|
* * *
Ей было двести восемьдесят лет (по документам – семьдесят четыре). Она жила в запущенной квартире и часто даже не включала свет.
Смотрели с полки Байрон и Толстой с особенным писательским апломбом. Она была как временная пломба, угасший хвостик нужной запятой.
Когда она внезапно поняла: ей незачем здесь больше оставаться, замешкалась в прихожей лет на двадцать, пока не возмутились зеркала, переставая отражать лицо. Чужая боль ходила где-то рядом. И площадь под вечерним снегопадом белела новобрачной под венцом.
Хороший вечер, чтобы перестать, преодолеть земное тяготение. Худые заблудившиеся тени ложились наподобие креста, и превращался в крестоносца двор. Она летела, рассыпая искры. Два фонаря – великие министры – подписывали горю приговор. И море, что запомнило "Арго", манило белым парусом и грогом. И небо улыбалось каждым богом, хотя она не верила в богов. От старости, болезней, ЖКХ она летела в райские ворота, в ракушечность искусственного грота, где кутались в солёные меха русалки, застеснявшись наготы.
Она летела в чащу, где друиды и ягоды в цвет крови и корриды собой многозначительно горды.
Когда она проснулась, был апрель. И мама суп готовила на кухне. О том, что небо выдержит, не рухнет, за окнами горела акварель.
Ей было двести восемьдесят лет (по документам вроде бы четыре). Она жила в родительской квартире, прекрасно понимала: смерти нет.
_^_
* * *
Ирине
Позволь, я расскажу тебе кита. Кит плавает в далёком океане, всё время балансирует на грани. В двух сантиметрах от его хребта сидит чета – колдунья и старик, индейский вождь (он курит трубку мира). По вечерам вещает из эфира: приветствует плавучий материк волшебных сказок и волшебных снов, а дальше вы уже решайте сами. Обязанность следить за чудесами практически основа из основ, святая доблесть и хороший тон, поэтому следите непрестанно, пока мы тут играем у фонтана во что-нибудь. Допустим, в бадминтон.
Позволь, я расскажу тебе лису. Она сложней, чем может показаться, ведь по луне бегут не только зайцы. Там высадили лесополосу, но лесополоса не прижилась. Пейзаж унылый, почва камениста. Плутовка тайно любит пианиста. У музыки особенная власть над серебристой ласковой лисой. Увы и ах, но пианист землянин. Лиса возьмёт, в окно к нему заглянет, когда за инструментом он, босой, изрядно бледен, зябок, истощён, срывает с клавиш лунную сонату. Наверно, больше ничего не надо: любовь, Бетховен, зайцы, что ещё.
Позволь, я расскажу тебе тебя, прекрасную, как летний сон ребёнка. Твоя душа сработана так звонко, что звёзды слышат и слоны трубят, ведя своих слонят на водопой. Другого чуда я не предлагаю, но помни – ты действительно такая: дорога, город, волны, зверобой, гадание на звёздном молоке, смешные крылья облачного ситца. Ты посмотри на небо – там лисица и дымные колечки вдалеке.
_^_
* * *
Ты спи, Рахиль. Бессонницу давно не жалую. Ей нравится вино, приправленное специями страха, что подают в дешёвых кабаках для страждущих. Надежда есть, пока земля тире большая черепаха плывёт сквозь ледяную пустоту. И если говорить начистоту, справляется. Не может быть иначе. А значит, тоже справимся, Рахиль. Я буду для тебя писать стихи, ты будешь объяснять, что это значит: нелепо затесавшийся предлог, метафора, Шекспир, внезапный Блок, зеркальный блик, словесная усталость. У новой двери часто нет стены. Ты спи, Рахиль, возможность видеть сны скорей вернулась, нежели осталась.
Рахиль, мне пусто. И ещё пустей, что мир, листая ленту новостей, проводит жизнь за поисками снеди. Один прохожий рассказал вчера, что он застал другие вечера. Но правда жил он на другой планете. Соседствовал с богами, ел урюк, назначил лучшей вешалкой для брюк удобный стул неясных биографий. Был счастлив. Был влюблён пятнадцать лет в цветочницу по имени Коллет. Похрустывал под башмаками гравий, когда он приносил ей разный вздор: то Млечный Путь, то тайный коридор, то заводную радостную птицу, поющую для каждого своё. Надеялся – гнездо потом совьёт. Хотя куда ей, птице, торопиться.
Ты спи, Рахиль. На небе звёзды сплошь. Я замолчу, как только ты уснёшь. Ты знаешь, временами мой знакомый ходил к реке глубоких чёрных вод. Один ходил. Вот всё бы ничего, но кашлял, как страдающий саркомой старик, который воду сторожил. У вечности такие рубежи, нет-нет да и заглянешь раньше срока, пытаясь что-нибудь уразуметь. На самом дне реки хранилась смерть. За ней следили тень единорога, свирепый лев, рогатый василиск, алхимик, упустивший лунный диск, степная безголосая волчица.
