ЧЕЛОВЕК ВНЕ ФОРМАТА
(об эволюции творческого пути поэта Сергея Арутюнова)
Cложно сказать, можно ли обмерить творчество поэта семью его книгами стихотворений в поисках жизненного отрезка, наиболее ярко высвеченного не только изданным, но и продуманным, прочувствованным, прожитым, наконец. Однако попытка - не пытка, а удовольствие от перечитывания и переосмысления созданного Сергеем Арутюновым более чем за десять лет. В то же время, как ни странно, все эти годы Арутюнов остаётся на периферии внимания критики: привлекательно было бы думать, что происходит это из-за масштабов таланта, но нет - скорее, из-за упрямого, конфликтного и бескомпромиссного характера поэта (который, кстати, часто и является показателем истинности творческой натуры). Тем более показательно, что сегодня Арутюнов - одна из интереснейших личностей в русской поэзии (и важно подчеркнуть, что в эпоху дефицита сильных характеров здесь можно говорить о Личности - именно так, с большой буквы - явно проглядывающей за стихами). Жёсткий, рубящий сплеча, в то же время глубокий и понимающий, умеющий вовремя отодвинуть свои вкусовые пристрастия ради правды, но не поступиться идеалами, Арутюнов кажется сшибкой непримиримых противоречий; точнее всего это отметила Татьяна Бек в многократно расцитированной рецензии на его вторую книгу: "Всеотзывчивый и отдельный, откровенный и самошифрующийся, беззащитный и упрямый, агрессивный и добрый, он - воплощенный вопрос и парадокс. А кто, по Пушкину, пародоксов друг? Вот именно... Дар налицо. Но и спрос будет соответствующий - максимальный. Тем более что сам Арутюнов являет собою тот тип максималиста, который зачастую не выдерживает изначально заданной нравственной и музыкальной высоты, рушась оттуда с грохотом и треском, входящими, впрочем, важнейшей частью в его просодию..." 1
Такой же "воплощённый вопрос и парадокс" - и сама литературная судьба Арутюнова, а его творческие максимы - зачастую воплощённое противоречие. Но это - не поведение лицемера, говорящего в данный момент то, что ему выгодно, а те полюса натуры, на стыке которых и рождается талант: готовность наступить с наскока - и "опустить приклад" по здравом размышлении.
Неудивительно потому, что в современной литературной ситуации, где "тусовочная" критика предписывает хорошее поведение, а резонансом поэта является его признанность в сообществе, Арутюнова предпочитают не замечать (боятся ли, поскольку его "...поэзия обладает свойством переваривать стиховедов, как саррацения - мух. Нужен довольно крупный экземпляр. Корпулентный, а то станет лёгкой добычей", как выразился недавно в интервью другой поэт-оппозиционер?). Авторы статей о нём - как правило, представители ближайшего дружеского круга, часто - ученики. Однако поэт привлёк к себе благосклонное внимание иных читательских слоёв на Stihi.ru - сайте с, мягко говоря, неоднозначной репутацией - в его понимании олицетворяющих "народ", антагонистичный враждебной и коррумпированной псевдоэлите, каковой ему представляется пресловутое "профессиональное сообщество". Эта точка зрения, конечно, в своём роде миф; вместе с тем каждый миф опирается на отдельные реалистические основания, и ситуация обстоит сложнее, чем деление на чёрное и белое: поэт признаётся, что "отрезан от людей равнодушной издательской политикой" 2 (а как иначе, если книги выходят тиражом 200-300 экземпляров, многим имя автора ни о чём не говорит, и поэт даже полагает, что "... такое существование достойно, в нём есть нечто совершенно элегическое. Безнадёжное") 3 ? Вполне возможно существовать в этой системе со спокойным достоинством, но это - не для Арутюнова, каждым своим жестом отрезающего путь к компромиссу и по-байроновски "чуждого от природы лицемерия света".
