Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




          

ТРЭМБО

роман ассоциаций

Рисунки автора
из цикла "Гаммеризм", экспонировались на персональной выставке
в Иерусалимском Доме художников в апреле-мае 2002 г.


1

Ефим Гаммер, 1965 год, во время службы в армии, Калининградская спортрота.
Ефим Гаммер, 1965 год, во время службы в армии, Калининградская спортрота.

Особенно тихо бывает в тот предутренний час, когда дневальный набирает побольше воздуха, чтобы прокричать: "Рота, подъем!"

Кричи - не кричи, рота все равно поднимется, как по тревоге. Иначе ей нельзя. Сорок секунд - "на подъем", тридцать - "на отбой". А если не поднимется за сорок секунд, вновь прыгай в койку со скоростью раздевания в тридцать секунд. И так до бесконечности, пока не осилишь курс "раздевания-одевания". А осилить необходимо, ибо "солдат спит - служба идет". На календаре 12 сентября 1965 года, выходной, и до дембеля - пахать и пахать. Так что мы почти не спали. И служба никуда от нас не уходила.

- Рота, отбой! - командовал старшина Ширмулис, на ночь глядя.

- Рота, подъем! - командовал он через тридцать секунд.

А потом, умаявшись, командовал:

- Разойтись!

И тут завыла сирена тревоги. Совсем некстати. В воскресенье, как в 1941-ом.

- Ну, и дела! - сказал старшина. - Не предупредили!

- Черт тебя подери! - сказал командир нашего отделения сержант Кара.

- Опять воюй за их звездочки! - сказал мой друг Валдис Круминь.

Я ничего не сказал.

По разнорядке мне полагалось не говорить, а брать руки в ноги и бежать к командиру роты капитану Таранде, поднимать его из кровати и, невзирая на состояние души и тела, препровождать в боевые порядки батальона. Я взял руки в ноги и бросился за пределы Первомайского военного городка, расположенного на окраине Калининграда - в самой близи от поселка наших не просыхающих командиров.

Капитан Таранда держал на ночном горшке малолетнего сынулю, невразумительно булькающего спросонья животиком. Выслушав мой рапорт насчет тревоги, он выбросил в унитаз содержимое горшка и сказал ребятенку, укладывая его в кроватку:

- Боевая обстановка требует!

Облачился, обулся - мундир, сапоги, попрощался с женой и побежал следом за мной по дорожке, протоптанной в траве, на выход к гудронке.

Мое дыхание было отменным, вытренировано в боях на ринге. Капитан Таранда тоже не пыхтел сзади, хотя боксом не занимался. Впрочем, пыхтеть ему не полагалось по рангу: командовал все же не белобилетниками, а знаменитой калининградской спортротой, бесперебойно поставляющей чемпионов Прибалтийского военного округа и Советской армии.

Большинство из них были с высшим или незаконченным высшим образованием, и каждый, исключая только гвардии рядового Мамедова из Азербайджана, предпочитал чашечку кофе шагистике на плацу или заучиванию устава. Но никто из старших чинов не вникал в их потребности, и на радость гвардии рядовому Мамедову, заставлял топать по асфальтированной площадке и отдавать честь торчащему там подобием офицера пугалу в фуражке и мундире без знаков различия.

Хуся Мамедов, а на взрослый лад Хусейн, стал живой легендой с первого дня появления в спортзале. На руках квалификационная книжка мастера спорта по волейболу, а он, при всем желании, не способен допрыгнуть до нижнего края сетки: рост - метр сорок восемь. Но Бог с ней, с волейбольной сеткой и купленными корочками. Ситуация осложнялась еще и тем, что коротышка Мамедов не имел законного права исполнять священный долг советского гражданина по защите родных рубежей, так как в прямом смысле слова не дорос до исполнения этого долга. В армию брали лишь тех, кто росточком своим преодолел отметку - метр пятьдесят. Хуся не преодолел, но не совестился этим. Деньги у него были, желание послужить родине тоже. И в результате Бакинский военком впервые в жизни получил на лапу не за отмазку призывника от службы в рядах Красной-Молоткастой, а как раз наоборот, чтобы направить его на действительную в армию. За такую взятку, в виде гурта откормленных баранов, башковитый полковник готов был призвать в армию хоть кого угодно, включая собственного сына. Но сына он заблаговременно устроил в институт нефти и газа, поэтому на его вакантное место определил Мамедова, тогда еще не гвардии рядового.

Получив повестку, Хуся устроил отходную - с шашлычком и коньячком, и в веселом подпитии двинулся мелким, под росточек шагом, на призывной пункт. Дальше все пошло по накатанному пути. Теплушка закинула новобранца из солнечного Баку в пасмурный Калининград, где предстояло обрести воинские отличия, чтобы потом в звании, достойном мечтаний, ефрейтором или сержантом вернуться в горный аул. Но мечтания разбились о внезапную медицинскую ревизию, которая совсем некстати, когда он уже маршировал в колонне и отдавал честь пугалу без знаков различия, определила его в недомерки. И право Хуси Мамедова на исполнение священного гражданского долга по защите отечества было поставлено под сомнение. Привередливые врачи из калининградского медсанбата выдали ему предписание на переосвидетельствование, что влекло за собой бесповоротную комиссацию и возвращение в родной аул без ефрейторских или сержантских лычек. Другой бы радовался, а гвардии рядовой Мамедов плакал. Он ходил в свободное от службы время по казарменному коридору, у вытянутого вдоль стены зеркала, и отдавал зазеркальному близнецу честь, как будто тот, зазеркальный, уже произведен в ефрейторы или сержанты. И так, плача и страдая, дошел бы до отчисления из рядов Красной-Молоткастой. Но тут, на счастье, сыграли тревогу, и у мелкого Хуси появился шанс показать себя на учениях не хуже, чем в настоящем бою. И вполне возможно, заслужить поощрение командования, что позволило бы ему продолжать служить на благо отечества, а не ехать назад к баранам и девушкам, которые его любить не будут да и замуж за него не пойдут - ни одна, ни вторая, ни третья - из-за позорного отчисления из армии.