И если сторожам дадут отбой, Коллет умрёт. Да что ты, бог с тобой, такого сто процентов не случится. Знакомый? Он забавный человек. Не далее, как в завтрашний четверг по глупости ошибся телепортом. Случайно оказался на земле. Ты спи, Рахиль, ночь на твоей скуле освоилась с немыслимым комфортом, предвосхищая иллюзорный тыл.
***
И спит Рахиль. И человек застыл, потерянный в осенней круговерти. Он просит у идущих по воде: пускай для всех наступит новый день. Пусть новый день не принесёт ей смерти.
_^_
* * *
Так далеко, что даже незаконно, где сказочник играет на дуде и звёзды смотрят с каждого балкона, а утром превращаются в людей, течёт река исполненных желаний, которой лёд и стужа нипочём.
Напиться из реки приходят лани. В трактире повар подаёт харчо, без лишних слов одалживая сотку. Но даст и больше. Только попроси.
Седой Андрей вытаскивает лодку из самых крепких в мире древесин с далёких берегов чужого счастья – из моря счастье черпают ковшом. Старик берёт весло, считает снасти, вот если снасти в норме – хорошо. Плывёт Андрей, на солнце щурясь слепо, приветствуя буйки да корабли: всем здравствуйте на все четыре неба, на все четыре моря и земли. Салют, Рейкьявик, Токио, Женева, отличных лет, любой из городов.
Старик Андрей закидывает невод. Река невелика, рассвет бордов. На берегу произрастают глыбы, смирившись с камышом и тростником.
К Андрею в сети попадает рыба с блестящим серебристым плавником. И солнце, как подвешенный на тросе шаманский бубен, новогодний шар.
Рыбак у рыбы ничего не просит. Он не проситель – ситечко, клошар, хотя богаче местного эмира. Весёлый парус – вот его завет. Всем здравствуйте на все четыре мира, на все четыре вечности привет. Привет, русалки в маревном затоне, здорово, дорогая дребедень. Андрей берёт твою мечту в ладони: расти большой, – и выпускает в день.
Там, где зима значительно короче, где быт легко спустить на тормозах, бог ходит по воде, и он хохочет. У бога пляшут чёртики в глазах: всем здравствуйте, я скатерть-самобранку сегодня расстелю, ну а пока старик Андрей волну сажает в банку. Смешная рыба ловит старика. И мы, то недоумки, то невежды, отчаянно, по-детски говорим: смотри, течёт река твоей надежды, пересекает площадь пилигрим. А впрочем, если не найдём ответа, когда, в какое небо влюблены – всем здравствуйте, на все четыре ветра, на все четыре добрых стороны.
_^_
* * *
На улице горели фонари, витрины, звёзды мелкие, как просо. В квартире номер девяносто три решались философские вопросы о смысле дорогого бытия в бессмысленности нового начала, куда кладут душицу и тимьян, какая раньше музыка звучала. Скрипели половицы и диван. Едва заметно колыхались шторы. Бродил сквозняк, естественно, незван, обозревал квартирные просторы глазами самой главной тишины.
Квадрат окна мечтал о круговерти. Нигде, казалось, не было войны, нигде, казалось, не встречалось смерти, а только домовые и коты, отцы и дети, небыли и были. С китайского переходил на "ты" с весёлой шваброй истребитель пыли.
Огромный город отдыхал от дел, дождливый, безответственно осенний. И кот сидел, и домовой сидел, изобретая способы спасений. Поскольку на людей надежды нет, у Геродотов мысли Геростратов. Бог заводил свой личный кабинет – избавиться от штампа ретрограда. Потом часы. Потом ютуб-канал. Впадала Лета в море и в немилость. Но кот не спал, и домовой не спал. И третьей мировой не обломилось ни улицы, ни авеню, ни стрит, ни маленького краешка балкона, Поскольку в доме номер сорок три вершились судьбоносные законы.
Покоились хвосты, лоснился мех, вилась дорожка лунного винила. И это чёрт-те что хранило всех. Чёрт знает для чего, но сохранило.
_^_
* * *
Эту машинку мне как-то отдал отец. Странное дело, но он на ней не печатал. Он возвращался с работы, снимал перчатки, тапки ногами нашаривал в темноте и приходил в моё царство: "Не спишь опять?"
Разве возможно уснуть без вечерней сказки? Я превосходно умел сочинять отмазки, лишь бы меня не загнали пораньше спать.
Папа большой, косолапящий как медведь, грузно садился на узенький край дивана и сочинял мне бескрайние океаны, Северный Полюс и южного солнца медь...
Утром всегда ненавидел себя за то, что, как февральский сурок, засыпал до титров и не дослушивал песню бенгальских тигров и разговоры дождливых литых китов.
Эту машинку мой папа всегда берёг: "Если меня (да не плачь ты) совсем не станет, в ней – разгулявшийся шторм и индейский танец, нежный армянский дудук и воловий рог".
Свет барабанил настойчиво по стеклу. Время почти каруселька – катись и смейся. Папы не стало спустя двадцать лет и месяц, только машинка осталась стоять в углу.
