Колумб не знал, торговой движим целью,
субсидии из герцогов тряся,
заведуя погрузкой бочек с пресной
водою, ставя галки в бортжурнал, -
что то, что с поднебесья видят птицы,
а люди - в картах, не реальность, а
какая-то изящная издевка
глубинки подсознанья над умом
и личностью слепого индивида.
Об этом Фрейд впоследствии узнал
и рассказал в своих записках миру,
ученики растолковали всем, -
и люди перестали верить картам.
Колумб же был доверчив. Он тайком
сидел над ними до темна. Из кухни
жена кричала: "Ужин, Христофор!" -
он вздрагивал и вспоминал про прибыль
пренебрежимо малую свою
и долговой тюрьмы промозглый холод.
Потом он шел к столу, чтоб съесть обед
(ведь блюдо из раздавленной картошки,
бобов и мяса мало кто назвать
решился бы парадным словом "ужин")
и, видя штопки на чулках жены,
спиною ощущая дыры простынь,
он грезил о полсотне золотых,
которые мог дать лишь только герцог
(а он не даст, он старый скупердяй),
ну и, конечно, божеское чудо:
путь в Индию короткий напрямик.
Об этом же он думал, подзывая
неряху боцмана - проверить, плут,
как движется погрузка бочек с мясом
и что там в трюме - много ли воды
и влезет ли еще хоть сто галлонов,
хотя куда там! - влезло б пятьдесят.
Об этом же он думал, видя в снасти
трех каравелл запутавшийся бриз,
играющий испанским гордым стягом,
встречая лбом изгиб соленых волн
и чувствуя затылком крики чаек
над портовой горластою толпой...
Колумб всегда был строго прагматичен:
он не был полон нравственных идей
и романтичных поисков свободы;
он знал, что надо заносить в журнал
расчеты курса, вахт и продовольствий,
что все едят, а через месяц - жрут,
утратив облик правнуков Адама,
что люди испражняются за борт,
и потому воняют каравеллы,
что матросня поигрывает, пьет
и вечерами затевает драки,
что боцман вороват, того гляди
в любом порту сойдет, подлец, на берег,
казенный прихвативши сундучок...
И, запираясь по ночам в каюте,
прислушиваясь к шепоту часов,
он чувствовал, как плещет в стенку море,
и под конец ему казалось, что
он - в сердце мировом. И сердце бьется
назло цинге, поносу и клопам.
Когда пришла цинга, он стал философ:
осматривая десны моряка
(ведь корабельный врач мертвецки пьяный),
он грязным пальцем ковырял в чужих
оскаленных зубах и рёк, вздыхая:
"Так, видно, Бог решил". Уже в дверях
прописывал несчастному лимоны,
которых не было, и поручал
тому же Богу души всех матросов;
а после, сидя в душной темноте
каюты, в бортжурнале делал запись:
"Сегодня трое умерли, и семь
больны той самой южной лихорадкой.
Прописано лимонов - тридцать два,
ноль - выдано, за неименьем оных.
Урезаны часы ночные вахт
по случаю болезни экипажа.
Спаси нас Бог. Число и год. Аминь.".
А мог бы написать, что он сегодня
в глазах матросов видел хаос тьмы;
что боцман прячет нож; еще немного,
и лихорадка свалит и его,
Колумба, и тогда - одни лишь волны
узнают, где пропали корабли,
на каждом - душ невинных больше сотни! -
и что резные стенки двух бортов
все более походят на решетки
тюремные; что в простынях - клопы
и что мученье - видеть злое небо
так высоко над грешной головой...
Но бортжурнал - тиран в вопросах жанра;
и Христофор, прислушавшись к нему,
записывает факты без эмоций,
почти забыв, что завтра - Рождество
и что он звался в детстве Христофором,
а вовсе не "хозяин", как теперь.
Пробыв немногим меньше полугода
в открытом море, человек с тоски
становится настолько суеверен,
что верит в то, что на краю земли
какие-то трехглавые драконы
глотают корабли и море там,
как водопад, свергается куда-то
и тащит каравеллы за собой
в ту пустоту, откуда нет возврата
и где, возможно, даже нету дна.
Во всяком случае, все это слышал
Колумб довольно часто, проходя
поспешно мимо кубрика, и это,
казалось, реет в воздухе; оно
и паруса пузырило безбожно.
Такие речи слушал он смеясь,
пока они не стали слишком громки.
Нет, сам Колумб не верил в это. Он,
конечно, знал, что есть края у мира
(ничто не вечно - где-то есть конец),
но он не верил в то, что там - драконы,
и водопад, и смерть, и пустота, -
в такую чушь! По правде, он не верил
в саму возможность им туда доплыть,
а после полугода этих странствий -
в возможность и вообще куда-нибудь
когда-нибудь доплыть. Ему казалось,
что в мире нету никакой земли
и что жена, Европа - все приснилось
ему в кошмаре; что они плывут
неотвратимо к окончанью мира
и что сам Бог толкает их туда.