При появлении в казарме капитана Таранды он вытянулся в струнку, кинул руку к пилотке.

- Товарищ капитан! - доложил с готовностью к подвигу. - Дневальный гвардии рядовой Мамедов при исполнении. "Рота, - сказал, - тревога!" "Рота, - сказал, подъем!" Все исполнил, как правильно. Люди бегают по адресу - место занимают в строю.

- Смирно! - тихо сказал капитан Таранда.

- Смирно! - мастерски подхватил Хуся Мамедов, вспомнив, что такую команду надобно подавать при появлении офицера.

Спортрота выстроилась в две шеренги. Все замерли. Глаза навыкат. В мозгах дребедень и звон. Хотелось дать высшему командованию по зубам, чтобы не объявляло тревогу в неурочное время. Но руки надо держать по швам, а уши по ветру и слушать, что в них капает с командных высот. А капало столь необычное, что временами казалось, не переместилась ли наша казарма в сумасшедший дом.

- Раздеться до трусов и снова выстроиться по отделениям! - приказал старшина Ширмулис.

Какого хрена одевались на скоростях за сорок секунд? Чтобы снова раздеваться? А как же учения? В голом виде учения проводят разве что в публичном доме. А мы все же - армия...

Но приказы не обсуждают. Тридцать секунд, и мы в трусах, согласно установке, и даже без маек. Валдис Круминь выглядит молодцом. Атлетический торс, покатые плечи, 75 кг неразменного веса. Сержант Кара выглядит тоже на уровне, пусть теперь он без нашивок, но все же вид по-прежнему представительный. Я - само собой. Хоть и с врожденным плоскостопием, зато в каждом кулаке по нокауту. И это при том, что "мухач". А вот гвардии рядовой Мамедов... Мда... С ним непредвиденная незадача. Из-под сатиновых трусов выглядывает то, что мужчины обычно прячут от всеобщего обозрения.

- Спустить трусы до колен! - приказывает ему капитан Таранда. - Спрячь это безобразие!

Мамедов не перечит - спускает. Что тут поделаешь? При выполнении ответственного задания это украшение его организма может помешать. А боевое задание предстоит серьезное.

- Поступил секретный приказ, - раскрывал нам несусветную военную тайну капитан Таранда. - Нынешние учения проходят в обстановке, приближенной к боевой! Напоминаю, в случае войны спортрота превращается в диверсионный отряд и действует в тылу врага. Сегодня мы проведем генеральную репетицию вашей выучки. Вам предстоит перебраться на противоположный берег реки Неман, обрасти оружием и обмундированием наших условных противников и разгромить их штаб. При этом, учтите, противник поставлен в известность, что в его тыл высажен десант. Так что полагайтесь на себя и свою смекалку. Понятно?

- Так точно! - ответил за всех Мамедов и подтянул трусы.

- Стоп! - поперхнулся капитан Таранда. - Гвардии рядовой, вы слишком наглядно пользуетесь своей смекалкой!

Рота взорвалась смехом.

Гвардии рядовой Мамедов отрапортовал:

- Виноват - исправлюсь! Я за ним приглядывать буду, чтобы не высовывался, - спустил резинку трусов на несколько сантиметров ниже пупка.

Капитан Таранда посмотрел на ручные часы.

- По коням! - сказал он, - машины поданы. Вам предстоит бросок к Неману.



2

Темная речная вода с мелькающими на поверхности небесными звездочками. Дальний берег, угадываемый по сигаретным огонькам. Плеск загулявшей рыбины. Фырканье утомленного пловца. Цветовые сполохи, шальные звуки, роняемые в полночную тишину. И настороженный выкрик:

- Эй, кто там?

Никто не отзывается. Да и как отозваться? Тут же в плен заграбастают. И без того, судя по возгласам, уже с десяток наших десантников попались в лапы противника, и теперь, скорее всего, лопают кашу из полевой кухни, в ожидании "подкрепления" - то бишь меня, Валдиса Круминя, сержанта Кары и гвардии рядового Мамедова. Но врагу не сдается наш гордый "Варяг", и мы, благополучно миновав хитроумно поставленные капканы, выбрались на противоположный берег, имея в наличии для прикрытия своей наготы лишь по паре трусов. Зрелище восхитительное. Четыре мудака прыгают на одной ножке, вытряхивают из ушей чужеродную влагу и хило чертыхаются, не имея возможности согреться по-другому.

- Лучше бы в плен! - ознобло постукивал зубами Валдис Круминь.

- Чего же? - спросил я, учащенно дыша в совочек ладоней - для согрева.

- А ты?

- Мне нельзя. Я еврей.

- Понятно, "евреи воевали в Ташкенте". Это?

- И еще, евреи не знают с какого конца заряжать оружие.

- С обрезанного! - хохотнул сержант Кара.

Обладатель устрашающей фамилии, отнюдь не соответствующей ни внешности, ни жизненным его убеждениям, был из какого-то молдавского села. По национальности нам не знакомой. Говорил, что он для молдаван такой же национальности, как еврей для украинцев.

- У меня тоже обрезанный, - сказал Хуся Мамедов.

- У мусульман это болезненнее, - заметил я, приплясывая на холодке. - У нас на восьмой день от рождения, когда ничего не помнишь. У них на тринадцатый год жизни, когда - о-го-го!

- Никакого "го-го-го", - насупился гвардии рядовой. - Мамедов слушал, Мамедов говорит: "мужчина боль терпит, такой он - мужчина!"

- Ладно вам, - сказал сержант Кара. - Пока вы разберетесь, у кого правильней обрезано, я схожу на разведку.

Палец к губам, чтобы лишнее не гундосили, и тишком в кусты, из кустов на тропинку, с тропинки в лес, и затерялся в штриховке стволов.

