Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность


ОЧИ  СИНИЕ,  ДЕНЬГИ  МЕДНЫЕ


Глава вторая. ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА

11.

Дверь не была взломана. Правда, перед порогом натоптали, но ключ вошел в замок легко, и я, оглядываясь, как вор, ступил за свой собственный порог.

Здесь было сумеречно - все-таки и в кухне, и в жилой комнатке на окнах тюлевый полог. Я шагнул ближе, зная - с улицы не увидят, и отпрянул: мимо дома шли торопливо двое солдат с овчаркой на поводке. Солдаты были в мешковатых куртках, мятых серых брюках и тяжелых ботинках. Собака же, узкая, остроголовая, с желтым пятном вроде креста на голове рвалась вперед. И не сразу до меня дошло - а ведь голубушка идет именно по мою душу, к дверям моей квартиры - по сладким запахам духов Наташи.

Да быть такого не может - через столько часов учуять! Ведь и ветер дул, и листья летели, и машины воняли бензином... И к тому же собаки остались на службе только у пограничников. Да еще, как я слышал, у таможни. А здесь какая граница? Граница между жизнью и смертью, ха-ха? Конечно же, пес тащится с хозяевами по делам, не относящимся ко мне. Но почему же то остановится, то вернется, ткнет носом туда-сюда и - вперед, к моему тротуару, наискосок - к углу моего дома?

Я отскочил от окна. Да нет же, они что-то другое ищут. Не сошелся же свет клином на маленькой красотке?! Да и не пограничники это и не таможенники - знаю я их форму. Скорее, вневедомственная охрана какая-нибудь... или из зоны хлопчики. Или спецы из армии - им сообщили, что где-то взрывчатка спрятана, а то и наркотик... Собаки в этом деле первые помощники.

Но нежданные гости завернули за угол, в наш двор - слышу, как заливаются лаем возле подъездов родные сявки. Все-таки ко мне?! Господи, сейчас породистые когтистые лапы царапнут коричневый дерматин моей двери - мол, здесь, сюда она вошла... и пришедшие люди, погладив оскалившегося зверя, вышибут ногами филенчатую преграду на пути.

Словно кто подсказал - я вырвал из кармана измятую пачку сигарет "Прима" и, приоткрыв дверь, трясущейся рукой быстро вышелушил, сколько сумел, табака из оставшихся в наличии трех сигареток на пол перед порогом. Видел в кино - так делают. И тут же заперся. И услышал - они вбежали в подъезд. Тяжело дыша, позвонили ко мне в дверь. Не помог табачок.

Я не отвечал. Пес заскулил, ему приказали молчать. Сейчас, сейчас... Сейчас взломают, ворвутся - и овчарка бросится мне на шею. Выдам я, где прячется сейчас Наташа или нет? Как будто кто-то другой за меня холодно рассуждал. Выдам или нет? Жизнь бездарно прожита, но вот такую красоту встретил... "На мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной". Не выдам, конечно. А не выдам - на всякий случай прирежут, подозревая, что без меня не обошлось, коли собака сюда привела. А выдам - мне все равно не жить, Мамин не простит...

За дверью о чем-то негромко говорили. И - о радость! - вдруг затопали прочь, бренча спичками в карманах, позвякивая кольцом ошейника. И я понял - им дано было задание найти след, и только. А придут сюда сейчас другие люди. Надо немедленно смываться. Господи, как же повезло! Явись я минутой позже...

Машинально схватив футляр от скрипки (зачем он мне?), выскользнул в огромное пространство подъезда - по счастью, ни на лестнице, ведущей вверх, ни внизу, нигде никого не было... А куда, собственно, бежать? Если он подключил даже военных... Нам с Наташей надо навсегда покинуть этот город, эту область. Но как?

Растерянно стоял я возле своего дома - и не мог двинуть ногой. День был солнечный, почти жаркий, как летом, в Сибири случаются подобные осенние дни. Летит, поблескивая, паутина, снова набухли почки на кустах вербы и смородины, высаженных возле ржавых железных гаражей. У кого-то есть машины. Или хотя бы мотоциклы...

Что же придумать? Переждать врозь?

Совершенно непонятно, почему сразу не вспомнил о своей сестре, которая вместе с нашими родителями проживает не так далеко - в закрытом городке. Да, да, вот же где можно затаиться! Там бы нас не нашли. Но как туда попасть?.. У Наташки паспорта нет. Одному туда забраться?

Время, время идет... Может, мне срочно появиться на новой работе? Как ни в чем ни бывало. Собака указала след... Ну и что? Может, я дома и не ночевал сегодня, а там какие-то нехорошие, незнакомые люди были? Понимаю - уловки наивны... Но будь что будет. Глупо улыбаясь (наверное, так заяц тянется в пасть удава), я медленно побрел к центру города, к длинному бетонному зданию, где располагается фирма "Ромэн-стрит".

Колотюк, увидев меня, дернул себя за ус, заорал:

- Кого чую? - и обнял, как отец блудного сына, постукивая лопатой ладони по спине и (чего я очень не люблю) даже по заднице. - На свако бировли кэрэл авдин... не каждая пчела дает мед, но ты!.. Наконец-то! С кем же загулял? С какими бабами кувыркался?

- Да сердце прихватило... - бормотал я, выбираясь из мощных объятий. - В первой областной у знакомой медсестры полежал...

- Кто такая? Как зовут? - послышался сзади грудной голос Ани-цыганки. - Еще не спала с тобой, но ревную!..

Мы пошли вместе обедать в дешевое кафе на первом этаже. Мне было тут же объявлено, что вечером мы снова играем в роскошном "Яре". Что публика просит больше тюремных мелодий.

- "Мурку" не забыл? - спрашивал, подмигивая, Колотюк. - А "Постой, паровоз, не стучите, колеса"?

Подмывало спросить, не видели ли они благодетеля Валерия Петровича, но я прикусил язык в самом прямом смысле. Сиди, молчи! Наверно, кровь во рту.

- Ах, наш скрипач! А я-то в "скорую помощь"... а они приезжают - там заперто! - мурлыкала Аня. - Теперь я сама тебя буду лечить... материнским молоком! Ха-ха-ха!.. - И мы еще не поднялись из-за стола, она - видимо, для того, чтобы для интимного разговора удержать возле себя - схватила за ручку футляр от моей скрипки - он лежал на пустом соседнем стуле - и удивленно замигала крашеными черными глазищами. - Такая легонькая?!

И тут я мгновенно понял: здесь, здесь спасение... Медленно насупился и, забрав футляр, положив на колени, открыл его и сделал потрясенный вид:

- Господи!.. - Зачем я так сделал, и какие могут быть последствия, я еще не просчитал. Но инстинкт иногда ведет вернее пули.

- Что?.. - побледнела легковерная Анна и заглянула в пустой футляр. - Украли?.. Но никто не подходил? Где метрдотель?..

- Погодь!.. - остановил ее Колотюк. Он недоуменно смотрел на меня. - Ты сюда шел - она была?

- Теперь я уж и не знаю.. - медленно цедил я, потирая лоб. - Чувствую себя хреновато... Заехал домой после больницы, забрал ее и сразу к вам...

Колотюк и Анна переглянулись. По их взглядам можно было понять, что меня, конечно же, ограбили.

- А ну, срочно к тебе! И в "ментовку"!..

На "Volvo" подкатили к моему дому. Вот наш подъезд, стоят старушки, испуганно смотрят на меня, и я понимаю - в квартире побывали гости. Да, дверь открыта нараспашку.

- Вот так вот ворвется с автоматом... и застрелит! - слышу перешептывания.

- Но этот-то сосед наш! Музыкант!

- Все они музыканты!..

- А это - цыганка...

- Все они цыгане!.. А может, и чеченцы... переоделись...

Из разговоров понимаю - сбежал из воинской части солдат с оружием, и вот его ищут по городу с овчарками. Конечно, это остроумная "утка", запущенная людьми Мамина. Ну и тем лучше. Как славно все сложилось.

Мы вошли в мою квартиру - все сдвинуто, перевернуто: тахта, стулья... словно Наташа - крохотная "Барби", которая могла спрятаться под лежанкой.

- Так ты что, не увидел ничего этого? - поразилась Анна. - Когда за скрипкой-то заходил?

Я осторожно ответил, потирая лоб:

- Когда заходил... кажется, тут было побольше порядка... Может, они в два приема? Не знаю, не знаю. - Я застонал.

А в дверях уже стоял милиционер, худенький юноша с тоскливыми глазами, - соседи вызвали.

- Кто будет потерпевший? - спросил он, доставая блокнот.

- Потерпевшим будет... то-есть, потерпевшим может стать любой,

- огрызнулся Колотюк, продемонстрировав, как ни странно, чутье к русскому языку. - А вот СТАЛ потерпевшим наш музыкант Сабанов Андрей Михайлович. Скрипочку увели. Что еще Андрей?

Я сделал вид, что оглядываю жилье.

- Так, по мелочи... бритва "Филипс"... телевизор "Самсунг", маленький такой... - Я что-то еще бормотал, сам не зная для чего лепил неправду, со страхом ожидая дальнейшего развития событий.

Милиционер записывал. Неожиданно вошел еще один сотрудник милиции, судя по погонам - капитан. Он курил и разглядывал меня. Если бы я вспомнил о законах субординации, я бы сразу сообразил: поступок для офицера чрезвычайный. Когда, какой капитан придет к простому ограбленному человеку на дом? И если я все-таки почувствовал что-то недоброе, то именно по взгляду вошедшего.

- Ну, все, иди пока... - он выгнал молоденького милиционера и в лоб спросил у меня. - Где был ночью?

- Послушайте, - вдруг закипел Колотюк. - Зумавел э маря ле наеса... пробует море пальцем! Во-первых, не на "ты"! И не он, а его ограбили! Он ночевал в больнице из-за сердечного приступа... а тут кто-то похозяйничал.

- Да, - почти не размыкая губ, полу-спросил, полу-согласился капитан. - Поехали.

- Куда?.. - прошептал теперь я сам. Хотя прекрасно понял, куда.

- Но мы его не отдадим!.. - заволновалась Аня и перебросила черную пышную косу с груди за спину. - Вы не там ищете! У него, у него украли! Андрей, покажи ему паспорт... Он здесь прописан.

Но хмурый офицер милиции ничего не стал объяснять - кивнул на дверь, и мы вдвоем вышли. Футляр от скрипки я почему-то прихватил с собой. За нами недоуменно последовали Колотюк и Аня. Я с капитаном сел в старый мятый "Жигуленок", а мои коллеги по цыганскому театру - в "Volvo".

Через несколько минут обе машины оказались перед современным синим зданием в семь этажей, с ослепительной алюминиевой крышей в готическом стиле, с отгороженным двором, автоматическими воротами и проходной.

- Что это? - спросила Аня.

- Гостиница "Кристалл"... офис Мамина, - пробурчал Колотюк. - Ничего не понимаю, ромалэ. - Но было видно, что он уже о чем-то догадывается, и вся эта история ему очень не нравится.

А я понял - теперь мне надо стоять на своем, иначе хана.

- Если хотите, можете с нами подняться, - буркнул офицер "цыганам", может быть, из симпатии к ним - наверняка не раз видел их если не на сцене, то в ресторанах. - Характеристику дадите.

Молодые парни в глаженых костюмах цвета мокрого асфальта расступились, дав нам возможность войти в лифт. Финский лифт мягко поднял на четвертый этаж, и на выходе нас встретили точно такие же молодые охранники, почти мальчишки, но с неподвижными, чекистскими совершенно глазами (сужу по старым кинофильмам). Один из них, достав из кармана маленькую телефонную трубку, шепнул в нее и, услышал ответ, буркнул нам:

- Четыреста первый номер.

Я уже знал, кто нас ждет. Но знать бы, что меня ждет. И хорошо это или плохо, что со мною коллеги по "Ромэн-стриту". Начну врать - поддержат ли?

Мы ступили в огромный гостиничный номер-люкс, уставленный золоченой арабской мебелью в стиле рококо, если я в этом что-то понимаю. Мамин сидел вдали, в углу, за письменным столом, худой, сутулый, в узких поблескивающих очечках на лошадином лице. Не знай я его раньше, подумал бы - какой-нибудь бухгалтер или ученый из Академгородка, ни за что бы в голову не пришло, что это и есть местный "вор в законе" или как там его. Лидер. Авторитет. Мамка с хреном, как зовут его березовские пацаны.

В ушах у меня грянула блатная песня, которую я среди прочих играл Мамину всего два дня назад: "Я ж у тя не спрашиваю, что у тя болить... а у тя я спрашиваю, что ты будешь пить... Пельзенское пиво, самогон, вино, "душистую фиалку" али ничего?" Интересно, "душистая фиалка" - это одеколон?

Едва глянув на нас, Мамин тихо сказал пареньку у входа:

- Гостям кофе, коньяк... пусть в голубом холле подождут.. и сам посиди с ними... пока мы с Андреем Михайловичем... - Ага, и имя-отчество знает.

"А карманы в этот раз не шмонали, - почему-то мелькнула мысль. - И даже футляр не открыли. Запросто мог с оружием пройти. Или в этот раз не заметил каких-нибудь магнитных приборчиков?.. Или со мной уже все решено и обратно не выпустят?"

- Вас не удивило, что я вас пригласили? - все так же тихо издалека спросил Мамин. - Да подойдите сюда. - Я подошел ближе по мягкому, роскошному ковру. Валерий Петрович смотрел на меня поверх очечков со странной, как бы стеснительной полуулыбкой. - Вы все уже знаете?

"Что я знаю? А я ничего не знаю. Пил. Валялся у подруги. А меня ограбили. Скрипку украли. Где валялся? А в больнице... в реанимационном отделении на кислородных подушках... Если позвонить сейчас Нине... телефон узнать просто... и спросить: "Подтверди, был я у тебя в гостях?" Она - фаталист, хоть и молится католическому кресту, она скажет: "Да". За что меня сюда? Недоразумение..." Что-то в этом роде я уже несколько минут бормотал, стоя в трех шагах от человека, который, как было известно всему городу, при первом подозрении может хладнокровно убить даже ближайшего приятеля...

- Пардон, пардон... - поморщился Мамин. И нажал на кнопку. В дверях появились два мордастых парня. Где-то я их видел. А, возле того самого гастронома, где встретил на свою беду или великое счастье Наташу. Тогда они были в шелковистых зеленых спортивных костюмах и лузгали кедровые орехи. - Мелькал?

Парни кивнули.

- Один их них, - прохрипел тот, что пониже ростом, с расплющенным носом. И прохрипел он эти слова, видимо, зря - я сразу заметил неудовольствие на лице Мамина. - Он, он! - поправился охранник Наташи.

Но я уже понял - не один я приставал на улицах к разрисованной юной красотке. Но не стал пытаться сразу же использовать оговорку охранника - сделал вид, что мимо уха пролетело. И заговорил громко о другом:

- Пришли бы, спросили, о чем хотели спросить... А двери ломать? Единственную скрипку сбондили... как мне теперь жить?! - Я высоко поднял желтый футляр. - Да и зачем им скрипка? Как на гитаре, на ней не получится...

- Какая еще скрипка? - нахмурился Мамин и снял очки.

Я объяснил. Охранники попятились.

- Не брали! Валерий Петрович! Как было? Собака привела...

- Я тебе о другом!.. - зашипел Мамин. - Что-то ты хлебало раззявил? Кто забрал инструмент?

- Не брали, Валерий Петрович!.. Если б взяли, мы бы с этим футляром... в него хорошо "калашников" входит... - оправдывался уже откровенно и, к моему ужасу, вполне доказательно кривоносый охранник. Но Мамин, видимо, знал доподлинно: некоторые его парни нечисты на руку, и уже поверил, что именно они украли. Кивнул подбородком - мол, идите вон. - Валерий Петрович!.. - униженно лепетали, отступая к двери, парни. - Валера!.. - Но ни на секунду не посмели задержать более его внимание - вышли.

Мамин долго смотрел на меня, то закрывая глаза надолго, то открывая. Над ним висел портрет улыбающегося Президента России. По левую руку на секретере высились, мерцая, спортивные кубки, по правую руку из гнезд на стене торчали разноцветные флаги спортивных обществ, сияли шелковые вымпелы с пришпиленными значками.

"Он подошел к нему походкой пеликана... - неотвязно крутилось в голове. - Достал визитку из жилетного кармана. И так сказал ему, как говорят поэты: - Я вам советую беречь свои портреты... Выйду я отсюда живым или нет?"

- Ты не знаешь, где моя Наталья? - наконец, спросил Мамин.

Голос у него был спокоен, почти равнодушен, и я поразился его самообладанию. Переспрашивать, кто такая Наталья, было глупо. Весь город наслышан о его молодой жене. А уж если я пытался заговорить с ней на улице, то не мог хотя бы не знать о страшной новости. Я сделал понятливое лицо.

- Я думаю, какие-нибудь падлы выкрали, требуют выкуп?.. - И добавил. - За такую красавицу - конечно...

- Зачем она в твой дом заходила?

Я вздрогнул. Вот самый страшный вопрос. И что тут придумаешь? Ну, быстрей же! Отвечай!

- Может, нарочно ее завели? Чтобы следы запутать... Знают же -

цыганский ансамбль... иногда встречаемся с вами... - Меня трясло. - А цыгане воруют.

- Цыгане воруют лошадей... - еле слышно отозвался Мамин. И долго молчал. Потом вынул из сверкающей коробочки черную сигарету, чиркнул зажигалкой, прикурил. - Посмотрим. Сколько стоит скрипка?

- Что?.. - Кажется, о другом заговорил. - Ну, смотря какая, Валерий Петрович... Хорошая - тысяч двадцать-тридцать долларов. Моя была дешевле.

Он кивнул, не глядя в глаза.

- Вам сейчас отдадут эти деньги. - Он еще минуту помолчал. Я не шевелился. - Я родился в Березовке... на темной, избяной окраине... да вы, наверное, слышали. У моего бати не было законного отца... а мамаша его умерла от туберкулеза сразу, как родила... Вот, видно, и записали: Мамин. Но ведь и мой батя не долго жил... На войне ранили, пил шибко... все тырился против властей, частушки пел... нашли с пробитой головой в Енисее... Все в голос говорят: милиция. Как можно было любить эту власть? Братеник сгинул за проволокой... но мамочка успела воспитать меня верующим... я дал зарок: не мстить. Возвращать добром. - Он помедлил. - И я тут поддерживаю Президента, говорю: не надо раскола... Надо возрождать крепкие семьи... нравственность... духовность. Я в этом смысле очень уважаю серьезных музыкантов. Глинку. Моцарта. - Он глубоко вздохнул, даже с клекотом получилось. Видно, слезы душили. - Так что к вам особая просьба... как к человеку интеллигентному... Если что узнаете про мою половину... или где увидите... В любое отделение милиции... или мне лично. - Мамин протянул узкую визитную карточку. - Но если, Андрей Сабанов... - он отвернулся к окну. - Если обманываете... что-то знаете... или узнаете да скроете... - Он не стал больше ничего договаривать - только уронил серебряную длинную пульку пепла в пепельницу. И даже зевнул. Странный, страшный человек. - До свидания.

В голубом холле в креслах на колесиках возле низенького столика с напитками меня ожидали коллеги по цыганскому коллективу. Они поднялись, опираясь на кресла, которые тут же поехали.

- Ну, что?.. - спросила Аня, едва не упав. - Что происходит?

Я мотнул головой, хотел позвать ее с Колотюком к лифту, как один из парней в галстуке, стоявших в стороне с телефонной трубкой в руке, негромко окликнул:

- Подождите.

Подождали еще с минуту. Из коридора вошел, блеснув стеклянными дверями, юноша в кожаной куртке, кожаных штанах, с плоским чемоданчиком. Оглядев нас всех, увидел человека с футляром из-под скрипки, шагнул ко мне, открыл кейс и протянул листок бумаги:

- Распишитесь... Авторучка есть?

Колотюк торопливо протянул мне авторучку с плавающей внутри девицей, и я, понимая, что, возможно, подписываю себе смертный приговор, поставил закорючку на гладкой бумаге.

Когда мы уже ехали по городу, Аня, которая тоже вдруг замолчала, и молчала долго, сказала самой себе со вздохом:

- Какие богатые люди есть на свете!.. Он вам заплатил за скрипку? - Почему-то вдруг перешла на "вы". - Сколько? Не считали?.. - Я вынул из кармана запечатанный серый конверт, она отмахнулась. - Сами, сами посмотрите. Какое благородство с его стороны. Возрождаются меценаты! Ты арракадиля телай бахтали чергай... - Опять она про мою счастливую звезду.

