Что явь, а что пьеса в чудесной стране,
где рядом с войной дискотека?..
Смешаться с толпою, прибиться к стене
и плакать над этой потехой...
Здесь так ненавязчива времени вязь
в бурлесках простых и набросках,
и разных столетий незыблема связь,
как пейсы на тощих подростках.
Где жизнь, где театр, не знает никто.
Здесь дюны - бледней декораций.
Базарная площадь, как цирк шапито,
всегда продолжает смеяться.
Здесь благословенна авоська в руке,
а жизнь разноцветна и пряна:
пригоршня орехов, петрушки букет,
и глянцевый бок баклажана.
Торгует платками на рынке цветном
старик с бородою из пакли.
Мы с ним говорим на глаголе родном
в одном гениальном спектакле!..
Израиль трясёт сумасшедший январь,
он пахнет весной откровенно.
А дома стоит бутафорский фонарь.
И жизнь освещает,
как сцену.
Когда с одной стороны Гудзон,
с другой стороны восток.
Стекает небо за горизонт,
и лиц розовеет сок.
Марионеток идёт толпа,
кофейный стакан в руке,
из люков уличных жирный пар
уносит муссон к реке...
Когда с одной стороны Гудзон,
с другой стороны восток.
Здесь одиночества сладок сон,
победы глоток жесток.
Тебе споёт у метро пророк,
что всё-таки Бог велик,
когда осветит бетонный блок
стекла многотонный блик.
Вольётся точкой твоё окно,
как пиксель, в его экран.
Внизу - грохочущих улиц дно
и хрупкий подъёмный кран,
бессонный остров, в любой сезон
похожий на лепесток...
Когда с одной стороны Гудзон,
с другой стороны восток.
Мы с тобой живём по одну сторону горизонта
и сиротство прячем за маской своей улыбки.
Мы молитвы шепчем и строки того же зонга
и почти что верим в подобия призрак зыбкий.
Так немного людей, видящих те же оттенки,
и так много людей, с которыми просто мило.
Мы с тобой живём по разные стороны стенки.
Улыбнёмся, помашем и дальше живём - мимо...
Прорастает душа сквозь нас, как веснушки на коже.
И приметы её без рентгена видны и зонда.
Непохожесть чертит морщины на лбу. И всё же -
мы с тобой живём по одну сторону горизонта!..
Пробки.
Условий скобки.
Душа в коробке,
вражда в глазах...
Нервы
и напряженье.
и всё движенье -
на тормозах.
Частный,
кривой, но честный,
мой путь напрасный,
сумбур в душе...
Красный,
конечно, красный -
на светофоре.
Опять клише...
Выйти
и хлопнуть дверью,
и бросить келью, -
сачок судьбы.
Во́йте,
вы злы, как звери.
Я всё сумею,
решиться бы...
Стар ты.
Никчемны старты,
желанья стёрты,
с собой раздор...
Жёлтый,
куда б ни шёл ты,
тревожно жёлтый
твой светофор.
Рыжий,
я вечно рыжий,
как чижик-пыжик,
как Шапокляк.
Ближе
гудят бесстыже,
но едет всё же
мой саркофаг.
Бунт мой
неутолённый,
мой шторм солёный,
фантазий плод...
Хватит.
Пока зелёный
на светофоре,
пора вперёд.
Тот самый дом, где за окном трамвай звенит тоскливо,
и через слякоть по двору тропа ведёт к метро, -
там пианино хриплый звук родит мотив счастливый,
и проживает домовой, похожий на Пьеро.
Там быт советский правит бал, и не бывает пусто,
из эбонита телефон и в трещинах паркет...
Там нас согреют ночь с искрой и пироги с капустой,
и рюмок праздничный отряд, покинувший буфет.
Тот самый дом, где суета имеет форму сердца,
где под стеклянной мишурой родится Новый Год...
Там тешит душу звук трубы и горький запах детства.
И переезд в любой уют его не отберёт.
Но вальсом медленным звучит, смягчающим длинноты,
шуршащий голос золотой сгребаемой листвы...
И в доме том, где за окном трамвай звенит две ноты,
парит воздушный поцелуй исчезнувшей Москвы.
Гарсиа Маркес пишет мужскую прозу.
Под сигарету молча смакует фразу.
Жизнь кровоточит, точит свою репризу.
А он слова вытаскивает, как занозу...
Гарсиа Маркес бродит по Интернету
чуть отрешённо, будто по интернату.
И без усилий держит такую ноту,
что в нашем трёпе ей и сравненья нету.
Гарсиа Маркес птиц загоняет в клетки.
Он полагает, птичьи печали кратки.
Но мысли чётки в нём, и слова, как чётки,
и очень странным считают его соседки.
Гарсиа Маркес держится чуть в сторонке.
Мир, как в воронке, крутится на пластинке.
Проходят мимо тучи, вожди и танки,
и остаются капли дождя на плёнке...
Гарсиа Маркес пишет мужскую прозу,
под сигарету молча смакует фразу.
Жизнь кровоточит, точит свою репризу,
а он слова вытаскивает, как занозу.
Разделить бы жизнь на дольки, как апельсин,
И прожить бы каждую дольку в другой стране.
Но один растерянный взгляд. И всегда один
Миокард пульсирует ходиками во сне.
Разделить бы жизнь на вишни и смаковать.
Покупать на южном базаре по полкило.
Строить башни, на шаре девочку рисовать
И считать счастливым любое своё число.
Где-то резать вены, а где-то рожать детей.