Столик уже расшатался и приуныл, плотно прижался к стене, чтоб была опора. Я напечатал "Мой город", и вырос город. Арки и башенки, белые как слоны, стёклышки-рыбки затейливых витражей, вывески старый башмак, фонари в дозоре.
Я напечатал "а море?" и вышло море, чуть было клумбу не смыло на вираже. Пуговки клавиш, ловкие как нырки, буквы и чёрточки – вроде такая малость. Всё, что печатал, немедленно появлялось. Шхуны, портовые кошки и маяки, лучших кофеен разлапистые зонты, ласковый ветер, туман – молоко парное.
Знаешь, что самое глупое и смешное? Перед рассветом я напечатал – "ты".
_^_
* * *
Антенны протыкали облака и щекотали крылья херувимам. Всё в этом странном мире поправимо, когда бы не суровые века, когда бы не великие дела.
Шишига родилась нечистой силой. Шишигу с детства многое бесило, но с чердака виднелись купола, цвела сирень, вертелись жернова. Обыденно, скрипуче, не зловеще.
Шишига в сундуке держала вещи, мерси, как говорится, что жива. Спасибо за отсутствие тоски, спасибо за чердачную уютность, где (кстати, совершенно обоюдно) Шишига молча прятала носки. Носки не возражали. Каждый раз, когда терялись ложки, грампластинки, разношенные старые ботинки, штаны для дачных солнечных террас, Шишига соблюдала тишину, хотя хотелось радоваться дико. Стояла в вазе пыльная гвоздика, напоминая бывшую Страну Советов, ну-ка раззудись плечо...
Весной, ногами мелко телепая, пришли к Шишиге Петька и Чапаев, ещё Бабай и Серенький Волчок. И, кажется, Джалаладдин Руми, читал стихи, но слушали вполуха.
Сказали хором: выручай, старуха. Проблема – потерялся Мирумир. Он был хорошим, Господи прости. По крайней мере, мы его любили. Мы родом из таких зубодробилен, в таких тревогах отточили стиль, в такой вращались замкнутой среде, что можем тьму употребить на ужин.
А Мирумир, Шишига, очень нужен. Где видели? Печально, что нигде. Искали. Ни намёка, ни шиша. Найти бы и глядеть, не наглядеться... Над крышей тихо пролетало детство, конфетными обёртками шурша. Федорины летели утюги. Играл Бернес, подыгрывал Утёсов. Чеканил шаг отряд каменотёсов, заправив бородёнки в сапоги.
Всё было так. И снова будет так. Ты посмотри – весна, светает рано. И Немец снова вышел из тумана. Естественно, полезет на чердак. И тает на реке фруктовый лёд. И щука не волшебна, но зубаста.
Шишига ищет Мирумир, и баста. Шишига обещала, что найдёт.
_^_
* * *
Когда огромный город засыпает, не разбирая – кто теперь правей, и темнота, как нищенка слепая, у сторожа висит на рукаве, когда старик, устал и беспороден, берёт две жизни у кота взаймы – в тени дворов, задворок, подворотен случаемся неведомые мы. Конструкторы бумажных самолётов, создатели пиратских парусов. Свою дневную вахту отработав, лелеем радость правильных часов. Бродяги, неприкаянная смута, лунатики, дурацкие "не те". Нас днём почти не видно почему-то, зато отлично видно в темноте. И ты увидишь, если ты не бездарь и у тебя хоть что-нибудь в груди... Не отступай назад. Возможно, бездна, возможно, что она же впереди.
Пока мы совпадали в наших строчках, по буквенным карнизам проходя, вы круто потрудились. Внеурочно. Нашли причины, выбрали вождя, отметили торжественным обедом. И – в нише между первым и вторым – назначили нас главными по бедам, из строя выводя. Не из игры. Смешно. Без нас, естественно, тоскливо, мы помогаем ощутить контраст, свидетели улова и прилива, первопроходцы марсианских трасс. В вас тоже есть немного звёздной пыли. Совсем немного, кажется, увы. У нас был бог, но вы его убили. Не сомневайтесь, это были вы. Поэтому берите руки в ноги, освобождайте собственных химер. Мы призраки, мешающие многим, мы чёртов Тайлер Дёрден, например. Мы справа, слева, в промежутке, между, убить легко, попробуй побороть.
Но всё-таки ещё живёт надежда, что рано говорить: ну, жги, Господь. Как показал потоп, оно не тонет.
Господь, конечно, тот ещё добряк. А знаете, как славно на Плутоне рыбачится в начале сентября. Недалеко планета молодая – какие динозавры! А хвощи!
Пожалуй, подождём, понаблюдаем, но если что, приятель, не взыщи. Опасны, как кулак молотобойца. Забавно, ты нас видишь? Ну, привет. Боишься нас, приятель? Ты не бойся. Мы заняты, мы делаем рассвет. Рассвет над полем и рассвет над лугом. Колдуем над поверхностью болот.
И, кстати, ты окажешь нам услугу. Да пустяки – заправишь звездолёт? Понятно – не шнурки заправить в кеды. А ты, однако, братец, нелюдим. Короче, к лешим пушки и ракеты. Ты передай повыше – мы следим. У всех, конечно, разные загоны. Держи щенка, бери его, он твой. Ты думаешь, откуда здесь драконы, кикиморы, русалки, домовой?
