ЕСЛИ РУШИТСЯ ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА
О стихах Бориса Кутенкова
Vade mecum, будем говорить о главном. Если у современной поэзии еще есть шанс остаться чем-то большим, чем клуб по интересам, простительно не рассуждать об отношениях с традицией, о профессиональных перекличках; непозволительно - молчать о связи поэзии с тем, что ею не является, и с тем, частью чего может являться она сама. В центре внимания - человек, Бог, реальность, быт и искусство.
Борис Кутенков, герой нашего эссе и царственная персона собственного поэтического мира, со множеством интеллектуальных оговорок продолжает выделять поэзию из области нормального, бытового. Поэзия, в описаниях Кутенкова соблазнительно похожая на фрейдовское "Оно", "стремится распространить на все сферы своё влияние" 1 , в то время как человеческое ищет гармонии с другими. Поэт - особое существо из иного мира, призванное примирить этот мир и находящуюся с ним в конфликте повседневность. И важнейшая часть примирения - срастание с маской, "неразличение маски и лица" 2 . Любопытно при этом, что подлинным "лицом" Борис называет повседневного человека с его общими для всех социальными ролями (не будем пока касаться "ипостасей" литературного критика), в то время как "маска" (в другом месте - "внутренний человек") - это самоутверждающееся поэтическое Я: "Но "внутреннему человеку", природа которого довольно акоммуникативная и сущностно эгоцентрическая - можно назвать этого человека как угодно: поэт, стихотворец, эгоцентрик [...] - подавай регулярное подтверждение самоощущения как поэта" 3 .
В сущности, своей теорией Борис Кутенков невольно подтверждает противоположную его собственной мысль: поэт - такой же человек, как другие люди. Во-первых, потому что Эго, ориентированное на примирение внутреннего "хочу" с внешними императивами, давно описано в психоанализе и распространяется на всех людей. Во-вторых, потому что в лингвистике и теории коммуникации давно описана антиномия "говорящий - слушающий": борьба тенденции к самовыражению адресанта (ведет к бесконечному разнообразию языковых средств) с тенденцией к максимальной понятности адресату (ведет к унификации и норме). Итак, если Вы чувствуете себя невысказанным, непонятым и хотите убежать от жестких требований мира во внутреннее королевство - поздравляю: Вы поэт.
Развивая мысль о нелюбой Борису деромантизации поэтического мифа, замечу, как ложно, на мой взгляд, разделение поэтического и бытового. Если поэзия - высшая инстанция, она должна была бы вбирать в себя повседневность, "прощать" её, а не паразитировать на ней, как об этом напомнил автор. Если она "проигрывает" повседневности, тогда она сон, бегство от реальности. В худшем случае, если поэзия противопоставляется быту как манихейское добро - манихейскому злу, она становится источником шизофрении, расколотости "я" и мира. Если же мы утверждаем, что поэзия - благо, и повседневная реальность - благо, должно быть что-то, что объединяет эти территории, а значит стоит над ними. Это означает, что поэзия не может быть предметом служения, поэтическая маска - пожирателем лица, внутренний маленький человек - владельцем внешнего, большого. Иначе...
Однажды я разговаривала с мужчиной, открывшим для себя новую форму индуизма. Его восхищала мысль: оказывается, можно уже не стоять на одной ноге по полдня, не есть самую скромную пищу, не изнурять себя: достаточно просто обрести свое личное божество, горячо его любить и бесконечно ему поклоняться.
Достойно ли это человека? Достойна ли поэта Госпожа Поэзия?
Внутренний, самоутверждающийся человек (хочется повторить "маленький", но не по отношению к "маленьким людям" русской литературной традиции, а по отношению к "большому", реальному человеку автора) занимает центральное место в поэзии Бориса Кутенкова на том этапе, когда автор считает себя состоявшимся и не торопится сжигать только что изданную книгу: 2014 год, "Неразрешенные вещи" 4 . "Значит, выпьем за скорый суд, за ночной разоренный сад, / скоро зеркало поднесут, и в него обратится взгляд". Что предшествовало этому взгляду? В ранних, "вузовских" стихах всё было прямолинейней и бесхитростней:
Вбираешь ли образ на собственных фото:
скуластость лица, настороженность взгляда, -
иль в зеркало смотришь с утра неохотно, -
ждёшь третьего рядом. Хотя на кой ляд он?.. 5
Однако чаще всего "Я" было почти растворено в моментальных чувствах, отношениях с другими людьми, городами, эстетическими системами:
Пахнет хмелем. Прохладно. Ветрено.