"А если эти деньги в крови?.. - стучало у меня в голове. - Отвалили, не моргнув глазом, двадцать пять тысяч долларов... - я видел цифру. - А тех парней, которые подозреваются, что это они украли скрипку, что с ними будет? Убьют их? Или прежде они меня убьют? А может, Мамин, подумав день-два, догадается: что-то не то с этим Сабановым. Начнут за мной следить, выйдут на сбежавшую Наташу. А может быть, уже следят? А деньги выдали, чтобы усыпить бдительность?"

Колотюк ехал рядом, крутя головой и дергая себя за ус. Может быть, он уже подозревает меня в розыгрыше. Он неглупый дядька. Если я обманываю Мамина, это опасно и для него, Колотюка. Но нет, не похоже... Просто мое столь близкое знакомство с Маминым и радует его, и пугает.

Колотюк обнял меня за плечи:

- Ну, рома, повезло тебе... За эти деньги можно Страдивари купить, нет?

- А хочешь - пропьем?! - опасно пошутил я. - Слабо? Улетим в Сочи и - месяц в загуле?..

- Ну, ну, - прижалась ко мне Аня. - На водку мы и так заработаем, верно, шеф?

Вечером мы играли в "Яре" - гуляла азербайджанская братва с рынка, усатые мужички заунывные песни, ели виноград и танцевали с белокурыми русскими девицами. Я играл "Мурку" на гитаре и нарочно много пил. Домой я идти боялся. В больницу к Нине не хотел. Оставалась одна покуда дорога - к черноокой Ане домой...

Но постой... сегодня же должны были оперировать Володю Орлова?

Из комнаты метрдотеля я дозвонился в больницу, в корпус хирургии - и сквозь шум и грохот родного ансамбля услышал:

- Не вышел из наркоза... умер.

Я даже не навестил его! Через час, как последняя скотина - впрочем, она хоть шерстью покрыта, а я голый, - валялся на белых простынях с хохочущей и поющей во все горло Аней... мне бы плакать, да не был сил... А Володька лежал сейчас одиноко в каком-нибудь холодильнике - ибо уже ночь, и работникам морга также нужно отдыхать.




12.

          Я брел землей Москвы и Рима, кляня свой горестный удел,
но ни один владыка мира со мною знаться не хотел.
          Я, нерешительный и слабый, пропивший душу и талант,
шел гулкой звездною державой - все мимо запертых палат.
          Я сам не знал, чего я стою, и сам не знал, чего хочу,
я спал в земле и над землею, молясь случайному лучу.
          Рыдал, как нищий, на одеждах неся как пуговки грибы:
- Не откажите же в надеждах... примите сирого в рабы.
          Но, как когда-то в жизни дальней ты нежно прятала свой взгляд,
последний дряхлый черт печальный, зажмурясь, улетал в закат.
          И не смотрел в глаза мне ангел, и даже божья стрекоза...
И глядя в зеркало я плакал, сам прятал от себя глаза...
          За что, за что ж такие муки? Я, чтоб уйти от жизни той,
беру огонь смертельный в руки - он проливается водой.
          Вчера мечтавший жить вовеки, сверкая скрипкой и смычком,
я прыгаю в любые реки - но вылетаю поплавком...
          И нет мне смерти, нет покоя! Я, оплешивев, почернев,
готов приять кривой душою пусть самый страшный божий гнев.
          Но нет и Бога во вселенной, в которой я столбом стою...
Лишь дождик сыплется нетленный в ладонь засохшую мою.
          Иль это слезы человечьи, твои, любовь моя?.. И вот
я слышу отголосок речи, звездой рассекшей небосвод:
          - Пойди к одной, единой Еве, своею страстью услади,
пусть сына выносит во чреве - сады для сына посади,
         поставь жене одни ворота, и разожги один очаг...
И вот тогда увидишь что-то в неотвернувшихся очах.




13.

Я проспал у Ани до обеда, вернее сказать - притворялся, что сплю. Хотя руку, подвернутую под живот, давно свело. Тошно мне было и жутковато. Похороны Володи, наверное, послезавтра? Надо бы срочно передать Лии сколько-нибудь денег... Может, "зеленых"? Для закупки хорошего места, на могилку и гроб куда надежней наших, российских. Но если ЭТИ узнают, что раздаю доллары... окончательно убедятся: тут что-то неладно. Да и Лия не сидит дома, а в больницу мне идти никак нельзя. Пока не придумал, как вывезти Наташу, нельзя.

- Кофе будешь? - пропела из кухни Аня. - Ко-офе... - тоном выше. И терцией выше. - Ко-офе. Кстати, ты знаешь, я левша? Если я тебя зарежу, то левой рукой. А скрипачи бывают левши?

Слышал я - есть в Москве, кажется, в оркестре Минобороны, один такой музыкант... Но поскольку при игре левши смычок давит на скрипку иначе, нежели когда играешь правой рукой, скрипку приходится переделывать. Инструмент вскрывают, переставляют пружину, дужки... И само собой, зеркально переворачивают расположение струн... Но рассказывать обо всем этом Ане не было никакого желания, да она болтала уже о другом:

- А вот мы спим... а вдруг бы к нам забрался вор и все денежки стибрил... А ты знаешь, как возникло слово "стибрить"? Колотюк говорит, наши моряки из Италии, с Тибра привозили что-нибудь... вино, тряпки... может, воровали на базаре... Но надо узнать, говорит, не пропадало ли что-нибудь в их городе Пизе?

Не люблю я такие шутки. Застонал - и выдал себя. Тут же подскочила, стукая по полу каблуками, как олениха, поцеловала. Пришлось подняться. Но и завтракая с Аней, я продолжал молчать, глядя мимо нее, в огонь ада. Или, если это вам покажется вычурно, - в глазок пистолета.

- Да что с тобой? - громко изумилась Аня. - Стесняешься за ночь? Но если тебе чуть поменьше пить - вообще будешь с девочками гангстер. Ну, ладно... - И сделав умильное личико, вытянув губки, нарочито щебечущим, девичьим голоском. - Что вы больше любите, золотой, - фиалки или розы?

А может, эту женщину попросить помочь? Судя по всему, обожает розыгрыши, тайны. Как бы что-то такое придумать, чтобы, допустим, не я, а она навестила Наташу и записку ей передала? Скажу, что сестра... Но она же видела Наташу, и, скорее всего, не раз в ресторане "Яр" с Маминым? Или сделать так, чтобы передала Нине, а та (конверт в конверте) передаст Наташе, именно как сестре?

- О чем ты думаешь?.. - Аня приблизила смуглое лицо с золотистыми усиками над губой. - Может, правда, махнуть нам сейчас в Сочи?.. а еще лучше - в Италию?

"В Италию..." О, если бы с Наташечкой в Италию... нам бы на полгода хватило... а потом бы что-нибудь придумали. Неужто не заработаю на жизнь по кабакам со скрипкой? Там, небось, тоже за трапезой музыку любят? Но ведь для того, чтобы выпустили за границу (даже если Наташе купим загранпаспорт), надо для скрипки, самой дубовенькой, специальное разрешение из музея им. Глинки в Москве. Там определяют, государственное достояние у тебя в руках или можно разрешить пересечь границу. Если разрешили выезд, платишь откупные, большие деньги за эту справку. Потом будто бы их могут отдать, если вернешься со своей скрипкой."

Да, есть идея. Наверное, лицо мое ожило.

- Ты чего-то хочешь? - чуткая Аня, разведя полы халатика, повела крутой грудью, как новая машина фарами.

- Потом... - буркнул я и поднялся. - Когда будем праздновать покупку.

- О!.. - запела женщина. - Все стало вокруг голубым и зеленым!..

Я видел, в музыкальном магазине на улице Робеспьера висят ленинградские, кажется, инструменты. И хорошо, если Аня будет свидетелем моего посещения этого магазина.

- Но мне надо одеться!.. - волновалась она. Метнулась к зеркалам трюмо. - Без меня не смей, рома!..

Когда мы вышли из дома, я оглянулся - так и есть, вот еще свидетели. За нами шли два похожих аккуратных паренька, в кожаных куртках, но глаженых брючках, в милицейских крепких ботинках. Неужто всю ночь караулили? Или сменили караул? Ну, пусть, пусть убедятся, что скрипки у меня нет, и я иду покупать.

- Ой!.. - удивилась Аня, увидев, что я взял с собой старый пустой футляр. - А его-то зачем? С новым футляром, небось, продают?

- Не всегда, - сквозь зубы ответил я. Наблюдательная у меня подруга.

Давно не был в этом магазине. Он стал куда богаче. Лампы светили золотым светом на скрипочки, возлегшие на черном бархате под стеклом, и на прислоненные к стене контрабас и виолончель. Я глянул на бирки и присвистнул - работа не наша, из самой Италии. Боже мой!.. Да для кого их привезли в забытый богом город?

- Берем? - выдохнула Аня. Она видела, как я потер лоб и щеку, вечная привычка, когда волнуюсь. - Или дорого?

Скрипочки легкие и сочные на вид (другого слова не подберу, ) не то что моя обшарпанная, купленная когда-то в советской комиссионке. На одну из этих, сияющих медовым лаком, у меня, пожалуй, хватило бы денег, но не покупать же я сюда пришел, а устроить маленькое представление. Да и нельзя, нельзя (вдруг меня в жар бросило!) за дьявольские деньги святой инструмент приобретать... это действительно получится как в страшных снах моих - душу дьяволу заложил?

- Видишь ли, это альты, - наконец, я нашелся, что сказать. - Тоже скрипки, но у них строй сдвинут на квинту.

- Я это понимаю, но ты что, на таких не умеешь?!

- Я могу на любой. Но мне-то нужен не альт. Если я привык петь теноровые партии, а мне говорят - давай баритоном. Я, может, и спою... - Я заглянул за колонну, увитую разноцветными лампочками, - наши соглядатаи торчали неподалеку, разинув рты, уставясь на духовые инструменты, как на клубки мерцающих питонов.

Мы вышли из магазина, и я, наконец, сообразил, что мне нужно сделать.

- На телеграф!.. Сестре позвоню, в "ящик". Может, в их городе есть? А что, сгоняю на автобусе?.. Да и маму с отцом давно не видел.

- Мама - это святое... - разочарованно согласилась Аня. Не хотелось ей отпускать меня.

Сквозь гул междугороднего телефона я услышал вечно кричащий голосок сестры:

- Проснулся!.. вспомнил!.. Приезжай, а то скоро вымрем тут все... будешь по фотографиям только с нами разговаривать, как ясновидец... Когда? Я прямо сейчас звоню на КП, заказываю пропуск... у меня там Таня Кустова подруга, она сделает. Запомни - Кустова!

Аня взялась меня, конечно, проводить до автовокзала. И когда мы уже стояли возле урчащего "Икаруса", на боку которого было написано красивыми буквами "Железоград", а поверху мелом - "Ракетоград", она вдруг всхлипнула:

- Дел тукэ пай щиб!.. - Это у цыган ругательство... что-то вроде "чтоб тебя стошнило!" - Ты теперь не скоро приедешь? - Боже мой, всего одну ночь провели вместе, и уже такие страсти. А как, наверное, ждет меня, пугается и мучается Наташа в инфекционном отделении БСМП?..

Я обнял горячую лже-цыганку в красном платк и через два часа въехал в неизвестный мне, прежде закрытый, а ныне посещаемый даже американскими сенаторами городок - так мне объяснил случайный попутчик с комической загнутой вверх бородкой...

Улица Королева, дом семь. Четырехэтажный, выкрашенный в желтый цвет (как многие дома в Питере, или как дома в нашем городе, построенные когда-то пленными японцами). Квартира два. Тоже на первом этаже. Что-то нам всем, Сабановым, первые этажи достаются. Чтобы не отрывались от земли? А то все рвемся в космос (муж сестры с его ракетами и брат-скрипач)...

Первой меня увидела мать - она, видимо, уже прослышала о возможном приезде сына и стояла в подъезде, тоненькая, в старой болоньевой куртке, как девочка, вышедшая на свидание. Рядом с ней сутулилась такая же старушонка, они о чем-то говорили - я успел услышать слова "стиральный порошок" и "Ельцин".

- Андрей!.. - Мама припала ко мне. Губами искала мои губы. Боже, после крашеных губ Ани чисты ли мои?.. - Похудел-то как!

Войдя в дом, обнялся и с сестрой Еленой, раздобревшей невероятно (такой была некогда наша бабуля), и с белобрысой ее дочуркой лет пяти, которую еще не видел, и подмигнул сыну-пузану, стоящему как Ленин на броневике, в коляске.

- Нашей старшей-то нету в городе... учится на менеджера в Англии, - похвасталась сестра. - А этих родили из страха.

Я пожал короткую сильную руку ее мужу, добродушному физику Диме (у него кривая улыбка, как запятая) и с легким испугом открыл дверь комнаты, куда мне показали глазами мои родные. Там в кресле, раскинув колени, сидел отец и важно листал многостраничную газету. Знал же, что приехал, но не вышел, выдерживая характер.

Боже, как он постарел!.. Лысый, в синих струйках вен, какой-то маленький, мослы плечей блестят, бровки торчат как колоски ячменя... На отце блеклая синяя майка и старые милицейские штаны. Босые ноги в пованивающих тапках. Медленно поднял на меня глаза, синие, круглые, как у ребенка. И я словно услышал скрипочку Моцарта (Es-Dur KV 364, fur Violine, Viola und Orchester, 2. Andante), ту волшебную мелодию отпевания...

- Что долго не был? - почти твердо произнес старик. Только показалось, язык у него теперь стал толще, с трудом ходит во рту. - С демократами митингуешь? - Он кивнул на телевизор. - Я тебя вроде видел в толпе. Просрали СССР... а теперь ищете защитников?

Мать из-за моей спины мягко остановила его:

- Ну, сколько же можно о политике?.. Он музыкант. Он со скрипкой приехал, он нам сейчас песни сыграет... Нина из своего магазина дубленку ему принесла... сейчас будут мерить...

- Женщинам - выйти прочь! Дайте мужикам поговорить. - И когда мать выскользнула из комнаты, отец поднялся столбиком, подтянул брюки выше живота, выпирающего, как засунутый под одежду воздушный шарик, и угрюмо заиграл скулами, став опять немного похожим на Бетховена. - За встречу-то дернем? Купил бы. Сижу как гэ-кэ-чэ-пист в "Матросской тишине".

Увидев, что я собрался в магазин, мама охнула, а сестра поймала меня за рукав, горячо зашептала:

- Ему нельзя.. нельзя... только-только говорить начал...

Но из спальни донесся зычный рев отца:

- Я здор-ров, здор-ров! И требую, понимашь...

Мы сели обедать и налили старику одну рюмку, он ее быстро, как воду, выпил и с горделивой ухмылкой обвел всех взглядом. Мол, смотрите, каков я, рано хороните. Щекастый Дима пожал плечами, сестра, вздохнув, отвернулась, мама затрепетала, как травинка:

- Налей мне больше!.. чтобы ему меньше осталось.

Но не успел улыбающийся отец поднять кривыми неловкими пальцами вторую рюмочку, как вдруг его глаза закатились, он обмяк и повалился мимо стола мне на колени. Господи, да что с ним? Разыгрывает?

- Он умер?.. - зарыдала мать. - Умер?..

Я поднял отца на руки - мне помог Дима - мы, роняя задами стулья, перенесли старика в спальню и положили на заправленную кровать. Я схватил его за запястье. Оно было мокрым. А пульс оказался таким частым - как тремоло балалайки - что я испугался. Я не знал, что пульс может быть подобным.

- "Скорую"? - я метнулся к сестре, которая задумчиво сидела в большой комнате возле телефона. - Почему не звонишь?

- У него - пьяный обморок. Очнется часа через три. Если очнется. - И пояснила. - Печень ни к черту. Я даже деньги предлагала - врачи отказались под капельницу класть... Говорят, не дай бог еще умрет...

Мать тихо выла, закрыв глаза рукой. И стыдно ей было за старика, и жалко было его... А я не знал куда деться - ведь это я, приехав наконец-то к родным, спровоцировал всех выпить водки.

Время от времени то Дима, то я мяли руку старика. Пульс терялся, уходил, снова возвращался как трассирующая очередь в темноте...

Так все и просидели допоздна, пока отец не очнулся.

- Таня?.. - еле слышно позвал он жену.

Мама метнулась к нему, потом к холодильнику, налила в стакан кефиру и - снова в спальню:

- Миленький, вот... вот...

Он что-то невнятно бормотал, булькал питьем, хныкал. И когда мы поняли - беда миновала - все вспомнили, что так и не поели. И сели ужинать. И мы с Димой хватили по полному стакану водки - "чтобы меньше ему досталось". Впрочем, на меня она подействовала не сильнее воды.

Дима рассказывал, что на их на комбинате каждый день крутятся газетчики, тележурналисты, экологические комиссии, расспрашивают рабочих, измеряют вокруг и ниже по реке радиацию.

- Все стали грамотные...Ну, конечно, она есть... Оружейный плутоний-то мы делали? Не конфетами же боевые ракеты начинять? Но в принципе все тут здоровы... рыба в нашем озере не светится... - Он достал из шкафа прибор величиной с крохотный томик Пушкина, называется "Белла". - Вот, можешь включить... Видишь - пять-шесть микрорентген...

- Перестань, Дмитрий! - резко оборвала его моя сестра. - Сами себя успокаиваем. Он же только... бета-лучи фиксирует... Андрюша, сыграл бы, как когда-то!

- Да ну! - Я пренебрежительно махнул рукой в сторону пустого футляра. - Визгливая штука... пусть папа поспит.

- Да он сам как-то сказал - давно не слышали игру Андрея.

- А!.. - Не могу же я объяснить, что у меня с собой скрипки-то и нет.

- Ну, как хочешь, - обиделась сестра. - А что же таскаешь?

- Чтобы не украли.

- Это правильно, - согласилась мама. - Сейчас сплошная преступность, сплошная... Но у нас тут меньше. Хочешь - переезжай... Я думаю, найдутся желающие обменяться на город...

Я покачал головой.

- Совсем стал чужой... - смотрела на меня исподлобья сестра. - Холодный, как сосулька.

- Как сталактит в пещере. Как змея, - добавил я. Она меня всегда любила... Когда-то, безгрешно обнявшись, спали на сеновале. У нее уже грудки были, как у молодой женщины... Но сегодня - хоть плачь... Как я могу поведать, что со мною творится? И решил, видя встревоженные глаза родных, рассказать о том, да не о том. Если со мной что произойдет, потом вспомнят, поймут...

- Знаете, был такой скрипач в Италии - Джузеппе Тартини. Однажды, это случилось в 1713 году, ему приснилось, что он продал душу дьяволу. И в своих записках пишет: "Зато черт исполнял любое мое желание. Я даже решил дать ему мою скрипку, посмотреть, сумеет ли он сыграть на ней. И вдруг услышал прелестную сонату, исполненную столь искусно, что у меня от восхищения перехватило горло... Я проснулся и схватил инструмент, чтобы попытаться вспомнить, что слышал... Да, сочинение, которое вы теперь знаете под названием "Трели дьявола" - мое лучшее сочинение, но можете ли вы поверить, что оно отличается от того, что я слышал, как сырая земля от сверкающего неба?.." Мама, Лена... - продолжал я. - Дима. Вся наша беда, что в жизни у нас не то что нет Бога - нет даже дьявола! А есть мелкие убивцы, чиновники и менты.

- Это ты к чему? - нахмурилась сестра. - И вообще странно слышать от тебя вульгарные слова. Милиция нужна.

- Нужна, - кивнул я. - А когда Вивальди служил священником... однажды, придумав мелодию, оставил алтарь, ушел в ризницу... и только записав ноты, вернулся. На него донесли инквизиторам, однако те, считая его талантливым музыкантом, то-есть сумасшедшим, просто запретили служить мессу. Но не повесили, не сожгли. Но чтобы власть поняла, что ты достоин считаться сумасшедшим, надо быть очень талантливым. А наш век серенький, как крыса с длинным хвостом...

Мать всхлипнула, тронула меня за руку:

- Ты чем-то заболел?..

- Прости... - я обнял ее. - Нет, нет, меня не обидят... я очень, очень талантливый. И это вы мне дали...

Сестра хмыкнула:

- И хвастунишкой стал. Раньше был скромнее... - И погрозила Диме. - Больше не наливай. И сам не пей, хотя... все твои секреты давно уже проданы американцам начальниками...

Слава богу, начался бессмысленный современный разговор...

Утром я отозвал Лену в сторону, тихо попросил:

- Можешь сделать одну вещь?