С самой первой книги до совсем новых стихов Арутюнова проходит красной нитью интонация "трудного человека" в условиях соблазна, исходящего со стороны, пойти на компромисс с совестью - и отрицания возможности этого компромисса. Тяжело и мучительно решается вопрос: волк ли я по крови своей, убьёт ли равный, да и является ли равный таковым или - мне не равен никто? Книга "Окалина" (2002) 4 - вся суть противостояние человека жестокости окружающего мира и сопротивление озверению: "А мне всё жалость не даёт/ Ожесточиться навсегда". Возможна покорность, но важно - во имя чего: "... я был рабом, / но не твоим" (характерна перекличка со строками из стихотворения 2012 года: "Когда молчим, присяги не даем, / Поскольку не ему ее давали"). Происходит поиск братства - но через резкий, полемический жест, где протест неотделим от поиска: они сплетаются в сложном и неразрывном психологическом узле. И крик "я - человек", обусловленный страхом, что не расслышат, не поймут, не пустят, зиждется на внутреннем ожидании этого братства. Оттого и проникать приходится "через брешь" - на всякий случай:
эй, новоделанный богач,
живущий здесь по дням нечетным!
ты думаешь, я просто грач?
я человек, но только черный.
не твой. Дай хлеба мне. Отрежь
от свежего. я съем с рябиной,
проникнув ночью через брешь
на твой балкон гостеприимный.
|
Констатация "не твой" (к себе ли, "человеку", относящаяся? К хлебу?) - и приказное "отрежь", требовательное "съем"... За скобками звучит голос подпольного человека, революционера - так, что не всегда просто расслышать, где враждебность, а где попытка замаскировать под неё голос соучастия; где интонация приказа в многочисленных императивах, а где - призыв к робкой нежности: "Сойди с меня. И разбуди" ("Апдейт"). В конце концов, и герой знаменитого стихотворения Ходасевича сотрясает безрукого, идущего в синема, от очевидной невозможности понимания, - и почти кармической неготовности признать эту невозможность (трудно не расслышать соответствующую аллюзию в арутюновском "Я недоволен бытием..."). Любовная линия ранних книг, особенно проявляющаяся в "Item" (2005), опять-таки связана с темой одиночества, обособленности, ощущения своего избранничества: "могу быть мягок... против... плеч нечаянной мольбы" (как значима эта психологическая коллизия - "мягкость против"!). Тут - богатое поле психологических параллелей, отсылающих к бытию классического русского интеллигента: и предсказуемость жребия - "но иная планида мне припасена" (ср. пушкинское: "Когда б мне быть отцом, супругом /Приятный жребий повелел"), и готовность бросить упрёк: "Мне было холодно сегодня, / А ты расслышать не смогла" (сказано по-лермонтовски: "Как знать, быть может, те мгновенья, Что протекли у ног твоих, Я отнимал у вдохновенья! А чем ты заменила их?"). В более поздних стихах: "Мне снова любовь показалась чужой" и, наконец, честно-предупредительное: "Люблю тебя, но рядом спать не лягу". Есенинский "дух бродяжий" как бы обнаруживает себя в качестве первоисточника, ассоциируясь с лирическим героем, будучи трансформирован в "дух продажный" пассии. И как же точна Бек в сравнении арутюновского героя с тургеневским Базаровым, "... дразнившим оппонентов категоричными заявками, вроде: "Люди, что деревья в лесу, ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой", - а потом так влюбившимся в отдельную Одинцову, как ни одному романтику не снилось" 5 !
"Мы от других всегда отдельны, / Собой от всех отделены", - в этой аффиксальной паронимии как нельзя более ясно обозначен конфликт, ключевой для поэтики Арутюнова. И в этом смысле четвёртый сборник, "Саланг" (2006), открывающийся стихотворением, из которого приведена цитата, - наверное, самый "бековский", не говоря уже о том, что это дань её памяти, поскольку издан он после трагической смерти этого ярчайшего и незаслуженно забытого поэта и литинститутского учителя Арутюнова. Преемственность обозначена и характерными стилистическими и интонационными жестами, о которых в посмертном интервью о Бек говорил сам Арутюнов: "Узнаваемые черты ее поэтики - тройной эпитетный удар, где каждый из троицы подчеркивает и уточняет одновременно и предыдущий, и последующий. Так умелый плотник загоняет гвоздь в заботливо отшкуренные сосновые разводы - в три удара, и это словно благодарственная молитва за божий свет и день" 6 . Так, одно из "саланговских" стихотворений Арутюнова ("Бедная мелочь! Никто не нагнётся...") впрямую отсылает к одному из ранних стихотворений Бек "Сделался ливень льдом или инеем...": даже самоаттестация бековского героя ("Вот тебе! Вывернулась наизнанку: / Рваные нитки, грубые швы") перекликается с арутюновским "... зол, недоверчив, / Склонен к побегу, бунту, понтам". Эта интонация открытого вызова, постановки дилеммы перед оппонентом: бери со всеми недостатками - или отказывайся, выбор твой - не раз повторяется у Арутюнова и вполне укладывается в психологическую парадигму, обрисованную Бек, согласно которой её ученик - "очень живой и неудобно честный" 7 . Если обратиться к самым ранним книгам, можно увидеть, что эта дилемма встречается и в "Апдейте":
Что застыла? Велкам.