Не Алушта и не Ай-петри, но
сладко спьяну плести всерьёз
да смотреть, как сползает медленно
июное солнце на плёс
и лучами закатно-ватными
оставляет бесстрастно крест-
накрест в шири речного ватмана
затянутый плёнкой порез;
и дуреть с чувством обжигающим
этим летом, дразняще-тающим,
от прилива случайных слёз,
горькой "Балтики", ветра, а ещё -
от твоих волос.
(2007)
В стихах 2011-го - год выпуска (хочется написать: выписки) из Литинститута - чувствуется уже оснащенный множеством блестящих средств поэт. (Удивительно, как люди умудряются писать так много в рифму. Ещё удивительнее, как легко, почти неблагодарно к этой рифме привыкаешь. Почти ничего не смогу сказать об академической поэтике Бориса Кутенкова, кроме того, что с ней всё в порядке. Всё есть, но не как в Греции, когда до тошноты "всё", дом - полная чаша, а просто всё, что нужно и можно вместить в свою единственную жизнь отдельному человеку, чтобы дышать полными лёгкими и не проклинать судьбу: всё есть). Он продолжает говорить об объективном, повседневном мире, но уже застревает, мучается в нем:
Помяни меня лихом, когда соберусь умирать,
ибо вряд ли иного достойна вот эта герань,
этот стол, эта жизнь восковая;
все врастает в меня, постепенно уходит со мной.
Женский голос негромко споет за стеной,
как любили, о чем тосковали.
Кажется, что на этом этапе основной проблемой, решаемой автором в своих произведениях, была боль о скоротечности бытия, невозможности обладания чем бы то ни было:
Послезавтра уйдет колдовство - ни тебя, ни его.
А потом обернешься - ни памяти нет, ничего:
только зренье забрезжит - и тоже померкнет в тумане.
.......................................................
Адресат выбывает из рамок, традиций.
Ты не знаешь ни где он, ни - что ему снится,
ни - куда дозвониться домой.
Он живет по-иному, он - прочие люди.
Умирает конверт на серебряном блюде
с поистершейся ложной каймой.
Отсюда же - не дающая покоя обида, бросающаяся в глаза всем критикам, даже название первой книги - "Жили-боли" 6 :
Страданье, страданье во всём - не сдержать, не стереть.
Вот-вот устремится к пределу, непрочной стене.
И, чтобы не стало стенаньем, разлившись кругом, -
мне некого нынче ни братом назвать, ни врагом.
Попытки "выскочить" из этого порочного круга пока кажутся неубедительными, лукавыми - да и сам автор в этом признается:
Благослови Господь тебя, мой враг.
Вот так: благослови тебя Господь.
Ещё: Господь тебя благослови.
(Как ни крути - а всюду стык согласных).
Последний гвоздь вобью остервенело,
присыплю крышку горсточкой земли.
И о простой человеческой обиде, и об экзистенциальной тревоге заставляет забыть - что бы вы думали? - любовь, конечно. В первую очередь счастливая, хотя есть и прощальные шедевры (например, более позднее "По третьему звонку гаснет свет...", 2015 г.). Не рискну утверждать, что этот тип лирики у Бориса особенно хорош: меня, его ровесницу, легко будет упрекнуть в предвзятости - пусть это скажет более авторитетный критик:
Были хуже врагов - а сегодня опять побратимы.
Завтра в разные стороны пялиться будем, как встарь...
Мы с тобой деревянны, мы оба слегка буратинны:
дураков за три сольдо не ищем, сбывая букварь.