Мы уселись на травку и давай пошлепывать себя по плечам, животу, спине, охотясь за комарами. Коварные кровопийцы, пронюхав о нашем беззащитном телесном содержании, с настойчивостью сексуальных маньяков лезли в самое что ни на есть уязвимое место - под трусы. А это вызывало взрыв нашего негодования, но шуметь было нельзя. И я на скоростях придумал юмористический стишок, чтобы высвободить энергию негодования в подобие смеха:

- Комары летят на свет.

- Вы поэт?

- Да, я поэт.

- Мы вам сделаем минет.

Валдис взгрустнул:

- Таки они нам это сделают. Потом в приличном обществе не покажешься.

- Идем в воду, - подсказал я.

- Зачем в воду? - удивился Хуся Мамедов.

- Там теплее.

- Ага, - догадался гвардии рядовой. - Погрузим себя по шейку, комарам кушать ничего не дадим.

- Кроме мыслей у нас на макушке.

- Мои мысли ниже, - Хуся Мамедов постукал себя по виску.

- Насчет сержантских лычек?

- Иначе девки любить не будут. Одна, вторая, третья - никто не пойдет замуж за гвардии рядового.

- А за гвардии сержанта?

- За гвардии сержанта Мамедова пойдут все три.

- Разом?

- Сразу.

- Тогда правое плечо вперед, и на речку. А то эти кровососы сделают таки, что жениться будет не с чем, - сказал Валдис Круминь.

Плашмя возлегли мы на мелкоте, и время от времени уходили с головой под воду, обманывая кулинарные изыски зудящего комариного племени.

Передислокацию свою, как выяснилось через пару минут, совершили в самый подходящий момент.

По берегу продвигался дозор наших противников.

- Слышал плеск?

- Слышал.

- Здесь?

- Нет, где-то там, у излучины, шагах в десяти.

- Опять выдают себя, суки! Словно специально!

- Да ты что не понимаешь? Прибалты. Латыши, литовцы, эстонцы. В плен норовят. Хера они тебе будут воевать за советскую власть.

- А ты будешь?

- Я не прибалт. У меня другой родины нету.

- Родину не выбирают.

- Понятно. Но есть большая и есть малая.

- Какая у тебя малая?

- Гнездовище.

- Что это?

- А это деревня, в иркутской области. Наших туда с Украины привезли, угнездовали там, когда дедов раскулачивали.

- И что?

- Да ничего! Деды вымерли, мамки остались. Папок, как и родину не выбирают. Там и уродился - половина бурят, половина украинец, по паспорту - русский. А ты с какой родины?

- У меня и малая - большая. Я из Москвы-матушки.

- То-то радовался, что попал к нам - в Первую московскую дивизию.

- Попал, как с родины - на родину.

- Родину не выбирают...

Я переглянулся с Валдисом. Он мне хитро подмигнул, как бы намекая таким телепатическим образом, почему не сдается плен, хотя и прибалт. То, что он советскую власть не любил, было ясно и без распросов. Но парень был не дурак - с высшим ВГИКовским образованием, и теперь, что говорится, набирал впечатлений для будущего фильма, заявку на который, уговорив меня писать сценарий, уже отослал на Рижскую киностудию.

Я был полон сомнения: напишу ли, что требуется. С самого начала службы набегал не проходной материал. Как выяснилось, официально в Cоветской армии не существовало понятия "спортрота", и упоминать об этом категорически запрещалось. Первое же письмо, полученное мной из дома на адрес воинской части № 18885, с припиской "спортрота", попало в Особый отдел, и меня вызвал на собеседование капитан Умнихин.

- Фамилия? Гм... Немецкая?

- Дана по профессии. Русскими буквами на немецком языке - Одесса-мама!

- Имя? Гм... Русское?

- Назван в память о дяде - Ефиме Янкелевиче, погибшем в 1945 году.

- Проверим, проверим и уточним. Отчество?

- Аронович!

- Гм... Еврейское. Полный интернационал в одной упаковке. А национальность? Пишем или скрываем?

- Почему "скрываем"?

- Многие из вас переиначиваются на русский манер, чтобы незаметнее было.

- Что "незаметнее"?

- А то, что сало русское едят.

- Евреи сало не едят.

- Проверим, проверим и уточним.

- Вы меня за этим вызывали?

- Мы вас вызывали по другому вопросу. Почему на адресованном вам конверте представлено полное раскрытие военной тайны?

- Какой?

- Не стройте из себя форменного недоумка! На конверте обозначено "спортрота". А воинская часть с таким обозначением официально нигде не значится. Следовательно...

- Что?

- Не разумеете? Вы даете врагу представление о дислокации наших секретных частей.

- Никакому врагу я ничего не даю! Это я папе с мамой сообщил, что нахожусь в спортроте. Вот они и пишут на конверте - "спортрота", для надежности. Иначе, полагают, не дойдет.

- А номер воинской почты?

- Мои родители из Одессы.

- Какое это имеет отношение к делу?

- Прямое. В Одессе все про всех знают. И никто не станет доверять письмо безликому адресу из сплошных цифирок 18885. Это все равно, что писать "на деревню дедушке". Вот и пишут - "спортрота". Воинских частей в Калининграде много, а спортрота одна.

Арон и Рива Гаммер, родители автора, Одесса, январь 1938 года.
Арон и Рива Гаммер, родители автора, Одесса, январь 1938 года.
Арон Гаммер, отец автора, бригадир жестянщиков 245 авиационного завода, награжден многими медалями. Урал, город Чкалов,сейчас Оренбург.
Арон Гаммер, отец автора, бригадир жестянщиков 245 авиационного завода, награжден многими медалями. Урал, город Чкалов,сейчас Оренбург.
Ефим Гаммер, 24-х кратный чемпион Иерусалима, с 53 до 64 лет подряд, разминка перед выходом в бой.
Ефим Гаммер, 24-х кратный чемпион Иерусалима, с 53 до 64 лет подряд, разминка перед выходом в бой.

