На первом курсе его назначили нашим куратором.
Познакомились мы с ним в самый первый день учёбы. Трое студентов-первокурсников ехали на свою первую в жизни пару. Опаздывали. Решили поймать машину. Какой-то сердобольный дядечка на разваливающемся "Москвиче" остановился:
- Куда?
- СГУ!
- Садитесь.
Дядечка был великоват для такой машины. Всю дорогу он расспрашивал студентов, на какой факультет их зачислили, почему они выбрали такую профессию. Студенты отвечали пространно. Всё больше напирали на состояние современной журналистики. Водитель, улыбаясь, внимательно их слушал. Наконец, приехали.
- Спасибо.
Студенты нашли аудиторию. Сели рядышком. Заходит преподаватель. Тот самый "водила". Евгений Викторович Панаско...
Как-то случился у нас экзамен по его предмету. Меня с Петькой Каратецким Евгений Викторович решил оставить на "десерт". Раза два мы порывались зайти, а он: "Нет! - говорит, - подождите пока..."
Так мы оказались последними. Других отвечать он по одному звал, а нас - на пару. Сам за сердце держится. Экзамен начался в одиннадцать. А на часах уже было восемь вечера.
Заходим, тянем билеты. Готовимся. А он и отвечать нас вместе зовёт. Опять переглянулись: ну, что делать? Пошли отвечать. Сначала Петька рассказал, потом я. Панаско молчит. Зелёный весь. Мы говорим:
- Евгений Викторович, если вам нехорошо, мы можем и потом придти. - Не дождётесь, - серьёзно шутит он. И продолжает "встык": - А вот, знаете вы, что такое анкерный болт? - спрашивает Панаско.
Судорожно соображаю, где эта деталь могла мне попасться в рамках его курса? Ничего на ум не приходит. А он уже следующий вопрос подготовил:
- Что вы знаете о печах пиролиза?
Пока я ошарашенно размышляю, он к Петьке подбирается:
- ...давайте поговорим о программах для электронной вёрстки.
Это сейчас всё понятно и доступно. А в то время у нас на весь факультет был разъединственный компьютер. Стоял он в радиостудии. Для изучения новой техники выделяли два занятия. На одном нам показали "Пэйджмейкер", на другом - "Корэл".
- У нас один компьютер на весь курс, - взмолился Петька. Откуда нам знать...
- Что с того? Журналист должен уметь искать информацию. И как я могу ставить "отлично", если вы не знаете того, с чем вам придётся работать всю оставшуюся жизнь?
- Мы согласны на "хорошо".
Панаско опять схватился за сердце:
- Берите ещё. Только сразу. Без подготовки. Любой вопрос. На выбор. Первый или второй, не важно...
Пока Петька отвечает, я успеваю собраться с мыслями. Думаю: "Вот теперь точно сражу наповал!"
Панаско молча выслушивает нас. Думает. Глаза печальные.
- В общем, так! Одному могу поставить "четыре", другому - "три". Ясно?
- Нет.
- Так, Савин, ты согласен, тебе - "четыре", Каратецкому - "три"?! - И знает же, что мы Петькой лучшие друзья на курсе, и видит же, что у меня зачетка "пятёрошная". Естественно, отвечаю: - Нет! Панаско улыбнулся: - Хорошо. Каратецкий - "четыре", Савин - "три". Свободны. Петька тоже упирается. Евгений Викторович совсем багровеет: - Значит, оба "три" и точка! - а сам лезет в портфель за таблеткой. Руки трясутся. Глянул на нас, словно мы его в тёмном углу подкараулили и последнее отобрать собираемся. Я не выдерживаю: - Ну, какое отношение анкерный болт имеет к этому предмету?
- Никакого. Это - на эрудицию. Вы же журналист. И я не услышал исчерпывающего ответа на вопрос билета.
Вышли на улицу. Холодно. Ни машины, ни человека. Пусто, как после ядерной войны. Закурили. Петька задумчиво так говорит:
- Помнишь, нам Лёха рассказывал, что преподам перед последним экзаменом установку дают - валить определённое количество студентов.
- Зачем?
- Что за выгода всему курсу "степуху" платить? У нас, вон, даже оне (здесь прозвучали две фамилии наших особо одарённых сокурсников) по итогам сессии будут урезанную "подачку" получать. В универе с финансами сложности. Не можем же мы все стипендию получать? Петька затянулся и, поёжившись, добавил: - Хотя, может, и неправда это...
Из дверей альма-матер вышел Панаско. Он не заметил нас. Хлопнула дверца "Москвича". Сел...
- Сейчас поедет, - говорю, - а нам как добираться? Ночь почти.
- Давай ещё по одной, - Петька достал сигареты. - Эх, не видать стипендии как своих ушей. Будем "Беломорканал" курить и девчонок ирисками угощать. Выкурили. "Москвич" не трогался. Мы стали вглядываться в окна.