Однако в первой "взрослой" книжке поэта - "Неразрешенные вещи" 2014 г. - о любви говорится не так уж много ("по звёздному трапу спускается маленькая гермина / разбивает небесную мандолину обрывает песню"). На второй план уходит и враждебный, непонимающий мир, и летний сенсуализм, и даже отвращение к быту ("Сколько их, ритуалов несчётных, / никакого на смену, на смену. / Взять бы чашку за пухлые щёчки - / и об стену, об стену, об стену"). Одиночество и обида утрачивают прежнюю силу и в отдельных стихах становятся объектом почти отвлеченной рефлексии: "Я стою, провожаю-встречаю - такая работа: / понимать, раскрывая объятья: опять никого там, / как горластое чадо, баюкать обиду свою...". К слову, поэт наконец-то находит себе убедительное оправдание (уже в другом тексте), оно - в решении не соглашаться на меньшее, не идти на компромиссы с безобразным:
Не ладаном заняты руки молвы,
но - пряностью слов непечатных;
я тоже из ваших, идущих на "вы", -
так спойте веселое что-то, волхвы,
о нашей сердитой печали.
Главный вопрос, давно назревавший, но не решавшийся "системно", - о самоопределении: "Человек погибает, зажатый тисками поэта". Из 47 текстов сборника больше половины (по крайней мере, 27) посвящены творцу: поэту, актёру, псалмопевцу, одописцу ("ты сегодня - ряженый вэригуд, / одописец личный царя гороха"). Снова и снова переживается мистический опыт осознания своей миссии, призвания - по всей видимости, это передача Господнего Слова:
...и сбитый залпом грозовым
невидный прокаженный, -
осмеян всеми и забыт,
но не забывший ни о чём, -
встаёт - и в голос говорит
о царствии своём.
...............................................................
Я с неба сошёл, я спустился к реке,
мне вышел навстречу рыбак.
Он мне говорил о прозренье в грехе,
о том, почему я упал.
" (...) Тебя соберут, по частям разобрав,
опять разберут-соберут;
изгонят, осудят, - но будешь ты прав
для вечных бессмертных минут".
..............................................................
Человек-толпа не умеет сберечь
свой огонь по каплям сторожевой,
потому от огня остаётся речь -
или отблеск речи, едва живой (...).
- Сохрани от мрака упавших чад
на зеленом гребне моей волны;
голоса мои более не звучат,
никому мои истины не видны...
Однако намного чаще, чем с потрясением поэта, мы встречаемся с его страхом, тревогой, иногда переходящими в жгучий стыд и вину ("В сердце, Леночка, нож карманный, / а в кармане - напрасный стыд"), иногда - в ужас нечувствия ("шумит головной набалдашник написано восемь статей / пора говорить о бесстрашной такой обжитой пустоте"). Творец постоянно боится своей бесплодности, ненастоящести:
Не успеешь родиться - уже за бортом:
очарованный странник с котомкой.
Позади - семь томов мемуаров о том
и о том-то, и снова о том-то.
..................................................................
и бренчит радиола: слова, слова
Но столь же пугает и забвение, ведь смысл творческих мук лишь в памяти:
Затянется рана, пройдет торжество,
и больше не помнит никто ничего.
..................................................................
последним сборником прижизненным
оправдан пафос тёмных мест
В сборнике как будто конкурируют образы "царские" и "рабские". Несомненно, лирический герой - именно герой, избранный: "Вот идет дровосек осторожно по минному лесу, / от гранитных шагов разбегаются тополь и клён". Тут и там появляются царства, королевства, короны, да чего стоит один только кутенковский надменно-высокий слог, лишь иногда с интеллигентской брезгливостью цитирующий современность ("невермор", "криэйтор", "коммент", "фэйсбучишь" - не эти ли непечатные слова сердили волхвов?).