- Так и знала, не просто приехал... - желчно заключила сестра. - Всю жизнь скрытный, как хорек... Тебе что, канифоли купить? Помню, умолял достать для смычка. Сейчас всего как грязи. Тебе килограмм?

- Нет. Мне не канифоли... Мне, Лена, нужен чек... Как будто бы я купил в вашем городе... скрипку.

- Зачем? Ты же свою не на свалке нашел?

- Можешь сделать чек на сто сорок семь миллионов старыми? - упрямо наступал я, стараясь улыбаться. - Не пугайся, бумага ни в какие инстанции не пойдет... хочу разыграть приятеля.

- Так тебе "липа" нужна? No problem...

Я вернулся из закрытого города в свой, прижимая к груди футляр из-под скрипки, словно в нем и вправду покоится драгоценный инструмент. Для весу положил внутрь завернутую в газеты пустую бутыль 0, 75 из-под вина - сделал это в ванной у родных. Если за мной продолжают следить, должны поверить - ездил не зря. Справка лежит в кармане пиджака. Деньги - во внутреннем кармане меховой куртки, которую мне подарила сестра. Хорошая Лена, умная... Я спокоен за своих стариков, коли они живут у нее.

Но не подумайте, что я всю жизнь такой равнодушный, бесполезный для них... Раньше со своей зарплаты если не каждый месяц, то через месяц я посылал часть денег матери и сестре с ее детьми, но все мечтал приехать, что называется, на белом коне - лауреатом какого-нибудь венского или парижского конкурса... Но чем далее в жизни, тем становился я ниже ростом в своих глазах, а ведь то, каким тебя видят люди, зависит прежде всего именно от того, каким ты видишь сам себя. Да что объяснять, вы и так поняли: я гибну...

Единственное, что я не мог не сделать, - перебросил телеграфом деньги (свои, российские) из Железограда Лии Орловой... Прости, Володя.

На автовокзале никто меня, к великой радости, не встречал - ни Ани не было здесь, ни соглядатаев маминских. Да ведь и автобусов по этому маршруту бегает шесть или семь за день, все не проконтролируешь. Особенно в сумерках - я нарочно приехал под вечер. Юркнул в троллейбус, в Студенческом пересел на 38-й автобус и в лесу, возле больницы, сошел. Теперь надо срочно переложить из хранящегося в ординаторской чемодана скрипку в футляр - и у нас с Наташей с этой секунды появятся свободные большие деньги. И мы сможем исчезнуть из города. Я гибну, но я счастлив...

Инфекционный корпус темнеет в глубине двора. Светится окно приемного покоя.

Я, оглядываясь, зашел - за столиком сидела в очках, слегка откинувшись, читая книжку, толстая бабка, похожая надменностью лица на старого генерала на пенсии.

- Нина у себя?

- Шастина? - Дежурная очень строго поверх очков глянула на меня. - У ей сегодня отгул.

- Ой, ой! (Я же не знаю, где она живет. Да и не нужна она мне сама - мне нужен мой чемоданчик.) Уважаемая товарищ дежурная, мне бы чемоданчик свой забрать...

- Какой ишо чемоданчик?

- Чемоданчик... в ординаторской... в шкафчике слева, где халаты висят.

- Без врачей никуда не впуш-шу.

- Так там одежда моя... скрипка... (Ах, зря я про скрипку!)

- Вона же у тебя скрипка... - резонно кивнула бабуля на мой желтый футляр. Идиот. Не так повел разговор. А как надо? Я погладил лоб и щеку. Что же, что сказать?

- Мы на ремонт отдавали... - пробормотал я. - Там струна была лопнутая... Сейчас же не те струны, что раньше...

- Да-а, нынче многое не то... - И вдруг бабуля смягчилась. Оглядела меня еще раз и, видимо, решила: музыкант не может причинить вреда больнице. - Ну, можешь пройти. Там Юрка, медбрат. Ежли отдаст, забирай...

Действительно, в ординаторской перед работающим телевизором на коврике сидел в позе лотоса молодой стриженый наголо человек с блаженной улыбкой, с замкнутыми глазами.

- Простите... - обратился я к нему. - Тут где-то чемоданчик мой... наверно, Нина говорила. Заберу?

Продолжая улыбаться, медбрат приоткрыл один глаз.

- Что? Ради бога.

Я сунулся в шкафчик - кажется, туда мы сунули мои вещи. В шкафчике висели два белых халата, на дне валялись старые женские туфли, но чемодана не было. Не было его и под столом, и в углу, за плоской кушеткой. Наверное, унесла домой. Придется идти к Нине, черт ее побери...

- Спирт пьешь? - спросил йог, он снова был с закрытыми глазами. - Есть такое неосознанное желание?

- Нет. Как тут моя сестренка в третьей палате? Пройти можно?

- Такая миленькая? Увы, желтуха. Да и дизентерию подхватила. Пожалей себя.

Бедная моя красавица!.. Если загляну - бросится рыдая на шею: "Забери меня отсюда!" А куда я ее заберу?.. Может, на поезд купить билеты, на какой-нибудь проходящий после полуночи? Незаметно отсюда на вокзал, как говорится, под покровом темноты? Но и в железнодорожных кассах ныне спрашивают документы. У Нины поклянчить какое-нибудь старое удостоверение? А как объяснить, зачем оно мне? Разве что выкрасть? Придется так и так идти к ней. Ишь, как в сказке, у царя Кощея... жизнь моя в иголке, иголка в яйце, яйцо в сундуке на горе.

- Вы не помните адреса Нины? - спросил я у парня.

Медбрат на полу открыл оба глаза:

- Здорово. А говоришь, что знаешь ее?

- Мы встречались у друзей.

- Лесная, семь, восемь. Запомнить легко. Многие помнят ее адрес, многие, - он снова закрыл глаза, блаженно улыбаясь. - Хорошая женщина, хорошая, любит это дело. И главное - верующая.

Я вышел из ворот больницы, автобуса не было видно. Надо дождаться ночи, чтобы не привести "хвост" к Нине. Иначе найдут через нее и Наташку... Забрел в осенний березняк, разжег крохотный костер в логу, возле черных выворотней. Надо как можно попозже, ближе к полуночи прийти к Нине. Вдруг на мою радость к этому времени у нее окажется в постели какой-нибудь хахаль - ей придется просто выдать через полуоткрытую дверь мой чемодан.

А может, в поезде без документов можно обойтись? Хорошо заплатить проводнице - вдруг устроит и меня, и Наташеньку в какое-нибудь пустующее купе? Боже, как я соскучился по ней... как же ей тоскливо и страшно в угрюмом инфекционном корпусе. Да еще, негодяи, подзаразили в столовой...

Но сейчас главное - вызволить скрипку.

Около одиннадцати ночи я увидел свет фар и малиновые огоньки возле больницы - подъехал и развернулся автобус. Я быстро затоптал ботинком угольки и, выбегая на шоссе, замахал руками. И уже на ходу автобуса запрыгнул в открытые двери. Поднявшись, среди пустых сидений привычно огляделся - все в порядке, здесь я - единственный пассажир.




14.

         Что может сниться человеку, коль превратился он во сне
в сиющую дрянью реку иль стол обеденный в говне.
         Какие могут быть призывы к любви, к высокой красоте,
когда облезлый и плешивый стоишь пред миром в наготе.
         Какая может быть музыка, какой Бетховен и Моцарт,
когда на чреслах только лыко, и вместо скрипки в пальцах сжат
         орущий гнусно поросенок... Какая может слава быть,
когда мне хочется спросонок себя, себя, себя убить?
          Убить, исчезнуть, раствориться, как кот в азотной кислоте...
Уйти в колодцы, как зарница... что дым, исчезнуть в пустоте...
          Но держит за душу, как ниткой,
                                                     как тросом тракторным, стальным -
любовь твоя - ночной улыбкой и лоном ласковым, живым...
          И чтобы выжить, я ль не знаю - совсем не тот я на земле,
каким кажусь я негодяю, идущему с ножом ко мне.
          Да не покинет душу мужество, и не разверзнется земля,
все потому что, потому что ты помнишь лучшего меня...




15.

Мне показалось, что я вошел в церковь - в сумеречной квартирке Нины горели разноцветные свечи, пахло то ли ладаном, то ли подожженными ароматическими травами, на полках и на столе в кувшинах теснились засохшие черные цветы, и тускло поблескивали по стенам пять-шесть русских икон и кресты разной формы и размеров... Шопен, Шопен, траурный марш: там-та-та-там.

Нина открыла дверь, как только я позвонил, - словно стояла возле порога и ждала:

- Наконец-то. - Впрочем, она точно так же прошептала, когда мы с ней впервые упали на диван у меня дома.

Она уже была одета ко сну, в черной кружевной ночной рубашке, лицо и без того бледное показалось мне совершенно белым, словно молодая женщина больна. Может быть, у нее не отгул, а что-то серьезней?

Я сразу отстранился - как бы из-за того, что мне показалось, что я на что-то наступил... сел на стул. Поправил на краю стола глиняный горшок с поникшим, но источающим сладкий запах растением...

Как же спросить про чемодан? Сразу - неловко. А вдруг она сдала его куда-нибудь на хранение? Смотрит же телевизор, там все герои вечно прячут что-нибудь на вокзалах и аэропортах, и вообще мне кажется в последнее время: мы в России начинаем жить по навязанным сюжетам, говорить навязанными бесстыдными фразами, вроде: "Ты под душ?" или "Тебе мартини?" Впрочем, сегодня Нина молчала. Встала передо мной, сидящим, и пристально стала смотреть мне в глаза.

- Куда-то уезжал? Я приходила к тебе после работы...

- Был в Железограде, у сестры.

Снова молчание. Сейчас придется с ней спать. И вдруг, вспомнив медбрата на полу в позе йога, я неуверенно пробормотал:

- Мне голос был... сегодня я должен войти в медитацию... Может вместе? Я еще не умею...

Остроносое бледное Нины лицо омрачилось, но потом медленно - она, видимо, заставила себя - просияло.

- Что ж, это тоже важно в жизни. Ты только начинаешь? Вымойся и приходи.

Вскоре мы с ней сидели на полу в метре друг от друга (она - в позе лотоса, я - кое-как подвернув под себя ноги) и, зажмурившись, думали каждый о своем. Неожиданно она сказала:

- Извини...

- Да?

- Тебе нравится моя грудь?

- Что? - я растерялся. Открыл глаза, глянул на женщину. - Конечно... а что?

Не размыкая век, очень серьезно спросила:

- Хочу немного увеличить... одобряешь?

- Зачем?!

Поводя носом, с закрытыми глазами, она прошептала:

- Меня... меня назвали плоскодонкой...а у нас уже тоже делают. Андрей, всего пятьсот долларов. Я триста собрала.

- Зачем?! - искренне изумился я. - У тебя вполне нормальная... Зачем тебе искусственная... силикон или еще что-то?..

Она повернулась ко мне, цепко взяла за руку:

- Вот потрогай... и честно, честно!

Чувствуя себя актером в идиотской пьесе, я потрогал. Конечно, перси были маленькие, жидкие. Но ведь у женщин, если они родят, мгновенно меняется все... Я начал что-то неуверенно бормотать, успокаивая Нину, но вызвал лишь поток бурных слез. Она обняла меня, прижалась... ее колотила дрожь...

- Я никому, никому не нужна... я перепробовала три религии... и это тоже все ерунда, ерунда... Возьми меня замуж, Андрей. Можешь даже сразу развестись, но возьми замуж, чтобы я почувствовала себя женщиной, как все... А то стихи читают, иконы дарят... ночь проведут и - след простыл... "Плоскодонка"... слово-то!

Я спал и не спал. Среди ночи открыл глаза - женщина неслышно лежала, отвернувшись к стене. После истерики, после того, как мы с ней напились разведенного спирта (более ничего у нее не нашлось), а потом неистово поистязали друг друга в постели, Нина забылась, видимо, надолго.

Я поднялся, тихо оделся. Еще перед тем как лечь спать, я заметил - мой чемодан стоял за телевизором на ножках, в темном углу. Может, для Наташи какой-нибудь документ у Нины прихватить? Нет, стыдно. Как-нибудь вывернемся.

Прикрывая за собой дверь, потянул посильнее, чтобы ее не открыло сквозняком - английский замок очень громко щелкнул. Не дай бог, Нина проснулась - я покатился вниз по лестницам подъезда, скорей на улицу...

Где тут такси, леваки? Катится микроавтобус "ниссан" в нужную мне сторону - я, подскакивая от нетерпения, поднял руку - меня подобрали. И прежде чем я успел оглядеться, движущаяся дверь с лязгом закрыла выход. Внутри салона не включая света сидели в пятнистых одеждах угрюмые люди неопределенного возраста с автоматами - то ли милиционеры, то ли собровцы.

Вот так повезло! Сейчас они меня с моими долларами ограбят и выбросят на асфальт. Но они молча курили. Один только спросил:

- Тебе далеко?

- До больницы. Друга оперировали.

- После Студенческого сам добежишь. Мы - в сторону.

Боже, зачем я сказал "до больницы"? И кто же на рассвете оперирует? Хотя чего не бывает... Но у меня же, кроме чемодана, на коленях футляр от скрипки! Если они люди Мамина, я погиб. Сейчас они мне об этом прямо скажут.

"Два туза, а между - дамочка вразрез.. Я имел надежду, а теперь я без. Ах, какая драма, пиковая дама, ты мне жизнь испортила навек... И теперь я бедный, и худой и бледный, никому не нужный человек."

Однако то ли это были люди не Мамина, то ли не обратили в темноте внимание на мой багаж, но в Студенческом позволили мне благополучно сойти, и я остался, глядя, как "ниссан" сворачивает в березовую рощу, скорее всего, к спортивным базам. Может, собираются кого-то там "брать", а может, в сауну едут после работы...

А я побежал по пустынному шоссе к больнице.

Бабули в приемном покое уже не было - сидел лысый старичок с ушами, как у тушканчика, позевывая и листая, кажется, ту же книгу с блестящей обложкой.

- У нас мать помирает... - задыхаясь, выпалил я. - Вот... за сестрой. - Приподняв, показал чемодан. - Тут все ее одежки... - Боже, зачем я кощунствую?! Но я же понимаю - на деда это больше всего подействует. - Маманя... А Наташка - в третьей. Ей уже лучше. Ну, чё такое - дизентерия?.. Сами вылечим.

- Мать... это, конечно... - закивал старик, приставая и садясь. - Иди сам за ей, если добудишься...

- Добужусь... - Я уже шел с вещами по коридору. Вот здесь, направо... с конца вторая дверь. Толкнул - в палате темно.

- Наташа?.. Наташечка?..

Послышался шелест - так шелестят листья... По линолеумному полу ко мне бежит маленькая тень. Горячими руками обвила шею, обожгла горючими слезами:

- Ты меня не бросил?.. ты вернулся?.. вернулся?..

От родной моей, маленькой женщины пахнет эфиром и чужими густыми духами.

- Быстрей... быстрей... - я завел ее в конце коридора в туалет (может, даже мужской) и стал подавать одежды в приоткрытую дверь.

Потом сам туда юркнул - вытащил из футляра бутылку и газеты, попытался футляр со скрипкой втиснуть в опустевший чемодан - не получается! Торопливо обмотал футляр газетами и обвязал своим ремнем, как если бы это была телячья или свиная ляжка...

На улице с транспортом повезло - дежурный автобус стоял и бил копытом.

Вокзал перед рассветом, к сожалению, был пуст. Все основные поезда с Дальнего Востока и из Китая на Запад уже прошли. Мы затравленно постояли в углу, за деревянной будкой одного из киосков. В шесть десять радио гулко объявило посадку на первую электричку... И я вдруг понял: вот шанс! На электрички билеты продаются без предъявления каких-либо документов. И все электрички не проверить. Доедем, например, до Ачинска с его лесом дымных труб, там можно подсесть на междугородний автобус, который идет из нашего же города в Томск или в Кемерово. И вряд ли уже там, за Ачинском, на дорогах дежурят маминские "гаишники"... Возможно, и совсем прекратили дежурство. Прошло три дня. Вдруг Мамин отступился?

Купив билеты, хватаю Наташу за руку и бегом - на перрон. И в вагон, где нет никого.

Через минуту поезд тронулся. Из вагона в вагон идут редкие пассажиры. Мы сели справа, на заднюю скамейку у окна, я обнял голову Наташи (как если бы она плакала или спала) и сам закрыл глаза. Человека с закрытыми глазами труднее опознать. Футляр со скрипкой (вернее, безобразный сверток) прижат Наташей к стенке, полупустой чемодан я поставил на столик вплотную к окну - от этого хоть немного, но темней.

- Милый... - шепчет еле слышно Наташа. - Я столько пережила... я, наверно, поседела? - Она дергает левой туфелькой, словно нажимает и нажимает на некую педаль, и я вспоминаю - она и в постели так делает, когда задумывается, и я еще сильнее обнимаю мою красавицу.

- Все будет хорошо...

- А по телевизору мою фотку показывали... ты видел?

- Когда?. - Меня снова охватывает страх. - Показывали?

- Раза три... "Ушла из дома и не вернулась". Я чуть не умерла.

Боже мой!.. Нас могут опознать - местное телевидение смотрят во всей области.

На вокзале Ачинска стоит толпа, смотрит на выходящих - народ готов ринуться в электричку, чтобы занять места - едут в "столицу".

Быстро проходим по краю перрона, мимо мертвых деревьев неопределенного рода в коросте пыли - к базарчику, мимо бабушек, продающих кедровые орехи, сникерсы и магазинный кефир, и оказываемся на площади, где нещадно дымя разворачиваются длинные автобусы.

Я подошел к краснолицему водителю, который курит, поглядывая на часы.

- Вы в Кемерово? Возьмете нас?

- Стойте вон там, у столба, - загорелый как бес парень кивнул. А может, он и есть черт из моих снов? В мире нет случайностей... - Дежурная проверит билеты, я трогаюсь - а дверь открыта... - Он вдруг пристально глядит на мою Наташу.

Мы с ней попятились (неужто узнал?!), отошли в сторону. Попроситься немедля на другой автобус? На который? До Томска?

- Ой!.. - вдруг залилась краской Наташа. - Мне надо куда-нибудь зайти... я тогда постеснялась... а сейчас - я не выдержу дорогу...

- Ну, конечно. - Как же не подумал, эгоист и болван.

Когда она вернулась, кемеровский автобус все еще не двигался, пыхтя компрессором. И к счастью, водитель, забыв про мою Наташу, весело шептался с девицей в черной кожаной куртке, с соломенными волосами по плечам. Они оба лузгали семечки. И ни одного милиционера.

- Слушай, а тебе не надо каких-нибудь лекарств?

- Они мне выписали антибиотик... я уже допиваю... Взяла с собой, не беспокойся.

Через два часа на автобусе с краснолицым водителем мы въехали в чужую губернию, как сказали бы в прошлом веке. Я пытался вспомнить, есть ли у меня знакомые в этих краях. Приятели-музыканты живут в Новокузнецке... джазисты в Новосибирске... а вот в Кемерове... Но, повинуясь неясному чувству, решил: едем именно в угольную столицу. Там шахтеры, там бастуют, там море милиции, там наверняка никакой мафии.

А не купить ли мне в самом деле за доллары скрипку получше? Не пускать на ветер деньги, а стать владельцем высококлассного инструмента? Он заставит меня снова, как в юности, работать днями и ночами... трепетать, надеяться... Может быть, удастся победить болезнь пальцев, усиленную - скажем прямо - пьянством, отчаянием, безволием, тихой радостью посредственного таланта - мол, и так неплох в провинции? На безрыбье и ерш - осетр? И женщина бы поняла - любая женщина хочет верить в нечто высокое, несбыточное. И даже чем несбыточнее мечта, тем больше верит любящая женщина, страдает вместе с тобой, жалеет тебя. А уж девчонку и вовсе можно научить любить музыку, полюбить страсть безмерной работы? И начнется для нас новая, красивая жизнь?

Но если Мамин так упорно ищет Наташу... а поскольку я исчез, ищут теперь и меня... человека со скрипкой везде заметят, запомнят и - мигом выведут пред блаженно сомкнутые маминские очи. Надо бы и эту-то старую куда-нибудь прочь убрать...

Но что я еще умею? Стихи Блока читаю километрами - кому нужен Блок? "... Девичий стан, шелками схваченный в туманном движется окне..." Это перебивается омерзительными текстами про другие окна: "Сижу на нарах, как король на именинах, и пайку серого желаю получить... Гляжу, как сыч, в окно, теперь мне все равно, я никого уж не сумею полюбить!"

