Иногда о тебе, иногда о земле и небе -
То есть о тех, кто рядом и кто - в бесконечности.
Никогда о себе, ибо "я" - это просто Liebe*,
Полушутя рассказываю о вечности.
Мой язык не богат на рифмы, все рифмы - мимо:
"Кровь-любовь", "неба-хлеба" - приметы плоти.
По-английски "рифма" - с горчинкой тмина,
А у нас - колючие рифы, вроде
Тех, что теснятся на скалах далеких Греций:
Обомлевший коралл, ни кровинки в шершавом теле -
Наша рифма, красителей или специй
Всего мира не хватит... На самом деле,
Я пишу о тебе, даже если вломилась осень,
Даже если вот так - отвлеченно, о том, об этом.
Если сбивчиво, то не взыщи - так просинь
Разбавляет ночь, не предвидящую рассвета.
Изовьюсь по-змеиному, сброшу кожу
Вместе с тем, что прилипло к ней, прикипело
(В междустрочье прочти, если можешь: ношу;
В междустрочье увидь, если можешь: тело).
Мы с тобою - нигде. Это дух кочевья,
Это легкий, черненый наш крест изгоев.
И в узоры сплетает стволы деревьев
Бог-художник, назвавший картину "Двое".
Мы с тобою - одно. О дно, как оземь,
Как с высот - в глухоту, в немоты провалы -
Разобьемся. Так листья роняет осень,
Так вот слезы... А, впрочем, уже немало
Понасказано на языке, на щедром...
Помолчим? Так "одно" молчит, а не двое.
Мы с тобой - за стотысячным километром,
Где поэмы обходятся без героев.
Помнишь, ветер Испании? О, ее несмолкающий ветер!
Обезглавленность пальм на одичавшем пляже.
С Богом все говорят по-испански - дети,
Ветер, море, песок, рыбаки и даже
Пальмы, точнее, то, что от них осталось:
Онемевший ствол - белый столп из забытой сказки.
Нам, как ветру, нужна высота - самая малость.
Мы, как дети, у ветра подслушиваем подсказки.
Иногда я пишу для тебя - чужими,
Незнакомыми буквами: будь-то "свят" иль "светел" -
Всё едино. Давай воспарим над ними -
До безбуквенности! Как южный испанский ветер...
Направленье не важно, если сильны истоки:
Наводнит, унесет... Предсказание неуместно.
Если дышат отрывисто эти строки,
Значит, слово есть шаг, а бумага - бездна.
...А над городом - черное с белым:
невысокого неба камея‚
профиль облака в гладком овале
нависает на самом краю.
Повторяя за Аполлинером:
"Я уже ничего не умею"‚
от себя (про себя) добавляю:
"И уже никого не люблю".
А за городом - скрипы калитки:
это ветер‚ зайти не решаясь‚
всё кружит между полем и домом
и в закрытые окна стучит‚
на мою увертюру без скрипки
бессловесно и зло откликаясь‚ -
то накатит спрессованным комом‚
то уйдет в подземельный гранит.
Только в городе - тихо и гладко:
не до музыки грузным доминам‚
не до глупого рифмоплетства
неприкаянных поэтесс.
Регистрирую: дети‚ площадка‚
полу-женщины‚ полу-мужчины‚
беззащитность‚ насилье‚ уродство‚
град со снегом и с дыркой навес.
На прозрение не уповаю‚
не ищу потаенного смысла.
Этот город - с приметами гетто!
Этот город - без всяких примет!
Не умея "как все"‚ убываю‚
как вода из ведра‚ - коромысло
надломилось по центру и где-то
расплескало накопленный свет.
Ты свободен в эдемовой гуще‚
я запуталась между живыми.
Я - тюрьма‚ одинокая келья‚
ты - ведущее к солнцу окно.
Так случилось‚ что в списки живущих
по ошибке внесли мое имя.
Хорошо тебе там‚ в подземелье‚
где‚ должно быть‚ без света светло.
А под городом - времени Припять:
то ли Сена отравлена жизнью‚
то ли Лета застыла‚ мелея‚
так как шлюзы сломались в раю.
Разучившись других ненавидеть‚
ты по мне тихо празднуешь тризну‚
написав: "...ничего не умею‚
и поэтому - просто люблю".
Я мокрое - не от дождя - лицо
ему открою, повернусь к востоку,
и ветер стеганет... Вот так осоку,
что рвется в небо жадно и высоко,
он норовит перемолоть в гнильцо,
в ленивое болотце, в золотой,
точнее, с золотинкою зеленый,
военный цвет... А я к востоку, к дому,
еще разлукою не опаленной,
тянусь осокой или резедой.
Ах, резеда, осока, бузина,
не к вам ли пух слетался камышиный,
не вам ли корни заливало глиной
под птичий крик, под шушерок мышиный:
"Твоя страна - чужая сторона"?
Но я смотрю упрямо на восток,
свое лицо в его лице теряя,
сирень срываю, города листаю...
А там, гляди, и ветер остывает,
и холодит в прожилочках висок.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]