Боль автора в том, что короны эти чаще всего картонные:
вперёд, вперёд, мой неудачный снимок,
дури их всех, картонный акробатик
В каких-то покаянных прозрениях поэт проговаривается, что "по ту сторону экрана" душа "...сметёт из головы / в сторонку почести случайные"; поэтому просит у Того, Кого об этом можно просить:
Днём облачным, а ночью - огненным,
и днём и ночью - болевым, -
веди меня водой и оловом,
прямого - трудным и кривым...
(...) чтоб острым жженьем слово каждое,
как раздвоившийся актёр,
себя казнило между сценами,
в молчанье мучась и светясь,
и в рассечённом пело целое,
а в целом - отреченья связь.
Эти стихи - одни из самых изумительных, самых чистых в сборнике, удивительному прозрению в последних двух строчках можно было бы посвятить огромный труд (и ещё больший труд - труд всей жизни - посвятить служению этой истине). Но... мы на 47-ой странице, а до 67-ой - окончания последнего стихотворения - автор еще много раз воскресит дорогой сердцу миф о собственном величии. Вот возвращается с мировой войны герой, вроде бы побежденный, "с постыдной дырой оркестровой", но при этом - невыносимо гордый, заменяющий собой и без того едва наметившегося собеседника: "Я зренье отныне двойное твоё, / твой голос протяжный отныне". Снова "двор отражается царский". В другом стихотворении, наконец-то открывшем читателю авторское чувство юмора, санитар "с крыльями возле лопаток" идёт по больнице и к каждому больному применяет индивидуальный подход: "вызволит каждого лоб осенит / вынет больное дурное / видишь удрала в стеклянный зенит / матушка-паранойя". Главному герою, вероятно, страдающему манией величия, санитар советует прикинуться нормальным:
завтра нагрянут с проверкой в чертог
гости из штатов несметных
стань мой великий для них на часок
самым последним из смертных
скипетр и мантию спрячь под кровать
пой лишь партийные песни
тихо умри ни к чему рисковать
после воскресни воскресни
Тот же ангел в последнем стихотворении сборника обещает хороший день обладателю единственной (главной) песенки: "неизменна только музыка иная".
Есть ли шанс у читателя услышать эту музыку? Есть, если он поверит в то, что призван к свидетельству и небесным глаголам так же, как и автор. Осталось убедить в этом равенстве самого автора (достаю из кармана партбилет).
В послесловии к книге Людмила Вязмитинова называет главным нервом сборника внутренний конфликт, который "есть конфликт между поэтом и его музой". Эта мысль прекрасно развивает, укрепляет и утверждает романтический миф, с которым мы категорически не согласны. Раз уж речь зашла о внутренних конфликтах, назовём всё своими именами: на протяжении всего сборника поэт борется с собственным тщеславием. Но не станем умалять его достоинств: "муза" - лишь в отдельных случаях мифическая проекция, порождение больного воображения, дарящего не собеседника, но двойника, преумножающего уже существующий страх и безумие. Сам автор - горой за подлинное "ты":
Песня плохая из детства - не-детство само.
Пусть никогда не родится.
"Неразрешенные вещи", как, впрочем, и некоторые ранние стихи Бориса, отсылают нас к волшебной сказке - и как в каждой порядочной волшебной сказке, по В. Я. Проппу, у героя есть волшебный помощник: рыбица, херувим, тот же санитар и многие другие.
Забери на память обо мне
что-нибудь из будущего бурного:
дёготь от увязшего во мгле
коготка избушечного курьего;
над трубою - винстоновский дым:
в небо высоко летят круги его;
у порога дерево одним
местом повернулось - хоть руби его,
хоть вертись по компасу за ним.
Всё одно: негромкий статус кво,
домофон, три цифры на пентхаусе;
не ищи там больше никого -
все в цвету, свету, в гранитном хаосе
подберёзном, - кроме одного.
Вот его держись: как жизнь, кривой,
он спешит, когда вагончик тронется.
А когда пора сорваться в бой, -
выведет героя - и укроется;
выщелкнет его перед собой, -
и отходит гибель, как бессонница,
минной полосой береговой.