- Видать, в армии ваши родители не служили.

- Во время войны работали на военном заводе, 245-ом авиационном, в Оренбурге, тогда Чкалове.

- Проверим, проверим и уточним. Почему не в Ташкенте?

- Ташкенте? А-а...

- У вас в роду, наверное, вообще такая традиция - косить от службы, не так ли?

- С чего это вдруг?

- А плоскостопие?

- Какое?

- Ваше!

- Оно врожденное. Годен к нестроевой.

- А служите - где? В элитной боевой части! В спортроте!

- Вы только что говорили, что спортрота нигде не значится.

- Спортрота не значится. А вы значитесь. И значитесь нестроевым в секретной боевой части, куда нестроевых и за километр не подпускают. Как это так у вас получилось?

- Я чемпион Латвии и Прибалтики по боксу.

- С плоскостопием?

- С плоскостопием!

- По бумагам?

- На практике!

- Хорошо. Тогда взгляните на сопроводительную к вашей истории болезни. Вы из-за плоскостопия освобождены от занятий строевой подготовкой, марш-бросков и физкультурных нагрузок на ноги. Какой же вы чемпион по боксу, если прибыли в армию с освобождением от занятий физкультурой?

- В бумагах одно, на практике другое.

- Проверим, проверим и уточним.

- Я могу быть свободным?

- А не сбегете без спросу от ответственности?

- Какой?

- За разглашение.

- Куда мне бежать?

- Не - "куда". А - "откуда". Мы тут одному дезертиру дали сейчас на всю катушку.

- Мы из армии не приучены драпать.

- Кто это "мы"? Ваши в тылу окопались, когда наши кровь проливали.

- И наши кровь проливали.

- Поименно.

- Всех перечислять не буду... Ну, допустим Леня и Моисей Герцензоны, мои двоюродные братья. Леня погиб на Балтике, в сорок первом. А Моисей и сегодня служит.

- Где?

- В штабе Закавказского военного округа. В прошлом командир роты, батальона. Звание - подполковник. Боевой офицер, прошел всю войну, награжден многими медалями и орденами.

- Проверим, проверим и уточним.




    ГОД 2008
    АССОЦИАЦИЯ ПЕРВАЯ
    СМЕРТЬ НА КОНЧИКЕ ПЕРА

У смерти нет лица...

Тот, кто видел смерть, не изобразит ее на бумаге.

Тот, кто не видел смерти, изображает ее скуластой девушкой-дурнушкой с бритвенно-вострой косой.

Мои двоюродные братья Леня и Моисей Герцензоны видели смерть неоднократно. Но как она выглядела, мог мне рассказать только Моисей. Леня - моряк-подводник - погиб на Балтике, в разгар войны с фашистами, еще до моего рождения. И по сей день он с экипажем подводной лодки покоится на дне моря. А с братом его Моисеем я встречался и в Риге, и в Иерусалиме. Но первый раз в сорок шестом - в Баку, когда меня, годовалого, возили по дальним и ближним родственникам-одесситам, разбросанным в годы НЭПа и войны по разным землям.

В Баку жили в то время мои дедушка и бабушка Фройка и Сойба Гаммер, их старшая дочь Маня Герцензон и ее взрослые дети Моисей и Рая со своими семьями. Вот, наверное, тогда и рассказал подполковник Моисей Герцензон эту историю моему папе Арону Гаммеру. И этой истории следовало бы дать подзаголовок - "из семейных преданий".



* * *


Моисей Герцензон - двоюродный брат Ефима Гаммера, во время Второй мировой войны, после получения первой награды. На пенсию он вышел в звании подполковника. Родился в Одессе, умер в США.
Моисей Герцензон - двоюродный брат Ефима Гаммера, во время Второй мировой войны, после получения первой награды. На пенсию он вышел в звании подполковника. Родился в Одессе, умер в США.

Моисей Герцензон знал, как выглядит смерть.

Смерть смотрела на него из ствола "шмайсера", из ствола базуки, из ствола "тигра". Но пронзительно, как никогда, - аж до озноба в костях - смерть смотрела на него с кончика канцелярского пера.

Что для солдата канцелярское перо?

Шекспиру оно, пожалуй, пригодилось бы для сонета.

А солдату? Даже любовное письмо и то сподручнее между боев писать карандашом.

Никто себе не выбирает смерть. И когда смерть смотрит с кончика канцелярского пера, она не становится от этого милее.

...Выездной военный трибунал приговорил Моисея к расстрелу.

...Выездной военный трибунал постановил: "Приговор привести в исполнение немедленно!"

За двадцать четыре часа до приговора Моисей Герцензон мог быть убит сто раз. И все сто раз смерть промахнулась...

Он вел разведку боем. С танковым батальоном врезался в глубину вражеской обороны и, вызывая огонь на себя, утюжил траншеи противника.

Он выполнил поставленную перед ним задачу. Он принял на себя все девять валов расплавленного свинца, раскрыл позиции неприятеля.

... Он, командир отряда, выполнил поставленную перед ним задачу. И ради выполнения этой задачи положил десятки людей, как и предписывается законом войны, облаченным в словосочетание - "разведка боем".

Может быть, и ему предписывалось законом войны не вернуться с поля боя. Однако, судьба человека живет по иным законам.

Ни одной царапины не было на его теле. И пуля, и осколок, словно сговорившись, тоже вышли из подчинения закону войны.

Из разведки боем живым возвращается разве что счастливчик.

Более сотни счастливчиков сходили с ума от полноты жизни.

Их приговорили к смерти. Они обманули смерть. И вернулись с того света живыми.

Как же после этого не жить? Им очень хотелось жить. И они пили горькую. Из фляжек. Взахлеб. Они поили водкой каждого, попавшего живым и здоровым в расположении их батальона. Мужиков, баб деревенских, ребятишек - пожалуйста! Пей до дна! Пей до дна! Жизнь не задарма дана!