он так мучительно хотел скорее
за что-то зацепиться - остров, мыс,
хоть рифы! - чтоб не съехать к краю мира
и не скользнуть бесшумно в пустоту,
предсказанную боцманом на юте!
Земля ему мерещилась везде:
в иллюминаторе, в глазах матроса;
он даже видел, как хребет кита,
качнувшись над волнами, превратился
в зеленый остров с пальмой, а под ней -
с хорошенькой шальной островитянкой.
С грот-мачты, подтверждая этот бред,
Раздался крик матроса: "Вижу землю!" -
но кит лениво шевельнул хвостом,
и - пальма, берега, островитянка -
ушли под воду. С этих самых пор
чем чаще раздавались эти крики
про землю, тем он более считал
их все насмешкой. Попугай покойный,
бывало, все кричал: "Земля, земля!"
в открытом море, веселя безмерно
матросов всех. Уж месяц, как издох.
Такие мысли были у Колумба,
когда его вязали два юнца
с дрожащими от ужаса руками.
Быть связанным, подумал вдруг Колумб,
гораздо легче, чем водить штурвалом,
и посещать больных цингой, и курс
прокладывать к иррациональной цели.
Ты связан, к мачте прислонен спиной -
и странное спокойствие под сердцем,
и крепость мачты обещает: ты
не правишь более. Свобода воли -
насмешка Бога, каковую Он
своею же рукою отменяет,
тебя навечно к мачте прислонив.
Ты вынужден стоять, как мачта, прямо
и отвечать орущей матросне,
что Индия, возможно, где-то дальше,
и что лимонов нет давно, и что
при всем желанье повернуть обратно
они не смогут - нет почти воды,
да и куда - обратно - неизвестно.
Когда ворюга-кок принес топор -
как будто казнь Колумба - это чудо,
как будто это - жертва, и они
в кровопролитье обретут спасенье
без карт его и знаний, просто так! -
он произнес, взглянув в пустое небо:
мол, если в истечении трех дней
они не доплывут до твердой почвы
и не увидят землю вдалеке,
пусть казнь свершится, - и пожал плечами.
Он чувствовал, что больше не у дел.
Все стали ждать: матросы ждали землю,
Колумб ждал смерти; он не верил в то,
что есть земля, в особенности - эта,
к которой плыл. Он просто не хотел,
чтоб топором его казнили тем же,
которым в трюме кок рубил свиней
(Колумб, большой любитель гигиены,
был педантичен даже в мелочах).
На третий день он понял: ожиданье
в конечном счете все одно - земли
ты ждешь иль смерти. В целом только море
без ожиданья жить способно и
бурлить - без гнева. Только в океане,
где сходятся все вены бытия,
движения причина - лишь в движенье.
Лишь океан возможен без страстей.
Тем более услышал он насмешку
в истошном вопле: "Землю!.. Вижу!.. Вон!..",
в пронзивших лоб внезапных криках чаек
и в самом горизонте: горизонт
встал на дыбы; он изогнулся кошкой,
и синяя спина его торчит
соринкой между небом и волнами.
"Расправьте горизонт!" - кому-то он
в беспамятстве сказал, поняв внезапно,
что ждал всю жизнь вот эти берега
и вел людей на этот синий берег.
А кок уже катил в бочонке джин
из Альбиона; боцман обниматься
полез, от счастья плача, как дитя;
плеск джина и воды перемешался
с нестройным криком: "Наш Колумб! Ура!"...
В ту ночь никто не мог сойти на берег.
Последнее, что вспоминал Колумб, -
диковинно бахромчатое небо,
и лунная дорожка, как чулок,
оканчивается резной и темной,
как бархат, пустотой без облаков
на звездной ночи: по волнам за бортом
плывет луна и звезды, да еще
пятно блевоты - что поделать, праздник!..
По заведенным в Генуе часам
открытие свершилось ровно в полдень,
когда, причалив к диким берегам,
Колумб ступил на землю, и матросы
пошли рубить деревья для костра,
а из кустов за ними наблюдали
тревожные глаза. Когда вокруг
не стало никого, он вдруг припомнил
мечты про прибыль, ужин и жену,
порадовался ожиданью денег,
и, так как человек уверен в том,
что он - венец Божественной идеи
и пуп земли, и все его дела,
направленные изначально свыше,
не могут быть ошибочны, Колумб
промолвил подошедшему матросу
и боцману: "Вот Индия. Аминь.".
Однако крах эпохи Ренессанса
уж поселил в сердцах людей печать
всех комплексов двадцатого столетья,
и потому Колумб стал много пить
и называть заливы по-индийски
назло их первозданным именам.