Это стихотворение (настолько отличающееся от обычных для Кутенкова льющихся песен, настолько "невыдыхаемое") - пример такой звенящей летней мистики, языческого мифа, но нигде, как здесь, этот миф так не содрогается в самоопровержении: "Тебе кажется, что это покой, но на самом деле это опасность; не завершенное прошлое, а непредвиденное будущее, не дивный новый мир, а неразгаданная старая сказка; инициация ещё не пройдена". И в этом недобром волшебстве находится обещанный Проппом помощник: Тот, кто использует последний шанс, не давая закостенению приблизиться, тот, кто не берёт на себя ответственность за твой подвиг, но готовит к бою - и этот тревожный бой продлится долго, возможно, всю жизнь не отпуская с беспокойного пограничного берега.
Мне кажется, что Царевич в стихах Кутенкова тогда даёт хороший урок добрым молодцам, когда в этом волшебном помощнике ищет помощи, а не зеркала, и целью его смерти (временной, мы же знаем) является не песня о смерти, а спасение чего-то подлинно драгоценного (возможно, спасение от "гибели"). На эту мысль меня наводит и ряд стихотворений, кажущихся наиболее сильными в этом сборнике: "Говоришь мне и говоришь...", "приходи устать от меня вдвоём...", "Днём облачным, а ночью - огненным...", "вот любовью летит самолёт навьючен...", "Санитар" - все они обращены к другому субъекту, подлинному, возмущающему автора ("Шишел-мышел, остёр, зубаст, / я не верю ещё, ещё..."), сокрушающему его ("протягивает руку на дно колодца достаёт голос / рассматривает на просвет / держит не отпускает"), вообще производящему с ним какое-то действие, способное отвлечь от созерцания собственной миссии.
Конечно, это не означает, что сам автор ничего не меняет в другом субъекте. Ещё как меняет! В некоторых стихах Бориса Кутенкова 2014 - 2015 гг. выполняется данное когда-то обещание указывать запредельное.
Вот человек - несмываемый белый грим,
вот нерождённые дети летят за ним,
общей бедой обступают, единым светом;
пепел, я ветер, как слышно, приём-приём, -
вот и уходим дружно - вдвоём, втроём,
и говорим посмертно:
- Видишь, теперь я - зиянье, земля в огне,
космос в руке, долгожданное ниоткуда;
змейкой, как доллар, сжимаюсь, расту в цене,
некому слышать - вот и пою повсюду;
космос омоет седые мои виски,
так прорастаю - неслышные колоски,
завтра детей принесу в золотом конверте,
именем запишу на осколке моей тоски,
что не бывает смерти.
Так вырастаю - расщелина и надлом,
нету меня - и, значит, живу в любом;
а наяву - основанье для слёз и смеха:
просто стоишь под грозой, человек-дурак, -
если б не музыка, смутный её зигзаг,
не золотая её прореха.
Что изменилось? Всякое чудо трудно объяснить: наименее болезненное упрощение заставляет меня говорить о победе целого над частью, свидетельства - над замыслом. Но можно выделить и несколько технических чудес. Во-первых, Кутенков постепенно приходит к простому и вполне честному способу "подтягивания" своего интимного героя до героя лирического, даже лиро-эпического: большинство его поздних стихов - о жизни "человека", а не "поэта". С виду формальный, приём всё же свидетельствует и о перемене ракурса (хоть и не окончательной, об этом позже). Во-вторых, кардинально меняются раньше лежавшие неподвижно образы полёта и смерти: теперь они не повод отличить творца от толпы, а самое бытие: полёт и смерть, то самое запределье, о встрече с которым прежде автор мог рассказать лишь как о собственном опыте, манящим тайной, но остающимся чужим. Удивительно это соединение смерти и полёта в других поздних стихах ("Когда прощальный допоёт гобой..."):
...несёмся в смерть, размалывая плоть,
как бред и брат, как небо и Господь,
щека и бритва, нежность и ребёнок.
Билет и поезд, лётчик и полёт;
скажи мне, кто кого переживёт -
сгорят обои, кончатся патроны;
промчаться вспять и облака сбивать -
не забывай меня, не забывай! -
и в фарисействе голос мой потонет.
