Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



ДХАРМА



Мария Огаркова: "Падает в пыль моя песня,
как меди невидимой россыпь..."
(О стихах Катерины Канаки)





      TERRAE  AMATAE

        Quomodo cantabimus canticum Domini in terra aliena?
        Ps. 136  

      Только о том и дума - зачем и как.
      Как приживётся слово в чужих губах,
      в синтаксисе враждебного языка,
      в сёлах чужих, в асфальтовых городах?

      Это земля других, а моя - она
      погребена, забыта, воскрешена,
      вознесена на бризе, на холодке,
      с гранатом в руке, с зелёной звездой в венке.

      (Красная глина, лепкая память рая.
      Нет ничего доверчивей и больней.
      Что мне сказать нам, смертным? Земля без края.
      Вот: я люблю тебя, а живу о ней.)

      Смейся, силен, и дай мне вина глоток.
      Тряси, норд-ост, черешневые сады.
      Пусть нам кивнут из воздуха и воды
      святая Ипатия и Гесиод-пророк.

      Странно, но я сумею тебя сберечь,
      капля морская в складке сухого рта,
      чернила земного сока, живая речь.
      Право последнее, первая правота.

      _^_




      * * *
                ad М.М.

      Пришедший с полузвука, с полувзгляда,
      размер строфы неровен и упрям,
      он сам себе и храм, и фимиам,
      и лучшая из виденных награда,
      а если примерещится, что нам
      с ним места нет во времени, - не надо
      об этом думать.
      Август медно-ал,
      как мятый шлем идальго из Ла-Манчи.

      О, память. Симферопольский вокзал,
      где спят на подоконниках и клянчат
      три гривны ("не хватает на билет"),
      где ясно зрим кочевья силуэт
      и воздух густ, как будто полон плача,
      но только стоит выйти к поездам -
      и вдруг ударит музыка живая
      тебе в глаза, и мальчик Мандельштам
      махнёт рукой с подножки, узнавая.

      Так мы поймём, что всё же рождены
      тогда и там, где истинно нужны,
      согласно спискам тайного призыва,
      движениям отлива и прилива,
      приказам с неизвестной стороны.
      Пусть в мире нашем все давно сдались,
      и пыльная обманчивая высь
      палит его обветренные кровли,
      но нам с тобой - за что мы ни возьмись -
      нам, нервным триумфаторам, - о том ли?

      Нам по сердцу военная игра,
      где день и ночь проводит у орудий
      задумчивой Эвтерпы детвора,
      и время нас, пожалуй, не осудит,
      но только будет жмуриться и будет
      отмахиваться, как от комара,
      от этих слов, неслыханных вчера,
      от этих неопознанных мелодий,
      где явь дрожит и пламя хороводит,
      где звук развоплощается, обра-

        - своей восьмой обрадованный ноте.

      _^_




      СТИХИ  ИПАТИИ,
      дочери Теона, записанные тысячу шестьсот лет спустя

      1.

      Отневолится, отзвенится,
      отбушуют в груди шторма,
      кто-то бросит в огонь страницу
      ненаписанного письма,
      из осколков, что были нами,
      из растоптанной в пыль строки
      только свет, точно редкий камень,
      и поднимут ученики.

      И о чём никогда не вспомнят -
              так о здешних тебе и мне,
      о коротком ночном "сегодня"
              на истерзанной простыне,
      о Венере над плантажами,
              о холодной струе вина,
      о тревожной эпиталаме,
              доносящейся из окна.
      Оттого мне всё больше любы
              эти веки, глаза и губы,
          эти таинства смертных тел -
      но у края их сна морского
              ждут на страже число и слово,
          предначертанный мне удел;
      оттого с каждым днём дороже
              тонкий шрам на горячей коже,
          капля воска и кроха лжи -

      и всё легче вставать с постели и раскладывать чертежи.