***
Когда луна, сомнения посеяв, встречает рой межзвёздных кораблей,
сидит в каморке сторож Алексеев, клянётся стать добрее и светлей,
помыть посуду, почитать Бальзака, жене купить на именины шкаф.
Подходит трёхголовая собака и мокрым носом тычется в рукав.
_^_
* * *
И близко Рождество, и хвойный Йоль, и ночь длинна, и всё в таком ключе... У Бет на кухне есть морская соль, а моря нет. Да ей оно зачем?
Психует Бет: по горло разных дел, в кармане – маска, в графике раздрай. Звонит с работы маме (Ма, ты где? Прости, я замоталась, прямо край) и обещает заскочить в обед (Нет, мама, извини, не до того). Выходит Бет, в такси садится Бет, что сильно ненавидит Рождество, не любит Йоль, подарки, беготню, предпраздничный нервический уклад (Да, мама, непременно позвоню. Не знаю, ладно, приготовь салат. Да, мам, я оценила зимний сад. У Робинсонов? Только не у них).
Проблема в том, что пару лет назад от тощей Бет уплыл её жених, а год спустя – какой глумливый страх, с гирляндой в разноцветную длину – пришла с соседкой весточка, что ах, жених погиб, корабль утонул.
Корабль звали "Преподобный Том", а парня звали Стивен. Или Стив. Большой, надёжный, сильный. И притом любила Стива Бет. Он был красив. Он пах, как самый лучший мандарин, смеяться точно бог его учил.
Бет едет мимо пляшущих витрин и замечает вывеску в ночи. Блестит, сверкает, тянет, как магнит. И буквы, что морзянки тихий стук: "Мы зажигаем йольские огни для моряков, плывущих в пустоту".
Бет чудятся дельфины, острова, песок, кораллы, песни ни о чём. (А можно здесь? И с праздником. И Вам).
Легонько Бет толкает дверь плечом.
Знакомый лично с тем, кто по воде, и с той, в ладонях чьих звенит коса, дух праздника глазеет на людей. Натягивает тело – пусть корсар. Ну, попугай, тельняшка. Решено. Добавим пепел старческих седин. Сегодня быть несчастных не должно, несчастных очень много. Дух один. Кого ещё привёз к нему таксист (привозит каждый день, уже лишка). Дух вешает на стену остролист, дух знает Бет, ныряет в средний шкаф – конфеты, колокольчики с тесьмой, чего на полках духи берегут:
– Мэм, извините, но для вас письмо. В бутылке. Сам нашёл на берегу. Париж, Антверпен, Амстердам, Лион – везде с собой за пазухой таскал.
Неровный почерк: неужели он? Бет чудится волна у тёплых скал, и вроде мир другой, а ни черта – мерещится скрип деревянных рей.
Стоит, молчит, пытается читать, не дотерпев до дома, поскорей. В руках минуты крошатся, как мел, и, падая, слагаются в века.
Слова в письме: я спасся, я сумел, меня пригрел хранитель маяка. Не надо плакать, девочка моя, мы встретимся, но в будущем году. Пока пиши мне письма на маяк. Они же обязательно дойдут, когда расправит крылья календарь.
Спокойна Бет. Дух прячет год в мешок.
Стив зажигает маленький фонарь.
Мир зажигает маленький фонарь.
Бет зажигает маленький фонарь.
И маленькому богу хорошо, легко его небесной голове.
И он лежит, со звёздами во рту:
мы маяки, мы зажигаем свет для моряков, плывущих в пустоту.
_^_
* * *
Помню, однажды легенду слышал, даже запомнил и заучил: звёзды лежали на старых крышах, и через щели текли лучи. Яркие звёзды ловил в ладони каждый: кузнец, хлебороб, судья.
Жить было славно, когда б не Тони. Портил картину житья-бытья. Кроме банального раздражения, чувства у местных не вызывал. То ли юродивый и блаженный, то ли напротив – душа крива, хитрый как лис, вот и морду лыбит. Как только носит его земля. С речки мальчишки таскали рыбин и разводили костры в полях.
Мамы кричали: уймитесь, дурни. Тони придёт – заберёт с собой. Тони хозяйничал в винокурне, сам неказистый, хромой, рябой, Тони-урод на краю деревни.
Возле забора топтался лес. Может, не страшный, но очень древний, и ни единой души окрест.
Разве туман на правах соседа. Тёмного красного кирпича та винокурня – ещё от деда: трубки, реторты, бродильный чан, всё, что таким мастерам по рангу.
Вволю хмелей, веселись, народ. Тони не пил самогон и брагу. Тони гулял через речку вброд, гладил зверюшек, лечил им ранки, пение птиц собирал и жил. Правда, в пузатых стеклянных банках в доме наливки держал и джин. Клюква, имбирь, можжевельник, слива – мало ли кто погостить решит. Это же правильно – быть счастливым, пусть и в озябшей пустой глуши.