Так же и Музыка, всегда лишь называемая "музыкой", нечестным табу, тоже наконец-то начинает звучать сама: "...не золотая её прореха". Крошечный шаг! Неточность! Риск! А на самом деле - начало жизни. Разве рассказ о солёной дудке и вещих снах - не унылая проза по сравнению с риском Нового Слова, поэзией, которая всегда поиск нового пути, нового ключа к чужому сердцу?
Если в поэзии Бориса Кутенкова 2011 - 2012 гг. нервом стихов были обида и боль, в "Неразрешённых вещах" - попытка анестезии, удержания мира в монументе собственного величия, то в более поздние стихи приходит радостная готовность к расставанию с собой, свобода необладания, гимн умирающему зерну, дающему плод.
виден космос в окно растворённое
спит судьба в голубом неглиже
это песенка это верёвочка
и пощады не надо уже
Теперь - поэт принимает на себя роль "волшебного помощника", слуги:
А когда не вытянуть за лапку
этот ужас песенки стенной, -
видишь, там сиреневая тропка,
хрупкий лёд, звено, архив и папка,
синий свет зиянья и забвенья, -
уходи, уйди, пойдём со мной.
...........................................................
там в зеркале - собрат, старик-ребёнок,
пускай не по тебе его пути,
но - общий звук, от пенья отделённый,
но - смерть его, что изнутри скребётся,
не выпусти - и в песню преврати...
Нельзя - и не нужно отказываться от самопознания, нового и нового поиска себя, не стоит разбивать зеркало... Но и эта тема звучит по-другому, когда поэта волнует правда, а не миф. Загадочно и прекрасно стихотворение о споре человека с его тоской:
К человеку тоска приходит,
когда он не человек;
стирает землю с его лица,
а потом и само лицо...
Тоска отказывает человеку в его собственной ценности и повелевает беречь его единственное достояние - заплату, искусство.
Удивлённо глядит человек, поднимает брови:
ты - тоска, изыди, сиди молчком,
у меня златые горы и пальмовый рай,
у меня под ладонью космос, едва захочу,
мне не надо других богатств и роскошных яств,
мне не надо твоей Гвинеи -
всё, что нужно, во мне самом.
Тоска уходит, "машет рукой на сумасшедшего" - ну ещё бы, при чём тут Гвинея и яства! Это Королевич спорит со своим санитаром, истерично не замечая упрёка (ср. строки из "Трамвайных голосов": "мегера тётка-ветеранша / смешной беретик трубный глас / как я её не видел раньше / так не замечу и сейчас / и вот за это невниманье / о бедный смертный неофит / она сама тебя поймает / сама тебя вознаградит / артритным пальцем погрозит"). Но как и раньше, это несогласие с упрёком - защитный кокон, в котором сохраняется целостное "я", держащееся своего центра, своей музыки, не желающее умирать по чужой воле. Итак, тоска становится "речью с тройным дном":
Человек прекращает речь,
падает в изнеможении в траву.
Заплата его поднимается высоко,
сверкает,
верит, что она звезда,
кожный покров,
искусство.
Кто оказался прав? Одному Богу известно. И о Его присутствии в последних стихах Бориса хоть и нужно, но всё-таки очень страшно говорить - поговорим как будто о другом.
Никогда ничего не смогу удержать -
ни огромную детскую жизнь,
ни сизифову смерть - можно руки разжать:
шар земной, понемногу катись.
Я бессмыслицей был, вундербаром, трудом,
Богом был и царём без пяти;
космос в руки - достраивай начатый дом,
отпускаю, малютка, лети.
А не хочешь - взорвись, разлетись, как пыльца,
в чьи-то двери вломись наугад;
так велит просиявшее имя Отца,
так хотел опрокинутый сад -
слух, открывшийся настежь до боли ушной,
взгляд, разверзшихся далей темней;
нет, не мучай, в раздвоенном сердце не пой -
нам идти не по этой Земле.