Заключим пари?
Ищешь человека?
Вот он я. Бери -
Гиблым, постсоветским,
Прямо от сохи,
Битым, но с довеском,
Мерзлым и сухим.
Этот не согреет
Лона госпожи.
Думай поскорее.
Я бы не спешил.
|
(Ср. у Бек в вышецитированном стихотворении: "Что ж ты отпрянул, Душ Потрошитель? /Больше в смятенную душу не лезь. / Выше взвевайтесь, громче трещите, /Боль и обида, нежность и спесь!").
Два стихотворения в "Саланге", следующих одно за другим, также напоминающих о поэтике Бек, посвящены её памяти. Первое - с эпиграфом "Узнав о смерти Т.А." ("Как думы полночью язвят...") - трогает горьким пафосом утраты, воскрешая в памяти историю трагической смерти Бек (2005); концовка другого - "Солнцем в клочья чёрный иней/ Изорвав - перепиши!" говорит о преемственности - и также возможности "замены, вырывания, вычёркивания", которая, по Арутюнову, "и есть свобода. За ней, собственно, и приходят в поэзию, обретая в награду собственный голос" 8 . И - шире - о возможности литературной учёбы: на одном из выступлений Арутюнов, обращаясь к своему творческому семинару и говоря о радости этой преемственности, назвал Бек "вашей литературной бабкой". Не случайно и день рождения у них в один день - 21 апреля; об этом - одно из поздних, написанное буквально за год до смерти стихотворение Бек с посвящением Арутюнову и точной зодиакальной характеристикой Тельцов: "По знаку Зодиака я - Телец, / Упряма, и усердна, и ревнива... <...> Привязчивы. Но действуют назло. И зачастую гибнут от безумья". Кажется, слова из "Саланга" "несовместимостью обдав/ с самим собой" перекликаются и с этими, и с другими важными строками Бек: "Я и умру, исследуя/ Несовпаденье с миром". Мир за несовпаденье платит самым жестоким - игнорированием и замалчиванием, которое едва ли не хуже, чем открытая борьба, поскольку подлее. И, как ни горько это осознавать, Бек довольно быстро оказалась обречена на забвение и редкие упоминания; место в золотом пантеоне вряд ли будет уготовано и её талантливому ученику. И - не своё ли будущее, увы, отчасти предсказывает Арутюнов в воспоминаниях о "литературной бабке" семинаристов (соответственно - своей "матери"), жёстко и резко ставя диагноз ситуации, сложившейся вокруг её стихов? "Подмывает сказать, что эти стихи - классика, и тут же спохватываешься: классики в том виде, в котором она бытовала у нас как минимум в течение ста лет, больше не существует. "Классическая классика" попадает в школьные и институтские программы, заучивается наизусть, обсуждается, переиздается - а кто будет переиздавать книги Бек? Пушкин? Покойный Гантман? Еще какие-нибудь добрые мужественные подвижники? Не верится. Простите - не верю. По "классической классике" пишутся диссертации, на нее ссылаются, о ней вообще говорят. А Бек в тех же блогах сегодня цитируют в основном девушки, заглянувшие на какой-нибудь женский форум: под стихотворением, стянутым из какого-нибудь раннего сборничка, как правило, или недоуменное или равнодушное молчание или - того хуже - подблеивающие оценки полудурков обоих полов" 9 .
Читая книги Арутюнова в хронологическом порядке, видно, как это "несовпаденье с миром" угрожающе обостряется. Если лейтмотив дебютной "Окалины" - желание братства и невозможность установить связь, то в "Праве хранить молчание" (2009) эмоциональная амплитуда колеблется от недоумения ("Перестаю понимать ваши речи, братья...") до открытой враждебности, как в одном из лучших стихотворений Арутюнова ("Это кто же, кто же, кто же так над нами простебался..."), о котором Елена Зейферт, рецензент книги, упоминает в контексте "ролевых стихотворений, написанных Арутюновым от лица преступников" 10 . Не могу не процитировать полностью - поскольку часто читаю вслух и наизусть его трагически-шутливое начало:
Это кто же, кто же, кто же так над нами простебался?