      Так-то, друг. Не печаль, не зрелость -
      ритмы времени и прибой,
      и глядящий мне в сердце Эрос -
      не привычный тебе, иной.
      Вот стоит он - длинноволосый
      строгий мальчик, полынь и лён,
      к бесконечной земле белёсой,
      как к любимой, приговорён;
      вот он гладит траву сухую,
      вот ласкает щепоть золы...
      И горьки его поцелуи,
      и ладони его теплы.



      2.

      Золотые рои
      и зыбучего моря слои.
      Вот и губы твои -
      точно ощупью ищут земли.

      (Где бы взять этих слов -
      основанья акрополя твёрже -
      а они под ногами, в гортани твоей и в груди.)

      Не читай мне стихов,
      не зови к ароматному ложу,
      но возьми меня за руку
      и никуда не иди.

      Слаб хребет человека -
      оттого он и просит опоры
      у копья, у жены, у колонны,
      у древка штандарта,
      у седого начальника рода
      или пляски хмельной до утра.

      Посмотри на меня - я схватилась за стебель пера,
      но останусь стоять, опираясь на ось небосвода.



      3.

      Много мне выпало сладких объятий,
      крепко же только одно:
      пыли степной нерасшитый гиматий,
      рыжей стерни полотно.
      Эта отчизна другим не помеха,
      эта сердечная клеть:
      можно за час её шагом объехать,
      можно за век не успеть.
      Стоило портить подошвы сандалий,
      стоило пить от бездумной печали
      кроткого неба её,
      сделать свой голос покорным и пленным,
      чтобы к виску присосалось рефреном,
      въедливым алым клещом:
      дай мне надежды и дай мне победы,
      правды, надежды, надежды, победы... света, чего там ещё...
      ...Многих плодов от свободы немногой
      молча срастись со знакомой дорогой -
      вот она вся на виду:
      чертополох, золотистые щебни
      в диком и дивном бреду,
      полдень, цикады, засохшие стебли,
      гроздья улиток... Развёрнутый свиток
      горького детства и первой услады,
      крохотный стих из колчана Эрота,
      ждавший кого-то века напролёт -
      ждавший, мечтавший, терпевший и вот -
      брошенный в путь тетивою горячей,
      в долгий и радостный путь,
      но не земли безутешной питомцу -
      солнцу нацеленный в грудь.



      4.

      Может быть, милосердно, а, может быть, справедливо,
      но однажды мир простит мне мою тщету:
      день за днём, хватаясь за руку (Афины? или
      Эроса?), я взбираюсь на высоту.

      Я не знаю столько, сколько, любя, приемлю,
      и увижу больше, чем взору отводит даль.
      Да, мне жаль земли, когда я смотрю на землю,
      но когда смотрю в небеса - и себя не жаль.

      (О, История! Нестираемый млечный след,
      где живой зрачок - как Эпсилон Ориона,
      где зерно и кровь распадаются на фотоны,
      где эпоха преображается в чистый свет).

      _^_




      * * *

      Что скажут нам и что мы ответим им?
      Не к ним нам идти на суд, но к другим, к другим,
      туда, где никто не числит заслуг и лет,
      где расцветает каменный крестоцвет.

      Так что нам до них и что им до нас? Смотри:
      там, впереди, апельсиновый лист зари,
      плащик оруженосца, ласковый абрис гор,
      детское небо, юношеский простор.

      Божий подпасок, насельник умбрийских скал, -
      я и просить боялась, а он меня оправдал,
      он меня поднял, он мне в ладонь вложил
      живую цикаду, кричащую что есть сил.

      Он научил меня сладостной нищете:
      чаять любви и в горечи, и в тщете,
      в пыли и в небыли, в совести ли больной,
      и в самой гибели - только её одной.

      _^_




      ВЕРХНИЙ  ГОРОД

      *

      Вот суши клочок: тупичок, переулок старинный,
      стены останец, оплывающий вал крепостной -
      любимое имя, одетое камнем, и глиной,
      и болью земной.