Судя по тому, что поэт не перестаёт писать, не передоверяет "начатый дом", можно предположить, что выбран другой из путей - вломиться наугад в чьи-то двери. И хоть стихотворение, о котором я хочу сейчас сказать, относится к другому, более раннему, чем этот, периоду (но более позднему, чем период "Неразрешённых вещей"), мне кажется справедливым столкновение этих двух тем, объединенных разве что заповедью о ближнем.
ПЕСЕНКА О ЛЬНЯНОМ ЧЕЛОВЕЧКЕ
Здесь когда-то ты жил: вёл дневник и ходил на завод,
в юбилеи грустил, поджигал беспонтовое море,
а однажды вспорол свой непрочный живот,
а однажды вспорол золочёный живот
и вогнал тишину в поднебесье своё, лукоморье;
и теперь у тебя за надёжной стеной
заражён тишиной человечек льняной,
где поёт - начинается горе.
Он поёт на весь мир - отвечает ему тишина,
подпевают мобильные тени, могильные грядки;
человечек-убийца, дитя подожженного льна,
но тебе хорошо, ты беспечно кричишь: всё в порядке!
Я гляжу на тобою покинутый дом;
скоро всё разберём, прочитаем с трудом
все архивы твои, все тетрадки.
Ты познал волшебство раздвигать музыкальный туман,
проступая из тьмы звуковой, словно сор из-под века.
Я смотрю на тебя: безнадёжен, и счастлив, и пьян;
лает пёс, величав караван, приближается Мекка.
Ни на что не сменяешь прекрасный обман...
Человечек льняной, что мне Крым, что Майдан,
если рушится жизнь человека?..
Этот текст, несомненно, стоит того, чтобы привести его целиком: хотя бы для того, чтобы немного рассказать о его истории. Дорогие современники и потомки, в 2013 г. в Киеве на майдане Незалежности (площади Независимости) произошла революция (как и все революции, родившаяся из предельного несогласия народа с властью), в результате которой погибло множество людей, а в 2014 г., в результате не позволенного и не контролируемого новыми властями голосования, произошёл молниеносный переход прежде украинского полуострова Крым в состав России. В настоящий момент, в 2015 г., на юго-востоке Украины идёт война, и мир не обещает придти скоро.
Множество русскоязычных поэтов в это время считают возможным по-прежнему "не заниматься политикой", т. е. не занимать и не демонстрировать какую-либо позицию по отношению к происходящему. И Борис один из них! Но смерть не может не волновать, и тема войны приходит в поэзию Кутенкова - к сожалению, именно как тема, материал для творчества (рискую подкрепить это мнение лишь ссылкой на устный разговор с самим автором). Совершенно случайно "Песенка о льняном человечке" оказалась в проукраинском альманахе "НАШКРЫМ" (ответ на пророссийский лозунг "Крым наш"): изначально это издание позиционировалось как нейтральное, "аполитичное". Итак, когда позиция автора и контекст нам в целом известны, обратимся к самому тексту.
Без последних двух строк - это стихи об инициации: превращении обычного парнишки в поэта, а в соответствии с терминологией критика Бориса Кутенкова - появлении "внутреннего человека", "поэтической маски". В отличие от тревоги "Неразрешенных вещей" (о неисполненности, ничтожности), здесь - страх за реальность, растождествление поэта и "льняного человечка": "Я смотрю на тебя: безнадёжен, и счастлив, и пьян; / лает пёс, величав караван, приближается Мекка. / Ни на что не сменяешь прекрасный обман..." Уже недостаточно принадлежности к избранным и к "царствию", важна принадлежность к правде. Происходящее - обман, решается сказать Борис Кутенков, жизнь человека рушится.
Которого человека, Борис?
"Что мне Крым, что Майдан". Сама рушащаяся жизнь, горящая смерть (на чьей бы стороне мы не были) относятся в сферу символического, оцениваются как один из предметов поэзии? Да, в более старых вещах Бориса то и дело появляется мотив отказа от гражданской лирики... Или речь о том, что "политические события", убивающие сотни людей, менее трагичны, чем раздвоение одной личности? Неужели это возврат к прежнему масштабированию поэтической персоны? А ведь текст начинался с такого нетипичного для автора "ты", такого обобщённо-личного "ты", в которое больше всего хотелось верить в последней строчке.