- О чем думаешь? - шепчет, прижимаясь к мне, Наташа. И игриво смеется. - Я тоже. - Какая она еще глупышка.

А мне бы с ума не сойти...

Среди елового леса возник красный городок строящихся коттеджей... свежие доски высыпаны на землю, стропилами обозначены ампирные крыши... кое-где блестит жесть, сверкает сварка... Вишневые и цвета перезрелой сливы округлые иномарки приткнулись где попало... Значит, город близко. Не остановиться ли здесь? Помню, мне уважительно говорила родня бывшей жены, что я ловко и точно - как по ниточке - загоняю гвозди. И кирпич кладу аккуратно, как задумчивый картежник карты. Особенно поражало деревенских родственников, почему я красную нитку вокруг головы наматываю. Что ли, в какую-то особенную веру подался? С ума сошли нынче с верами. А это - чтобы волосы не мешали. Да из пижонства тоже, конечно.

- Выходим!.. - я поднял Наташу. - Быстро!..

Водитель удивленно покосился, но дверь открыл. Мы остались одни на шоссе. Сыпал мелкий осенний дождь - полутуман-полудождь. Есть такое великое русское слово - дождичек. Так вот, именно он и сеялся, когда мы с Наташей сошли из автобуса на чужую землю.

И обгоняя события, сразу скажу, что первый вопрос, который нам задали строители коттеджей, вечно пьяные диковатые парни:

- Документы есть?

- Нет!.. - догадалась счастливо ответить Наташа.

Но я-то, обалдуй, уже протягивал краснокожую книжицу. Один парень, похожий на казаха или хакаса при усах и бородке Христа, быстро выхватил ее у меня:

- Тэк... Сабанов... о-о, так вы из вотчины великого Мамина?! Как он там?! Говорят, всех соперников по Енисею пустил - присобачил снизу к плотам?!

И здесь слышали про Валерия Петровича! А может, и телевизор наш смотрят, и Наталью сейчас признают? Усиленно подмигивая, чтобы перенести от нее на себя внимание, я пробормотал:

- Насчет паспорта... он кого-то тамошнего... А фотка - моя. Хорошо приклеил?!

Хакас (или казах), хохотнув, внимательно оглядел фотокарточку в паспорте:

- Класс!.. Так вы сами не оттуда?

- С Урала, - соврал я. - С родины президента.

Почему-то это сообщение всех развеселило. И один бомж (иначе его не назову - весь грязный, в опилках, со спутанными волосами, в кедах без шнурков) заорал, размахивая руками, как крыльями:

- Мы тебя будем звать "Перзидент"! У нас тут у всех клички.

- А тебя как зовут? - напористо осведомился я.

- Воробей, Воробей меня зовут!..

И вот таким образом мы с Наташей вошли в новый для нас мир.




16.

         И снилось мне - в угрюмом зале, где две-три лампочки и мгла,
мои знакомые стояли - толпа немая замерла.
         Кто превратил их в белый мрамор? Какой неведомый мороз?
Вот это кто? Ах, это - мама. Я обнял и ослеп от слез!
         Такая встреча хуже ада... Но вдруг я понял - здесь не смерть.
Чтобы мама ожила, мне надо ее теплом своим согреть.
          Я обнял крепче - засияли глаза, и поднялась рука...
Но закричали в страшном зале другие: - Мы стоим века.
          Ты бросил нас!.. - Мои родные, друзья забытые давно,
стояли страшные, седые - и ждали друга все равно.
          И я метался, я старался их разбудить скорей, помочь...
Один - поэт - уж улыбался... но сам я замерзал в ту ночь.
          И бегал вновь, не успевая, их обогреть хотя б едва -
вот засветилась плоть живая любимой... но опять мертва.
          Но мама! Я вернусь к старушке... Но - милая вдали зовет...
Но - друг!.. По залу, словно пушки, звучат проклятья! И вот-вот
          прервется сон... но я же должен успеть их оживить... но нет
во мне тепла. О боже, боже!.. Они прождали столько лет.
          Стою в бессилье. Надо честно сказать - никчемен я и пуст.
Сон удержать пытаюсь тщетно. И верно, одинок проснусь.




17.

Нам отвели для жизни чердак трехэтажного коттеджа некоего богача Стукалова по кличке Стук, застреленного год назад из вальтера в туалете оперного театра, после чего, говорят, его жена-красавица осталась нищей, ибо все деньги Стука были в деле, а значит - в темных чужих руках. Но дом за городом остался, братва не стала его отнимать у вдовы. Достраивать хоромы ей не под силу, так и стоит дворец с пустыми окнами на опушке красного бора, над логом, в котором образовано искусственное озерцо.

Из-за того, что в каменном здании холодно (и зима на носу), мне новые друзья выдали взятую непонятно где ржавую, измятую железную печурку с коленчатой трубой. Дровишек я сам нарубил в лесу, насобирал хвороста и сосновых шишек. Окошечко со стороны леса мы с Наташей завесили толем, а выходящее на свет, юг, к озеру - я, как умел, застеклил.

Но втайне я не готовился к долгому здесь житию, к зимовке. Страх тряс мои ноги. Надеялся, что Новому году смотаемся куда-нибудь... утихнет облава, смолкнут разговоры - и мы рванем прочь. Есть хороший поезд Иркутск - Ташкент... кто нас будет искать в Таджикистане? А если уже нет такого поезда - выберем другой. Я слышал, можно безо всякой визы проехать в Казахстан, в Белоруссию...

Как хорошо, что я тогда обмотал газетами футляр со скрипкой. Но и в таком виде он вызвал интерес. Мои новые дружки спросили:

- Где-то мясцо стибрил?

Я, утвердительно кивнув, пробурчал что-то невразумительное в ответ. Но чтобы они остались именно при этом мнении, сходил в соседний шахтерский поселок, купил там рюкзак и ляжку свиньи, которую и вынес вечером к общему костру.

Надо сказать, живущие тут бродяги к нам с Наташей поначалу отнеслись по доброму. Кроме печки, приволокли матрас, драную медвежью шкуру, которую мы под матрас и постелили. А пуховое (австрийское) одеяло и простыни мы сами купили.

Конечно, не обошлось без игривых намеков:

- Поделился бы... у нас тут кроме волчиц в лесу и коз в деревне труба.

Мы с Наташей в ответ на это весело хохотали, но, оставшись одни, бросались друг другу в объятия, словно нас вот-вот кто-то разлучит, и засыпали - если засыпали - на рассвете в изнеможении... Ее холодные белые грудки, горячий плоский живот... зябкие коленки и жаркая шея... замершие глаза и задыхающийся рот - я целую то верхнюю губу, то нижнюю... Впрочем, через мгновение личико ее может стать совершенно спокойным, скучающим, как бы старушечьим, а левая ножка начинает по привычке дергать левой ступней вверх-вниз, будто нажимает и отпускает неведомую педаль... Может быть, мама в свое время учила ее, маленькую, работать на швейной машине с ножным приводом.

Утром мы осторожно спускались по недостроенным кирпичным лестницам и шатким деревянным трапам вниз умыться. Валявшиеся повсюду бруски и доски с гвоздями я перевернул ржавыми остриями вниз. Но не это вызывало в нас опаску и замедляло ежесекундно шаги - пугал крик сороки или гвалт кедровок в стороне, пугал каждый новый человек, вдруг появившийся на мотоцикле или на машине в городке коттеджей.

Всего тут - охранников и строителей - жило человек двенадцать. К счастью, они, видимо, не имели никакого отношения к людям далекого отсюда Мамина, иначе бы уже связали меня и выдали (за хорошие деньги, конечно) его эмиссарам или просто убили бы.

Хакас Алеша, похожий на Христа, добрый парень. Бомж Василий, он же Воробей (вечно в опилках) - весельчак. Но вот бугай Витя, плотник с вечным топориком, засунутым за кушак на животе... у него на красном лице дымчатые, как крыжовник, редко мигающие глаза. Все время так пристально смотрит... Но нет же, нет, если бы он что-то знал или подозревал, это проявилось бы - мы тут жили третью неделю...

Порою среди ночи, из-за того, что напряжение не отпускает, я, лежа возле моей уснувшей красавицы, прикидывал и так, и этак, что стану делать, если услышу вдруг приближающиеся снизу шаги. Вот идут, идут вверх по лестницам. Что предприму? Оружия у меня нет, кроме перочинного ножа. Остается одно - бежать. Как?

Лестница упирается снизу в люк с дощатой крышкой, которую я днем откидываю в сторону, но на ночь ставлю на место и наваливаю сверху кирпичи, надвигаю длинный брус, забытый здесь теми, кто возводил крышу. Но сам понимаю - сильному человеку эти препоны легче птичьего пера.

У нашего изголовья - застекленное окошко. Закутать Наташу в одеяло и - спиной вперед, как в американских боевиках? Но ведь третий этаж... Если я разобьюсь, а она останется жива, сможет ли, напуганная, встать и убежать? Надо подготовить веревку.

В ближайший выход в свет, в шахтерский поселок, ничего не объясняя Наташе, купил моток крепчайшей нейлоновой бечевы.

Но ведь если придут нас "брать", то именно со стороны входа, со стороны озера будут стоять их охранники. Прыгать надо в лес... и в лес уходить. Ночью не найдут.

А если явятся днем? Зачем им беспокоиться ночью? Днем приедут... и куда мы денемся? Нет, зря поселились на чердаке. Надо бы на первом этаже. Но там неуютно, зябко среди каменных стен...

И я сказал хакасу Алешке:

- У моей Натальи голова кружится наверху... кажется, беременна... - Это на всякий случай, чтобы не приставали... - Да и мне иной раз пьяному с верхотуры идти пописать - можно голову сломать в темноте... Нет у нас лишнего какого-нибудь вагончика?

А вагончики имелись, я видел, типовые старые вагончики для строителей. Один стоял у самого оврага, над ручьем, выше озера. Деревянный, кривой, неопределенного цвета, он завалился на бок - видно, когда тащили волоком, задели то ли о камень, то ли о крепкое дерево. И один из полозьев изогнулся и вроде уха отошел в сторону. Вот в этот вагончик мы с Наташей и перетащили наши манатки. Он далеко от всех - как хорошо!

Но недолго я радовался новоселью. Беда в том, что единственное здесь окошечко забрано массивной решеткой - не влезть чужому человеку, но и не вылезти самому. Я попросил у парней гвоздодер (дали размером с лом) и несколько ночей, пытаясь работать потише, отламывал решетку... Вытянув корешки из дерева, конструкцию оставил внешне как бы нетронутой, но лишь на первый взгляд - потяни посильнее, и она отпадет. А сама рама со стеклом и вовсе едва держалась в оконной коробке - на ватных и бумажных грязных затычках.

Теперь мы спали, запирая обитую жестью дверь на два крюка. У нас был топчан, мы почти не укрывались - печка успевала к ночи раскалить наш новый домик как баню... Если начнут ломиться в дверь, мы быстро вывалимся в окно. А чтобы со стороны входа не было видно, как вылезают через окно, я нагромоздил слева от двери на углу гору поддонов из-под кирпича высотой метра два. Да еще сверху перекинул рваные полихлорвиниловые пленки из-под тех же кирпичных блоков - правда, они все время шелестят среди ночи, пугают, но зато от двери точно не видно окна...

Возможность того, что нас поймают, сказать откровенно, больше угнетала меня. Наташа мгновенно привыкла к новому быту, пол подметала полынным веником, однажды и букет осенний рыже-красный набрала и в дрянную расколотую глиняную вазу воткнула. При этом многозначительно заметила:

- Называется икебана.

- Да иди ты! - удивился я с сарказмом. - Кто сказал?

Она смолчала, но смущенно отвела свой бессовестно-яркий синий взгляд, который иногда становился именно бессовестно-ярким. Конечно же, это Мамин, бандит Мамин учил ее изысканным словам в своем роскошном логове...

А у нас здесь жизнь была более чем спартанская. Мясо пекли на костре, суп варили в ведре, воду для чай кипятили в котелке вроде каски с проволокой. Вскоре купили в поселке и жестяной зеленый чайник, но он оказался худым - тек.

Умывались, поливая друг другу из ковшика. Дощатая кривая уборная стояла в двадцати метрах (общая для всех), она сверкала щелями, и если Наташа, выросшая в бараке, заходя туда, не особенно робела, то я ужасно стеснялся. Под доброжелательный смех бомжей заколотил щели досками.

Но из всех неприятностей самой неприятной оказались мыши. Они шелестели в углах, ночью иногда бегали по нашей постели. Однажды утром Наташа завизжала:

- Андрей!.. Это не мыши!...

Да, серые, длинные, это были крысы. В нашем городке их развелось множество, потому что здешние обитатели (да и мы с Наташей) не особенно утруждали себя уборкой остатков еды... Несколько дней я затыкал дыры в вагончике пучками гвоздей, заколачивал их и так, и этак, переплетая крест-на-крест. И еще насыпал повсюду купленный в шахтерском поселке крысид.

Так проходила наша жизнь. Миновало два месяца. На носу был морозный декабрь. Но мы до сих пор не решили, куда побежим дальше. Как могли, экономили деньги, старались меньше тратить. Я помогал крыть крыши, мне платили. Я получал чуть больше корейцев, которые недавно появились на стройке и делали в окрестности самую черную работу.

Но как быть, если у Наташи нет ни шубы, ни пальто, а только синий плащ (как из стихов Блока). У меня-то хоть теплая куртка. Пришлось съездить на проходящих рейсовых автобусах в Кемерово, прихватив с собой доллары.

Наташа не удивилась, увидев у меня "зеленые" деньги, - видно, была избалована деньгами, живя у Мамина, да и по возрасту еще оставалась легкомысленной девчонкой. Если есть, значит, где-то заработал. Без них мы бы, конечно, не оделись, потому что Наташа как увидела серебристую шубу на базаре, так и встала на месте:

- Эту!..

Вернувшись в поселок, мы не смогли пройти незамеченными мимо соседей в свою конуру. "Засветили", "засветили" мы денежки. Обмывая вечером у костра обнову, я сказал как между прочим хакасу Леше, что продал золотое кольцо, а Наташа - перстень, - не голой же ей ходить.

Остатки долларов (вернее сказать, основную массу - мы из них истратили-то лишь недостающие для покупки три сотенки) я завернул в старую газету и сунул под матрас ближе к изголовью. Ночью, целуясь, мечтали, как заживем когда-нибудь где-нибудь на берегу моря...

Скрипка лежала в чемодане, а футляр - проклятый футляр - обмотав газетами, я подвесил под потолок над дверью, так, что сразу и не видно. Вроде бы как отверстие наверху прикрыл.

И как-то так вышло - постепенно мы привыкли и успокоились. И меня уже не удивила просьба Наташи однажды утром:

- А трюмо не купишь?

- Зачем?

- Он меня учил, чтобы я берегла лицо... - сказала шестнадцатилетняя женщина и покраснела. - Ну, вообще... все так.

Из ближайшего поселкового села я принес зеркало размером метр на полметра, повесил в вагончике справа от она. И Наташа тут же села перед ним мазаться всякими кремами. "Для чего?!" - хотел я спросить, но к чему спрашивать? Женщины есть женщины. Да и видел же я - на вольном воздухе личико Наташи посмуглело и слегка огрубело, скулы вылезли... Поняв, что и приобретением зеркала она как бы снова напомнила мне о Мамине, Наташа, накрасив губки, потерлась ухом, как кошка, о мою грудь.

- А ты меня... ты учи чему-нибудь другому. Учи музыке... играй и рассказывай... - вспомнила, что я музыкант.

Лукавила, конечно. Нет у нее музыкального слуха. Или не развит совершенно... Да и начну играть - услышат. Делать этого нельзя. Здесь не знают, и лучше, если не узнают, что я скрипач.

Но рассказать о скрипке немного можно. Я, заперев дверь и закрыв окошко скомканной своей курткой, достал инструмент из футляра. Он при слабой лампочке в грязном вагончике танствнго светился. Волнуясь, я сказал Наташе:

- Вот моя тайная жена... Я хочу, чтобы ты ее тоже полюбила. Видишь, как устроена? У нее закругленная линия плеч... это дает мне возможность огибать рукою ее тело, играя на верхних регистрах... у нее талия, в которую входит смычок... и свободно движется...

- Понимаю, - сияя ночными глазами, кивала Наташа. Ей в моих словах несомненно почудилось что-то эротическое, что ли, - улыбка стала ТАКОЙ.

- Как ты видишь, здесь нет ладов, как у гитары... мы играем только на слух... зато гладкий гриф позволяет пальцам переходить мгновенно или подъезжать - это называется глиссандо - к нужной точке, к нужному звуку... Господи, как же тебе показать? Это такое наслаждение - играть на ней...

Может быть, как-то заглушить звук? На время концерта пуховым одеялом накрыться? Достал скрипку, попробовал - взмок, жарко. Пошел бродить в раздумье вокруг нашего вагончика, подобрал в кустах драный валенок, сделал разрез... и поперек - для смычка... Если в валенок вложить скрипку и... может, не услышат?

Наташа, увидев мое изобретение, завизжала, захлопала в ладоши, как дитя. Но когда я заиграл "Спи, моя радость, усни" Моцарта, как из-за двери (Господи, мы не заперли дверь!) - словно кукушка из часов - просунулась лохаматая голова Алеши-хакаса.

Я мгновенно обнял руками валенок со скрипкой, смычок, естественно, остался на виду. Но не обращая внимания на него, ночной гость простонал:

- Андрей! У тебя нет аспирина? Зуб болит...

- У тебя есть аспирин? - спросил я у Наташи как можно строже, чтобы перенести внимание от поблескивающей в разрезе валенка скрипки и от смычка на нее. - Вечно теряешь!

Наташа перепугалась, все поняла.

- Может, керосином или водкой?

- Полбутылки оставалось, - вспомнил я, кивая в дальний угол вагончика. Наташа метнулась туда.

Алеша, получив ошеломительный подарок среди ночи, сунул водку под свитер и ушел. Пронесло. Не обратил внимания на странные предметы в моих руках.

Что же делать? Очень, очень хотелось музыки. Вот если купить телевизор (у всех бомжей он тут есть), можно будет, если обратят внимание на музыку, сказать, что играли по телевизору...

"А ты учи меня чему-нибудь другому" - сказала она. Чему еще? Неотвязно вспоминалась наша первая ночь, когда прибежавшая ко мне маленькая женщина, доселе совсем незнакомая мне телесно, прошептала в постели буднично, по-свойски: "Тебе как лучше - сверху, снизу? Или как?"

Решил почитать ей стихи. Вспомнил одно из лучших стихотворений Орлова.

В дубраве пятнами светло.
Черна - и вдруг красна малина.
И как зеленое стекло
Вблизи сверкает паутина.
Стоишь во тьме передо мной.
Но там, где юбка, луч сияет,
Разрез рисует золотой,
Как у Кармен... тебя смущает.

Когда я проговорил эти строки, Наташа вопросительно уставилась на меня с тем выражением на лице, с каким смотрят прилежные ученицы на учителя: а теперь объясни, что тут должно нравиться. Но как объяснить, почему луч может быть похож на золотой разрез юбки, и кто такая Кармен... и вообще, что такое поэзия.

- А музыка?.. - несомненно поняв, что я затосковал от ее непробиваемой глупости, Наташа вдруг нежно взяла мою руку в свою. - Что она, когда без слов? Как ее сочиняют? И зачем? Я смешной вопрос задала?

- Да нет, вопрос как раз очень несмешной... Что есть музыка, трудно рассказать. Можно сказать, что такое мелодия... - Я просвистел фразу "Цыпленок жареный". - Запоминается, если ее повторить... И особенно - если в разных тональностях... Нет, дело не в этом. Есть гармония... гармонический лад, услаждающий слух... Но и это не обязательно, чтобы "услаждал"... музыка может быть непривычной, страшной... но одно, наверное, в ее языке обязательно - да, да, повторяемость... Это, знаешь, как идешь по тропинке - и вдруг тебе кажется, ты здесь уже была... Музыка - это напоминание о том, что было... может быть, вчера... может быть, во сне.. а скорее всего - в бездне, где мы еще только фотонами света когда-то летали...

Я увидел - Наташа морщит лобик, перестав меня понимать, и поцеловал ее в этот лобик, в розовое ушко, в которое целовал Мамин.

Утром предложил купить телевизор. Наташенька, конечно, обрадовалась:

- Ой, кино будем смотреть! Ты "Тропиканку" видел?..