Филин кричал, тишину дырявил, призраки ластились: помоги. Тони сидел на границе яви, впрочем, невидимой для других, ключником вечной, как мир, границы.
Через неё уводила Смерть толпы людей. Исчезали лица, годы, морщинок стиралась сеть. Хмурились тучи сторожевые.
Новые головы к ним задрав, мальчики, звонкие и живые, девочки, мягче весенних трав, громко смеялись, поверив в чудо, тело стряхнув, как росу с куста, из обожённого "ниоткуда" в лучшее светлое "никуда".
Если же Смерть приходила к детям, маленьким котикам, молодым, Тони огнями дорогу метил, рвался, стелил разноцветный дым, ставил столы на листве опалой. Думала Смерть: загляну на пир. Смерть напивалась и засыпала.
Тони гадал на луну: поспи, пледом укрою, чтоб не простыла, сразу от шеи до самых лап. А во второй раз казалось стыдно Смерти являться. И Смерть ждала.
Помню, однажды легенду слышал, а от кого, позабыл уже: полночь шуршала летучей мышью где-то на купольном этаже. Плыли кувшинки костров в лагуне, мавки аукали: позови.
Тони жил в дедовой винокурне: бак, охлаждение, змеевик.
Тоже живу, изучаю стены, хочется верить, что мир не стух. Что винокурня не опустела. Тони по-прежнему на посту: перец, какао, черника, сотня всяких рецептов на всякий рот.
Смерть, заходи – посидим сегодня, может быть, кто-нибудь не умрёт.
_^_
* * *
А ты действительно смогла то, что не могут короли. Коварный сыщик щурит глаз – следы теряются в пыли. Ты ненавидишь серый цвет, считаешь глупость за недуг. На запад катится рассвет. Кибитка движется на юг. Твой бог – ремесленник, творец и по субботам гитарист. Скажи, зачем тебе дворец? Сон беззаботен и искрист, день не зависит от погод – он замечательный всегда.
Бежит осёл, мурлычет кот, в тумане прячется гряда. По небу облако течёт, живое плачет о живом. А ночью старый звездочёт смахнёт планету рукавом. Она покатится, звеня, и полюс хрустнет, как щербет.
И кто-то вспомнит про меня, а кто-то вспомнит о тебе: куда их чёртушка понёс, кто самый главный идиот? Летит петух. Лохматый пёс на лапы голову кладёт. И зажигается свеча, и блюз включает человек. Мы к вам приехали на час, хотя остались бы навек. Труслив разбойник или смел – с пластинкой встретится игла. Ведь я действительно сумел, ведь ты действительно смогла, Бог знает фокусы с вином. Пока он слушает орган, смеётся старый астроном, при деле старый балаган.
_^_
* * *
Кейт Колеман белокожа, рыжеволоса. Феньки, карьера стабильно наперекос. Носит чулки цвета медного купороса. Любит ванильные пончики и стрекоз.
Кейт Колеман по привычке боится пугал, правда, с годами поменьше, но всё равно. Кейт Колеман у ирландца снимает угол: микроволновка, стиралка, одно окно. Видно в окно – на дорогу выходят лоси. Кейт одиноко. Она завела котят. Лето кончается. Скоро наступит осень. Осенью ангелы стаей на юг летят. Кейт это даже подругам не говорила. Толку казаться посмешищем для людей? Дети на скорость осваивают перила.
Сонные мухи увязли в густой слюде. В телике скачет ковбой на гнедом мустанге. Тащит сосед на лужайку электрогриль.
Тайлер работает в лавке. Он просто ангел, просто весной зацепился крылом за шпиль и полюбил эти ржавые водостоки, тонкие стены, туземный смешной акцент. Кейти приходит к нему покупать хот-доги и кока-колу, торгуясь за каждый цент. Тайлер вздыхает: ну милая, бога ради. Время не лечит таких, не святой Лука. Лето кончается, скоро дожди зарядят. Тайлеру выдали новые облака. Еле отняли у ветра – разнёс как сплетни. В августе город особенно уязвим.
Есть и осенние ангелы. Тайлер – летний. Он не морозоустойчивый херувим. Так ещё с первых богов повелось на свете: без суеты, аккуратные как газон, ходят различные ангелы по планете, ищут своих подопечных в любой сезон. Верно, находят не сразу. Но ищут снова, без вариантов заточены на полёт.
Тайлер без Кейт – только лётчик, и то хреновый. Кейти тошнит от хот-догов, но Тайлер ждёт. Что им небесные дали, чужие дали. В сквере прыщавый подросток терзает скейт. Осень неслышно поёт под окном: my darling.
Тайлер, смеясь, залетает в окошко Кейт.
_^_
* * *
Илюша Лосин был неотразим. Он славно пережил десятки зим, не приходя в сознание местами. Имел привычки. Не имел пути. Легко мог философию найти не только в небе, но и в Мааздаме. Илюша верил: истина – везде. В перловой каше, варежке, гвозде. В компоте из душистых земляничин. Илюша тоже ей не обделён, отчасти мудр, отчасти просветлён, а в отпуске ещё и симпатичен. Что поощрялось дамами. Всегда. Добытая словесная руда грузилась вагонетками опять же в распахнутые девичьи сердца. По курсу – ламца-дрица гоп-ца-ца, Илюша – вы же ангел. Чуть упадший.
