Уходит осень. Настает зима.
Уходит все, а то, что не уходит,
то в тайниках усталого ума
с зажженною свечой во мраке бродит.
Лежи себе в постели до утра
и слушай дождь. Когда тебе за сорок,
сказав "Пора... Да, кажется, пора",
все чаще не находишь отговорок.
И сам себе напомнишь невзначай
героя пошловатой старой пьесы...
Чернильница. Перо. Остывший чай.
А между тем, подвинутые бесы,
поднаторев на бедных ямщиках,
уснувших на заснеженной дороге,
как кредиторы с закладной в руках,
в смущении толпятся на пороге.
Так, жизнь прожив и натянув чепец
на лысину, ложишься с мыслью тою,
что, суетно пробегав, под конец
приходится свыкаться с пустотою.
Что остается? Мыслью ворошить
в прорехах весь воспоминаний короб.
И так, по-стариковски, сторожить
покрытый снегом, мокрый, спящий город.
Час ночи. Мысли. Жесткая кровать.
(Да, право же, вдвоем здесь было б тесно.)
И в сумраке почти не разобрать,
что тут духовно, ну а что телесно.
В груди, как бес, клокочет желчный смех,
потом смолкает и твердит устало
про рай гастрономических утех,
про прелести, которых не хватало...
Густеет снег. Маячит храм в окне.
Как оттиск у судьбы на обороте...
(И что вообще есть наша жизнь, как не
автограф духа на открытке плоти?)
Но плоть не даст забыть себя. Изволь
ей подчиниться. Сдайся ли, борись ли...
И странно, как легко тупая боль
умеет обуздать движенье мысли.
Час ночи. Лампа. На столе - бардак.
Зловонные микстуры в рюмках узких.
И, взяв перо, он начинает так:
"Где соберутся двое-трое русских..."
Но, вздрогнув, устремляет взгляд во тьму,
туда, где за обвисшими плечами,
по признакам, известным лишь ему,
присутствие он чье-то замечает.
Кто там таится? Кто там?! Ангел, ты?
В неясные одежды ты рядишься.
Растерянно глядишь из темноты.
Стоишь за дверью и войти боишься?
Иль это тот, кто, продолжая спор,
ответа, словно милостыни просит,
а между тем, наточенный топор
над головою слабого заносит?
Но тщетно. Тихо. Муторно. Никак
во мраке не начаться разговору.
И никого там нету... Лишь сквозняк
рукой холодной выбирает штору.
Час ночи. За окном - собачий вой.
Да что там двое-трое, для острога
достаточно порой и одного.
Порою это даже слишком много.
Впиши в тетрадь, что в стонах проку нет,
как нет его в словесной круговерти,
и что бывает белым черный свет,
что ангел жизни - это ангел смерти,
что под ногами палая листва
в осенний воздух отдает броженьем,
и дым висит, как профиль Божества
добытого духовным напряженьем.
Ну вот, рассказ дописан до конца.
Скребет лопата. За окном светает.
Похожий в полутьме на мертвеца,
проспект черты живые обретает.
Повсюду снег. Зиме подходит грусть.
Летят снежинки... Преданность холопья
земле претит... Претит, но смирно пусть
лежит земля, глотая эти хлопья.
Здесь прохладно весной и не жарко летом.
Ветерок играет твоим скелетом.
Здесь натянут на дерево мрак капроном.
И ночные бары блестят неоном.
Здесь в любимом мной баре на Белорусской
пьет вино блондинка из рюмки узкой.
Сколько грусти в жемчужном ее оскале!
И как омут - вино у нее в бокале...
Кто-то пиццей хрустит... Даже в этом хрусте
тонкий слух различает оттенок грусти.
И грибы чернеют на круглой пицце,
как на фоне закатного солнца - птицы.
А на улице - ветер. Заводские трубы,
как небритые, посеревшие губы,
мимо белых высоток и солнца мимо
выпускают в пространство колечки дыма...
И усталая женщина стоит в метро.
И мужские пальцы ложатся ей на бедро.
И на лавках, будто цветы им обещаны,
улыбаются, глядя на пару, женщины.
Я б покинул Москву, но прекрасен в сумерках
этот город настолько, что так и умер бы
я на этих бульварах, сухих, обветренных,
где деревья в повязках стоят набедренных.
Где читает друг мне стихи бездарные.
Где качаются в скверах шары фонарные.
Где шумят деревья, и, неприличная,
дразнит мясом жареным нас шашлычная.
И в бильярдной кии стучат по шару.
И закат подобен... ну да, пожару.
2
Не пойму я, к дьяволу, что за смычка?
Что нас вместе держит - любовь, привычка?
Мимолетный запах... Что значит это,
если нет уже самого предмета?
Я не тот, что прежде. И ты другая.
Я созрел, чтоб с другом вино лакая,
обсуждать проблемы его гарема,
и гадать, что сделало с нами время.
Голос мой охрип, стал совсем небросок.
От него остался лишь отголосок.
Монолог героя - стриптиз для бедных.
И, боюсь, не вызовет чувств ответных.
Он звучит негромко (итог бессонниц),
без цветов, оваций (увы, поклонниц),
как в огромном зале, где нету эха,
сам себе - сплошной атрибут успеха.
Не дождавшись финиша, зритель смылся.
Продолжать трагедию нету смысла.
Мрак в душе. И, брезгуя сей палитрой,
монолог повис на губах молитвой.
Ты, как прежде, сдержанна... Дело в такте.
В зачехленной комнате, то есть там, где
ты меня своим не прищемишь веком,
я лежу твоим прошлогодним снегом.
Я - есть прошлое, будущее. Сегодня -
это то, что было со всеми, сотня
или сотни разных моих знакомых
вопиют из глаз моих бестолковых.
Вот он я - стою усмехаясь нервно.
А когда уйду, ты всплакнешь, наверно.
"Он был славный малый", - вздохнув, рассудишь.
И потом меня навсегда забудешь.
Пойдем погуляем по Сретенке.
Московский классический вид.
Денек мутноватый и серенький.
Плюс восемь. Немного дождит.
Мы в час, несомненно, уложимся.
Опаздывать нам не с руки.
От влажного ветра поежимся.
Поднимем воротники.
Прикроем огниво ладонями
и втянем трахеями дым.
В беседе знакомых затронем мы
и прошлое разбередим...
Троллейбус проносится с грохотом.
Лубянка узка, как капкан.
И вывески с дьявольским хохотом
нелепый танцуют канкан.
Под ними стирают исподнее
прозрачные стекла витрин.
На площади стало свободнее.
Покурим. Поговорим.
Темнеет... Прогалины талые
уныло хрустят под ногой.
Какие-то стали усталые
с тобою мы, мой дорогой.
Какие-то мысли натужные
теснятся в моей голове
о том, что мы стали ненужные
друг другу. Ты - мне, я - тебе.
Мы оба остались приятными.
И все же - попробуй понять -
словами простыми и внятными
мне мыслей твоих не обнять.
Машины свистят, как эриннии.
Над нами гудят провода.
Но где параллельные линии,
какими мы были тогда?
Давно не актеры, а зрители,
сегодня мы вдруг узнаем,
что годы нас так намагнитили,
что тесно нам стало вдвоем.
Что рельсы расходятся дугами.
И, скомкано бросив "пока",
сегодня простимся друг с другом мы
на месяц, на год, на века.
И будем с нелепейшим мужеством
рассеянность изображать,
чтоб с метафизическим ужасом
все это потом осознать.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]