Истинно, когда
принять за воздух воду, а за крыльев
движения - гребки. И чтоб вода
была прозрачней воздуха...Чтоб были
баллоны как приросшие к спине,
точнее, вырастающие, словно
всё те же крылья... птичьи? рыбьи?...
Нет,
похоже, виснет слишком много слов на
естественнейшем действии - лечу!
От жадности земного притяженья
лечусь. От гулких сталетонных "чуд",
которым только и дано движенье
по воздуху, по страху перед "Бац!
И - всмятку!" - это и назвать полётом
позорно... Или жалкий ветропляс,
где тело под куском раздутой плёнки
на человека не похоже - кто б
посмел сравнить парашютиста с птицей?
Падения всемирного потоп...
Нам воздух - не летать: мы в нём топиться
ещё не разучились. Видит Бог,
в нём толком даже и ходить не можем:
все утомляемся и болью ног
страдаем, жаром и ознобом кожи...
А я летала.
Не велел дышать
в воде нам Бог, чем приказал поверить,
что истинно летает - лишь душа.
Не живет поэзия без "ты"
-сячелетий, прожитых попарно.
...гласную в костюме безударной
я не выдам, так же, как кресты
вместо подписей в контрактах брачных
не сломаются и в самых мрачных
тауэрах бесполой духоты,
где уже поэзия - без "я"
-вления народу и без хлеба
из камней - возносится на небо,
руки-ноги со стыдом тая,
ибо нынче модны только крылья.
Что тебе до сора, эскадрилья
бабочек, и что до бытия,
где не есть поэзия без "лю"
-бой из двух десятков древних истин,
что цепляют за душу когтистей
якоря, иному кораблю
не дающего сорваться с рейда -
даже в бурю, даже в снах по Фрейду,
где на аннотациях пилюль
писано: поэзия без "боль"
-шого мира, где ее не надо, -
Кремль без Александровского сада
(красота без воздуха), фа-соль
в супе - и без помысла о Верди,
"Тоска" с ударением на верном
слоге, бесхарактерная роль.
Отпусти поэзию. Пускай
ходит кабаками, менестреля,
голой вылезает из постели,
посмотреть: не взломан ли сарай? -
а не обязательно - на Геспер.
Пусть излечит сифилис и герпес,
прежде, чем - в неизлечимый рай.
Вновь по улицам города возят мессу
поклонения богу неандертальцев.
Я намедни сказала сему процессу:
"Вот глаза мои, но не увидишь пальцев", -
и ошиблась. Не пальцы ли бьют по клаве,
вышивая оттенки для скепт-узора
социолога, плавающего в лаве,
будто рыбка в аквариуме - не в море,
где прекрасная юная менеджрица
привселюдно вершит ритуал закланья
женский сущности, сердца... Потеют лица,
и у почек несвойственные желанья,
и у печени в самом ее пределе
пролупляется гордость так малосольно...
У дороги, роскошный, как бомж при деле,
серебристый от пыли, растет подсолнух.
Он кивает ей: "Дева, менеджируешь...
Вот и я тут - питаюсь, а не пытаюсь.
Кто нам доктор, что сити - не сито - сбруя,
пылевая, ворсистая, золотая...
Кто нам Папа и все его кардиналы,
кто нам Мама, пречистый ее подгузник,
что кому-то премногого стало мало,
что кому-то и лебеди - только гуси.
Кто нам Бог, что сегодня ты устыдилась,
как вины: ты - какая-то не такая...
Не рыдаешь без сумки из крокодила...
А всего лишь гердыня - и ищет кая.
Он придет, пропылённый, как я, бродяга.
Он придет - и утащит. Туда, где надо..."
Лето. Менеджаровня. Пустая фляга.
Нечем даже полить тебя, цвет без сада.
Нечем было б утешиться, кроме вер, - да
нечем даже развеситься, обтекая...
Вновь на улице города злая Герда
раздает нам визитки... "Какого Кая?"
Расплаканная словь поэтящей души,
где урвала любовь - вцепись и опиши.
Как пожилой маньяк, мечтающий о зле,
вроди ее в маяк, светящий на селе.