Ты - пиарщица-пустышка, я - грошовый репортёр...
Совокупного дохода - триста восемьдесят баксов
Плюс еще от гонораров кое-что перепадёт...
Мы не ходим на концерты: там везде дороговизна,
Ужимаемся, как можем, арам комнату сдаём...
Нам не снятся даже ночью сны бухой отроковицы,
Потому что пиво хлещем, пресыщаемся старьём.
Мы мечатем о халяве, о говенных миллионах,
Что пылятся где-то в сейфах за альпийским ледником...
Надевай скорее каску и чулки цветов лимонных.
Мы их всех перестреляем, не заплачем ни по ком,
Мы отмстим им за лишенья нашей молодости дикой,
За стерильные аборты и латентный отходняк.
Слышишь, сучка? Одевайся и будильником не тикай.
Это мёртвые секунды постсоветского хамья.
...И сбивается дыханье, тонких шей синеют вены,
И забрызган кровью кафель, и в окошко бьётся крик,
Словно кто-то вдруг коснулся нашей участи мгновенной,
И от брызжущей сирены тишина в ушах царит.
|
Враждебность оказывается в дальнейшем гипертрофированной, чуть ли не показной. Лирический герой находится с миром в ситуации даже не диалога, а взаимной агрессивной переписки ("Ты по аське мне пишешь - достал, отвали"; "И ты мне ни слова сюда не пиши"; "Не пиши мне больше никогда"). Стих, однако же, парадоксальным образом не теряет, а только приобретает в музыкальности и просодической инструментованности, неотделимой от "пыльных прозаизмов". "Чего я никогда не постигал, /Как этот слог, мужая, прислонился/ К эфирному величию стиха/И мутной сути пыльных прозаизмов", - кажется, что этот вопрос из раннего стихотворения Арутюнова - об очень знакомом авторе, но арутюновскому читателю хочется переадресовать эти слова самому поэту, наблюдая в этом его самоцель. "Эфирное величие" в сочетании с "пыльными прозаизмами" - сложно сказать точнее (ср. у Ходасевича: "... каждый стих гоня сквозь прозу"). На уровне семантики, однако, от этой враждебности недалеко до брюзжания, а то и - до ответного читательского недоумения: не всегда удаётся разглядеть, где нападение, а где - самозащита, где поза, а где - открытая эмоция; как всегда у Арутюнова, они сплетены в сложном психологическом клубке. "Лично я всегда угрожаю расправой, / Вырезанием глаз, а потом предъявляю свиток, / Но мой русский давно понимаем как иностранный..." Поза нонконформиста, однако, невыигрышна, как и любая жёстко и однажды заявленная позиция, прирастающая, как маска к лицу, от которой затем сложно избавиться и понять, кого и за что критикуешь. Резкие максимы отрезают возможность диалога, - но, впрочем, твёрдость позиции не следует воспринимать слишком уж буквально, ибо она часто идёт рука об руку с сомнениями. И удивительно проницателен оказывается критик, которому "портретом лирического героя Арутюнова" представляется стихотворение Окуджавы "Оловянный солдатик моего сына" (но, однако, нужно значительно войти в положение лирического героя, чтобы счесть "злобу" "естественной реакцией на происходящее вокруг"!) 11 .