Чья же всё-таки жизнь рушится, Борис? Что тебе льняной человечек?
***
В. Н. Топоров писал, что каждая загадка рассказывает о себе самой. Таинственное называет не только тайну, но и самое себя, музыка звучит о собственной истории.
Поэзия тоже любит смотреться в зеркало: она слишком прекрасна, чтобы этого можно было не заметить.
Называет ли она свою собственную красоту?
Горел ли Люцифер собственным сиянием?
К. С. Льюис говорил о двух пониманиях близости к Богу: одна близость дана Человеку по сходству (например, красота, способность к творчеству) - она исчерпаема; иная близость - это степень приближения к Творцу, и здесь предела нет.
Поэт, созерцающий свой дар, найдёт в себе множество тайн и божественных черт, но это путь, имеющий конец - не обязательно гибель, а просто конец. Поэт, забывающий о себе, - Пётр на воде.
Как сказать о музыке, о воде, о ветре? Нужен особый род языка. В каком-то смысле это невозможность говорить прямо, потребность в укрытии. В каком-то смысле невозможность жить "нормальной" жизнью, в "рутинном" (а значит, еще непознанном) течении которой преобладает сюжет и наглядность. В каком-то смысле это невозможность отречься от богатейшего языка поэтической традиции, как порой невозможно отречься от литературного языка ради объединяющего диалекта ближайших родственников (ещё не преданных, но уже отдалившихся). В худших своих проявлениях символический язык попросту скучен и удушлив - подозреваю, что скучным символ делается тогда, когда называет слишком простую, видимую, ближайшую вещь, заслуживающую простого и сфокусированного взгляда - иначе говоря, когда мы пытаемся подтянуть до символа простую шараду. Скучен он и тогда, когда называет опыт, сокрытый от автора, не принадлежащий ему, как, к сожалению, это происходит в некоторых "военных" стихах Бориса.
По счастью, есть в мире нечто столь же реальное, как деревья, лица или эмоции, но при этом не видимое и не ощущаемое в узком смысле; то, что освобождает дорогу любому иносказанию, то, что освобождает от сдавливающей буквальности, то, что освобождает, потому что только это и способно освободить. Вероятно, правильнее сказать: Тот.
И тогда начинается говорение языками: чужими словами, чужими образами, чужими метрами, потому что своего не остаётся почти ничего. Но это не потеря себя в отражениях, двойниках, масках - это, понятное дело, свобода.
Однако стоит Петру взглянуть на свои ноги - и он тонет. Стоит поэту засмотреться на себя - и глоссолалии становятся просто бредом, больным беспомощным бормотанием. Взгляд, обращённый за горизонт, упирается в стену "я".
И в этом отношении, как и в других, поэт не является уникальным существом. Созидание, красота, самоотречение - призвание каждого. Поэзия любима единственно возможной любовью, ласкаема единственно возможным взглядом, она - ребёнок, спасённый в крепкой руке, и спасающий детей великан. Но то же - всякое другое искусство, ремесло, дело, усилие, воля... Трамвай уносится, мир постепенно делается шире. Ликующая смерть неизбежна - но она, как и все прежние открытия, всегда будет под угрозой, атакуемая двойниками и масками. Она, как раньше поэзия, захочет стать идолом. Поэтому, чтобы обещание полёта и смерти не осталось голословным, придётся посвятить себя труду непомнящего полёта и зернового умирания. И вопрос лежит не в сфере поэтики (а мы уже говорили, что Борис в этом деле - мастер), а в личностной, человеческой сфере.
Собственно, весь этот текст - приглашение к смерти. Какой, какой - вот такой. Присоединяйся и ты, дорогой друг Борис, и ты, неизвестный мне Человек. Твоя рушащаяся жизнь имеет огромное значение.
© Надежда Кохнович, 2015-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2015-2024.
Орфография и пунктуация авторские.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