По делу ехал в поезде в Сургут (в Сургуте временами очень гут). Дорогу сильно скрасила мелисса. Уснул. Стал воздух, атмосфера, взвесь. Жуков оставим Кафке, ибо здесь, проснувшись, Лосин превратился в лиса. Разнервничался, чаю попросил. Обычный зверь. Хотя в расцвете сил, ничем таким пока не знаменитый. Но по причине лап, хвоста, ушей был тут же депортирован взашей усталой проводницей Степанидой.
Потом он жил, завёл себе лису. Нередко лапой смахивал слезу при взгляде на лисят: растут, чертяки. Всецело недолюбливал снега, которые терпел наверняка на летней жажде, на весенней тяге. Смотрел, как солнце гладит перевал. Отлично бегал. Скверно мышковал. К сокровищам не прилагалась карта.
У вечности ни планов, ни мерил. Потом охотник лиса подстрелил из вечного спортивного азарта. Занятие определил сезон. Лис просто лeг и погрузился в сон. Так и лежал под соснами, меж сосен. А где-то вдалеке шумел вокзал. Явился Бог, и обнял, и сказал: придурок, ты не лис – Илюша Лосин.
Илюша Лосин, сорока годов, глазами зелен, голосом медов, по-прежнему хорош и элегантен. Стареет, не теряя красоты. С начальством исключительно на "ты". Демократичен, как Махатма Ганди. А если продолжают сниться сны, сюжетам не хватает глубины. Наверно, что-то важное изъято. Коварна память, сколько ни стирай.
Однажды Лосин снова въедет в рай. Там лес его, лисица. И лисята.
_^_
* * *
Елене
Вручая птичий смех и скверам, и мостам, расставит лето всех по солнечным местам: потешные полки, крылатые дозоры. И будет чай в саду, и на траве пикник. Придёт властитель дум, придёт хранитель книг, и лягут вдоль реки великие узоры. Плеснeт сердитый сом на отмели хвостом. Век станет невесом, мы станем не о том, жизнь станет хороша – ей никуда не деться. И больше нет смертей, и боли больше нет. И в ленте новостей – сплошной парад планет, поющая душа, стрекочущее детство.
Условности – не в счёт, условия – даны. Вот облако течeт, вот в парке колдуны играют – посмотри – то в шахматы, то в нарды. Уважив интерьер, меняют сотни лиц. Ломается барьер: ни улиц, ни столиц. И только фонари везде как бодигарды, свидетели давно исчезнувших земель.
В небесное панно вплетeн пузатый шмель: шесть лапок, два крыла, весь механизм рабочий. Весна его права, полёт его далeк. А ты уже чабрец, ромашка, василёк, цветущая метла из букв и многоточий.
Вступая в резонанс, деля напополам, расставит лето нас по сказочным углам. Ветра пришлют гонца. Нагрянут лепреконы. И золото, и медь, и ситцевая гладь. Чего ещё хотеть, чего ещё желать: открытые сердца, открытые балконы.
_^_
* * *
Мадам, Вы обознались – я не волк. Обычный спецагент и милицейский. Пока в шелка сморкаются принцесски, я помню про одиннадцатый полк. Дорогу помню, и реки изгиб. Деревню взял отряд головорезов. Кричали дети, лязгало железо. Товарищ ранен, командир погиб. А я слегка контужен топором. Мы славно бились, хохоча зловеще, как бьются за своих любимых женщин. Потом запомнил поезд и паром.
Я был один, и я же был таков. Меня мутило. Пахло чем-то острым. В госпиталях выхаживали сёстры, пошли им, небо, лучших женихов. Здесь тихо, колоколенка вдали, а мы забыты богом и народом. Вот так, мадам, и выглядит свобода: я вам про Гойю, вы мне про Дали.
Возможно, это даже ничего. Прошу, мадам, оставьте телефончик, не уходите – бой ещё не кончен. Я точно не заканчивал его.
Душа моя, надеюсь – Вы добры, не станете над копом насмехаться, я сам противник тупости и хамства, не нарушаю правила игры. Нормальный парень, избегаю свар. Вчера узнал – ужасная неделя, – хозяйка вновь открытого борделя таскает в лес награбленный товар.
О нет, мадам, отнюдь не пирожки, тут на кону стоят большие куши. Воровка по ночам сбывает души. Мне одному сражаться не с руки, но лес – со мной, и он меня хранит. Я вырос в нём. Родители мечтали, чтоб я горячей не коснулся стали, не стал внутри холодным, как гранит. Сыночек повзрослел, надел броню, сейчас сменил её на униформу. Порой я пью. Поверьте, знаю норму. Мадам, я не прощаюсь. Позвоню.