Чтобы не вызывать зависти у бомжей, купили с их же рук, старый, маленький черно-белый "Шилялис". Да и приобрети мы хороший, цветной, куда с ним потом? Впрочем, все равно - Наташа как припала к экрану, так и сидела теперь днями и ночами, смотрела все передачи подряд. Попробовал я пару раз среди ночи на скрипке негромко поиграть - подружка исправно слушала, но глазки ее плыли к проклятому голубому экрану.

И случилось так в памятный вечер - простудившись на строительстве крыши коттеджа некоего вора в законе, я лежал на топчане спиной к раскаленной печурке, а Наташа сидела перед телевизором. К нам заявились наши новые друзья - хакас Алеша и великан Витя (тот самый, круглоглазый, с топором за поясом.)

- Ну, фурычит? - улыбнулся Алеша желтыми, почти коричневыми от курева и крепкого чая зубами, кивая на телевизор.

- Нормалевич, - отвечала, подпадая под их тон, Наташа, вскакивая и садясь. - Три программы... - И переключила наугад.

И вдруг мы все на экране увидели Мамина. Он сидел, узкоплечий, сутулый, за столиком и улыбался, блаженно закрывая веки и выставив вперед длинные конечности. Алеша и Виктор вряд ли знали владыку наших мест в лицо, но моя Наташенька вскрикнула и пригнулась к коленям, словно ее кто укусил.

Я судорожно подыграл:

- Что, мышка?.. - а самого пронизала оторопь.

Валерий Петрович в прекрасном костюме, в украинской рубашке с голубыми крестиками по воротнику и на груди разговаривал со знаменитым телеведущим передачи "Час пик". Дело происходило, надо полагать, в Москве. Героем дня сегодня на всю страну являлся именно он, сибирский гость Мамин. Оглушенный невероятной встречей, я уловил только одно: Валерий Петрович баллотируется в Государственную думу на место выбывшего по причине смерти предыдущего депутата от сибирских регионов.

- Народ у нас хороший, патриотичный, - говорил несколько в нос, неторопливо Мамин. - Жить и работать во имя его - счастье.

- Думаете победить на предстоящих выборах?

- А нам отступать некуда - за нами тайга, - улыбался гость.

Но, видимо, только мы с Наташей уставились во все глаза на экран, Алеше-то и Вите вряд ли Мамин был знаком в лицо, они стояли у порога, озираясь... Явно пришли попросить денег или водки. Лишь бы только гром сейчас не грянул, не назвали бы в телевизоре героя по фамилии... знаменитую фамилию наши гости знают. И тогда по нашему поведению что-то заподозрят. Надо немедленно переключиться на другую программу, но Наташа словно в обмороке пребывала, а я, как сел на лежанке, так и сидел, протянув руку к далекому регулятору. Правда, нарочито позевывал (артист доморощенный!) и медлил, не вставая, играл с огнем: а вдруг что-то еще услышим сейчас, чрезвычайно для нас с Наташей важное?

- Как ваша семья относится, что вы собрались идти в политику?..

- Моя семья разрушена, как у многих россиян, преступным миром... Мою жену выкрали...

- Слышали. Примите мои соболезнования...

- Но я обещаю вот сейчас, перед всей матушкой-Россией: из-под земли вытащу мерзавцев... особенно этого... - Наташа и я, мы вместе, вскочив, попав пальцами на пальцы, переключили - с экрана грянули песню дымящиеся старые лысые мальчики с электрогитарами и барабанами.

Я резко обернулся к порогу - как они там. Расслабленно стоят. Кивнул, приглашая гостей к разговору. Алеша рассмеялся и потер пальцами - так и есть, пришли занять денег. Я протянул два червонца и, снова зевая старательно, пробормотал жене:

- Депутаты... херогаты... и эти тоже - педерасты с музыкой... Лучше бы нашла какую-нибудь киношку. Или - спать... я простудился.

Гости канули за порог, на ветер с дождем, я босой запер дверь и обнял трепетавшую, как лист на ветру, свою маленькую подругу.

- Тихо... Ну-ка включи снова.

Но Мамина на первой программе уже не было - шла передача о народной медицине. Что он хотел сказать, начиная фразу словом "особенно"? "Особенно этого скрипача?" Ему ничего не стоило подробно обрисовать меня на всю страну, этому богатому, как Крез, человеку. И разве не могли услышать его дальнейшие слова все мои здешние соседи, живущие в других вагончиках и коттеджах? Тот же Вася-воробей в опилках, например? Он за деньгами не пошел, стесняется своего вида перед Натальей, но телевизор мог смотреть... И вдруг действительно Мамин сказал, что с его украденной женой некий человек со скрипкой, и что он озолотит любого, кто укажет на местопребывание негодяя? И Алеша может потом вспомнить, что видел среди ночи смычок над валенком... расхохочется и все поймет!

А о том, что любой из моих знакомых в лесном городке за деньги и водку продаст хоть мать родную, я прекрасно знал. Видел однажды, как они дрались - человек десять - роясь в листве, когда один из хозяев, современный крутой тип с пузом, насмотревшись, наверно, фильмов, бросил им как псам горсть металлических долларов...

А как беззастенчиво корейцев обидели? Когда они объявились, эти молчаливые улыбчивые парни, поначалу мы все решили - китайцы, но нет, у этих - лица тоньше и терпения больше. Взялись за самую тяжкую, малоденежную работу - копку приусадебных участков, раструску навоза, долбление грунта под туалеты. Именно они тащили вручную кирпичи и доски туда, куда трудно подъехать автокрану. Но у большинства корейцев нет паспортов. Из каких краев и как они сюда добрались - трудно сказать. Но наверное, как раз по причине отсутствия документов они безотказны. Вот их и обобрали мои милые соседи, включая желтозубого Алешу.

Как только корейцы закончили работу, и должен был с утра в воскресенье приехать хозяин их участка при деньгах, русские бомжи вызвали с трассы милицию... Видимо, такое здесь проделывалось не в первый раз. Милиция прикатила на машине ГАИ. Да какая разница? Сурово посверкивая глазами (мол, что за контингент здесь проживает?), румяные парни в форме ленивой походкой пошли меж строящихся коттеджей... Завидев их, корейцы в страхе убежали в лес и, надо полагать, сев на первый попавшийся автобус, уехали прочь... Явившийся к тому времени хозяин участка положенные за работу деньги отдал Васе-воробью и Алеше (ему-то какая разница, кому отдавать?), бомжи угостили гаишников водкой и еще неделю кутили за чужой счет... Нет, не такие у безобидные у меня здесь соседи.

Что же делать? Да и не слишком ли легко я дал сегодня денег Алеше и Вите? Обычно, как и все тут, мы делали это неохотно, жалуясь, что самим не на что купить хлеба и вина...

Среди ночи словно кто меня в спину толкнул - я разбудил Наталью и вынул наши деньги из-под матраса.

- Что, бежим? - поняла она. - Ой, дождь со снегом...

Я глянул в сторону алешиного вагончика - темно. Наверное, спят, или уползли к знакомым на другую улицу, за оврагом, и там кутят. Оттуда нас не видно.

Надо немедленно уходить.

- Золотко мое, - сказал я Наташе. - Шить умеешь? Давай, сделай мне карман... на трусах. - Я ей потянул стиранные. - Быстро.

А сам принялся собирать вещи в рюкзак. В окно что-то забелело, прошло мимо.

- Кто еще там?! - зашипел я, открывая дверь ногой и высовываясь. - Вот подниму парней!..

Но это валил снег. Вот и хорошо. Осень кончилась, пора птицам менять жилье. А то дождемся тут - приедут и тепленькими возьмут...

В половине третьего в темноте, не зажигая света, мы оделись в дорогу и вышли на смутнобелый холодный снег. Я - с рюкзаком за спиной (там и скрипка внутри) и с чемоданом в руке, Наташа - с хозяйственной сумкой, куда мы сложили чашки, хлеб, мед в банке. Наташа хотела и зеркало взять, но его видно будет издалека. А закутывать было уже некогда.

Впрочем, чтобы запутать следы, мы еще с вечера сочинили записку - оставили на сколоченном мною столике:

"Алеша, мы поехали в Кемерово, Наташина сестра квартиру получила, зовет в гости." И для верности адрес выдуманный добавили: "Улица Маркса, 78 квартира 5-а." Наверняка же в городе есть улица Маркса... а если захотят искать, покуда найдут и поймут, что мы обманываем, пройдет время. Мы будем далеко.

А пока что мы брели, оскальзываясь, по шоссе, совершенно в другую сторону - на север, к железной дороге.




18. СОН САБАНОВА

          И снится сон - внутри огромной машины, словно кит, живой,
бреду трубою жаркой, темной, бегу холодной, голубой.
         И вдруг я слышу - здесь кувалда, грохочет, что ли? Приготовь
разгадку... Это ж сердце, правда! Сжимается и гонит кровь.

          Оно в рубцах... хозяин, верно, особо не жалел его.
Гулял, кутил обыкновенно. Любил и бабье баловство.
          Разодранное, будто ветошь, недолгий вынесешь ты путь...
И вдруг я понимаю - это ж стучит мое, не чье-нибудь!

          И эта печень - словно печка, в которой не осталось дров, -
моя! И крайней плоти свечка - согнулась как бараний рог.
          И выйдя под колпак прозрачный и различая - это глаз -
я понимаю однозначно: все это я, в недобрый час.

          И жить недолго мне осталось, хоть греюсь розовым винцом.
Не столько старость, как усталость мне в ноги затекла свинцом.
          Но что же делать, коль концерты консерваторские бедны?
В домах культуры нету света... Заводам скрипки не нужны...

          Играл я снова ту же "Мурку", смотрел я "синекожим" в пасть,
но ублажал не только урку, а новую такую ж власть.
          Играл столетним иностранцам, пилил на свадьбах, у гробов.
И пил я, подгоняем страхом, и стал таков, сейчас каков.

          Нельзя никак одновременно быть гением - и богачом.
Иль ты блаженный непременно, иль ходишь с золотым ключом.
          И я воплю в своей утробе, кляну ее, кричу давно:
будь проклята в дубовом гробе! Или в овраге, все равно...




19.

Но бывают в жизни счастливые совпадения. Даже слишком счастливые... Если бы такое случилось во сне, я бы со страхом заподозрил коварные услуги Сатаны, за которые надо дорого платить.

А в жизни было так: шел на рассвете длинный автобус марки "Икарус" полный народу, с горящими фарами, с веселой желтой надписью на боку "Серебряный ключ". Высветив на безлюдном шоссе в лесу двух людей с грузом, автобус остановился. И приоткрыв дверцу, водитель закричал:

- Залезайте - подвезу!

Мы с Наташей смертельно устали - шли торопливо и безостановочно часа три, она в шубе, я в свитере и куртке. Снег валил, но нам казалось, он на лету уже и таял - так нам стало жарко.

Мы нерешительно влезли в автобус - вдруг здесь какие-нибудь земляки, преследователи? Но народ ехал чужой и радушный. Для нас немедленно освободили два кресла, убрав с них сумки и чемоданы. И сразу же начались вопросы: кто такие да откуда... Нам пришлось, подстраиваясь под общий беззаботный тон, улыбаться, что-то придумывать. Эти люди ехали в "Серебряный ключ", расположенный на территории Томской области.

- Дом отдыха или санаторий?..

- Как, вы не слышали?!

- А вы куда среди ночи?..

- А нас... нас в одном городе, в гостинице обокрали... и деньги унесли, и паспорта... - ответы я взял на себя.

- А в каком городе?

- Да лучше не вспоминать.

- А что вы в такой плохой город заехали?

- А понравился, небольшой такой, в тайге... Это ж наше свадебное путешествие...

- Так лучше бы на море!

- На море далеко и дорого, - кто-то уже поддерживал нас.

- Да лучше бы к людям на постой...

- Но, граждане, люди сейчас тоже разные...

- А в гостинице, мы думали, в государственном заведении...

- Да они сейчас все приватизированы! Может, хозяйка-то и ограбила...

Нас клонило, прямо-таки давило в сон, и, возможно, поэтому вялые мои ответы показались людям искренними. Они жалели нас и стали приглашать в санаторий, где, конечно же, найдутся и для нас места... Зима, народу мало, путевки дешевые.

- А место - прямо сказка. Три горы... и серебряный ключ течет, - уговаривала нас круглолицая бабка. И смешливо хрюкнула. - Опять же очень полезно для любви... Там раньше отдыхали аж из ЦК. А до них, говорят, и графья всякие...

- А ты-то чего туда едешь? - засверкал железными зубами старик в соседнем ряду. - Тебе уж поздно о любви думать.

- Если тебе поздно, так мне как раз. А может, еще ты очнешься, из гроба встанешь... - Бабка продолжала, разглядывая мою красотку. - Девка будет отсыпаться, а парень дрова там колоть или еще что... главврач работу найдет. Кто по специальности-то?

- Музыкант... - ответил я. - Интеллигент драный.

- Гармонист? То, что надо! У него второй год нету массовика-затейника... Проси, чтобы бесплатно пустил.

Кажется, вариант наклевывался для нас в самом деле подходящий. Я буду играть вечерами всякие танго... А почему сказал "музыкант", а не сказал прямо "скрипач", вы же понимаете. Если кто-то из этих моих попутчиков смотрел передачу "Час пик", и если именно скрипачом назвал преступника (если назвал) Мамин, мы погибли...

- Там и пианино есть. Умеете?

- Запросто, - улыбался я, закрывая глаза, как это делает Мамин, перед тем как ударить. Но кого я могу ударить - я сидел, сжавшись, как мышка, верил и не верил нашему возможному счастью, теплой машине, добрым попутчикам рядом...

И самое удивительное - все сбылось. К обеду мы приехали под сказочным снегопадом в дивный сосновый бор на холмах. Подкатили к старинному, белому, с облупленными колоннами особняку. И нас встречал сам главврач - без шапки, в тренировочном костюме, худенький, как подросток, но с седыми короткими волосам, с ласковой фамилией Акимушкин. Узнав, что среди прочих есть и музыкант, раскинул объятия:

- Всё! Вы наш!..

Он выделил нам с Натальей двухместный номер с теплой водой, с туалетом - мечта после полутора месяцев жизни где попало. И главное - узнав, что у нас выкрали документы, только рукой махнул. Мы записались как супруги Ефимовы, имена оставили свои.

И еще была радость для нас - ни в одном номере санатория нет телевизора. Есть, правда, в кабинете у Акимушкина, но на экране ничего не разглядеть, кроме бегающих бесформенных пятен, - то ли серебряные горы вокруг мешают, то ли сигнал не достает досюда ни из Томска, ни из других сибирских городов.

А чтобы еще тверже закрепить в сознании новых наших знакомых историю наших мытарств, мы в столовой как бы между поведали, что убежали из Казахстана, там русских притесняют, но дело не в этом - отец у Наташи тоже русский, но не хотел отдавать за меня дочь... хотел за другого парня, и не только потому, что тот казах, а потому что у него более основательная профессия - строитель. И мы сбежали. Домашний адрес придумали такой: Кустанай, пр. Маркса, 21, квартира 140. Конечно, не дай бог, если среди отдыхающих есть кто-нибудь из этого случайно названного города... Пара вопросов - и сразу поймет, что мы с Наташей там сроду не бывали. Но подробно нас никто ни о чем не спрашивал. Я думаю, пожилые женщины старались не беспокоить молодых - пусть, мол, радуются своему медовому месяцу... мол, все мы через это проходили... На танцах под мою скрипку они кружились, обняв друг дружку, иногда вытаскивали за обе руки старика с железными зубами или самого Петра Васильевича - так звали Акимушкина.

Славный он человек. Чтобы тоже наверняка поверил, что нас обокрали (а значит, поверил и в отсутствие документов), я, пойдя с ним в сауну, показал свои трусы с пришитым карманом - вот, только тут сохранились кое-какие денежки на хлеб. А все, что было в сумочке жены...

- Верю, верю!.. - тряс седой узкой головой главврач. - Вот змеи!.. Совсем не стало порядка на Руси!.. Пивка дернем?

И мы сели в предбаннике, двое молодых еще мужчин (ему не больше сорока) и запели:

Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой...

Петр Васильевич любил выпить, я тоже, но он жилист и скор, как заяц, - поспал полчаса и побежал вместе с краснощекими бабками, вышедшими на моцион, вокруг санатория... А я, если крепко выпил, боюсь не проснуться - и пью еще. Так получилось - я запил. Давно не входил в такой штопор. Может быть, причина в том, что отпустил страх... мы были с Наташенькой далеко-далеко от опасных людей нашего города...

Но народ прощает пьяниц, даже если страдает дело. Несколько дней я валялся в номере, ко мне заскакивал сам главврач то с баночным пивом, то с бутылкой шампанского, чтобы опохмелить и вытащить к народу на вечер танца. Но, не вставая с постели, неверными рукам я ему играл "Рондо Каприччиозо" Сен-Санса, а Петр Васильевич кивал, как кукушка в часах, и утирал слезы, хотя был, пожалуй, трезв... Скрипка - она ведь режет прямо по сердцу.

Мне снились страшные сны. Куранты Кремля отбивали мелодию "Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая..." Над кинотеатрами и ресторанами светились вывески: "Западло", "Шкары", "Фуфло", "Палец" и пр. Однажды среди ночи увидел - моя Наташа стоит возле постели и смотрит испуганно на меня.

- Ты что? - прохрипел я с трудом. - Почему не ложишься?

Она какое-то время молчала.

- Я боюсь... Ты так кричал... - И вдруг у нее вырвалось. - А вот он не пьет!

Спрашивать "кто" не имело смысла. Наша маленькая светлая сказка опять рушилась.

- Не пьет... - шепотом согласился я, скрючиваясь в постели от обиды. - Зато... режет людей, как холодец, да?..

Наташа закрыла лицо ладонями. Потом подошла ко мне, легла рядом, обняла.

- Прости... Ты меня не так понял... Я не должна была так говорить... Я тебя очень уважаю...

Конечно, я напугал ее. Вряд ли думала, что могу столь безрассудно пить. Да и в самом деле, так я болел всего два или раза в моей жизни.

Перешагнул через нее, поднялся с постели, пошел в ванную и принял долгий - с полчаса - ледяной душ. Я думал, потеряю сознание. Стиснуло голову, словно зажало между двумя дверями. Еле доплелся до кровати. Наташа меня закутала в одеяло (еще и наше, пуховое из рюкзака достала)... на рассвете я забылся.

А вечером уже снова тренькал на пианино "Красный Октябрь" аргентинское танго и на скрипочке наяривал "Дорогой длинною и ночкой лунною..."

И снова ощущение абсолютного счастья охватило нас. Сидя ночью в постели, обнаженный с обнаженною юной женщиной, я под сурдину тихо играл ей на скрипочке и рассказывал, рассказывал про нее - про мою главную любимую...

- Видишь струны? Они разные. Эта, тоненькая, называется квинта... ми второй октавы... стальная. А эти три - жильные... толстая - басок, соль малой октавы... две средние - ре и ля второй октавы... Здесь струна обвита серебром, а здесь - алюминиевой ниточкой...

- Зачем? - зачарованно глядя на меня, шепотом спрашивала Наташа - это она поощряла меня.

- За три столетия поняли - надо именно так... чтобы звук богаче... На скрипке можно изобразить что хочешь... У Вивальди в его "Временах года" и кукушка, и щегол... Вот так! - Чуть касаясь пальцем струны, я изобразил смычком легкий посвист. - А это что? - Давясь смехом, на басовой струне, используя скольжение пальца, прием портаменто, воспроизвел лай собаки.

- Бобик! - угадала Наташа.

- А это? - Быстро и легко закачал смычком то выше, то ниже подставки... Мяу!..

- Киса?

В дверь постучали.

- Товарищ музыкант... - раздался старушечий голос. - Вы или музыку играйте, или спать надо...

- Извините, больше не буду... - ответил я громко и погасил свет. Мы минуту помолчали. Но и в темноте не спалось, я продолжал, ведя тонкие пальчики Наташи по скрипке, объяснять. - Вот эта гладкая планочка вдоль деки называется ус...

- А это?.. - она перевела руку на мое горячее напряженное тело.

Мы совершенно счастливо прожили здесь две недели, но как-то днем к санаторию подкатили сразу три огромных автобуса, приехали угрюмые сутулые люди - шахтеры, с той самой шахты, о которой на днях говорили по "Маяку", - она взорвалась и ее временно закрыли. А тех, кто работал на ней, спровадили в санаторий.

Добытчики "черного золота" стояли внизу, в холле, до вечера сердитой толпой, от них разило водкой и потом. Беда была в том, что не имелось свободных комнат, многие, кто должен был выехать, отсюда еще не выехали, многим из них за деньги главврач продлил срок проживания. И теперь приходилось ставить в номерах дополнительно по раскладушке. А нам, живущим здесь бесплатно, Акимушкин, извиняясь, предложил каморку под лестницей - там прежде хранились ведра и пылесосы.

