"Человек рождается поэтом, и поэт потом всю жизнь учится или пытается учиться быть человеком", - сказал Юрий Казарин горькие и точные слова в книге о Борисе Рыжем. Речь идёт отнюдь не о человеческих качествах (доброте, нравственности) - но о мучительном внутреннем раздвоении, которое не всегда может быть вербализовано (однако пишущие этот конфликт прекрасно знают). Да и в самом деле, как сказать о конфликте между необходимостью подчиняться стандартам - в воздухе витает призыв "будь как все", всё пропитано этим умолчанием, - и отчётливым пониманием своей отдельности. Между тенденцией к уравниванию - и поэзией, сущностно противостоящей любым нормам, кроме одной нормы - одиночества. Смириться с этой отдельностью нелегко. Говорить о ней - неловко; бравировать - недопустимо. Остаётся прибегать к самообману:
Мне хорошо - я снова научился
лукавить и обманывать себя.
Книга избранного Дмитрия Артиса "Детский возраст" (КП ОГТ; Одесса, 2014), - трагическое и честное свидетельство об этой попытке эволюции. О шатании между "отчасти мирским" и "божественно мерзким" (здесь паронимия только подчёркивает близость оппозиций - и остроту конфликта), окружающей "правильной жизнью" - и генетически "неправильным" обликом поэта. Между истинно поэтическим стремлением смешать лицо с бетоном "в лучших традициях падающих птенцов", исполосовать это лицо, убежать от обывательщины - и желанием уютного гнёздышка, безудержным стремлением прийти к этой обывательщине, верно названной Томасом Манном "тоской художника по обыденности".
По сути, этот двенадцатилетний итог - большая и затянутая эпопея, имя которой - метание между поэтом и человеком. Она же - большая антитеза самой себе (обратите внимание на количество оппозиций в этих стихах, начиная с заглавной: "там родятся не поэтами, /а нормальными людьми"). Мотив этот у Дмитрия Артиса столь избыточен, что создаёт ощущение замкнутого круга. От "залихватчины" "Мандаринового сада", сквозной сюжет которой можно выразить блоковским афоризмом на все века - "а вот у поэта всемирный запой, и мало ему конституций", - до попытки мудрого смирения и свободы от позёрства в "Ко всему прочему", - самой трагически выверенной книге Артиса, книги-попытки усмирить стихию, заканчивающейся, между прочим, всё тем же конфликтом:
Я всё ещё пробую жить по-человечески:
не изменяю принципам, предаваясь мести,
даже старые пиджаки вешаю на плечики,
и каждое плечико знает своё место.
По утрам чищу зубы, принимаю душ и
щетину брею, точно снимаю бытия плесень.
Вы ещё можете услышать через отдушину
в ванной комнате, какие пою песни.
Но так иногда хочется взять и сломать её,
жизнь человеческую,
предстать на последние
деньги перед любимой женщиной голимым
принцем, выругаться на всё святое хорошей
матерью, нажраться и не попуститься,
в принципе.
"Поздний" Артис, по-прежнему наделённый "вечным детством" (недаром отсылка к сказанному Ахматовой о Пастернаке встречается у него), уже не педалирует природный лирический инфантилизм. Ему, обводящему чёрный рисунок карандашом и выводящему петлю, не нужно прибегать к броским ходам и доказывать, что он поэт. Это ясно и так, стоит прочитать стихи:
Позднее время суток.
Я до того дошёл,
что обвожу рисунок
чёрным карандашом.
Вроде косые ливни,
но получились для
жёлтых и синих линий
комната, ночь, петля.