Пора спешить, у Шапки вызволять (а если смерть – то сразу, без мучений) любителей опасных приключений: корсара, мушкетёра, короля. Ненастоящих, впрочем, как смотреть. Мадам, в объятьях хмеля и муската мужчины все немножечко пираты, разбойники и короли на треть, ударники натянутой струны, летящие, куда подует ветер. И дровосеку надо бы ответить за друга, командира, остальных.
Я посещал бордель. Увы и ах. Охранники такие – просто зайки – меня не допустили до хозяйки, они при связях, рациях, чинах.
Хозяйка – из отпетых дьяволиц. Беретик ярко-красный, волос рыжий.
Бабуля – скупщик, душами барыжит. В цене предполагаются нули.
***
А за углом, где лавочки и сквер, – улыбчива, беззуба, тугоуха, стоит благообразная старуха и перезаряжает револьвер...
_^_
* * *
Тёплый ветер лохматит космы, у ограды растёт трава. Отправляйся в открытый космос нереального волшебства. Ты теперь из такой легенды, где любая строка добра. В небе пишутся хэппи-энды цвета звёздного серебра. Так со всеми всегда бывает, даже если забыл пароль. Едет гоблин в пустом трамвае, под мостом отдыхает тролль. Демиург подбирает коды к обольщению стюардесс. Разве можно измерить годы, отведённые для чудес?
Бей баклуши, ходи в дурацком, временами навеселе.
Мисс Ракушка жила в рыбацком, неизвестном тебе селе. В доме старого корабела или старого рыбака. Мисс Ракушка, конечно, пела, солнце гладило облака. Море в шутку на пирс рычало. Рыжий лодочник пил саке. Говорила волна с причалом на русалочьем языке то в мажоре, а то в миноре, ноту "до" не беря в расчёт. Кто-то взял и обидел море, кто – неясно пока ещё.
Утром люди пришли на берег, посмотрели, а моря нет. Сколько было тогда истерик. Обвиняли парад планет, чернокнижника, Чернобога, гуманоидов, НЛО. Непонятно, с какого бока, непонятно, кому назло. Просто сделалось неприятно, неуютно. Кругом враги. Выводили с бушлатов пятна, шили шапочки из фольги, предлагали фамильный перстень за охотничий карабин. Мисс Ракушка сложила песню про изгибы китовых спин и про тех, кто удрал с маршрута. И про тех, кто его нашёл. В общем, море вздохнуло: круто. Замечательно хорошо. И вернулось. Домой, по следу. Рыжий лодочник пил коньяк.
Прямо завтра наступит лето, лучезарное, как маяк. Развесёлое, как игрушка. Бесконечное, как полёт. И найди уже мисс Ракушку. Представляешь – она поёт.
_^_
* * *
Уйти в себя или остаться здесь. Отшельникам даруют "даждь нам днесь", прощение и ничего такого. Лежать на сене, жечь календари в какой-нибудь деревне Пустыри, писать про государство Облаково.
Стать незаметным, сделаться никем, нырять в траву, простыть на сквозняке, лечиться мятой, вереском, шалфеем. И делать вид, что это всё не зря, завидуя немного косарям, и кобзарям, и деревенским феям.
И чтобы воздух сладкий, как сироп. И домовые паутинных троп гадали на ромашковой гадалке.
Уйти в себя, в насмешники, в шуты, молиться только правильным святым: реке, дороге, пугалу на палке.
Ведь Умный Джек был пугалом. Пойми, иные не рождаются людьми, и некоторых это раздражает. Джек доблестно отпугивал ворон, чтобы они не нанесли урон стабильно небывалым урожаям. Однажды ночью – ну совсем ни зги – у Джека сами завелись мозги. У Джека ноги отросли. И руки. Джек сочинил подсолнуховый блюз, вступил в один соломенный союз, воронами прославленный в округе. Союз уже лет пять устаревал. Джек гладил спину плюшевого льва, подобранного возле сеновала. Лев ожил, начал Джека сторожить. И мухи совершали виражи, и змей шипел, и мышь не приставала. Придумал Джекки музыки ещё, для тех, кто от беды не защищён, для тех, кто грустен или чем-то болен. Вот только если Джек заходит в сеть, ему ни жить не хочется, ни петь, а хочется на тыквенное поле.
***
Стать мудрой, молчаливой, как дольмен. Вернуться в мир, а там без перемен на западных фронтах и на восточных. На северных. Представь, что наяву и без сердец, и без мозгов живут. Так и живут. Я проверяла. Точно.
Но вдруг проснётся некий господин, один, возможно, даже не один, а у него мозги и тяга к блюзам. Послушай – надо только подождать. И Джек поёт, и небо, и вода небесная течёт небесным шлюзом.
_^_
* * *
Ленке
Поочерёдно отправляясь вон из детских книг, из маминых из спален, уверены – никто не идеален: ни ты, ни я, ни пресловутый он. Уже закрыто, шли бы вы добром, – зевает страж, дверей не отпирая.
И дегустатор, изгнанный из рая, бредeт, обнявшись со своим ребром.
Не помышляют ни о чём таком две подворотни – ноздри великана. Из пиццерии пахнет орегано. От музыканта пахнет табаком. Гордятся листья крепостью корней. Рыбачит ангел с набережной Леты, и держат безразличные атлеты давно не привередливых коней. Увы, троянцы знали толк в дарах.