- Ё-моё! - Петька первым увидел, что Евгений Викторович сидит в неестественной позе, склонив голову на бок. Глаза закрыты...
- Давай скорую! - говорю.
Мобильные телефоны в те времена были не средством связи, а показателем достатка, которым никто из нас похвастаться не мог. Петька побежал к телефону-автомату. Что делать и как оказывать первую помощь, я не помнил. Смотрел, и мысли путались в голове. Почему-то вспомнилось, как в детстве выпросил у мамы деньги на билет в видео-салон. Сказал, что иду на детский фильм, а сам пошёл на "Челюсти". Насмотрелся кошмаров, выхожу, а сзади кто-то руку на плечо. Оборачиваюсь - папа Иры Тереховой, одноклассницы моей, стоит.
- Кто ж тебя на такой фильм отпустил? - спрашивает.
- Да я на другой пришёл, - стал оправдываться, - а тут - "Челюсти"...
Хороший папа был у Иры. Добрый. Умный. Улыбнулся он, и пошли мы вместе домой... "Не выдаст он меня, - думал я. - Иначе все мои видеосалоны медным тазом накроются". Жили мы в одном доме. Пришли. Он передал привет отцу и зашёл в подъезд. Я проболтался минут пятнадцать во дворе и пошел домой. Вышел зачем-то на балкон: у подъезда Ирки Тереховой "скорая" стоит. - Мам, а к кому "скорая"? - Папе Иры плохо...
В машину его положили уже мёртвым. Я ещё не успел передать отцу привет, а отправителя уже не было на свете. Это никак не укладывалось в моём сознании... Такое не часто случается. Если, конечно, не война. Поговоришь с человеком, а через полчаса его нет. И теперь я подходил к машине, где был мой преподаватель. Вернее, он уже был не просто преподаватель, а человек. Человек, с которым я только что разговаривал. Мы не поняли друг друга. Он поставил мне первую и единственную "тройку" в зачётку. Но сейчас это потеряло всякий смысл... Внезапно в машине раздался грохот. Откуда-то из темноты салона возникло бледное лицо Панаско. Через секунду я понял, что на этот раз всё, слава Богу, обошлось. Машина завелась и, выехав на встречную полосу, петляя, скрылась из глаз.
- Далеко ли он уедет! - встревожено бросил подошедший Петька...
Уже за полночь мы пришли домой. Петькина бабушка волновалась, и у неё тоже заболело сердце. У меня дома никого не было. Мама уехала к бабушке. Всю ночь я плохо спал.
С Панаско мы помирились. На пятом курсе я пересдал ему экзамен на "пять". У нас оказалось много общего. Даже имя с отчеством. Даже увлечения, среди которых - музыка и пение. Даже тембр голоса - баритон. Даже фантастика. Он любил Стругацких, и я ими зачитывался. Потом я уехал в другой город.
Когда же в очередной раз приехал в Ставрополь, посреди застолья по случаю, кто-то сказал: - Ты слышал, умер Панаско...
...Его смерть породила на свет множество слухов, статей, рассказов и стихотворений. Попадались гениальные. Вот это написал Николай Туз:
Ранняя беда. Близкая вода.
Близкие друзья, женщины и гвозди.
На земле отбыв все свои года,
Вы ушли домой. Мы - пока что гости.
Я - пока что гость. Вот землицы горсть.
А в ушах еще не остыл Ваш голос.
Накатилась и поползла с полос
городских газет траурная новость.
Вышло по весне умереть во сне.
Стало все равно, что вчера, что завтра.
А у нас еще остается снег.
Как-никак всего середина марта.
|
После смерти человека, поставившего мне единственную "тройку", я впервые прочитал его рассказы. Я многое в них не понял. Я вообще многое до сих пор в нём не понял. Я не знаю, зачем он, молодой, перспективный и талантливый, уехал из Ленинграда в Богом забытый городишко? Почему он столько энергии потратил на создание вначале своего издательства, а потом региональной украинской газеты?.. Почему не работал над каким-нибудь проектом, сулящим международную премию? Как он мог столько сил вкладывать не в "себя", и не в "своё", открывая другие имена и добиваясь переиздания чужих забытых книг?..
После очередного женского праздника в ставропольских газетах созреют новые воспоминания о Евгении Викторовиче. Появятся статьи. Всякие-разные. Наверное, у них будут рвущие душу названия. Всё это повторяется из года в год. Вот только, здесь, в Белокаменной, у меня вряд ли когда-нибудь найдётся случайный собеседник, с которым мы сможем поговорить о творчестве писателя Панаско, так же запросто, как о творчестве писателя Сорокина. Странно, столько живи, столько тянись, столько сделай, а в конце на панихиду по тебе приходят люди, большинство из которых никогда не читало ничего из того, что ты для них написал.
Евгений Савин. Не физик.
Москва, март 2005.
© Евгений Савин, 2005-2024.
© Сетевая Словесность, 2005-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