В расположение хмельного батальона каким-то хмельным ветром задуло пришлого майора интендантской службы. Зачем он прибыл сюда, черт его знает. То ли на переучет контузий и ржавых от крови бинтов, то ли ради переписи котлет из человечьего мяса.

Напоенный братишками, он направился в штабную избу, к комбату. А разглядев в комбате еврея, опьянел вторично - от переизбытка антисемитских чувств. И стал скрюченными пальцами лапать кобуру с наганом.

- У-у, жидовская морда! Сколько людей положил, а сам? живой-невредимый! Нет, считаешь, на тебя управы?

Моисей еще не остыл от потери близких друзей. Разве мог он в столь размагниченном состоянии духа уследить за движением правой, "ударной" своей руки, прежде при слове "жид" бьющей обидчика наповал, а сегодня выхватывающей пистолет, и навскидку...

Заседание выездного военного трибунала проходило при закрытых дверях, в деревне - тридцать дворов, полсотни баб и ни одного здорового мужика моложе пятидесяти.

Пока зачитывали приговор, пока доходяга-расстрельщик вставлял на трезвую голову обойму в ненавистный винтарь, пока смерть витала на кончике канцелярского пера, солдатский телеграф донес до бойцов похмельного батальона сердечную боль своего командира.

Сто с лишним смертников, пьяных, бесстрашных, обмотанных грязными бинтами, двинули танковым ходом по деревенскому большаку - на мордастый трибунал и замурзанного, как его трехлинейка, расстрельщика, чертыхающегося от безысходной трезвенности.

"Моисея в расход? - ревел батальон в сто с лишним глоток. - За какого-то зачуханого тыловика? Даешь разведку боем!"

Порушенные избы притихли. Бабы попрятались до лучших времен по чуланам, где берегли последние запасы самогона.

Военный трибунал понял, что подписал себе смертный приговор.

Старшина Ковальчук, держа в перебинтованной руке трофейный "парабеллум", вошел в пропахшую чернильным душком комнату.

- Мы не отдадим на съедение!.. - Он покривился от боли. - Кто хочет смерти нашего боевого командира, тот найдет себе братскую могилу! Немцы его не съели - подавились! А вы?..

Полковой писарь с фиолетовыми кляксами на зеркалах его души переписал под прицелом пистолета протокол заседания выездного военного трибунала. И не было в чистовике приговора слова "расстрелять", было - "понизить в звании, с капитана до старшего лейтенанта".

Деревенские бабы, дождавшиеся лучших времен, отпаивали солдат от перенапряжения самогонкой.

Моисей пил из походной фляжки водку во здравие, не за упокой. И расстрельщик лез целоваться с ним во имя сбережения боезапаса, дефицитного на войне, как и жизнь.

Расстрел отменен! Расстрел отменен!

И?.. Вторая, стихийная по сути, разведка боем завершилась ночью обильной любви.

Любовь была всепоглощающей и настолько страстной, что и годы спустя после этой ночи, почитай, лет десять кряду, местные бабы вываливали из своих бездонных утроб голосистых писулек - солдат грядущих сражений - и, поминая привалившее невзначай счастье, нарекали их... Да-да, Моисейчиками... Нарекали их именем, самым популярном в одном из глубинных районов России.

Каком? Нет, район мне нельзя называть. Это военная тайна...

Но не тайна, что Моисей Герцензон прошел всю войну и был награжден многими орденами и медалями. Затем командовал батальоном, служил в штабе Закавказского военного округа, в 1957-58 годах под началом маршала К.К Рокоссовского. А выйдя в отставку в звании подполковника, долгое время, подав документы на выезд из СССР, находился в отказе.

Когда же мы с ним встретились в Иерусалиме, он после похода к Стене плача рассказал мне о своем первом бое, легендарном, без сомнения, для всех тех, кто знаком не понаслышке с историей Второй мировой.

Предвоенное время, год 1937, (слева направо) мама автора Рива Гаммер, во время войны работала в авиационной промышленности, его двоюродные брат и сестра Леонид Герцензон, краснофлотец-подводник, погибший на Балтике, и Рая Герцензон.
Предвоенное время, год 1937, (слева направо) мама автора Рива Гаммер, во время войны работала в авиационной промышленности, его двоюродные брат и сестра Леонид Герцензон, краснофлотец-подводник, погибший на Балтике, и Рая Герцензон.

...Личный состав военного училища, курсантом которого был Моисей Герцензон, подняли по тревоге. Перед строем молодых солдат, еще необстреленных и оттого до ужаса храбрых, выступил прибывший из Москвы, из самого Генштаба, генерал. Он сказал, что на их долю выпало ответственное и исключительно почетное задание. Но на его выполнение вызываются лишь добровольцы.

- Есть добровольцы?

Строй курсантов молча шагнул вперед.

- Кто из вас прыгал с парашютом?

Строй курсантов сделал второй шаг... по сути дела, на тот свет и к бессмертию, наверное. (Никто из них никогда не прыгал с парашютом.)

Задание Генерального штаба сводилось к великой по дерзости операции. Высадиться на Эльбрусе, согнать с вершины егерей отборной немецкой дивизии "Эдельвейс", установивших там бюст Гитлера, и на смену ему впечатать в снег бюст Сталина.

И это задание - невероятно, но факт! - было выполнено мальчишками, не нюхавшими пороха, часть из которых погибла сразу же из-за неумения раскрыть парашют, другие разбились об острые уступы каменных склонов, третьи истекли кровью от ранений при штурме огневых точек и горных гнезд противника. И лишь малая горсточка бойцов, среди них и Моисей Герцензон, добралась до гитлеровского бюста и, сбросив его в пропасть, установила вместо него, на тот же, скажем так пьедестал, бюст Сталина.