- Горе с этими шахтерами!.. С того раза и одежда всякая осталась, и паспорта...Даже не запросят, чтобы вернуть. Все бастуют, на рельсы ложатся... Да и что сейчас паспорт - заплатишь червонец, и вот тебе новый.

Он сам помог нам занести в каморку кровать (все же не раскладушку). Вода и прочие удобства - в конце коридора. Правда, в крохотном жилище имелось окошечко - размером с книгу.

Деваться было некуда, мы согласились.

Новый год встретили со всеми в зале. По просьбе трудящихся я рассеянно поиграл на скрипке милые старинные мелодии, стоя возле елки, увешанной стеклянными и бумажными игрушками.

Шахтеры сидели вокруг с бесстрастными темным лицами, которые не высветлит и серебряная вода. И трудно было понять, слушают они меня или нет. Когда я оказываюсь перед стеной непонимания, я волнуюсь, начинаю форсировать звук, сам при этом не нравлюсь себе. К тому же один из морщинистых мужичков буркнул в тишине:

- А чё ты дергаешься, как поплавок?

- То-есть?.. - я растерянно подошел ближе.

- Вот я видел, Виктор Третьяков играл - стоит, как морковь, а музыка льется... А ты и задом, и передом крутишь, головой трясешь...

- Понял, - пробормотал я, обжигаясь стыдом. Не прошли даром мои вечера с цыганским ансамблем, будь он проклят. - Попробую стоять, как морковь.

И я выпрямился, как положено, держа скрипку строго горизонтально, упирая ее в ключицу левого плеча в классической манере, именуемой "а браччо". Более не шелохнувшись корпусом, исполнил певучий романс Свиридова из кинофильма "Метель".

- Вот это другое дело!.. - заметил мужичок. Даже некий блеск пробежал по глазам угрюмых людей. Они мне немного поаплодировали. Еще немного бы поиграть - и они бы у меня захлюпали носами, но тут долговязый парень в истертой замшевой куртке, который все порывался включить принесенный с собой магнитофон, спросил:

- А это не тебя Мамин по телику ищет? С евойной бабой, говорит, сбежал.

У меня, наверное, лицо побелело. Вот это удар в самое солнечное сплетение. Но выручил чей-то уверенный голос:

- Так то цыган... а этот - какой цыган?!

- Да, да, он про цыган говорил... а этот наш, русский, - весело зашумели шахтеры.

Долговязый парень пожал плечами, включил магнитофон - и женщины потянулись танцевать.

Акимушкин, позевывая, глянул на часы, помахал всем рукой и ушел спать. Мы с Натальей переглянулись - пора и нам уходить. Я понял: это наша последняя здесь ночь.

- Иди, - прошептал я на лестнице жене. - Собирай манатки. А я сейчас...

Я быстро пронесся по темному коридору в кабинет главврача - он редко запирал его. И сегодня, конечно, забыл запереть.

В среднем ящике столе лежали те самые, забытые паспорта: красные, в прозрачных обложках, в зеленых... Я торопливо выбрал себе и Наташе документы с фотографиями, наиболее похожими на нас. Если что, я стану Лыковым Алексеем Ивановичем (на фото я старше, мрачнее - шахтер, господа!), а Наташа - Еленой Михайловной Шагуриной, двадцати лет (хорошо хоть нашлась такая среди отдыхавших здесь в прежние заезды). Фото словно с Наташи и делали, только губы подмазать порезче и бровки опустить.

Теперь задача - как выбраться из этой тайги к железной дороге. Пешком - это же сколько мы будет идти.

На рассвете, смертельно боясь расспросов, мы разбудили Акимушкина. Он не понимал, почему мы уезжаем...

- К маме она захотела... соскучилась по маме... - бормотал я, то пряча взгляд, то старательно глядя в серые наивные глаза Акимушкина. - Привыкла каждый день с ней советоваться... Придется и мне привыкать к теще.

Акимушкин хохотнул, обнял меня и поцеловал ручку Наташе. Мы сели в широченную кабину санаторского грузовика - водителю сегодня все равно ехать за продуктами на железнодорожную станцию.

Всю дорогу я оглядывался - казалось, вот-вот нас догонят... Есть такая дивная мелодия - ею начинается сороковая симфония Амедея Моцарта. Еще немного... еще, еще немного...

И все обошлось. Слава Богу, если он есть. Вечером, глядя на "дрожащие огни печальных деревень", мы уже катились в теплом чистом купе скорого поезда №2 в сторону Новосибирска. Молодые муж и жена - Шагурина и Лыков. (А то, что в ЗАГСе не проштемпелеваны паспорта - кому это нынче интересно? Может, мы в церкви повенчаны...)

И опять же слава Богу - поезд идет без долгих остановок, шахтеры на рельсах не сидят.

Едем. Но куда?..

И я вспомнил, вспомнил - лет пять назад из нашего города уехал в Новосибирск музыкант-ударник Тёпа. Степан у него полное имя, но он выговаривает свое имя нежно - Тёпа... "с" почти не слышно. Тёпа он и был. Тихий, со смущенной улыбкой, лысый, в черном свитерке, белоголубых джинсах... Но садился за свои барабаны и тарелки - и преображался, как бес. Бывает же такая страсть. Мог часами стучать, дребезжать, звенькать, урчать своими деревяшками... Мы с ним не раз ходили на халтурку в ДК 1 мая и в парк. Можно сказать, дружили.

Сунемся-ка к нему. Убежден, Тёпа не женат. Какая жена выдержит такое соседство.

На рассвете, сойдя в Новосибирске и вызвонив через 09 адрес Богомолова Степана, мы поехали к нему на такси. Будет обидно, если Тёпы нет дома или он не примет нас... Обратно на поезд мы уже не успеем - пропали билеты, взятые до Омска.

Но Степан оказался дома! Увидев меня в дверях, да еще не одного, а со смазливой девчонкой, радостно зашептал, отступая в прокуренную холостяцкую квартиру:

- Кто стучится в дверь ко мне с толстой фляжкой на ремне?

Он был в майке и трико, моргал не проспавшись розовыми глазами и как бы даже раскланивался, как после концерта.

- А подружки у нее нет? - был первый вопрос, и лысый барабанщик захихикал.

Стоит ли подробно рассказывать, как несколько дней подряд мы пили дешевое красное вино и травили анекдоты про музыкантов. Я для Наташи вспомнил чудесный, на мой взгляд, анекдот про дирижера Тосканини:

- Рассказывают, выйдя к оркестру, прежде чем начать дирижировать, великий Тосканини доставал из жилетного кармана крохотную записку, прочтет, спрячет и лишь потом взмахнет дирижерской палочкой... Что это у него было в кармане? Талисман? Письмо от любимой женщины? Когда маэстро умер, бросились доставать записку... А там написано: слева - скрипки, справа - виолончели.

- А он что, не мог запомнить? - спрашивала, звонко хохоча, наивная малообразованная Наташа.

Тёпа с улыбкой подмигивал мне: "Класс!.." Ему всегда нравились глупенькие женщины. А может быть, он подозревал, что уже воспитанная мною девчонка валяет дурака.

- Давай-ка, сыграем ей! - и мы немедленно устраивали концерт джазовой музыки, если можно назвать джазом мои каденции на темы всех любимейших на свете мелодий, поддержанные громоподобной работой Тёпы - набор барабанов и прочих устройств стоял у него на некоем возвышении в углу. Играя, Тёпа подпрыгивал, дергался, гримасничал... А над ними висела довольно-таки похабная картина, написанная маслом, изображающая лысого человека (Тёпу), сунувшего голову в оскаленную пасть льву, который (лев) при внимательном рассмотрении оказывался женской маткой... впрочем, и сама дива с грушеобразными грудями здесь присутствовала... но почти все тело ее как бы утонуло в тени...

Наташа музыку слушала, изумленно открыв рот, а как узрела картину на Тёпой, испуганно отвернулась. И больше вверх не взглядывала. По моей молчаливой просьбе Тёпа картину перевернул - на изнанке суриком было небрежно написано: Лаврин И.А. "Осень". 75х110.

Но я видел - развеселая обстановка, в которой жил Тёпа, потрясла Наташу. Понравилась та небрежность, с которой он пропивал деньги, раздавал полудрагоценные камни - агат, кошачий глаз и прочие - он их насыпал моей жене целый мешочек... И мешочек-то был бархатный, с пояском, который затягивается... И сам Тёпа нравился Наташе. Как он шепотом сам себе подпевает во время перестука по тарелкам и барабанам на английском языке:

- Y lave, lave, lave... - и вдруг на русском. - Пиф-паф!

Наташа никогда прежде не бывала в мире богемы. И она легко приняла с первого же дня сальные шуточки Тёпы, высказанные интеллигентским говорком, без каких либо эвфемизмов, ей льстил его журчащий смех в ответ на любую фразу Наташи, при этом он показывал ей и мне большой палец: мол, какая молодчина. Но вряд ли он слушал, что она лепечет, - просто радовался, что рядом дышит такая свежая молоденькая женщина.

Наконец, и ему захотелось, я понял, пообнимать горячую тварь, как он выразился, - позвонил и привел вечером грудастую рыжую тетку в расстегнутой дубленке. Та увидела Наташу - и сразу к ней.

- Ой, какая малявка, котенок на лавке! - Дубленка летит в угол. - А какой размер у тебя бюстгальтер? - Кофту - не глядя на спинку стула. А сама бесстыже смеется. - У меня - как у Синди Кроуфод... А под какую музыку с любимым чики-чики-чик? - Она уже знала, что я скрипач. - Или ему несподручно при этом играть? А можно на коленки... - И обратилась ко мне. На щеках, как розы, румяна. - Почему твоя пятиклассница молчит? Еще классику не знает?

Трудно сказать, что больше обидело Наташу. То, что ее обозвали пятиклассницей, или то, что она "классику не знает".

- А под "болеро" Равеля сама не пробовала? - вдруг выпалила Наташа, вскинув голову. Конечно, трезвой не стала бы препираться, а вот у пьяненькой вырвалось. Этот Тёпа, перед тем, как привести свою женщину, заставил нас выпить за удачу, хохоча и подмигивая.

Брякнув про "болеро", Наташа тут же и растерялась.

- О, о!.. какая школа! - завопила обрадованно шумная гостья. - Да, да, там так страстно кончается. - И кивнула Тёпе. - Надо взять на вооружение! - И мне тоже кивнула со знанием дела. - Хороший, хороший выбор.

Я промолчал. Нет, не со мной Наташа спала под эту музыку, "болеро" Равеля я ей не играл. Ишь, какие новости про Мамина высвечиваются... Не зря он в нашем разговоре про Моцарта и Глинку ввернул. Значит, у него дома и вправду классическая музыка имеется. Наверное, лазерный проигрыватель стоит.

Дина (так звали знакомую Тёпы) от хохота свалилась на колени барабанщика. Наташа вопросительно зыркнула на меня синенькими глазками - поняла, что непоправимое сморозила. Ну да ладно, простим. Вправду еще глупа, как пробка.

Так мы прожили у Тёпы дней десять, дышали гнусным дымом и запахом небрежно погашенных сигарет (и Тёпа, и Дина курят), спали на нечистых простынях... И что-то новое возникло в наших с Натальей отношениях.

То ли я обиделся на нее за то, что слишком легко она вошла в легкомысленный мир богемы, позволяет Тёпе целовать себя в губы, в пятку (он шалун), и она мою обиду почувствовала... А то ли дело в том, что Наташа опять вспомнила о Мамине, вспомнила, может быть, еще с какой-то неведомой мне хорошей стороны... Так или иначе, она загрустила.

Надо было что-то делать, на что-нибудь отвлечь друг друга. Я принялся было снова рассказывать о скрипке... как ее делают, какие сорта дерева берут, как сушат, но Наташа плохо слушала.

- Своди на концерт, - попросила она. И я обрадовался. В конце концов, сколько можно пить, хохотать... Да и от Дины подальше.

Мы побывали в органном зале, бывшей церкви. Потрясающе играл Баха и Франка молодой музыкант с кудрями из Питера.

Филармонический концерт мне понравился меньше, но Наташу потряс огромный оркестр. Тем более, что мы сидели близко.

- Ой, сколько их... А это какой инструмент? А тот, вроде толстой колбасы? А большие скрипки - виолончели?..

Но музыка, если слушать ее днем и вечером суток трое подряд, утомляет, особенно человека, который не очень любит и знает музыку. Но все же как бы снова между нами с Наташей установились тайные светлые связи.

В буфете консерватории, угощая шаманским, я нашептывал ей о великих музыкантах прошлого. Она впервые услышала знаменитую историю про то, как враги подрезали струны Паганини, и он потеряв первую, вторую, третью... продолжал играть на последней, одной, не теряя темпа. Пальцы в кровь.

- Ты такой же!.. - польстила мне Наташа. - Такой же уверенный...

Твоими бы устами...

Вернувшись из красивого мира, где люди нарядно одеты, разговаривают тихо, и то лишь в перерывах, Наташа будто в первый раз увидела квартиру, где мы живем. И взялась сразу же, среди ночи, наводить порядок. Перемыла всю желтую, в окурках, посуду, протерла полки, подоконники. Подмела и вымыла, наконец, пол, и стал виден ромбический рисунок зеленого линолеума...

Но Тёпу не переделать, гостям от дома не отказать. Через день-два здесь снова царил хаос, на пол сыпались новые окурки, по углам стояли и катались, звеня, пустые бутылки. Дина Наташе не помогала. И у Наташи опустились руки.

А тут явились и вовсе страшные новые женщины, которые матом ругались, но их все так же восторженно обнимал лысый барабанщик.

В ванной текло. В дверь с выломанным не раз замком сквозило.

Постирав свое бельецо, Наташа уходила в отведенную нам малую комнатку и ложилась на диван. Личико у нее становилось обиженным, пухлым, как у ребенка. Наверное, снова вспоминает о райской жизни у Мамина...

Как-то ночью я проснулся - плачет. Шмыгает, трясется... Единственное, чем я могу унять ее слезы, - поцелуями и всем тем, что еще есть у Андрея Сабанова... Юная моя спутница тут же становится другой, расцветают глаза, ей все интересно. А мужик я еще не мертвый, черт побери. Хотя иной раз, отвернувшись к стене, начинаю прикидывать: мне - 36, а ей - 16. Когда ей будет 36 - самый требовательный срок у женщины, мне будет 72... Стану совершенный старик.

Опять скитаться одному во вселенной? Люби меня, красавица. Тело твое - под шелковистой кожей словно ремни натянуты... Не бросай. Я все сделаю для тебя. Прости, что покуда масть не идет, как говорят картежники...




20.

          И снова - сон!.. В глуши России, в траве зеленой, при луне
лежали женщины нагие... Они мертвы, сказали мне.
         Я замер в стороне с испугу. И вижу вдруг, что все они -
похожи на мою подругу! Господь, спаси и сохрани!

         Там одинаковые лица... все одинаковы тела...
Мне говорят: зачем молиться? Ты воскреси - и все дела.
         Которая, скажи - очнется, поднимется - и за тобой...
Да как узнать? Наталья, солнце, хоть глаз свой синенький открой.

         Но неподвижны в бледном свете... У смерти чтоб свою отнять,
тела мне ледяные эти немедля надо все обнять.
         Мне помнится у ней наивный духов цветочный аромат...
А космы - с золотым отливом... И пальчик на ноге поджат...

         Но все доподлинно приметы на них повторены на всех!
И даже медные браслеты... Стою и слышу чей-то смех!
         Иль это песий лай в дубраве? Зажги сильней свой луч, луна!
О, да, свой бал веселый правит, в кустах смеется сатана.

То, что я вижу, это - чёрта меня настигнувшая месть,
за то, что улыбался гордо, не отдавал всего, что есть.
         За то, что сохранить желаю родных и - хоть какой талант...
Но обещал - и пожинаю. Стою среди небесных ламп.

О, где же бабочка из сказки - она кружила бы сейчас
над головой моей Наташки, коснулась - мимо унеслась.
         Любимая! Ну хоть рукою пошевели... или вздохни...
Но белою толпой немою лежат передо мной они.

         Я опускаюсь на колени. И слышу страшный, страшный стон...
И гаснет лунное свеченье... Но не кончается мой сон...
          И я кричу: убейте скрипку... берите музыку мою...
Верните лишь ее улыбку... я все навеки отдаю.

          Готов стоять в снегу годами, дышать цементом и огнем.
Верните с синими глазами любимую - она мой дом,
          моя вселенная, забава, загадка света, бытия,
и воскрешение, и слава... и если надо - смерть моя.




21.

Гляжу на нее, спящую, вспоминаю ее рассказы о больной матери, о жизни в ледяном бараке под облаками цементного завода и думаю: откуда в грязи и бедности такая красота могла засветиться?

Наташенька, я что-нибудь придумаю, клянусь. Мы уедем скоро. Я жду счастливого момента.

Но что делать, если нет и нет подходящего случая, а жизнь торопит, пугает, томит? Так получилось, Наташа помылась в ванной и забыла на раковине свои золотые украшения. А после нее принимала душ Дина (опять появилась у нас, жарила принесенную камбалу), так вот она и узрела цепочки, кольца и браслет, вышла, держа их на ладонях:

- Какая прелесть!.. Твои?.. - и присмотревшись, вдруг воскликнула. - Так это тебе который Мамин подарил? Не наш ли сибирский разбойник?

- А кто это? - быстро спросил я, ненатурально засмеявшись. Я увидел, как испугалась Наташа. - Писатель Мамин-Сибиряк?

- Так вы не знаете? - завизжала Дина, впиваясь глазами в витиеватую надпись на золотой пластинке. - "Любимой. Твой Мамин." А есть такой... - И с видимой неохотой отдавая украшения девчонке, буркнула. - Я бы на твоем месте показывала всем, кто пристает... Сразу отвянут. Даже если ты знакома с другим каким-то Маминым.

- Это идея, - кивнул я. - Что, страшный человек?

- Вор в законе... депутат Госдумы... о нем в "Известиях" писали. - Она пристально посмотрела на меня. - У него жену увел какой-то скрипач.

- А, слышал по телевизору. Но ее вроде бы в циганский табор увели? - Я показал указательным пальцем на себя. - А я, кажись, скорее на японца похож, чем на цыгана.

- Это верно, - охотно рассмеялась Дина. Опасный разговор иссяк, но я подумал: судьба показывает длинные зубы. Надо и отсюда сматываться. Дина может раззвонить про красивый подарок с гравировкой и про шутливые свои подозрения, и кто знает, не задумается ли кто-нибудь всерьез: не те ли беглецы?

Немедленно отправив Наташу с Диной в магазин за шампанским в связи с выдуманным своим днем ангела (Дина с радостью пошла), я остался наедине с Тёпой и сказал ему прямо:

- Старик, нам надо с Наташей за границу... помоги. Через твою филармонию можно достать загранпаспорта? Я заплачу, сколько скажешь...

- Хочешь совсем рвануть? - удивился Тёпа. - Ты же не еврей.

- Она хочет посмотреть свет. А ей еще всего 16, паспорта не успела получить. Но у нас есть паспорт другой одной нашей подруги... очень похожа. Не спрашивай ни чем, сделай. Я тебе буду век обязан. Уверяю тебя, хорошо отблагодарю.

Тёпа смотрел на меня изумленными желтыми глазами.

- Да ну!.. прямо как в кино... чем ты можешь отблагодарить? - Он заметно волнуясь, закурил. - Кажется, догадываюсь. Но я тебе так помогу... в память о нашей юности. Да, в ОВИРе надо будет кинуть... Сколько могу обещать?

- А какая у них такса?

- На кого нарвешься. Я думаю, по триста долларов за паспорт надо.

- Сделаем, - сказал я. Но чтобы он не подумал, что у нас с Наташей денег куры не клюют, торопливо добавил. - Продадим эти ее цацки... Сделаем.

Тёпа улыбаясь смотрел на меня. Он мог бы спросить: "А на какие шиши вы там будете жить?". Но зачем спрашивать? И так ясно, что дело темное (его любимое выражение). Он побрился опасной бритвой, надел костюм с галстуком и, сделав плаксивое выражение на лице, стал похож на известного лысого бизнесмена-прохиндея, которого мы часто видим на экранах телевизоров.

- Я-таки пошел.