Может, петь сиреной, а, может, курить в окне -
От любви бедовой, которая тьмы темней.
От тоски медовой, которая яд во мне.
Научиться из всех страстей добывать огонь,
Чтоб горел спокойно и грел меня до седин.
А потом сложить все жизни в одну ладонь
И собрать обратно солнечный апельсин.
Лети, и броди по Бронной.
Вернись, и живи в пустыне.
Ты странник, ты посторонний, -
в зазоре времён отныне.
Горбатой грядою горы
твой мир оградить сумели.
Причуды приморской флоры
с годами - родней фланели.
Здесь раскалены, как камни,
и утомлены, как печи,
сирокко поют волками
и плачут по-человечьи...
Сирокко несут сиротство,
на жажду сменив надежду.
Жить до тишины придётся
не там и не тут, а между.
Лети, и броди Бродвеем.
Вернись, и пройди по саду,
с оливою чуть левее
свободы деля прохладу...
Песок засыпает ноги
под всхлипы далёких чаек.
Ты маленький, одинокий,
и мама тебя качает...
Когда в Беер-Шеве летали ракеты,
Когда на юге выли сирены,
Ко мне приехали эти дети -
Два двухмесячных близнеца.
И их тёплая мама с тёмными
под глазами кругами
и полной грудью.
Они привезли с собой нежный запах
Молока и дома, и стираной марли.
И Детского крема - из самого детства,
И тёплой мамы с тёмными
под глазами кругами
и полной грудью.
Они привезли с собой пониманье,
Что жизнь состоит из еды и солнца,
И сна под тихий дождик осенний,
И телевизора где-то рядом.
И тёплой мамы с тёмными
под глазами кругами
и полной грудью.
Они пробыли всего неделю.
И увезли свой чудесный запах,
Мою депрессию и тревогу,
И маму, пахнущую молоком.
Оставив комнату, вдруг пустую,
И мне записку: "За всё спасибо",
И пониманье, что жизнь моя -
Она состоит из еды и солнца,
И сна под тихий дождик осенний,
И телевизора где-то рядом.
И тёплой мамы с тёмными
под глазами кругами
и полной грудью.
Разговоры - чушь, обещанья - тлен.
Пахнет йодом приморский ветер.
Только речь горчит и звучит не так,
и слова заслоняют суть.
Если ты берёшь чью-то душу в плен,
ты потом за неё в ответе.
Положи ключи, брось в траву пятак,
чтоб вернуться когда-нибудь.
Есть у верности над душою власть,
мне теперь этот свет не виден...
Но тебя обнять не мешают боль,
пересуд сорока сорок
и досады яд. А прощальный вальс
не обиден, но лишь обыден.
Есть, наверно, срок у любви любой,
и у нашего братства - срок.
Мы с тобой - из тех говорящих птиц,
были встречи дорогой к дому.
На одной лишь ноте звенит мотив,
что когда-то напел Жобим.
Не приму, старик, как ты ни крути,
я свободу от всех, как догму.
Положи ключи. Оглянись на дом,
где так долго ты был любим.
У Альберта в лавке выставлены ровно
масло, сладости, цукаты и шербеты.
Между хумусом и тхиной - бюст Нерона.
Цезарь тоже разбирался в кухне этой!..
Пахнут ласково каминные поленья,
и с достоинством ценителя и профи
нам хозяин рекламирует соленья
и заваривает с кардамоном кофе...
В лавке времечко течёт неторопливо
мимо праздников и мирного процесса,
и рецепт приготовления оливок
не зависит от погоды и прогресса.
Левантийский дух диктует тут законы,
рощи тощие спускаются по склону.
И на варваров взирает благосклонно -
между хумусом и тхиной - бюст Нерона!
Рынок уличный - кофейни, ёлки, блёстки.
"Праздник праздников" - веселье и попойка.
Грубы сводчатые стены под извёсткой,
проступает Византийская постройка.
Здесь всегда готовы к ярмарке и к бою,
и божественны оливки и цукаты!..
Между Сциллой и Харибдой - мы с тобою,
между хумусом и тхиной - Император.
Утро щурит глаза,
вылезая из мятой постели.
Тело тянет назад,
и смеётся в подушку душа.
Всё, что злило вчера,
побледнело за дымкой пастели.
И натура с утра
чуть растрёпана, но хороша.
На глазури стола -
только яблоко летнего цвета.
Подгоняя дела,
маршируют часы на стене.
Отыграли давно
воробьи на параде рассвета.
И залит тишиной
натюрморт на моём полотне.
Время ловит кураж,
режиссёрские пробуя трюки.
И январь, как мираж,
искривляется на вираже.
Но, качаясь в метро
под мотив неизбежной разлуки,
я с улыбкой Пьеро
новый март предвкушаю уже.
Воздух пахнет войной.
Пасторали давно постарели.
Мы не спорим с волной,
удержаться пытаясь на ней...
За холодным окном
снегопад в голубой акварели.
Мягкость полутонов
нашу жизнь отражает верней.
Как больно мне жить. Но время
по кругу бежит, оттаяв.
Малиновое варенье
в июле варю в Оттаве.
В Канаде жара и вечер,
и день изумрудно-длинный.
И сумерки жалят плечи
гудением комариным.
На блюдце половник, рядом -
серебряный нож старинный.
Над тёмным прохладным садом
царит аромат малинный...
И пробуем, чтоб согреться,
мы, - те же, но чуть другие,
варенье со вкусом детства
и привкусом ностальгии.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
