Спектакль окончен. Клоун пудру стёр
и, взяв пальто, ушел в кабак с актрисой.
Но где-то есть ещё один актер,
он тенью притаился за кулисой.
Я пьесу написал. Возьми, прочти.
И, может, разберешься, в чем тут дело.
Я в этом новичок. Ну, да. Прости,
коль вышло пошло или неумело.
Разобранная сцена. Грязный пол.
Пустынный зал. Не сыгранная труппа.
Но лучше так, чем золотой обол
из пасти выковыривать у трупа.
Да, лучше так, чем в вареве идей,
две чёрных стрелки сталкивая лбами,
угрюмо пережёвывать людей,
в ночи, как рыба, шевеля губами.
Японский хин твердит, что мир - есть сон.
"Всё прочее, - он лает, - просто частность".
Боюсь, я недостаточно силён,
чтоб отрицать свою к нему причастность.
То, чем я занят, мой японский друг,
забавнее, чем разведенье рыбок,
нелепый способ вместо всех наук
ценить нагромождение ошибок.
Склонившись над столом, тетрадный лист
я заполняю некой формой бреда,
и в этом я такой же фаталист,
как зуб, растущий в пасти людоеда...
Блестит от пота выгнутый живот,
и стиснутые пальцы горячей
горящих сучьев. Выедает пот
глаза Дракону на твоём плече.
Клубок волос шевелится в руке.
Дракон свирепо смотрит на меня.
На потном, гладко выбритом лобке
сплетают кольца языки огня.
Удар... Ещё удар... Глубокий вдох
и выдох... Дрожь... Паденье в пустоту...
Издохла страсть. Дракон твой тоже сдох,
став частью заурядного тату.
Смерть не водица, жизнь - не кока-кола.
Настала ночь. Окончены забавы.
Всё тихо. Только челюсть дырокола
обугленными щелкает зубами.
Есть верные приметы пораженья.
Я весь - сосуд для зрелости и злости,
который в вертикальном положеньи
уже лет восемь держат только кости.
Я пью коньяк. В окне - дождя завеса.
Коньяк глотая, я гляжу наружу
и думаю о том, что и железо
при переплавке оставляет лужу.
Исходит паром чайник на плите.
Изнанка век сочится жаркой влагой.
И градусник мерцает в темноте,
торча из тела бутафорской шпагой.
Стеклянный корпус. А под ним, вот тут,
похожая на крошечную воблу,
как бы в реторте, серебрится ртуть,
каким-то гадом втиснутая в колбу.
Проснувшись ночью, я сижу во тьме...
Гудит машина. Где-то ходят люди...
Торчит луна кровавая в окне,
как голова Крестителя на блюде.
Струится дымкой вечера силлаба.
Над ней мой дух растерянно моргает.
Спиртное духу помогает слабо.
Верней, оно совсем не помогает.
Стоят столбы в нарядах подвенечных.
Фонарь бросает ржавый свет на клумбы.
И ночь вбивает бронзовый подсвечник
в бараний череп пластиковой тумбы...
Под желтый луч я подставляю лист...
(Поступок мал, но требует отваги.)
Пока я в темноте, мой разум чист
и бел, как свежий лист фотобумаги.
Неяркий луч, пробив тоску и бред,
на тонком слое вдруг запечатлеет
неясный силуэт. А включишь свет -
изображенье мигом почернеет.
Засветится. И я, подстать ему,
осознавая странность положенья,
предпочитаю пялиться во тьму.
Иначе не сберечь изображенья.
На сумрачном исходе средних лет
еще скрывает тела тетрапак
перебродивший сок. (Так скудный свет
упрятан в лампы жестяной колпак.)
На одеяле - сжатая рука.
На тумбочке - мобильник и очки.
Во тьме два ярко-красных огонька
мерцают, как звериные зрачки...
Жрец пышет дымом, отходя ко сну.
Нестойкий дым окуривает жесть.
И мраморную бедер белизну
с изнанки покрывает волчья шерсть.
Снег шёл весь день, весь вечер, превратив
мир за окном в апофеоз распада.
Газета - это снимок снегопада,
точней, его кошмарный негатив.
Шуршат страницы. Шелестит халат.
Лапша "мивина" сохнет на тарелке.
При взгляде на окошко циферблат
в растерянности стискивает стрелки.
В газете пишут, что реальность - сон,
что чувства в небо улетают клином,
что сердце - только мёртвый эмбрион,
парящий в банке с жидким формалином...
Смотрю в окно. В окне метут снега.
Ночь не проходит. Циферблат в смятеньи.
И кожа серебрится, как фольга...
Но это, слава Богу, не смертельно.
Младенец заворочался во сне...
Ей стало грустно вдруг, и в этой грусти
подумалось: как ненасытен снег,
как он обилен в этом захолустье.
Но мальчик спал, вдали вещей, людей,
не будучи их взглядами уколот.
Снег бушевал снаружи, и лютей
час от часу там становился холод.
А здесь, внутри, незримый дух родства
питал теплом и светом, как аорта,
и с тихим гулом в печку шли дрова,
чтоб обеспечить видимость комфорта.
Темнело. По углам валялся хлам:
соломы тюк, какие-то вещицы...
Всё тихо. Но постой... Да кто же там?
Кто в нашу дверь негромко так стучится?
Иосиф встал. Неспешно отпер дверь
(в углу спросонок всполошились куры)
и, близоруко щурясь, разглядел
в дверном проеме три больших фигуры.
"Кто вы такие? Что?... Да кто же вы?..."
Вокруг клубилась снежная морока.
Он повернулся: "Говорят, волхвы.
Пришли сюда откуда-то с Востока"...
Пахнуло ветром. В печке щелкнул хлам,
и вспыхнула подгнившая солома.
И дрожью пробежала по телам
гостей вошедших теплая истома...
Дров не осталось. Сняв топор с гвоздя,
Иосиф встал, вздохнул: "Сейчас, оденусь..."
И что-то там набросил на себя.
В яслях тревожно засопел младенец.
Лучина догорела, и вконец
сгорев, внезапно вспыхнула по новой.
Огонь ее смотрелся, как венец.
Что за венец? Как будто бы терновый?...
Нет, показалось. На лице её
печальная улыбка стала горькой.
Она с коленей убрала шитье,
случайно руку уколов иголкой.
С одежд вошедших капала вода.
И капля крови на ее ладони
здесь, в полутьме, блестела, как звезда
на сумрачном, тревожном небосклоне.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]