В отличие от более ранней, элегической "Версии для печати" (2007), где, впрочем, тоже хватает противоречия "миру державному" ("Ну я-то, я-то чем ему обязан?"), в "Праве хранить молчание" всё чаще повторяется визг. Визг - протест лирического героя против мира; визг - эмоциональный и звуковой фон, олицетворяющий не только звук компьютерных клавиш, но и "симфонию" города, урбанистическим певцом которого становится Арутюнов, воспевая его окраины; визг, наконец, - "скотский язык... палаток и ларьков, скулящих у метро", к которому всё отчётливее движется вектор лирической позиции Арутюнова, отдавая им самоценное право говорить собственным голосом, растворяя биографические подробности в приметах потерянного "рабочего" поколения, характеризующего себя прямо и беспощадно: "Мы застали начальные стадии распада национального духа у народа, который назвал себя "советским", и это зрелище никогда не выветрится из нашей памяти. Нет настолько горючих слёз, что смогли бы вымыть из глаз неслыханное падение огромных человеческих масс - родных, близких - в пропасть, возврат из которой никем и ничем не предречён" 12 . Поколения "убитого", заставшего слом советской эпохи и не пережившего его; оттого так часто и узнаваемо звучат в его стихах голоса двух ярчайших представителей этой генерации - Бориса Рыжего и Дениса Новикова (прекрасно помню, как в своё время именно Арутюнов открыл мне и другим слушателям своего семинара поэзию Новикова, принеся на занятие в 2007 году его посмертно вышедшее избранное "Виза", сказав, что "носится с этой книгой" и рассказав о судьбе поэта, а затем прочитав одно из самых пронзительных его стихотворений "Чукоккало"; не раз Арутюнов признавался и в любви к поэзии Рыжего, о котором написано его не менее пронзительное эссе "Звезда, род мужской" 13 ). Ср.: "Этой ночью нас убили /Ох...нное кино" у Арутюнова и "...в том, настоящем, вас убили, / и руки вытерли о вас" Рыжего; "Я сложу тебе город из ломких спичек..." Арутюнова и "Я тебе привезу из Голландии Lego..." Рыжего; "Иной раз думаешь - а вот бы / Понять, что слава - просто дым, /У павильона "Пиво-Воды" Стоять советским постовым" Арутюнова и "И право, друг мой, быть бы проще - / пойти в милицию служить" Рыжего). Однако родство вовсе не ограничивается этими, в общем, случайными аллюзиями: вот - отзывается протестный возглас Дениса Новикова, выделенный им в стихотворении жирным шрифтом и обращённый на "загулявшее это хамьё, / эту псарню под вывеской "Ройял", трансформируясь у Арутюнова в "...Аве, асланбеки и шамили, /Посещайте массовые жральни". Вот аллюзия к одному из самых известных стихотворений Новикова "Россия": "Узлы-чемоданы с натугой несут, /А норму уже сократило... /Направо инфаркт и налево инсульт, /А прямо - убит за квартиру". Часто акцентируется внимание на принадлежности по национальному и топографическому признаку - и тут тоже невозможно не вспомнить Новикова с его "Бессмысленна речь моя в противовес/глубоким речам записного всезнайки. /С Олимпа спорхнул он, я с дерева слез". Арутюновым эта ущемлённость, противопоставляемая ненавидимому им "москвоблату", переживается болезненно: "Мы ж не центровые, мы - южане", "Я хачик, я долбаный ара, /Мне денно и нощно долбят"; "А мы неместные, а мы с окраины, / И сами рубимся, без кумовства, /И нам их чудные пути задраены, /На то и родина у нас Москва". Откликается в этом сложном контексте и более ранний классический первоисточник - Ходасевич ("Не матерью, но тульскою крестьянкой..."): "Ибо я не рождался и соски не драл/У дородных кормилиц в сиянье твоем"; но и - в другом стихотворении - "Я пил тебя по каплям, /Поднявшись на локте" (ср.: "Я высосал мучительное право/ Тебя любить и проклинать тебя").
Неудивительно, что одним из близких поэтов в эту пору становится и Всеволод Емелин, которому посвящён не только темпераментный текст Арутюнова "Кому челом бить" в 5-м номере "Октября" за 2009 год, но и стихотворение "Подражание Емелину. Или Родионову" в "Праве хранить молчание". "Почему же как поэт Арутюнов абсолютно нуждается в низовой культуре?" 14 , - задаётся вопросом Елена Зейферт, и она права в том, что "эта потребность у него совершенно иная, чем, к примеру, у Емелина и Родионова. Арутюнов сам очерчивает границу между собой и ими, создавая стилизации под их произведения <...>. Но потребность остаётся". Ни стилизации, ни подражания, как из этого стихотворения, так и в целом, впрочем, не получается, - и не только потому, что интонация не емелинская и не родионовская (не говоря уже о том, что Емелин и Родионов - поэты, немало отличающиеся и друг от друга, и от Арутюнова): при схожести трагикомической ноты - если Емелин исполняет роль шута в трагифарсе, выкрикивая под видом юродивого серьёзные вещи и всегда будучи готовым откреститься от своих "пророчеств", - Арутюнов не то чтобы совсем лишён маски посредника, но через любую напускную гипертрофированно-агрессивную позу слышен именно его голос, полный непосредственной трагической боли. Эта ошибочность идентификации, мнимость поиска "собратьев", впрочем, выдаёт арутюновскую "энергию заблуждения": романтический герой обречён остаться один. А Арутюнов, несмотря на свою приверженность условно-реалистической картине мира, безусловно, романтик, - исключительный герой в исключительных обстоятельствах с явно выраженным "эго" в вечном противостоянии миру (сам поэт придумал определение "ультраромантизм" 15 ; романтизм, доведённый до крайней точки кипения, - что ж, можно понимать и так).