Вечером под великим секретом в ванной мне было сообщено, что его фирма в лице замдиректора, иудея Ваксмана за двести зеленых поручится за нас, а его знакомый в ОВИРЕ обещает за двести же помочь... но это, конечно, за каждый паспорт. Только надо аккуратно заполнить бланки. И фотокарточки, фотокарточки нужны... по шесть штук с каждого.

С утра мы с Наташей сбегали за угол, в фотоателье, и через час нам выдали необходимые снимки.

К счастью, в квартире второй день не было Дины. Поэтому мы с Наташей, не таясь, сели за стол и принялись за работу. Тёпа, рассеянно улыбаясь, сидел за своими барабанами и тарелками в углу и тихо пощелкивал палочками, время от времени взглядывая на нас.

Я написал, что я, Алексей Иванович Лыков, тридцати семи лет, скрипач, адрес такой-то, но в данное время работаю в Новосибирской филармонии. Елена Михайловна Шагурина написала, что она трудится вместе со мной администратором моих концертов.

Когда мы закончили, Тёпа вскочил и, мыча "Чу-чу" из "Серенады Солнечной долины", унес наши ворованные паспорта, бумаги и шестьсот долларов в ОВИР.

Теперь надо было ждать. Я обнял Наталью - ее бил страх, так бьет температура. Я шепотом спросил, найдя губами ее губы:

- Ты еще любишь меня?

- Как можно спрашивать?.. - совсем уже взрослыми словами отвечала моя спутница, глядя в глаза. - Мне назад - смерть. - И от волнения села к зеркалу краситься...

Через сутки мы получили из рук Тёпы два красных международных паспорта серии 41.

- Они действительные? - спросил я у Тёпы. - С ними можно куда угодно ехать?

- Хоть в Штаты!.. - барабанщик подмигнул. - А теперь своди меня с Динкой в хороший кабак... и больше ничего! Я же понимаю, тебе там башли будут нужны...

- А где Дина?

- Я сказал ей, что она мешается... Мы ей позвоним.

- Она знает про паспорта?

- Конечно, нет! - Тёпа надменно крутнул лысой башкой (он эти дни был неузнаваем - тщательно побритый, при галстуке, в ботинках, начищенных черной варежкой), постучал ладонями по животу и по коленкам. - Чем меньше женщине мы шепчем, тем легче бросить нам ее. Пушкин.

Мы просидели вчетвером в новом крохотном ресторанчике "Vector" едва ли не утра. На столе горели разноцветные свечи. Под "сладкие звуки Моцарта" (из "Фигаро") мы танцевали.

Тёпа был потрясен: быстро меняются наши "едальни". Появились хорошие вина, грибы, форель... А мебель теперь какая!

Довольна была и Наташа - ей нравилось вежливое обслуживание мальчиков-официантов в черном.

Только одно тревожило - Дина вдруг стала загадочно молчалива. Пила, тускло глядя перед собой. Завидовала нам? Или уже точно догадалась ли и не продала нас кому надо? Вот вернемся в квартиру Богомолова, а там ждут "менты" или даже в штатской одежде широкоплечие парни.

Но нет, дома нас никто не ждал. И можно было спокойно выспаться под свист метели за окном. И все же, уйдя в свою комнатку, мы с Наташей спать не легли. Подождав с полчаса, убедившись, что Дина уснула, собрали свои вещи уже в который раз. Привычно и быстро.

- Степан!.. - я шепотом разбудил коллегу и молчаливыми широкими жестами, как дирижер, поднял. И он вместе с нами поехал в аэропорт.

В такси ему было сказано, что мы с Наташей летим в Москву (а на деле мы решили выбираться в Питер). А из Москвы, якобы, купив в первом попавшемся турбюро путевки, покатим в Анталию. Я попросил Тёпу проводить нас именно для того, чтобы он поверил, запомнил: первым же рейсом - это через час - мы летим в Москву... Если его заставит рассказать об всем Дина (или другие какие люди), они нас будут искать в Москве.

Угостив Тёпу убийственной дозой виски в баре аэропорта, я заплатил таксисту и отправил моего коллегу домой, в койку, где его наверняка, проснувшись, ожидала рыжая женщина со стоячими грудями.

Рейс на Санкт-Петербург ожидался через четыре часа. Билеты мы купили. Невыносимо хотелось после ночной попойки спать, но все кресла были заняты, да и не отпускал страх... Нельзя спать, нельзя.

- Ой, - сказала растерянно Наташа, роясь в своей сумочке. - А где мой перстень с камнем?

Перстня с камнем не было.

- Ты не оставила его опять в ванной?

Наташа задумчиво качала головой. "Дина!.." - подумал я. Только она могла. Пока мы умывались после ресторана, раздевались и снова одевались, как бы для сна, Дина шастала по всей квартире в коротком халате Тёпы, шатаясь, как пьяная и ненатурально хохоча. В ресторане была печальна, а тут развеселилась. Постой-ка, а деньги?

- Я сейчас, - шепнул я Наташе и, поставив к ее ногам чемодан и рюкзак со скрипкой, завернутой в наше замечательное пуховое австрийское одеяло), пошел в мужской туалет. Нашел свободную кабинку с крючком на двери, заперся и, расстегнув ремень, прощупал кармашек на трусах. Конверт с долларами был на месте. Я несколько дней назад вложил "зеленые" в почтовый конверт и, загнув пустые края, втиснул конверт в кармашек. Но словно что-то толкнуло меня - проверь. Высвободив пуговку, вынул конверт, открыл - там лежала простая бумага. Я не верил глазам - бумага! В клеточку, из школьной тетради. Аккуратно так нарезанная. Это шутка?! Это не Наташка сделала?

Я лихорадочно вырвал из кармана куртки бумажник с российскими деньгами. Когда сегодня покупал билеты, мне показалось: подозрительно мало их осталось их у меня... Отпер боковое отделение с "молнией" - боже мой, всего три миллиона старыми... Но я же вчера в ресторане расплачивался. И за такси платил, и Тёпу сейчас угостил шотландским виски...

Быть не может, чтобы Тёпа мои доллары выкрал. Это, конечно, Наташа пошутила. И даже не пошутила - вынула на всякий случай, когда я повесил трусы в ванной в углу, на крайнюю струну, как бы для сушки, кармашком к стене. Чтобы не марать раньше времени, постирал и, запрятав валюту, повесил. Из элементарной брезгливости никто не должен был их тронуть.

Бегом я поднялся в зал ожидания к Наташе и рассказал о моем печальном открытии, искательно улыбаясь ей и дергая за руку.

- Да ты что!.. - обмерла Наташа. - Я не трогала. - И сузив глаза, мстительно прошептала: - Это Дина. Собака. Недаром у нее такое имя.

Дина? Когда? Да мало ли когда. Из любопытства тронула мои тряпки... обнаружила... хохотнула, пошла, приготовила стопу бумажек подходящего размера и заменила. Когда мы сидели вчера в ресторане, плавки висели в ванной. Но денег там уже не было, это ясно. Вот почему Дина и казалась такой рассеянно-печальной. Защитная реакция ворюги. Даже Тёпа поразился:

- Ты чё, будто лимон без устрицы проглотила? Ты же у меня ядерная бомба!..

На что Дина дернула уголком рта: дескать, я стараюсь, стараюсь казаться веселой, но что же поделать, и у меня есть проблемы...

И вот мы с Наташей стояли в аэропорту, ограбленные и растерянные.

- Надо сейчас же к ним! - заговорила Наташа. - Поднимем с постели и - за волосы! Мол, отдавай.

- А если скажет: не брала? И всю квартиру перероем - не найдем?

Мы сели на освободившиеся кресла - как раз объявили посадку на московский рейс. Что делать? В милицию не заявишь. А если и вправду не Дина украла? К Тёпе каждый день ходит столько хохотушек... кто-то и в ванную после туалета заглянет... Нет, ничего сейчас не докажешь.

И куда мы теперь с нашими жалкими деньгами?

- У тебя ничего не осталось?

Наташа достала бумажник. Там - копейки.

Ну, прилетим мы в Питер. Как раз хватит на обратный рейс. Надо срочно сдать билеты... Я отдал Наташе (у нее наивное, честное личико) общегражданские паспорта Лыкова и Шагуриной и поставил в очередь. Сейчас дежурная по смене заберет у нас места и вернет стоимость билетов за вычетом неизбежных процентов. И куда мы дальше?

Голова кружилась. Казалось, все происходит во сне. Но это был не сон, а жестокая реальность. Даже если мы сейчас вернемся к Тёпе, и он, хлеща свою рыжую Дину по губам, вырвет у нее признание, что да, украла... она уже поняла главное: мы как раз и есть беглецы от Мамина, о которых говорит народ. Если она сама не смотрела телевизионную передачу "Час пик", но те, кому она рассказала о золотых украшениях Натальи, наверняка смотрели... сейчас вся страна смотрит телевизор... Так вот, если она и признается, что украла, и даже вернет деньги, то уж другого счастья не упустит - за нами будет мгновенно налажена погоня... Мамин ведь не поскупится, всех отблагодарит. А может, потому она и украла, что знает: мы побоимся вернуться для выяснения отношений...

Да и наверное, поедем мы сейчас к Тёпе - а ее там уже и в помине нет. Только мы укатили в аэропорт - и она из квартиры. Она же не дура - скорее всего, притворялась спящей, готовая к скандалу еще ночью (вдруг я раньше обнаружу пропажу!). А уйти после гулянки от Тёпы - тоже могло вызвать подозрение. Итак, если она украла - ее сейчас у Тёпы нет. Позвонить?

- Да, да!.. - зашептала Наташа, когда я поделился с нею своими мыслями. Она уже сдала билеты. - Какой ты молодец! Звони!..

Я позвонил. Мне ответил хриплый голос барабанщика:

- Кто?..

- Это я, Андрей. Тёпа, ты один?

- Почему?! Только что с Монблана на лыжах съехал... А что? Секрет? Можешь говорить, она не слышит...

Какая наглая и страшная баба. Украла и спокойно спит. Если это она украла.

- Ну, что? Что?.. - спрашивал Тёпа. - Рейс отложили? Приезжайте... Турецкий кофе сварим...

- Нет, нет... я позвонил сказать, что через минуту взлетаем... Спасибо за все. Обнимаю. - И я дурашливо пропел первые такты из 5-ой симфонии Бетховена. - Та-та-та-та-а!..

Мы с Наташенькой прошли в бар, я взял нам по рюмке водки. И чаю. Что уж теперь, не обеднеем.

А если украл Тёпа? Вполне тоже может быть. Он единственный знал, что у нас есть доллары. Перед тем, как я ему отдал шестьсот зеленых, мне надо было хоть на улицу сбегать, якобы в пункт обмена валюты. А я валялся на диване, размышляя о Мамине. О том, какие он мог предпринять действия, чтобы отыскать бывшую жену. Надо бы узнать, избрали его в депутаты или нет. Но не спросишь же у Тёпы и тем более у Дины. Сразу догадаются: не зря спрашиваю... Стало быть, получив шестьсот в руки, Тёпа понял: деньги у нас есть. Опять-таки, куда собрались ехать-то? За границу. Не с рублями же туда лететь. Но неужто человек может так пасть, что вот пил со мной месяц, обнимался, руку Наташе целовал - и нас же обокрал? Ни за что не поверю.

Дина! Или другая какая женщина.

Будь они все прокляты...

Я обнял Наташу.

- Милая... я не знаю, как быть... куда ехать...

- А ведь у меня есть деньги на предъявителя... - вдруг пролепетала она, сконфуженно глядя в сторону. - Но нету свидетельства о рождении... у Валеры... А сберкнижку прихватила. Может, дадут? - Она полезла в сумочку, набитую красочными открытками и тюбиками.

- Если ты сейчас появишься в городе, тебя тут же схватят.

- Я понимаю. - Она вздохнула. - А если из другого города запросить? С этим паспортом не получится?..

- Он может быть в розыске...

Мы растерянно посидели в аэропорту до вечера, в сумерках сели в автобус и поехали на железнодорожный вокзал. Видно, судьба наша такая. А куда еще деваться? Только на рельсы. Вышли в громе объявлений по радио.

- Ну, что?.. Куда глаза глядят? Только не в сторону дома? Хоть выспимся...

Измученная Наташа кивнула.

Через часа два мы лежали в плацкартном вагоне 76-го поезда, ехавшего на запад... Вокруг кричали дети, тренькали гитары. Где сойдем? Билеты я взял наудачу - до Тюмени...




22. СНЫ САБАНОВА

         И снится сон, что я проснулся, и в длинном поезде ночном
один лежу - и нету рядом любимой... нету никого...
         И я бегу через вагоны, и я кричу, и я зову,
и ни людей, ни машиниста, ни чемоданов - пустота...

         Ах, это ты во тьме мелькнула - внизу бежала по снегам,
кричала, мне вослед махая и падая в лиловый снег?..
         Я высунулся из вагона - а поезд мой влетел в тоннель...
и он часами, днями длится, и ни сойти, ни спрыгнуть мне...

         И снова будто я проснулся - я в самолете... боже мой,
ведь можно так стать сумасшедшим. Я в самолете, я лечу,
         но где же милая, где люди... мой самолет пустой насквозь
гремит сквозь сумрачные тучи, и сами движутся рули...

         А кто же там - не ангел светлый на облаке?.. стояла ты!
Я закричал тебе в оконце, но разве можно услыхать?
          Я вырвал дверцу - в шуме ветра к тебе желая проскользнуть,
но, на крыле стальном повиснув, лечу меж молний и дождя...

         И снова я от сна очнулся - иду дорогою в снегу,
вокруг блестят глазами волки и нету светлого окна.
         Но здесь ты шла - след узкой туфли мгновенно снегом замело...
Ты здесь была - на голой ветке сверкает золотой твой шарф...

          Но кто же там? Не ты ль блеснула, как юный месяц, в небесах?
И подо льдом, как свет, прозрачным - с веселым гребнем в волосах?
         И за окном у самовара с чужим мужчиной и детьми?
Где ты, счастливая, смеешься... О, черт возьми! О, черт возьми!

         И черт уже стоит, осклабясь: - Ты как всегда нетерпелив.
Что высших тайных знаний кладезь? Тебе вина бы и олив.
         Вернее, самогонки с хлебом... и бабы теплой на всю ночь...
А я-то, бегая по склепам, все мыслил, как тебе помочь.

          Но у тебя не выйдет счастья - не держишь слово. Как листва
меняется под ветром в чаще - твое лицо, твои слова...
          Что за народец воспитали в стране рабочих и крестьян?
Куда смотрел товарищ Сталин? Один обман, один туман.

          Здесь Мефистофелю бы горе с его доверчивой душой...
Его бы Фауст объегорил, объехал на козе кривой.
          И молодость свою вернул бы, а черта сдал бы в КПЗ.
Ты слышал, как запели трубы, когда я о кривой козе?

          Се - истина, и ты напрасно нас затеваешь обмануть...
Отдай свою любовь, и ясно, что твой до звезд продлится путь.
          Отдай ее, и слава грянет, и деньги полетят дождем...
И каждый камень будет пряник на розовом пути твоем.

          И каждая из лучших женщин твоей готова будет стать...
Но эту - нам отдашь. Я вечен - и я дождусь, е... м...!
          Но эта - точно наша. То-есть, ты сам о ней тогда не знал?..
...И я проснулся - темный поезд... в окне - неведомый вокзал.




23.

С нами в вагоне ехала группа студентов: юноша с бородищей не по годам, юноша с усиками и жиденькой эспаньолкой, как у актера, играющего комическую роль короля, и три девицы. Все в синих китайских ватниках и унтах. У них не было ни гитары с собой, ни, к счастью, магнитофона с громкой музыкой. Они читали, передавая другу, ксерокопии печатных текстов, помечали в блокнотах.

Из их слегка хвастливых разговоров мы с Наташей узнали - они с биофака НГУ, готовят для всемирной организации "Гринпис" отчет о положении дел вокруг нефтяных поселков Западной Сибири. Завтра летят на север Тюменщины, на платформу с названием Южная. Наверное, кто-то в шутку так назвал.

- А полетим вертолетом, - объявила самая строгая на вид студентка, в тяжелых очках, с тонкими губками. В наши времена несомненно она была бы комсорг.

- А не дорого?.. - спросила вдруг Наташа. - Сейчас же тонна керосина шестьсот или даже больше долларов...

Я был удивлен - знает о таких вещах. Конечно, от НЕГО знает, который вот так, время от времени, напоминал и будет напоминать о себе...

- Дорого, но не для таких, как Алик Концевич, - внушительно произнес бородатый. - У него даже самолет есть. Хочет получить права. Но только не у нас - в Италии. Там дешевле.

- А кто это? - теперь уже я ввязался в разговор.

- Не слышали про Концевича?! Президент фирмы. Он нас и повезет. Сойдем на полустанке "Еловка" и - тр-р-р.

Одна из девушек, завистливо смотревшая на браслет Наташи (там как бы две золотые змейки сплелись, и четыре голубых камушка сверкают), вздохнула:

- Холостой, знает три языка.

- Главное не это! - сердясь, заговорил парнишка с усиками и бородкой. - Не побоялся пустить на свою территорию. Другие нефтяные бароны от нас, от экологов, как черт от ладана!..

По вагону шли два милиционера. Я напрягся. Если это люди Мамина, мы пропали - у них наверное есть наши фотографии. Милиционеры были угрюмы, небриты, вот остановились возле босого пьяноватого парня, который изображал перед соседками, что открывает пивную бутылку "глазом" - зажав жестяной колпачок меж скулой и бровью. Парень поставил бутылку на стол, смирно опустил руки, милиция прошла мимо.

"Может, нам с этими экологами и поехать? - подумал я, незаметно для прочих подмигивая Наташе. - В тундре нас никто не найдет."

- А как вы думаете, рабочие ему нужны?.. - спросил я. Я не решился сказать "музыкант" - вдруг студенты, любопытствующий народ, смотрели передачу "Час пик".

- Вряд ли, - значительно нахмурился широкобородый. - Он хорошо платит. К нему только по контрактам едут...

Я зевнул и вызвал взглядом Наташу в тамбур посоветоваться. Если мы сойдем на полустанке, а вертолета еще не будет, придется ждать. А поезд уйдет. Что ж, не возьмет нас "барон" к себе - купим билеты на другой поезд и дальше покатим.

- Как думаешь?

- Ты мой муж, ты и решай... - рассудительно сказала Наташа.

Рано утром мы сошли вместе со студентами возле заметенного до крыш крохотного поселка Еловка. Старики, скрипя деревянными лопатами, вычищали коридоры в сугробах. Сладкий древесный дым пьянил как водка.

Ровно в одиннадцать по местному времени в сверкающем синем небе показался вертолет, он сделал круг, снизился над единственной улицей и поднял снежную бурю вокруг. Он завис, работая винтами, мягко присев лыжами на белый наст, не давая им провалиться.

Открылась дверца - вылез, чуть пригибаясь, в легкой белой курточке и джинсах моложавый мужчина. Он, улыбаясь, быстро перебрасывая глаза, осмотрел девушек. И мою Наташа тоже.

- Ну, отдаетесь в рабство? - спросил. - Прошу.

- Но дело в том, что они не наши, - девица, которая раньше была бы комсоргом, показала на нас. - Он рабочий.

И с таким высокомерием она это сказала...

- Не совсем. У меня секретный разговор! - Я успел вклиниться во-время, ибо на лице хозяина вот-вот могло возникнуть выражение смертельной скуки. - Можно вас на семь секунд?

То ли Концевича заинтриговали неожиданные "семь секунд", то ли Наташа понравилась... Смуглый, быстрый, он поиграл губами и шагнул в сторону. Я, стоя спиной к студентам и грохочущему вертолету, внятно прокричал:

- Я - скрипач! Окончил консерваторию! Но могу делать и черную работу. - Лишь бы он не вспомнил про скрипача, о котором говорил по телевизору Мамин (удивительное дело, народ запоминает именно такие слухи - кто украл, кто увел!). И поэтому я торопился с новой информацией. - Нам не дала пожениться ее мама. (Ах, надо было сказать не "мама", а "мать". "Мама" тоже опасное слово - близко к "Мамину".) Богатая стерва, директриса магазина. - Я врал и бил наверняка. Моему собеседнику, крутившему миллионами долларов, была, я думаю, смешна фраза о богатой матери Наташи. Так и оказалось.

- Деньги... какая чушь собачья. Что выше любви? - У него запел в нагрудном кармане телефон. - Сорри. - Достал трубку, оскалился, как это делаю я, вслушиваясь. - Да. Сейчас еду. - И подмигнул с улыбкой, как заговорщик. - Альберт Иваныч. Будете моим личным музыкантом? А твоя жена - фрейлиной? Летим.