Чтоб тётки между вил кудахтали о ней,
как будто у любви другого смысла нет,
чем ляскать на устах прыщом на языке.
Где сумасшедший птах птенцов топил в реке,
полуголодный ёж пожрал своих ежат -
там ты не устаёшь словеть: пахать и жать.
Возвышенный мак-мак... В хлеву из-под коров
выгрёбывалась, как воробышек, любовь,
пыталась улететь, захлебывалась в...
Из проточелюстей выплевывалась ввысь.
И все-таки спаслась, взвилась поверх стволов!
Без хвостика и глаз. Зато без слов, без слов!
Не видя, полетишь? А ей ещё на юг.
Квохтали бабы: "Ишь!" Мечтали бабы: "Ух-х..."
И малость в стороне, силёнкой будто вровь,
летела рядом с ней расплаканная словь:
"Устанешь, упадёшь, уснёшь в чужом саду,
отяжелеешь в дождь - и я тебя найду.
На северах, югах, вершина ли, вулкан -
не плавок на ногах да липок мой капкан..."
Восторженная гнусь поэтящей души,
где урвала войну - вцепись и опиши.
Где голод и чума, где молятся всуе -
возвышенный мак-мак. Воздушное суфле.
И так оно летит, покрытый ночью скат,
со звездами в горсти, с луною у виска.
И так оно плывёт, полнеба загребя
под волглый свой живот: "Куда я без тебя?"
Неделимым еси в Демокритовы веки -
и его же устами неделим доказался.
Но недавно решили (это были не греки):
"Развались!" И распался. И снова распался.
И не только, о, атом, что в моей волосинке
миллионы тебя, но и самоё воздух
соловотворный разбит на колы и осинки,
и у каждого - свой, и у каждого создан
фазо-трон. Троно... фас! (Трон - от слова "Не троньте!")
И под каждым припрятаны крупы на зиму.
Блеском квантовой лирики лаковый зонтик
сто вторую по счету накрыл Хиросиму.
Я пытаюсь бежать... Но из лироизвилин
не выводят и тысячи смелых попыток.
Я как маленький атом, который разбили,
расстреляв без суда моего Демокрита.
Если не идет гора к Магомету,
значит, у горы есть на то причины.
Брось с горы монету, с горы монету
прямо в моря пенного капуччино.
Помнишь, как его небеса хлебали,
как луна потягивала глоточки,
как срывались глыбы и в их обвале
было столько сюрреализма, точно
мы не люди, что воспринять способны
запах камня - не аромат сирени.
К Золотым воротам плывем подобно
аргонавтам, пьяным из уст сиреньих.
И под этой аркой - морской камеей,
и под этой аркой в разбрызгах блеска
исто золотой, и руна рунее
в эпицентре пламенного гротеска
солнца на камнях, на волнах и чайках -
кажется, что миг - и оно взорвется,
и расколется голубая чашка
в стенах перевернутого колодца,
и поскачут вниз по камням монеты,
притяженьем плоти земной влекомы...
Кара-Даг не хаживал к Магомету,
И они пока еще не знакомы.
Поэт поэту - друг, товарищ и враг.
Поэт - он не просто хомо, не лупу съест.
А некогда был ты лучшим в моих мирах,
а я рассекала первой - твоих окрест.
А некогда ты без стука врывался в ритм,
в метафору, метонимию и гротеск.
А некогда я входила в тебя, как в Рим,
сбивая, что палкою галочек, поэтесск -
(сидят на издревоточенных в пыль ветвях,
не видят, где им упасть, подстелить чего,
и сами подстелют себя под себя же - бах!) -
такое вот в нашей рощице истецтво.
А я не в ответчиках, я не в лесу уже,
уже не на пальме, прозрела, эволюци-
онировала, как цыпленок от Фаберже,
и вижу, где правда, текучая, будто ци.
Пронзит меня насквозь и далее понесет
идею о том, что ты более мне не Рим.
А все потому, что мое непростое всё,
и даже на капельку сердше, чем сердце, - Крым.
А там, где не ведаешь ты, как любить его,
а там, где не чувствуешь ты, как его любить,
какой из тебя император? Карманный вор.