Однако остановимся подробнее на его критической деятельности. "Арутюнов-критик - в лучшем значении слова эквилибрист смыслами. Язык его гибок и очень точен. Арутюнов не ставит тавро и не указывает перстом, а прокладывает своими локтями нишу для литератора, показывая ему его самого в - порой кривых - зеркалах строк. И делает это органично и изящно..." 16 , - пишет Елена Зейферт в рецензии на "Право хранить молчание". На мой взгляд, вопрос об Арутюнове-критике неотделим от вопроса о нём же как о поэте, поскольку Арутюнов-поэт - критик окружающей действительности, в высшей степени пристрастный: реже - в похвале, чаще - в порицании. Разговор о творчестве для Арутюнова - всегда разговор о человеке, словно бы частная жизнь и поэзия нераздельны ("поэт - прежде всего нравственная величина", обмолвился он, будто раскладывая, вопреки Белинскому, "огонь на свет, теплоту и силу горения"). И именно поэтому критик Арутюнов отрицает возможность творческих заслуг, если видит в человеке мнимую "гнильцу". Будучи самому воплощённым противоречием, сложнее видеть другого человека в спектре противоречий. Интересно и то, что, если Арутюнов-критик всё время пытается "пригладить" текст, привести его к некоему знаменателю - то логической ясности, то классической форме, то прочим стереотипам - то для Арутюнова-поэта парадоксальность остаётся исходной точкой высказывания, - впрочем, не мешающей внятному смыслу и так называемому "первому плану содержания". "Не столько я противоречив, сколько сама поэзия. Если она не основана на неразрешимом парадоксе, трагедии, цели поэзии не наступает" 17 . А всё потому, что - тут хочется перефразировать слова Вячеслава Курицына о Немзере и переадресовать их нашему герою - "инструмент у Арутюнова один - сердце, большое, как у теленка, горячее сердце".
В поздних стихах всё больше даёт о себе знать не только это горячее и изрядно уставшее от житейских бурь сердце, но и поза часового, стоящего на страже разрушенной родины. "Постоим. Случайными словами/Разбавлять креплёное не станем. /Ни ментам, ни шлюхам не слукавим - /Вытянемся, как пред мирозданьем". "Бывают стихи - и талантливые, - от которых почти физически устаёшь, точно автор взял на себя важные обязательства, встал в позу, причём неудобную, а сменить её - выше его сил. Читать такие стихи также тяжело, как долго смотреть на почётный караул...", - писал Сергей Гандлевский в эссе о Льве Лосеве. Случай Арутюнова схожий - однако интерес читателя к стихам не уменьшается, а только усиливается. Нагнетая реалистическую атмосферу с приметами негативной действительности, не абстрагируясь от них, а, наоборот, мазохистски их примагничивая и словно бы материализуя мир в его чёрном цвете ("Нам ли ездить на Карибы, / Ждать от Бога жениха, / Если пучатся тарифы /На услуги ЖКХ?"), поэту удаётся достигать убедительного результата. "...В этом году я испытал влияние социальной семантики, и теперь пытаюсь из-под нее выбраться. Хочется вернуться в обычное русло городской трагики со всей присущей ей мусорной природой мегаполиса, где я никому ничего не должен, особенно говорить от лица каких-то жестяных "мы", достаточно обозленных переменами, чтобы не сдерживаться в выражениях. Надоели жёсткие максимы, хочется пейзажа, портрета. Хватит баррикад и барракуд" 18 , - говорил поэт в интервью осенью 2009 года. Однако социальная семантика не отпускает - и автор всё больше движется по направлению к выражению обобществлённого. Слово (главным образом приметы "растленного Запада" и той самой "социальной семантики"), взятое и в контексте и без оного (но с учётом контекста самого арутюновского творчества), само несёт негативистский оттенок: "трейдинг", "продакт-плейсмент", "бомбер китайский", "налоговые вычеты", названия вывесок и магазинов, - однако, встраиваясь в интонационный фон, начинает обладать самодостаточным звукосмыслом, двупланным и отнюдь не ограничивающимся словарным значением (так, "горбольница" в строках о матери этимологически отсылает к "горбу"). В отдельный жанр выделяются стихотворения, знаменующие крах судьбы частного - и архетипически обобщённого - человека и его жизнь с самого рождения ("Ты по жизни такой фристайлер...", "Станешь ты, пипл, пьюпил или же стьюдент...").
