...Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина, Полумерцанье в имени твоем, - И странно мне по сумраку Берлина С полувиденьем странствовать вдвоем...
(Набоков)
Ты мальчик на асфальте - не по росту
штанишки обнажают синеву.
Равняя свой нарыв с твоей коростой,
боюсь, скорей играю, чем живу.
Ты девочка на шаре - белокурый
восходит от ладоней фимиам.
Какой Пикассо не набедокурит,
вышагивая мимо по кубам.
В окно, гляди, павлиноглазка бьется -
покуда лампа матово горит,
решится ль на такое сумасбродство:
три комнаты моих - не полторы.
Лети же. Больно. След на крестовине
не оставляй в ночной недобрый час.
Еще и окон не было в помине,
когда пыльцою сыпало из глаз.
Когда звенела подаяньем скудным
чужая речь на паперти страниц.
Когда крючки ее казались чудом.
Но я хочу ощупать дно глазниц.
Но я хочу и пыль втянуть губами,
чтоб семь веков скрипели на зубах.
Расклинивая десны, прорастая
и беспокоя кромку языка.
Что за нужда ползти крыльцом, до края -
у сосунка, привставшего с горшка,
когда лежать бы, дней не различая,
покуда время льется из рожка,
издалека.
Где стынет каплей млечной
нагорный снег. "Спаси и Сохрани"
на безымянном олове колечка -
не оберег, а заповедь. Одни
псалмы имен сменяю на другие,
и что ни угол, то обменный пункт -
Владивосток... Елабуга... Россия...
как будто больше прежнего вернут -
на черенок иль сеянец. Робея,
вживляю корни в пустошь немоты.
Не задохнуться бы в Преображенье.
Скругляя плотью терпкие плоды.
Кипит урожай, свежесобран и свежерастаскан
по рваным авоськам, картузикам, дуплам и норам.
Полцарства за лошадь - к зиме перепахивать Марсово.
Еще половину за нижнюю полку на скором.
На север на серых, как под ноги шитых, подушках.
В казенную облачность обморочным выпаденьем.
Расхристанно, снежно, охапками, градом - подушно,
полушкой - беспечному Пушкину пасть на колени:
на бедность.
Владенья профуканы. Сарская мыза,
гляди-ка, убогие избы являет из бреши.
Рука зацелована, ноготь до мяса изгрызен,
сочится сквозь пальцы величество - конное, пешее,
разутое - через сугробы отпетых, пропащих,
пропущенных (как упражнение на орфограмму).
А был ли под тухлыми черными кляксами мальчик,
не важно орлу на штандарте, абреку, имаму.
На то пресс-папье неказистых надгробий. Впитает
веночки и камешки, слоника и медвежонка.
С/плеча топоры опускаются и горностаи
два раза в одну позабытую Богом воронку -
геральдика нищих окраин нагорного слова
в бессонных фантазиях рубит, и режет, и колет,
и кровь унимает нечистой тряпицей. И снова
серпом молодым пожинаются лица под корень.
Скажи-ка, неласковый дядя, заросший ли, нет ли,
в чем радость построечный камень дробить на щебенку.
Проснулся, зевнул, не спеша повернулся до ветру,
любовно с обеих сторон прилизал бороденку
иль хлопнул комарика, облюбовавшего щеку...
(одно плюс другое, два яблочка прыг на задачник)
...нашел неизвестное сдельной наметанной щелкой:
за вычетом девочки - мальчик.
Где стул, где стол - не важно. Разминуться
с жильем, с шипеньем чайника под вечер
случалось. Каждый шорох, будто нунций,
уполномочен и очеловечен.
Сухой рукой берет за подбородок,
скрепляя право креповой печатью
неотвратимой легкости ухода:
под половицы, за угол... в зачатье
скрипучей ночи с запахом смолистых
сосновых щепок, чая и мороза
из пропотевшей форточки, что выстыть
рванула настежь.
Матовый, крупозный
свечной оплыв ощупывает пальцы
и застывает, притворяясь кожей.
Так прижилась бы на щеках избранниц
лепная мушка намертво, быть может,
когда б не утро.
Кроет - уж какую
не сосчитаешь сотню зим без сбоя -
из двух стаканов вызванная буря
одутловатой, под лекало, мглою.
Не продохнуть. Под парусом гардинным
пуститься в масло на лубочных веслах,
покуда ночь, и гибельна пучина
горячих слов и отговорок мерзлых.
Здравствуй, Владимир, темный как Врубель.