"Там разберемся..." - я вскинул на спину рюкзак, схватил чемодан и повел под руку Наташу к елозящему на снегу вертолету. Что нас ждет?

Внизу проплывали нефтяные вышки. Горел над трубами газ.

В голове неотвязно гремела очередная песенка из ресторанного репертуара: "Стою я раз на стреме... держу в руке наган... И вдруг ко мне подходит неизвестный мне граждан... Он говорит: - В Марселе такие кабаки! Такие там мамзели, такие бардаки! Там девочки танцуют голые, там дамы в соболях... лакеи носят вина, а воры носят фрак..."

И еще вспомнилась: "Постой, паровоз, не стучите, колеса..." Когда я теперь увижу маму родную мою, отца, сестренку?..

Внизу показался красный кирпичный городок на снежной целине с серыми надутыми полосами грязи, круглая площадка с флажками по краям, к которой, завалясь на бок, вертолет и устремился.

Нас встречали две машины со включенными фарами - синий длинный "форд" (вроде микроавтобуса) и "мерседес". Наташу и меня Концевич посадил в "медседес", а студентов - в другую машину.

Жить всем нам предоставили номера в гостинице "Парадиз" для приезжих специалистов. Если бы не знать доподлинно, что мы вблизи полярного круга, ни в жизнь бы не поверил, что в тундре может быть такое великолепие: мебель-ампир из черного дерева, в ванной белый кафель, "лунные" шторы, телевизор "SONI", холодильник со спиртными напитками и минеральной водой.

- Отдыхайте, вечером ко мне в офис на собеседование.

В шесть вечера здесь уже темно, как ночью. Мы с Наташей пришли в длинное, старое здание с освещенным флагом российской федерации над крыльцом. Но и внутри все сверкало пластиком и зеркалами. На втором этаже в середине огромного кабинета сидел Концевич. Кивнув на черные кожаные кресла, он сказал:

- Итак-с. Будут приезжать гости - вы... Алексей Иваныч?... играете, услаждаете слух. Пируем в ресторации - также... услаждаете... Плачу сто баксов в неделю... думаю, чаевые у вас будут не меньше. - Он повернулся к Наташе на крутящемся стуле с прямой спинкой. - Теперь с вами. На компьютере не работали?

- Клавиатуру знаю, - изумила меня в который раз моя малышка. - Файлы могу находить. А вот насчет программ...

- С программой поможем. Главное - нет программы партии. В зале смех. Будете тексты набирать и печатать. И по телефону отвечать. Как можно более нежно: "Алёу?.." Если не нежно, мне не нужно. - Он рассмеялся, вскочил. - Но это - днем. - Он набрал номер. - Ты дома? Мы едем. - Отключил связь. - Муш-ш-ш покажет класс игры, а вы с мадам познакомитесь. Будете при ней, когда надо... а если что - выходить на меня по этому телефону. - И он протянул Наташе трубку с антенной. - Дарю. Вот так раскрывается, так закрывается. Можете по межгороду звонить... своей сердитой маме. - Концевич подмигнул мне. - Авось, простит, если узнает, что вы у меня работаете... В Сибири три человека, которых все знают... это я, это Россель на Урале и это... как его, бандит Мамин. Но в него вроде бы опять стреляли на днях... - И он посмотрел на меня и на Наташу с каким-то особенным интересом (или это теперь мне так кажется в разговорах с кем угодно?).

- Стреляли?.. - вырвалось у меня. И я постарался рассмеяться. - Я как-то видел по телеку... у него же сто охранников. И у самого, наверное, оружие в кармане... - Я все это говорил медленно, изображая пальцами пистолет, чтобы Концевич слушал меня и не оглянулся бы опять на Наташу - я думал, сейчас она упадет.

- Если очень надо кого-то убить, убьют. - Произнес Концевич, гримасничая в такт щелчкам ключа, запирая кабинет. - Не во второй, так в третий раз... Против лома нет приема. Как там можно сочинить дальше? Против пули нет пилюли...

"Если Мамин мертв, значит, можно и вернуться домой... - звенело у меня в голове. - А вдруг он еще жив остался? А может, нарочно распустил слух? Сейчас так делают... чтобы народ зауважал... чтобы избрали во власть повыше..."

В полном смятении мы с Наташей поехали домой к Концевичу.

Их коттедж в ряду других подобных строений из красного кирпича ничем не выделялся - двухэтажный, с гаражом сбоку и мансардой под высокой асимметричной крышей. Услышав гудок "мерседеса", на крылечко вышла в серебристой шубейке, наброшенной на плечи, женщина лет тридцати, с очень легкомысленным личиком. Но это лишь на первый взгляд.

- Ах какие гости! - пропела она. - Это они, Алик? Вы играете цыганские напевы Сарасатэ?

И мне пришлось прямо с порога приступать к работе... Вынул из футляра скрипку, футляр отдал Наташе. Вспомнив школу цыганского ансамбля, усмехнулся сатанинской улыбкой (это действует на слушателей) и, слегка комикуя, дергая плечами и встряхивая головой, в которой кружились огненные мысли "Мамин, Мамин...", выдал стремительную страстную мелодию - сразу из финала "Напевов".

Наташенька сидела рядом с хозяйкой и вымученно улыбалась. Я думаю, Концевичи если и обратили внимание на ее дрожащие ручки, то решили - девочка устала из-за перелета.

- Шарман!.. - промурлыкала хозяйка, когда я закончил. - Брависсимо!.. Не правда, Алик?

- Правда, - кивал Концевич, стоя у бара и наливая в бокалы французское шампанское. - Угощайтесь.

Сам он почти не пил - так, пригубит и уйдет в другую комнату, слышим - звонит по телефону. А жена его, Эля, мигом опьянела, лицо пошло красными пятнышками, стала мне подпевать. Голосок у нее был слабенький, но слух имелся.

- Он гений!.. - заговорила бурно Эля, когда муж вернулся с деловым, бесстрастным видом. - Он что угодно умеет!.. Но говорит, руку замучил в молодости, сейчас трудно играть высокую классику.

- Если лечится, вылечим, - великодушно пообещал Концевич, поцеловал жену в лоб и уехал - у него срочное совещание на второй буровой. Это рядом, ненадолго.

До полуночи по просьбе "мадам" я играл то сидя, то стоя. Она пила, произнося громкие тосты, и насильно нас угощала.

- Так мало приезжает культурных людей...- жаловалась она. - Нефть, газ... ужасно! Вовку Спивакова Алик хотел привезти... знаете, "Виртуозы Москвы"? Но Вовка обещал королю Испании концерт... а ведь Алик заплатил бы больше!.. Ах, давайте споем из "Травиаты" застольную!.. Ляль-ля-я!..

Когда Концевич вернулся, моя Наташа сидела в кресле с ногами, дремала, а у меня уже пальцы не слушались. Правда, к этому времени Эля включила очень громко CD-проигрыватель и под его звуки перед нами танцевала босая, как Дункан. Смуглый муж, сверкая глазами, стоял в дверях. Заметив на его лице след губной помады, я быстро подошел к нему, отвел как бы по делу в другую комнату и, достав платочек, стер.

- Сэр... с меня фунт... - пробормотал Концевич, - но не масла, а просто... - Я только теперь понял, что он изрядно пьян. - Вас отвезет водитель. Если мадам отпускает...

Мадам отпускала. Она стояла в дверях спальни в голубом сверкающем халате, зажмурив глаза, ожидая немедленных объятий молодого супруга..

С этого дня началась наша с Наташенькой работа, ее - в роли "фрейлины", моя - в роли скрипача-затейника. Я играл перед важными гостями из Москвы (например, прилетали два вице-премьера) - и они удивлялись, откуда в такой "дыре", в мире сумрачных метелей блестящий музыкант. Я играл и каким-то туркам в зеленых чалмах, эти, слушая, сосали губами: харашо, очень харашо... Я со своей скрипкой предстал и на съезде промышленников Сибири в ресторане "Труба" - мне сограждане кидали червонцы в ноги... Но когда не было концертов (это обычно днем), я должен был идти к жене "барона" и поддерживать с ней светский разговор.

Моя Наташа в это время сидела за компьютером и телефонами в приемной Концевича. Она принимала факсовки, варила кофе для шефа и посетителей, улыбалась, улыбалась, улыбалась - так требовал Концевич. К вечеру она сменяла меня - бежала к тоскующей от безделья мадам гладить ей платья и восхищаться ее обувью. А я плелся в ресторан (деться мне больше некуда), играл за деньги. Я еще не оставил мечту увезти мою Наташу за границу.

Прошел месяц, мы с ней толком не могли и поговорить - все время на людях. А встретившись в гостиничном номере за полночь, не высыпались - в восемь Наташа должна была быть на месте...

Но больше не секретарская работа ее донимала, а жена шефа.

- Зачем мне всё это?!. - восклицала Эля, расшвыривая дорогие платья по комнатам (так рассказывала Наташа). - Куда я в этом могу пойти?! Летом здесь комар размером с таракана... гнус... вы знаете, что такое гнус? О, это живой кошмар, огненный воздух... А зимой? Зимой можно сдохнуть от волчьего воя... и не то что телевизор, даже радио не работает - магнитные бури!.. Ну, съезжу я на пару недель в Венецию или Барселону... но он же не может без своих буровых! Оставит меня - и в Россию... - И мадам рыдала. - А там, Натали, там страшно одинокой... они же все такие горячие, все жаждут схватить русскую девочку!

Видимо, не доставало ей ласки. Алик, как я понял, был великий ходок в своей вотчине по амурной части. Я как-то заглянул к нему к кабинет (он сам пригласил), смотрю - перед ним сидит одна из тех студенток, с которыми мы прилетели - одета в роскошное бордовое платье с вырезом до бедра (прямо Кармен из стихотворения Орлова...) и пьет, клянусь, не нарзан из фужера. Я не сразу признал в длинноногой красавице "комсорга". Тем более, она теперь была не в очках. Всех других ее спутников, оказывается, Концевич давно отправил на "материк", а Нелю оставил заканчивать отчет для "гринписа". Знаем мы эти отчеты! Подмигнув мне, Концевич тут же сделал лицо деловым, надменным, буркнул, что должен лететь на одну далекую буровую, берет с собой секретаря. Но дело не в этом - прилетают нефтяные начальнички из Башкирии, их угостят, но до завтра их надо побаловать.

- Неля им расскажет, как надо беречь природу... а ты поиграешь. Но смотри, не отбей ее у меня!

- Так вы... Наташу хотите взять? - только сейчас я понял намерение Алика. - А... а как же ваша супруга?

- Почитает книги! - небрежно махнул рукой Концевич.- Я лично всем хорошим во мне обязан книгам. - И рассмеялся, и Неля-студентка тоже тихо засмеялась, преданно глядя на него. Думаю, и платье, и кулон на груди - это были его подарки.

В сквернейшем настроении я вернулся домой и передал Наташе наш разговор с шефом. Она заплакала.

- Что такое?..

- Я не хотела говорить... Он... он ко мне пристает... - Жалобным шепотом жена рассказала, как он порой вызывает ее к себе официальным голосом, а лишь войдет - вскочит, быстро хватает за талию и мурлычет: "Разве я немного не красив?.." И даже, даже... наконец, Наташа досказала... говорит: "Чего ты боишься? Я же с противопожарным средствами...". - Уедем отсюда, Андрей!

Легко сказать. Как?

И мне ведь тут не сахар. Людям музыка в ресторане нравится, но все считают своим долгом угостить скрипача. В "Трубе" имеется еще неплохой аккордеонист, и всё. От бесконечной водки у меня в голове свет вспыхивает, сердцу тесно... Но хоть платят хорошо. У нас уже с Наташей кое-какие деньги накопились.

Нет, наверное, надо потерпеть до весны... а там - вместе с птицами в небо. Они - на север, мы - на юг...

- Мне не ехать с ним? Сказаться больной? - обливалась слезами Наташа. - Обидится ж.

- Не ехать, - отрезал я. И вдруг придумал. - Я заболею, я!.. - Это был выход... - Сбросил пиджак, лег и попросил Наташу вызвать "скорую".

Местного врача Андрея, моего тезку (только ему это неведомо!), я знал - суетливый молодой гуцул с усами вроде бублика вокруг рта. На дне рождения его жены Оксаны весь вечер я им играл украинские мелодии.

Он приехал через пару минут. С ним - медсестра в белом халате с металлическим ящичком в руке.

- Что такое, Алексей Иваныч? - Подскочил, уже меряет давление.

- Не знаю... - прохрипел я. - Кружится все... голова болит...

- Так. - Кивнул медсестре. - Тройчатку ему. Пока. - И пригнувшись, шепнул. - Алкогольная интоксикация... надо отдохнуть... Дня три полежите.

- Так много?

- Ничего, ничего!.. Если надо, выпишу больничный...

Когда врачи уехали, Наташа позвонила Концевичам домой, трубку сняла Эля. Наташа сказала, что мне было плохо, вызывали "скорую". Что она боится завтра оставлять меня одного, но тревожится, не сочтет ли Альберт Иванович все это ее выдумкой из-за нежелания лететь на буровую.

Эля мужу, видимо, что-то сказала, тот перехватил трубку, закричал:

- Где он там? Дай-ка ему!..

- Ему сделали укол, спит... - соврала Наташа. - Но я могу поехать, Альберт Иваныч, если очень нужно... Может быть, ничего с ним не случится? Как думаете, Альберт Иваныч?

Помедлив, Концевич потеплевшим голосом ей ответил:

- Еще не вечер... вы еще посмотрите мои буровые...

Я поразился его откровенности - ведь жена стоит рядом... Впрочем, это их проблемы.

Прошло несколько дней. На наше счастье поднялась пурга, вокруг поселка стало темно, как при пожаре. А может, где-то и вправду нефть горит...

И однажды я подумал: "Как бы наверняка узнать, жив ли Мамин?.." По телевидению и по радио за все это время о нашем сибирском авторитете ни разу не упомянули. Но, может быть, здесь имеются московские газеты? Хотя вряд ли. Кто и зачем повезет их к Полярному кругу? Но я все же решил наведаться в местную библиотеку.

Она располагалась в бараке с облезлой штукатуркой. Возле крыльца на снегу лежали, жмурясь, белые лайки с хвостами, закрученными бубликом. "Библиотека имени Есенина", - было написано на стеклянной с отколотым краем дощечке у входа.

Библиотекарь, как все библиотекари в России, тихая бледная женщина вне возраста, сидела одна, закутавшись в шубу и шаль цвета пепла, читала книгу. Очень осторожно, чтобы не обидеть, я осведомился, нет ли у нее какой-либо периодики, хотя бы областной.

- Почему же нет! - она явно расстроилась. - У нас преуспевающая фирма, Концевич интеллигентный господин. Только вот читателей мало, все на буровых. А приедут - не до газет. - И кивнула на длинный стол. - Подшивка "Российской газеты" вас устроит? Есть разрозненные номера "Комсомолки"...

Это уже было кое-что. Если Мамин в декабре все же прошел в депутаты Госдумы, о нем должна быть информация. Я начал листать большие страницы... Постановления правительства... Указы президента... И уже потеряв надежду встретить что-нибудь о Мамине, я смотрел мельком, по диагонали. И вдруг - на последней полосе газеты от 17 февраля (это неделю назад!) в траурной рамке напечатано:

"Трагически погиб депутат Государственной думы Мамин В.П. Вчера на него совершено покушение на окраине Москвы, на кольцевой дороге. Неизвестный преступник изрешетил из автомата машину Мамина и скрылся. Это было уже третье по счету покушение на известного депутата и бизнесмена. Труп Мамина В.П. отправлен в Сибирь, на родину."

Надо было сразу смотреть некрологи... Но я боялся сглазить надежду. Если жив, нам есть чего опасаться. А если он теперь действительно мертв, мы можем вернуться. Я могу снова пойти в цыганский ансамбль "Ромен-стрит"...

Но ведь в городе остались его люди. Ну и что? Небось, делят власть, им сейчас не до нас...

Нет, все же лучше уехать за границу: в России все равно страшно нам, и Наташа никак не может забеременеть, хотя очень хочет доказать, что любит меня. Тут у нас не получается...

Но как выбраться с Севера? На мой первый же намек Концевич обозлился, засверкал глазами на темном лице:

- Бежите, как крысы с корабля?..

- Почему?!

- Потому!

Наверное, у него случились неведомые нам трудности. Неспроста в последнее время стал раздражительным, и никто к нему не приезжает. Он оставил в покое мою Наташу (правда, до сих пор в гостинице живет студентка Неля). Эх, как бы долететь до железной дороги, до материка. А там сообразим.

Может, с его женой договориться - дескать, давайте вместе съездим в теплые края? А по дороге распростимся...

Но Эля хандрила: опустив шторы (весеннее солнце уже мешало) целыми днями валялась на огромном диване, смотрела по "видику" эротические фильмы. Пила в одиночку и курила.

Пока еще не растаяла тундра, не ожили смрадные болота, в которых, говорят, лежит не одна сотня тракторов и вертолетов, можно попробовать сбежать на попутных машинах. Но где эти попутные машины? В лучшем случае до соседнего поселка со сгоревшей в прошлом году скважиной...

Пешком пойти - волки съедят.

Выручил случай - Концевич улетел на вертолете в Тюмень, оттуда, как мы поняли, он самолетом должен добраться до Москвы: предстоял некий съезд нефтяных "тузов".

Вертолет вернулся вечером, я взял две бутылки коньяка и пошел в гости к первому пилоту. Я его знал в лицо, он не раз приходил к Алику, когда я играл на скрипке, - приносил красную рыбу. Найти его в этом крохотном селении было проще простого - спросить у мальчишек.

- Иваныч? А вон, с флюгером дом.

Крепкий, с суровым лицом, как Чкалов, вертолетчик как раз ужинал - ел бруснику ложками. Жена подала скворчащую яичницу с ломтиками лука и сала.

- А, музыкант! - обрадовался хозяин. И пояснил жене. - Он тоже Иваныч!У нас и шеф Иваныч! Мы все Иванычи. Хоть русский, хоть еврей. Садись! Что, на охоту хочешь, пока его нету?

Он был уже слегка во хмелю, я достал свои бутылки, мы выпили, и я тихо объяснил ему, что нам с Наташей срочно надо к ее маме. Лежит, не встает. Не дай Бог, не увидев дочери, угаснет...

Летчик закивал стриженой головой, пот сверкал на его коротких "баках" возле ушей.

- Но керосин... - завздыхал он. - Алик ведь все помнит. Может, его дождешься?

- Не могу. Наташка ревмя ревет.

- Да?.. А как вы узнали, что маманя больна? - И он вдруг очень пристально посмотрел на меня, как будто ничего не пил.

Я во-время нашелся, что сказать.

- Так ведь.. Альберт Иваныч подарил ей телефон с антенной... Слышно плохо, но мы все поняли.

Летчик кивнул и, подумав, скривился - ему самому было неприятно это произносить:

- Тысяча баксов. Завтра утром отвезу. - И как бы объясняясь без слов, что ему тоже надо жить, приложил руки к горлу.

Ночью мы Наташей собрали наши немудреные пожитки, спали плохо, все чего-то боялись. В шесть часов утра за нами на вездеходе заехал Иваныч.

А через час мы уже летели на юг области, к железной дороге. После расчета с вертолетчиком (мы это сделали перед посадкой), у нас с Наташей осталось всего четыре сотни долларов и тысяч пять новыми деньгами. Не бог весть какие деньги, но все-таки. Концевич нам должен еще тысячи полторы долларов, но мы обойдемся без них...

Вертолет дребезжал, гремел, несся в утреннем сумраке. И в моей душе вырастал огромный сверкающий оркестр - разворачивалась неведомая музыка, которую, может быть, я когда-нибудь запишу... Я сидел на железной лавке возле бочки, вонявшей керосином, Наташа - на тряпках. И вдруг она, едва не упав, бросилась ко мне, повисла на шее, стала рыдать.

- Что? Что ты?.. - кричал я ей в ушко.

Она плакала и ничего не отвечала. То ли до нее лишь сегодня дошло, что Мамина более нет на свете... то ли радовалась обретенной свободе... Я спрятал ее лицо у себя на груди и подумал: что-то, наконец, меняется в нашей жизни. Надоело бегать с чужими документами... да еще и попадешься с ними... Надо ближе к дому. Заработаем денег и - в июле-августе уедем, наконец, в чужие теплые края. Настоящие паспорта для выезда оформим. Ведь Наташеньке исполнилось семнадцать. А сейчас уже в четырнадцать выдают...



Окончание...

Оглавление




© Роман Солнцев, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.




Словесность