Его матросы вырубили джунгли,
загадили источник и нашли
отсталую туземную деревню;
и боцман удивлялся, как с таким
тупым народом мог вести торговлю
король испанский. А Колумб все пил
и про себя все меньше, меньше верил,
что эта вот пустынная земля,
где так невинны крики белых чаек,
где слишком дики джунгли и пески
и звери так сильны и непугливы, -
что это Индия, с ее добром:
верблюдами, рабами и жрецами,
бредущими торговою тропой;
что Индия вообще теперь возможна,
что на земле есть место для нее
в соседстве с этой первозданной мощью
нетронутых прогрессом валунов.
Однако через год Колумб вернулся
на родину, везя с собою груз
индийской воли: золото, животных,
туземцев и другой товар. Он был
просоленный волною алкоголик,
хотя богат, как герцог-скупердяй,
ругался как извозчик, харкал на пол
и лапал горничных. Годичный рейд
ему подпортил светские манеры.
А в остальном, приехав, он нашел,
что ничего вокруг не изменилось:
все так же герцог скуп, все ту же речь
твердят поэты; ни в литературе,
ни в живописи новых нет идей,
и в жизни все по-старому: все так же
прогнивший дом его стоит, и в нем
все так же холодно. Жена осталась
ему верна по бедности своей;
он приобрел палаццо, переехал
туда с семьей и зажил, как король,
хотя отличие от прежней жизни
он только эмпирически познал:
тогда - он напивался тухлым пивом,
закусывал вонючим сухарем,
а похмелялся по утрам рассолом;
теперь он напивался лишь вином,
чем закусил, уже к утру не помнил,
с похмелья ел лимоны с коньяком.
И только. Раз со скуки он забрался
в библиотеку, взяв с собою то,
что подвернулось - Библию. Он начал
читать Экклезиаста. Прочитав,
Колумб подумал, что весь мир - помойка,
раз то, что было выводом его
годичных странствий - мысль о том, что в мире
нет нового и суета сует
весь мир - единственная мысль, итогом
служившая походу, рождена
пятнадцать сотен лет назад, раз эта
единственная мысль его стара,
как портовая шлюха, мир - помойка.
В тот вечер он напился как свинья.
И до конца своей унылой жизни
он думал, что вся Индия его -
как Новый год: ты ждешь его, волнуясь,
считаешь дни, надеешься, что он
все изменить в одну секунду сможет, -
ан нет, напившись, утром протрезвев,
вокруг ты видишь то же, что обычно;
а между тем природы торжество
свидетельствует о произошедшем,
и человек как будто пропустил
теченье времени, как будто время
проносится у нас над головой,
а мы его остановить не властны,
и даже слиться с ним нам не дано.
С такими мыслями Колумб и умер,
навеки поселившись в словарях
как первооткрыватель и считая,
что Индия - за морем. Человек
всегда так безоглядно верит в карты,
что думает - ему известно все.
А круглый мир с его одним законом
иррациональных линий все живет
насмешкою над мозгом человека.
И нипочем ему вся наша прыть
и все искусство, как и все ремесла
(хотя все это - калька с бытия):
ведь сфера не ложится в холст и масло,
и в мраморе нам не доступен вид
ее объема. Даже белошвейка
не может раскроить искусно шар
так, чтобы идеально вышла сфера;
и даже птицы видят ту же ложь,
которую показывают карты.
И человек способен осознать
иррационально круглую поверхность,
лишь отказавшись от щедрот земных:
отринув зренье, может он на ощупь
представить шар не плоскостью, но тем,
чем этот шар он никогда не видит;
представить - не познать. Возможно, там,
где копошатся комплексы, где память
хранит зубцы и пропасти годов
и где Эдип желает Иокасту, -
там нет ни пониманья, ни имен
для целостной непознанности сферы;
и только океан и небо - две
непознанностью равных ей стихии -
владеют этой тайной. Лишь они
изгибами своими повторяют
шарообразность мира и его
бесцельность, бесконечность, безыдейность.
Так, человек стремится все к концу,
желая отыскать опору в мире,
где все - в движенье! Тщетный, жалкий труд,
достойный в своей вечности Сизифа!
Лишь небо, что блестит сквозь облака,
которые вокруг земного шара,
подобные бессменным часовым,
отмеривают мили, ветры, годы -
лишь небо знает. Только океан
покоит в бездне эту тайну. Бездна,
бесстрастно и бездушно холодна,
объемлет сферу от ядра до самой
поверхности, где мимолетных лет
не слышен бег, поскольку в океане
все поглощается, и только в нем
и жизнь, и смерть находятся в соседстве
и равно не имеют смысла. Там
спит небо и лениво катят волны.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