Лишних Сталинов, а их у каждого было по одному в рюкзаке, сдавали под расписку о "неразглашении" командованию училища. И получали взамен кубари в петлицы и, после досрочного производства в краскомы, право на отбытие в действующую армию.

Кто из них, из этой горстки храбрецов остался в живых?

По теории вероятности, может быть, один из...

Моисей Герцензон был одним из.....

Всю войну.

Его брату Лене Герцензону, краснофлотцу-подводнику, выпал иной жребий.

На войне как на войне.



3

Сержант Кара не возвращался. Солнце поднималось. Настроение падало. Чувство голода обострялось. Птички, пригодные для жарки в духовке, голосисто возбуждали аппетит. Ощущение - как на Луне, и состояние лунатическое. Вроде бы - никого, а шестым чувством схватываешь: присутствует где-то поблизости чужеродный разум, любой твой неосторожный шаг выловит, тебя вычислит, руки-ноги вывернет. Хотелось дать кому-то по морде, но подходящей не находилось.

Вдали послышалось тарахтенье мотора.

- Грузовая! - сказал Валдис.

- Тяжелая! - сказал Хуся Мамедов. - Кушать везет.

- Почему "кушать"?

- Пахнет.

- Чем?

- Гвардии рядовой Мамедов докладывает: кушать пахнет, выпить пахнет.

- Ну?

- Колбаса, сыр, консерва из рыба "Треска в томатном соусе".

- А выпить?

- Коньяк. Азербайджанский. Три звездочки. Тоже открыта.

- Откуда знаешь?

- Пахнет. Русским языком говорю. Не понимаешь?

Валдис толкнул меня локтем:

- Делаем постановочный кадр?

Я ничего не сказал. Поднялся и вышел на дорогу вдоль берега Немана. В трусах, коротко стриженный, с прутиком в руке, я напоминал мальчишку лет пятнадцати, ищущего загулявшую домашнюю животину - корову, либо козу. Сам из себя блондинистый и голубоглазый - чем не местный литовец или потомок тевтонов? Кто меня примет за солдата? Ау! - охотники на "языка". Никто не примет меня за солдата. Никому я в таком виде не нужен - без формы, без оружия, без познаний о дислокации наших частей.

Ан нет! Нужен и в таком виде. Кому? Ага! Молодому старлею. Высунулся из кабины крытого грузовика с непонятной надписью "ТРЭМБО" и орет:

- Эй, пацан! Как проехать в Игошки? Тут без указателей.

Я - ноль внимания.

- Пацан, к тебе русский офицер обращается!

Я прутиком постегиваю по колену, голову не поворачиваю.

- Стой!

Я оглядываюсь, и сквозь зубы на смеси немецкого и родственного идиша вразумляю наглого стервеца:

- Их бин акленгеле ингеле мит агройсе поц. (Я маленький мальчик с большим членом.)

- Что ты сказал, недобиток фашистский?

Офицер почувствовал издевку в моих словах, а меня принял за юного литовского националиста, потомка лесных братьев, скрывавшихся в этих лесах до 1956 года. Он выскочил из кабины и бросился вдогонку за мной. Дернул за левое плечо, поворачивая лицом к себе.

- Я тебя научу, морда нерусская, уважать...

Дальше он не успел ничего сказать, получил отменный нокаут - с полуоборота кроссом - по челюсти. И завалился у колес своего фургона.

Водитель заскрипел "ручником", выхватил из стояка автомат, и - на подножку. Оттуда уже летел кувырком, сброшенный кулаком Валдиса под ноги гвардии рядового Мамедова.

Хуся не позволил ему опомниться: раздел в одно мгновение, будто не человек был перед ним, а баран, которого следовало освободить от шкуры во имя славного шашлычка. И хлопнул по ушам, чтобы выбить из него сознание на несколько минут. Затем тот же фокус повторил со старлеем, который находился в удобном для раздевания состоянии полной отключки. И тут же произвел себя в офицеры, облачившись в трофейную гимнастерку. Однако, офицером он пребывал не долго. Валдис посмотрел на Хусю, одетого в "длиннополое платье", из-под козырька ладони, как Добрыня Никитич на известной картине Васнецова, и насмешливо захмыкал.

- Гвардии рядовой Мамедов!

- Я!

- Раздеться до трусов. Вид у тебя...

- Какой вид?

- Как у бабы на выданье, - пошутил Валдис. - Или ты сам уже за себя решил замуж идти?

- За себя не пойду - мало.

- Чего тебе мало?

- Один жена мало, - усмехнулся Хуся Мамедов.

- Хорошо, поищем для тебя гарем. А пока...

Гвардии рядовой Мамедов отдал честь и разделся до трусов.

Я облачился в офицерскую форму, пришедшуюся мне впору, натянул сапоги и проворчал на правах старшего по званию:

- К пустой голове руку не прикладывают!

Хуся, привстав на цыпочки, завистливо поводил пальцем по моим погонам:

- Товарищ гвардии рядовой, ты теперь, как бутылочка коньяк. Три звездочка, и ни в одном глазу.

- Еще вздрогнем, Хуся. Укажи только адрес.

- А там, - махнул он рукой на фургон. - Там кушать, там коньяк, там...

Он пошмыгал носом, протер его кистью руки, снова принюхался.

- Чего-то не то? - спросил Валдис.

- Женский духи "Красный октябрь", мужской одеколон "Шипр". Презерватив: четыре копейка - два штука. Резина - первый сорт!

- Откуда знаешь?

- Пахнет, как в аптеке!

- Ты провизор?

- Папа у меня профи...про... Профессор! Завмаг - высший сорт! Сельпо Мамедовых! Слышал?

Я пожал плечами, отмеченными звездными украшениями.

- Одеколон нам не нужен. Коньяк для обогрева в самый раз. Берем?

- Конфискация - мать порядка, - заметил Валдис, переодеваясь в одежду водителя захваченного нами тарантаса.