В ранней истоме. Тронный - чуть тронь.
Необоримо тертые угли
в полосу света сеет ладонь.
Кольца, торгуясь, вертишь - елозят
буквы по пальцам. Чай заживем
от барышей-то. Рыбною костью
гвозди нарвали в нёбе твоем.
Спины епархий трутся хрящами.
Сплюнь на Крещатик. Смоет дождем.
Сколь ни просторны, рясы трещали
между мощами - над рукавом,
к руслу - до устья. За морем слышат
кущи Варвары шорох парчи.
Длань запропала. Киев ли Китеж,
Киевы ль чада - коли ничьи.
Челн без правила к Черному (хлебу...
дню...), точно Лыбидь в небо ползком.
Благовест горек. Вытравить чем бы
медную язву под языком.
Очи не зрячи, губки не алы.
Теплится? - свечи. Дышит? - то дым.
Если бы к Спасу нёбо прорвало,
ты бы, как дети, верил святым.
Жмусь к уютному телу в холодном кино,
принимая по кадрам из капельниц в жилы
судейство - на грани и Фола и мыла,
увлажнившего круп и костыль скобяной,
самоправ. Самодур. За ковер-самолет,
пограничные с жизнью посты урезонив
с пролетарским сознаньем, спадающим в зольник
биографии, если поленом припрет,
зацепиться. И воздух затягивать в грудь
ненасытно, как выехав за город летом:
напрямую от ветра, от ветхих - дуплетом -
без заветных в служении муз.
И заснуть.
Бдит туман как апостольник, не разглядеть
исхудалые плечи крестов на погосте.
Безымянное месиво памяти просит
пасхи и жмется губами к воде.
Кипяченой. Из ложки, пропахшей не то
хлороформом, не то нафталином от моли.
Это шкаф платяной. И не страшно. Не больно.
И до свадьбы невесте дожить без пальто,
как раз плюнуть и ворот колодца качнуть.
В звеньях цепи измерив глубокое эхо,
поперхнуться - от кашля, от вдоха, от смеха.
О себе не жалея. Ничуть.
Где ты, карточка утерянная, хлебная -
вхолостую не усердствуют весы.
Я пишу тебе: Главпочта. До востребования.
Курят девки-почтальонки, гой еси.
Пожелтевшее от южного сияния,
перемерзшее от северных широт,
бесприютное, проскальзывает "авиа"
в окаянную жестянку у ворот.
Камни, мама, тут не могут быть заброшены:
прет ромашка, хоть топчи ее ногой.
Историческая твердь блестит не дешево.
Дай, земли подкину нашей, дармовой.
Вроде глины. Но в фигуры не сминается -
руки-крюки. Или хитрый компонент
не досыпали. Заснимемся, избранница! -
тот ли угол обозренья? тот ли свет?..
(В мастодонтовую спину тычу лезвием
и вздымаю на лопате рыхлый мир.
День-то день, а вот Помпеи не последние)
...свет - рассеялся? раздался?.. мил? не мил?..
Расскажи мне, под горящими поленьями
слушать пение не шибко ль горячо?
Если небо нависает - нету времени,
а появится - пространство с кулачок.
Что же, мой пострел, в овраг с разбега...
Встань и кровь с ладони оближи.
Чуешь, до чего равны под небом,
тяготя его с единым g
твой журавленогий силуэтик
и грудастый айсберг от сумо.
Съешь котлету. Истина в котлете.
Остальное свяжется само,
не узлом так сетью. Под стопами,
вперившись в чумацкие зрачки,
замкнуты на раздорожный камень
соляные млечные шляхи
наглухо. Но глуше и пустынней
пятачок, где сотню лет назад
что горох выстреливало имя,
ударяясь в заспанный фасад.
На потеху галкам на заборе,
на зубок соседской стрекотне -
для Федоры горе жить без горя,
а ля гер бонжур как на войне.
Тяжелей, чем ма-ма мы-ла ра-му,
очевидней платья короля
прет к победе местное динамо
над сырым полотнищем белья.
К голенастой свалке с оголенным
проводком крапивы кляйн SS -
"SОS!!!" Бегу, костлявый жеребенок,
хуже Васьки: слышит да не ест.
До невест покуда не доросший
на каблук. Как Блюхер Перекоп
не отдал бы, сросшимися с кожей
бутсами форсирует порог
вымытого логова. С уклона
отправляю руку чуть вперед...
Гол, похоже. Притяженье лона
к чаду не зависит от широт.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