Артис неслучайно делает избыточно назойливой эту эпопею о метании между поэтом и человеком; так назойливо само позёрство, поскольку оно же - зов о помощи (слышите аллитерации, лишний раз убеждающие в перекличке?) Перед нами - мучительная попытка вырваться из раздвоенности; в этом смысле автор ближе к Есенину, для которого уют был необходимостью, а любое нарушение уюта - досадным уходом от нормы, - чем, допустим, к Цветаевой, которой "стандарты" - жизни, быта - необходимы были, кажется, для разогревания лирической печи. Впрочем, если вдуматься, - тут как раз нет такого уж острого противоречия: центр притяжения стихов - всё равно так или иначе несоответствие. Да и артисовское "осу в карман себе засунь/и наслаждайся жизнью" - метафора самой поэзии: поэт, засовывая осу в карман, получает наслаждение от непридуманной боли (она же - вдохновение). Поэт вообще - странное существо: именно потому, что питается "сладкими звуками", страдает от них и паразитирует на них, и жить без них не может. В другом стихотворении ("Ещё вчера был жив комар...") опять возникает мотив этой назойливости - и "невозможности без"; да, это именно о природе вдохновения (и как тут не вспомнить "чёрного человека в костюме сером" Высоцкого и вообще характерный для него мотив двойничества). Однако именно в минуты некоторого равновесия, соотношения с "человеческим" - а точнее сказать, временной иллюзии смирения (а не хождения не-будем-уточнять-каким-колесом - прочитаете сами, - и не пиитического биения себя в грудь) и получаются самые потрясающие стихи. Трагические, ибо ничего не сказано - и сказано всё; на выходе - лишь несбыточная идиллия, выраженная надрывно простыми средствами ("больно - поэтому без метафор", по выражению Татьяны Бек):
Представь себе, что папа любит маму
и мама любит папу до сих пор,
и если мама снова моет раму,
то папа чинит старенький забор.
В других же стихах попытка "вырваться" из "обличья поэта" (со всеми составляющими этого "обличья" - и питие, и "хождение колесом") - иногда переходит на уровень физического усилия: "Сделано дело, смотрите, отважный мужчина /чинно рванул под уздцы и вперёд пошагал", - и становится больно и за автора, и вместе с автором.
На одном из литинститутских обсуждений рецензент назвала Артиса "поэт-театр" (думаю, в этом определении отразилась не только его тогдашняя должность директора Театрального особняка; недаром же он и внешне, и биографически похож на Высоцкого). В каком-то смысле "поэт-театр" - это тавтология; поэт всегда должен играть роль человека, но при этом он сам себе - и режиссёр, и костюмер, и завлит, - и не властен лишь в себе самом, то есть в моменте разделения искусства - и почвы и судьбы. Не властен и над своим одиночеством, которое, по выражению Артиса, "находится вне времени, вне социальных групп", - и в этой "вневременной" сущности одиночества - пафос приподнятости, необходимый пафос, ибо становится двигателем стихов.
Артис, как истинный поэт, подлинно артистичен (простите за ещё одну невольную тавтологию); его рефрены, столь частые в этой поэзии, кажутся даже садистически-артистичными: читая их, ощущаешь эту последовательную попытку уравновесить разнополярные начала (в "Не убоится верности предавший..." меняется причастие, сам же рефрен, несмотря на это колебание, остаётся неизменным - и вот здесь-то физически чувствуешь момент поэтической беспомощности, - в самом хорошем и в самом трагическом смысле слова; как и в "Прости за дурную привычку тебе не звонить...", построенном на том же приёме и обрывающемся в отчаянное "позывные всё те же"). "Будто множили отражённых/в отражениях бесконечных", - сказано поэтом про эти рефрены. Здесь - на уровне версификации - важно и то, что я бы обозначил как "стилистические расхождения с собой"; рифмы в конце катрена нет там, где её ждёшь, но вместе с тем и затруднительно говорить о наличии белого стиха (рифмы неточные - "пространство/нами", "снова/большое"); возникает не бьющий в глаза эффект расползания ткани и, опять же, какой-то особенной беспомощности, - несмотря на то, что содержание вроде бы гласит о попытке воссоединения:
Однажды мы случайно где-нибудь
в конце вселенной встретимся и снова
соединимся в целое одно,
единое, прозрачное, большое.
Этот издевательски-гамлетовский артистизм предполагает высшую степень самосожжения, ибо забалтывает-морочит себя повторами. Повторами - и в стихах, и в судьбе: от одной неудавшейся попытки стать "как все" - до следующей иллюзии удачи. За этим самозаговариванием - пустота (опять же, в лучшем смысле слова - как весомое и значимое зияние). Она же, эта пустота, порой становится высшей концентрацией поэзии, абсолютно далёкой от всякой умозрительности. Поэзии, которая может быть только такой - и никакой другой:
И снова станет жизнь такой, какой
была до самой смерти никакой,
и снова станет смерть такой, такой,
какой была до жизни никакой,
какой была и - никакой другой.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]