Старлей, придя в себя, стал разоряться криком из своего полураздетого состояния:

- Стоп! Не сметь прикасаться к фургону!

- Молчи человек без знака различий! - сурово повысил на него голос Хуся Мамедов, впервые оказавшись ростом выше армейского начальника, которого уже заботливо связал - на пару с личным его шофером - найденной в кабине веревкой и притулил в сидячем положении к стволу дерева.

- Я тебе помолчу, морда нерусская!

- Пусть я морда не русская, но ты все равно убит, человек без знака различий.

- Мы пленных не берем, - пояснил Валдис. - Спецназ "Мертвая голова" из дивизии "Эдельвейс"!

Я дернул его за рукав гимнастерки.

Он обернулся.

- Отцепись! Этот фраер по нашим десантным правилам - убит. Теперь я ему могу все сказать. С латышским акцентом. Как они приперли к нам в Ригу, как погнали моих родичей в Сибирь. И когда, суки? За неделю до войны. 14 июня 1941 года.

- Помолчи, Валдис! Учения закончатся, он тебя вычислит.

Старлей, словно спровоцированный моими словами, тут же напористо откликнулся:

- Фамилия? Имя? Задание?

Хуся Мамедов восхищенно зацокал языком.

- Вай-вай! Какой тупой! Убит, а говорит! - протянул руку к наглецу, потряс ею, словно он уже Ленин на броневике. - Какой фамилия вам нужна на том свете, товарищ без знака различий? Какой имя? Вы не Бог, чтобы спрашивать имя-фамилия.

- Я с вами еще разберусь!

Водитель грузовика - метр на два - очнулся от контузии.

- Психи ненормальные!

- Сам дурак!

- Вы не имеете представления, с кем связываетесь. Вам яйца оторвут! А кто - не догадываетесь? Мозги заело?

- Помолчи, Петрикеев! - властно сказал офицер.

Я поддел козырек фуражки пальцем, чтобы не наползал на глаза и, казалось бы, вполне вразумительно разъяснил ситуацию:

- Наше задание - не для ваших ушей. Мы его выполняем в соответствии с приказом. В обстановке, приближенной к боевой. А будете много выступать, оставим здесь - на съедение комаров.

- Фашист! - вулканически вырвалось из старлея.

- Я не фашист! - уточнил я, сожалея, что вторично не имею право приложиться к его физиономии.

- Все равно - недобиток... Литовец? Латыш?

- Еврей! - выпалил я со злостью.

Хуся Мамедов заторопился загасить своими словами мою обиду. - Он не фашист. Он еврей, со знаком различия - честь ему отдавай!

- Я вам жопу порву!

- Вай-вай, что сказал? - и стянул со старлея трусы. - Где порвешь? Что порвешь? Гляжу на твой писунок - уважать нет силы. Гляди на мой, честь ему отдавай! - и спустил трусы до колен.

У старлея помутилось в глазах.

- Развели здесь жидовскую лавочку! - взвыл он, не умея отличить еврейское обрезание от мусульманского. - Обнаглели совсем! А стали так нахальны потому, что из нас еще никто не постучался в вашу еврейскую дверь, не обоссал ваше еврейское окошко!

- Вай-вай, нехорошо говоришь! - выдавил из себя Хуся Мамедов, возвращая резинку от трусов в исходное положение. - Я твои слова на всю жизнь запомню.

Не знаю, запомнил ли он в действительности эти слова.

Но я запомнил. Тем более, что мне их раз за разом напоминали. На всех перекрестках жизни в Советском Союзе. А однажды и в Израиле, когда в газете "Наша страна" была опубликована цитата из высказываний российского генерала Макашова.

Остается догадываться - был ли он когда-то тем старлеем, с которым свела меня нелегкая на берегу реки Неман? Скорей всего, нет. Не служил, по всей вероятности, генерал Макашов в Калининградской области. Ума и антисемитского опыта он набирался в других местах. Вот об этом и поговорим.



    ГОД 1999
    АССОЦИАЦИЯ ВТОРАЯ
    ЗАНИМАТЕЛЬНОЕ ЯЗЫКОЗНАНИЕ

Как известно, Корней Чуковский изучал английский язык визуально.

По самоучителю.

Устной речи не знал, звуковой тональности не чувствовал.

Однажды прекрасный переводчик оказался в роли Мухи-Цокотухи. Паучок из английского посольства поволок его в укромный уголок - и ну нашептывать на ушко разные иностранные словечки, рассчитывая на взаимопонимание. Но опростоволосился паучок. Муха-Цокотуха Родину ему не продала, военных секретов Мойдодыра не выдала. Глухонемой выявилась при тесном общении. О чем и поведала, запалив самовар, домочадцам и гостям - охранителям недремлющего ока.

Вот если бы паучок написал мухе записочку... Тогда - да, по буковкам наша грамотейка-дока распознала бы помыслы и чаяния мохнатенького соблазнителя.

Отсюда - вывод: языковые заимствования порождены устной речью, а не правописанием. И становятся годными к употреблению в процессе варки и стирки в нержавеющих кастрюлях диалектов, арго, сленгов.

Пример? Будет вам и белка, будет и свисток. Но сначала цитата из сделанного в Новочеркасске заявления генерала Макашова, основателя ДПЖ - Движения Против Жидов. Вот оно, нетленное, почти непереводимое для европейцев, живущих не в убогих хибарах, а в благоустроенных высотных домах.

Цитирую с оглядкой на цензуру. По газете "Наша страна", №5602 от 4 марта 1999 года.

"Евреи так нахальны потому, - сказал генерал от горилки, - что из нас еще никто к ним в дверь не постучался, еще никто окошко не обоссал. Потому они, гады, так смелы".

Конец цитаты.