Конечно, не о славе, но о звёздах любили спорить дети девяностых. Конечно, о потерянных мирах.
Поочерёдно собираясь прочь из прошлого, не различая сути, мы обретаем логику в абсурде. Чернее день, зато белее ночь, бытует кухня, событиен рок, безумцам остаётся петь и спамить. Насколько избирательная память у тех, кто избран на какой-то срок. Поскольку ткань реальности груба, о нежности не может быть и речи. Вот старый поворот, вот место встречи, где не на шутку зрелищны хлеба.
Но свет не гаснет. Ты ему поверь. И солнце, что тебя обозначало, ближайшим утром всё начнёт сначала, зажав аккорд и постучавшись в дверь.
_^_
* * *
Закрывайся, глазочек. Спи, первый, второй и третий. Ты проснёшься, Хаврошечка, в новом прекрасном лете.
Бог пойдёт по воде. Преотлично с богами дружим, потому что они обожают ходить по лужам. Не боятся ни жара, ни насморка, ни озноба, но при этом никто из богов не похож на сноба. Ибо что есть величие в свете небесной лампы: смех ребёнка, дыхание ветра, сплошные штампы.
Ной планирует к осени сделать ремонт в коттедже. Каждой твари – по паре. Две пары – уже квартет же. Значит, музыка. Цербер охрип, и проблемы лая Моисей обсуждает с кустами. Кусты пылают то ли праведным гневом, а то ли большим восторгом. Эльфы пишут пространные письма болотным оркам, на болоте бывает и грустно, и одиноко.
Око так – деликатно подмигивает немного. Прометею орёл на закате приносит сочень.
Города не воюют. Весёлые стали очень. В гаражах от ненужности маются автозаки. Все миры для тебя. Исключительно Миядзаки.
_^_
* * *
Привет, весна. Не стой в дверях, весна. Успеем выпить чаю, я надеюсь, придумать пару плюшевых злодеев, которым доброта разрешена.
Ведь мы умеем это, разве нет? Хотя мы только это и умеем. Рассветный дух летит воздушным змеем. С обложки классик пялится в лорнет. Седой атлант выпячивает грудь. Пакет роняет прямо в грязь кулёма.
Привет, весна, ну что же, будь как дома. И, если можно, сделай что-нибудь.
Дождями разбиваясь о гранит, превозмогая пафосные речи, храни нас всех, дурацких, безупречных.
Храни нас всех.
И тех "не нас" храни.
Педантов и теряющих ключи, уснувших на столах и в промежутках.
А богу, вероятно, тоже жутко, поэтому он попросту молчит. И у него есть сын. Возможно, два.
И патефон, и кеды, и блок-флейта. Он никому не говорит про это, чтобы никто не переврал слова.
Бог просто присылает нам весну, чтоб люди солнцу улыбнулись, разом. Бог смотрит влажным лошадиным глазом: прислал же вам весну, не обманул.
Качель, тепло обшарпанных перил, бессмертие на дне небесных скважин. Однажды, после будет самым важным – что делал ты. И что ты говорил.
_^_
* * *
В лесу, где ночами кричит сова и клюв у неё остёр, растёт у пенька помогай-трава, трава четырёх сестёр. У первой сестры в волосах луна, начищенный медный бок. За пазухой ветер чужого сна и ветер чужих дорог, развеявший пепел былых утрат в угоду другой весне. Да только холодная та сестра, как лёд холодна, как снег.
Вторая – черёмуха и сирень, русалка в большой реке. Накидка, надетая набекрень, браслет на худой руке. И всё ей понятней, и всё видней, и землю апрель прогрел. Царевна-лягушка хранит на дне коллекцию царских стрел. Играет на флейте рогатый пан, под музыку пляшут ши. А если проблема – найдётся план, как быстро её решить. Сестра разжигает за тенью штор лаванду, герань, сандал. Да только капризна она. Чуть что – устраивает скандал.
У третьей сестры под ногами мох пружинит, шумит, поёт. Она – листопад, паутина, вдох, она заберёт твоё. Сперва поиграет, потом отдаст, умножив добро стократ. Серебряный пёс у неё мордаст, калиновый лис космат. Прикинувшись бедной, как мышь, вдовой, печалится ни о ком. И шаркает тапками домовой, колдуя над кипятком. И кот в полудрёме мурлычет блюз про ведьму да пар котла. Да только печальна сестра, но плюс, что эта печаль светла.
В лесу, где ночами дрожат кусты, где каждый грибник – друид, четвёртая – это, наверно, ты, и пламя в тебе горит драконьих сокровищ, далёких звёзд. По трассе сплошной любви комета летит, расправляя хвост, в ладони тебе – лови! Пусть сказка получится наяву, простая, как карандаш. Никто не сорвёт помогай-траву, пока ты сорвать не дашь.
Иди по тропе, по росе жнивья, смотри волшебству в глаза. Сегодня начнётся твоя – твоя – счастливая полоса.
_^_
|