И тут как никогда становится интересен конфликт поэзии и прозы. Позволю себе автоцитату из рецензии на последнюю книгу Арутюнова 2011 года: "Конфликт между поэтом и маргиналом проявляется и на уровне отдельных строк - в рамках одного стихотворения после прямых, художественно не преобразованных фраз порой "предательски"-эклектично просвечивает старушка-поэзия.
Говорит мне - что ж ты так осунулся
И на пиво отчего косишься
В магазине шаговой доступности
Толстая нерусская кассирша.
Говорю ей - выпить очень хочется,
Задолбался, мать, но как представлю,
Чем вся эта шняга может кончиться,
Вижу как в магическом кристалле...
|
Именно подобные "видения", признания вроде "я столько видел, что не верится..." и убеждают в поэтическом даре Сергея Арутюнова лучше любого сертификата. Иногда не оставляет ощущение, что слышишь некий пророческий глас, вещающий из метафизического пространства и осуждающий земную "гнусь" из каких-то "нездешних" прав - оттого и старающийся мимикрировать под человеческий, чтобы не отличили. Налицо парадоксальное: лирика, словно назло шаблонам, изо всех сил старается казаться топорновато-прямой, прозаизированной - но из-за этой мимикрии и создаётся впечатление полностью обратного..." 19 . Если у раннего Арутюнова можно встретить такие выражения, как "я бы не спешил", "и я бы их [драмы. - Б. К.] не обострял", то поздний и обостряет драмы, и спешит с ними, и не стесняется в приговорах миру. Но сквозь поэта теперь говорит нечто "нечто ангелоподобное, пришедшее судить жизнь за то, что она в тысячу раз подлее и ниже, чем в приключенческих книгах" 20 .
Суждения о жизни, конечно, в личностной идеологии поэта не могут быть отделены от суждений о творчестве - и о технической стороне материала, олицетворяющей для Арутюнова "мастерство", за строжайшую планку которого он ратует как критик. По-прежнему столпом веры для поэта остаётся рифма: словно бы и не понимая, что это контекстуально обусловленный элемент стихотворения, поэт застолбил за собой индивидуальное право "рифмовать изысканно", и в поздних стихах мастерство доходит до высочайшей степени, уже не позволяя упрекнуть его в том, что созвучие для него является украшением или самоцелью, как, например, для Маяковского. От первой до последней книги прослеживается то, как этот элемент органично входит в состав стихотворения, не теряя точности и небанальности, а тема - своя, глубоко индивидуальная - превалирует над версификационным экспериментом, которого были не лишены ранние книги (правда, в отдельных случаях рифма всё же ведёт за руку поэта; к примеру, в строках "Ужасно вот что - музыка останется/И полетит над нашими домами/Так яростно, блаженно и осанисто, /Как ей лететь при жизни не давали" слово "осанисто" в этом ряду наречий кажется неточным: если уж яростно - то резко, напористо, а не осанисто - то есть, как говорит толковый словарь, "важно, внушительно").