      Клочок тишины, где раздольно прохладе полночной,
      где в окнах часовен - слезинки морского огня,
      где спит на террасе, укрытая бязью молочной,
      ещё неизвестная, лучшая песня моя.

      Обрывок листа со стихом золотого извода,
      осколок кремня, незаметно упавший в траву -
      и лучше, чем я, знает ломкая эта порода,
      зачем я живу.

      *

      ...И так я молюсь каждый вечер: когда позовёт
      и душу мою справедливое царство Эреба,
      напомни сказать у его отворённых ворот:
      я - дочь густогривых степей и высокого неба,
      ты знаешь мой род.

      И так я молюсь, просыпаясь: земля, воскресай.
      Я дам тебе, сколько захочешь, и пота, и речи.
      Я заперта в тесной и смутной судьбе человечьей,
      мне только и счастья, что ласки твоей молочай,
      мой голос разделит и радость с тобой, и увечье -
      но ты воскресай, и прощай нас, как можешь, прощай.

      *

      Вот суши клочок, и на нём мне надежда и вера
      отмерены щедро, и вместе со мной дотемна
      любовь, улыбаясь, листает страницы Гомера
      и вслух произносит исчезнувших стран имена.

      Любовь говорит, как вчерашний попутчик в такси,
      с распевностью южной, и терпко, упрямо сияет -
      как девочка в доме напротив, когда поднимает
      июньской пыльцой позолоченные жалюзи,

      и верит слезам, и не помнит ни бед, ни обманов,
      и смотрит с балкона - туда, где теснится народ,
      где в бедных кофейнях, в листве тополей и платанов,
      крещёный язычник былины свои узнаёт.

      _^_




      * * *

      Немного слов, немного глянца, но столько посвистов и птиц,
      что вот уже не оторваться от этих солнечных страниц.
      Писать: не помня и не чая, всерьёз, но кажется - мельком,
      на все вопросы отвечая ленивой отповедью мая,
      отмашкой, прищуром, кивком, -

      лакать губами очертанья, дрожать на кончике пера,
      врастая с первого касанья в недостижимое вчера

      легко вздыхающее тело земли спесивой и святой
      (твой синий взгляд -
      мой камень белый - наш воздух бело-золотой.)

      _^_




      МОТИВ  ДЛЯ  АВЛОСА

      Знаю, кто слышит меня, и прошу только света и света.
      Нежная флейта дрожит и с привычных сбивается нот,
      если в десятке шагов сквозь огромное вечное лето
      тихий проходит Эрот.

      Ах, не вспугнуть бы его подростковую лёгкую поступь.
      Сладко смотреть ему вслед и смертельных не помнить обид:
      падает в пыль моя песня, как меди невидимой россыпь, -
      падает в пыль, но звенит.

      Плачь, двуязыкая флейта, о встрече и вместе о муке,
      о бесконечной разлуке, где сохнут от горя, любя,
      крепкие руки земли, одинокие жаркие руки,
      что сотворили тебя.

      Плачь, двуязыкая флейта, а нам созерцать, пламенея,
      тайну срединного мира, немыслимый твой вертоград,
      где, как синица, снуёт не избывшая веры Психея
      с неба в Аид - и назад.

      Может быть, всё для того, что, разлив по тяжёлым кувшинам
      горькое наше вино и пресытив печалью умы,
      с отзвуком собственных слов проскользнём по перстам тополиным
      в вечное лето и мы.

      Может быть, всё для того, что и нас поволочат однажды
      к месту расстрела, туда, где уже не допишется стих,
      мимо цветущих садов и нагих, пересохших от жажды
      жёлтых курганов степных.

      Радуйся, сердце живое, о светлом огне и о дыме,
      о золотых небесах и медвяной дороге в Аид.
      Падает в пыль моя песня, и кто её с песней подымет?
      Падает в пыль, но звенит.

      _^_


      Иллюстрация Сергея Слепухина




© Катерина Канаки, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, 2010-2024.




Словесность