Замыленный амфибратор. Всё просит пить,
и кушать - глазами и гильзами, - лишаём
пытается впалзывать к нам, векорукий Вий...
Но утренним светом очищенный окоём
уже не вмещает всех точек с периферий.
Уже не вмещаешься. Так отползи за бан
аккаунта, не окисляйся на нём, как медь.
Поэте поэтови - антропофагурман.
Поэт поэту - друг, товарищ и смерть.
Мы несвободны - от смены зимы и лета,
в рабстве у солнца, дождя и причуд природы...
В холод не выйдешь из кожи своей раздетым -
в холод людской пустоты за пустой породой.
В холоде этом она поражает очень:
даже свершилось - как будто и не бывало.
Мы все равно несвободны - от дня и ночи.
Даже проспав трое суток, умрешь усталым.
Мы все равно несвободны. За что сражаться?
За несвободу свою от чужой неволи?
Криноидее от камня не оторваться...
Креноидеи на душу - морскою солью
льются, волнами врываясь в земные поры,
только земле эта соль - как ежу алмазы.
Две несвободы схлестнутся в семейной ссоре,
тысяча рабств революцией плюнет в массы -
передерутся, помирятся, перепьются,
а протрезвев, успокоятся в новых клетках.
Мы все равно несвободны - от революций,
вспышек на солнце и счастьишек наших редких.
Свободолюбцы страдают - и поделом нам.
Тихие винтики счастливы? Ну, спасибо!
...Милый, даю тебе в сердце пять лет условно,
можешь уже не скрывать каземат и дыбу.
Я стучусь вам в книгу. Стук Вы
мой встречаете со страхом.
Я - Ничто с огромной буквы,
сводня и рабыня "траха", -
так с чего дрожать? Не бойтесь!
Оттого ль, что не по плану
мысль: Ничто - как сущность - больше
чем любое нечто.
Стану вас учить?
Мой ум не столь щедр. Ладно (можно рот пошире):
я о нечто знаю больше,
чем любое нечто в мире
о себе познало.
...Ноль же
иль дурная бесконечность
я, коли страдаю больше,
чем блудливенькое нечто, от Любви?..
Китай и Польша,
Русь и бывшие команчи -
все еси, поскольку больше
я, чем ваше нечто, мальчик.
...Бессильным матом кроется полено
противу смерти медленной в огне...
В конкретно-данный миг
во всей Вселенной
не сущ никто,
чтоб думал обо мне.
Ни мама, ни подруга, ни любимый,
ни Бог вокупе с аггелы Его...
Такой вот миг - весомо-измеримо-
циферблатированный в торжество
недоменяемой модели мира.
А по углам -
не видно
ни черта!
Похоже, и они гуляют мимо.
Оно понятно: комната пуста,
в ней - ни души. Что побирать во плен им?
И тела - ни. Похоже, даже - не...
А есть ли я,
понеже у Вселенной
нет ни единой мысли обо мне?
Вечор отсырелою крымской зимцою
не вьюга нам выла по виктору цою,
не хлопья пуржили лепёхами в лик,
а просто прожили мы с Лёхою миг.
А просто прожили, а просто поржали,
а просто кого-то в себе испужали,
как павка корчагин - не стыдно ему
бесцельно прожи то тому, то тому.
А после прожилки мгновение это
куда-то свалило из нас как предмета.
Видать, укатило, как леди с сумой,
набитою яствами, к мужу домой
на самом переднем бушприте маршлодки,
там, там, где в водителя тыкалось локтем,
в рычаг скоростей на спонтанной волне,
с ночнеющим городом наедине.
И вот, мы стоим, как удоды, без мига.
И нам не поможет ни умная книга,
ни дима билан, ни армен григорян,
ни санта лючия, ни небо славян.
И вот, мы стоим, как лохи, без мгновенья.
И нас не спасёт ни церковное пенье,
ни пиво, ни водка, ни млеко козлищ -
там, там, где сияет и вьюга нам свищ...
И вот, просолённою крымской зимищей
мы, два капитана, сокровище ищем.
Но нет у нас карты. И компас не тот.
И штормля. И вновь продолжается год.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