Поэтому странно выглядит мнение критика, в одной из дискуссий противопоставившего Гандлевского Арутюнову (не в пользу последнего), обозначившего в этой связи параллели между Минаевым и Курочкиным, с одной стороны, и Пушкиным и Лермонтовым - с другой (антитеза, олицетворяющая в его поверхностном понимании виртуозную версификацию в противопоставлении "поэзии"), и наблюдающего в поэтических текстах Арутюнова только "стиховую оснастку". Авторы подобных высказываний, как мне кажется, за деревьями не видят леса; заслуга же героя этой статьи в большем. Возвращаясь к классическим языковым моделям силлаботоники - и в очередной раз доказывая возможность индивидуализации привычных размеров, - Арутюнову удалось создать не только совершенно узнаваемую поэтику, но и новый идиостиль - язык lost generation начала 21-го века с приметами потерянного времени; от первой книги, в которой дана констатация собственного состояния - до той, в которой отражено состояние целого поколения; от "безотзывность природы заводит в тупик" - к возможности дать собственный отзыв, резкий, раздражённый и пристрастный; от "сознанья, что протест беспочвен/и в этом смысле бесконечен" - к конкретизации самого протеста. Язык "разочарования в будущем": "Такому разочарованию в будущем, как у меня, могут позавидовать поэты любой плеяды. И чем дальше, тем больше я весь об этом" 21 . В то время как поэзия демонстративно замкнулась в рамках элитарного круга, Арутюновым всё ещё владеет - может быть, единственным из современных поэтов - утопическая мысль о функции литературы, заключающейся в служении народу. Ему удалось и воплотить эти мысли в эстетический опыт, более чем далёкий как от условно-"народных" стихов круга "Нашего современника", так и от бесконечных профанаций под названием "Стихи о родине" и рассчитанной на филологов "новой гражданственности", где авторскую позицию не разглядишь и под увеличительным стеклом. И, может быть, одно это и делает его "беззаконной кометой в кругу расчисленном светил". А значит, то, что сделано поэтом, должно быть оценено в полной мере.
1 Татьяна Бек. "Главное - это помарки". Рец. на кн.: С. Арутюнов. "Апдейт". // Знамя, 2004, № 4. Цит. по: magazines.russ.ru/znamia/2004/4/bek16.html.
2 "Впервые поэт в России - никто...". Интервью с Сергем Арутюновым. Беседовал Платон Беседин. // Блог портала Thankyou.ru. Цит. по: www.lookatme.ru/flow/posts/education/176605-intervyu-s-sergeem-arutyunovym
3 Сергей Арутюнов. "Лагеря никуда не делись". Беседовал Максим Лаврентьев. // Литературная учёба, № 5, 2009. С. 48. (www.lych.ru/online/0ainmenu-65/44--52009/410--qq-q-)
4 Все книги и многие эссе Сергея Арутюнова доступны для чтения по адресу: samlib.ru/a/arutjunow_s
5 Татьяна Бек. Указ. соч.
6 Слова Арутюнова из воспоминаний о Татьяне Бек. "Дети Ра", № 4 (54), 2009. Цит. по: magazines.russ.ru/ra/2009/4/
7 Татьяна Бек. Указ. соч.
8 Thankyou.ru. Указ. соч.
9 Воспоминания о Татьяне Бек. Дети Ра. Указ. соч.
10 Елена Зейферт. Рец. на кн.: Сергей Арутюнов. "Право хранить молчание". Литературная учёба, № 5, 2009. С. 233. (www.lych.ru/online/0ainmenu-65/44--52009/446-2009-11-16-13-18-09)
11 Наталья Мамлина. "Всеотзывчивый и отдельный Сергей Арутюнов". Зинзивер, № 4 (36), 2012. Цит. по: magazines.russ.ru/zin/2012/4/m15.html
12 Сергей Арутюнов. Клиническая лира. Послесловие к кн. Сергея Геворкяна "Глазами внутрь" (М.: Водолей, 2011). С. 185.
13 Сергей Арутюнов. Звезда, род мужской. О первой и довольно насыщенной книге Бориса Рыжего. // Журнал "Самиздат". (samlib.ru/a/arutjunow_s/rudy.shtml)
14 Елена Зейферт. Указ. соч. С. 232.
15 "Поэзию ждёт великое завтра...". Интервью с Сергеем Арутюновым. Беседовала Алёна Бондарева. // Читаем вместе, № 4 (21), апрель 2008.
16 Елена Зейферт. Указ. соч.
17 Блог Thankyou. Указ. соч.
18 Зарубленное по причинам недостатка печатных площадей интервью журналу "Студенческий меридиан". // Журнал "Самиздат". Цит. по: samlib.ru/a/arutjunow_s/interview3.shtml.
19 Борис Кутенков. Между Гамлетом и Дон-Кихотом. Рец. на кн.: Сергей Арутюнов. "Хор Вирап". // НГ-Ex libris от 17.03.2011. Цит. по: ng.ru/lit/2011-03-17/6_arutunov.html.
20 Сергей Арутюнов. "Лагеря никуда не делись". Литературная учёба. С. 38. ()
21 Сергей Арутюнов. "Лагеря никуда не делись". Указ. соч. С. 48.
© Борис Кутенков, 2013-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2013-2024.
– Творчество Сергея Арутюнова –
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