Тут бы и поставить точку. И приступить к занимательному языкознанию. Но прежде, чем говорить о заимствованиях из иврита, взглянем на фамилию генерала по-еврейски. Справа налево. Мак - а - шов. И русский человек разберется с этой фамилией. Без поллитра и переводчика. Справа налево она читается так: Вош - а - кам. Теперь можно и выпить. И пригласить переводчика в собутыльники.

- Чегось непонятного, хорунжий Петрикеев? - спросит толмач, опрокинув чарку чистой слезы. - Вошь, она и есть вошь. К ногтю!

- Это могем, есаул Рабинович! Мы и блоху подковали.

- В чем же заковыка, родной?

- Вторая часть фамилии. НЛО! Неопознанный летающий объект! Ни ногтем, ни шашкой, есаул Рабинович.

- Мозгами шевели, хорунжий Петрикеев.

- Шевелю. Ой! Башка трещит.

- Тогда разуй глаза.

- Разул глаза, есаул Рабинович. Портянки в угол поставил. И все одно: вторая часть фамилии на басурманском наречии писана. Хотя и складно, кириллицей. Кам - кам! Было бы ам -ам - другое дело. Ам - ам, рубай котлету, пионером станешь к лету.

- Не кощунствуй на голодный желудок, хорунжий. Переходи на духовную пищу. Учи иврит. На иврите "кам!" - это "встал" по-русски.

- У кого встал? - опешил Петрикеев. Но тут же оживился: - Встать, суд идет!

- Так точно, родной.

- Что же получается, есаул Рабинович?

- А получается, хорунжий Петрикеев, у нас форменный компот. С косточками на месте вишен.

- Давай, Рабинович, без еврейских хитростев. Ты имел сказать, что фамилия Макашова с секретом, зашифрована и писана сразу на двух языках. Слева направо - православная. А справа налево - как у христопродавца. Вошь, встать!

- Ну и голова у тебя, хорунжий! Полиглот.

- С перепою поллитр-глотну, и не такую полит-глотную штуку замастырю.

- Ну-кась!

- Да намедни, вчерась, кажись, вызвала меня эта вошь на акцию. Выдал жбан пива. Пей, браток, - сказал. С твоей помощью наше движение против жидов на их воронью слободку того-этого...

- Помочится? - подсказал есаул Рабинович.

- Правильно гутаришь, по-культурному.

- Ну и ты?

- А кто от пива отказывается? Трезвенники и язвенники?

- Да-да, хорунжий Петрикеев. Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет.

- Не по мне песня, есаул Рабинович. Не трезвенник, не язвенник, шашкой бороду скоблю, щетиной закусываю.

- Ну и?

- Выдул жбан. Поясочком затянулся. И на выход.

- Тут и конфуз случился, хорунжий Петрикеев?

- Какой конфуз, есаул Рабинович? Дело житейское. Да вот сапожки у воши этой оказались чистого золота. Будто ковал их уральский умелец Левша. Их и разъело синильной кислотой. Струя, понимаешь, у меня бешеная, синильная. Осерчал генерал, мать мою вспомнил, меня послал по батюшке. Отстранил от задания, унизив мой мочевой пузырь. Своим заговорщикам сказал обо мне с издевкой: "Еле дошел до меня. Брось такого на жидовские окошки, он со страха нам весь курень... того-этого...".

- Обмочит, - подсказал есаул Рабинович.

- Ну да, обмочит. Так он тебе и сказал - "обмочит". А я стою, руки по швам, писуля наружу, и ниагарским водопадом всю позолоту с него соскребываю. С напряга - не шевельнуться. Ни шашку из ножен, ни револьвер из кобуры. Стою, как влитый в стремя. А он, вошь эта, позорит меня как алкаша. "Еле дошел до меня...". И это при исполнении. Застрелиться треба, есаул Рабинович.

- Эх, хорунжий Петрикеев. Все вы на расправу скоры. А подумать? Кишка тонка.

- Чего думать, есаул Рабинович? Картина ясная - любовь напрасная.

- Подумай, подумай, Петрикеев, вспомни о языковых заимствованиях.

- Вспомнил. Что дальше? У меня не аидыше коп.

- Прикинь так: если у Макашова фамилия двумя языками писана, то и гутарить он должон под стать фамилии. На двух речениях сразу.

- Не вытанцовывается это, браток Рабинович. Его "еле" не поддается расшифровке. Читай слева направо, читай справа налево - все одно. На поверку выходит - "еле"...

- Эх ты, - вздохнул есаул Рабинович. - Учи иврит, хорунжий Петрикеев. Тогда сразу распознаешь в родном речении изустные заимствования из жидовской мовы. А на жидовской мове самое распространенное имя - Эли. Теперь и соображай.

- Есаул Рабинович, ты хочешь сказать, что мной займется теперь контрразведка? Посмотри на меня, разве я похож на сионистского засланца?

Есаул Рабинович посмотрел на пьяного вдрободан хорунжия Петрикеева и лишний раз убедился: нет, не похож он ни на какого израильтянина, тем более на того, кто носит священное имя Эли, производное от Элиягу-а-нави - Илья-пророк.

Посмотрел Рабинович на Петрикеева и утешил его:

- На еврейского шпиона ты не похож. Другое имел в виду генерал Макашов.

- Что?

- А вот продолжим урок по занимательному языкознанию, и ты поймешь - что. Итак... Бог на иврите - "Эль". Мой Бог - "Эль - ли", проще - "Эли". Если исходить из того, что генерал Макашов идолопоклонник, то вполне вероятно, он мог признать тебя за своего бога. Тем более, что популярные в России божки - те, которые под видом купидонов окружают фонтаны - горазды писать на праздно шатающийся люд. Бэкицер, то бишь короче говоря, Макашов отозвался о тебе очень даже лестно. Он сказал браткам, накапливающим мочу: "Мой бог подошел ко мне!".

Произведенный нежданно-негаданно в боги, хорунжий Петрикеев с уважением к своей личности оправил гимнастерку, подкрутил усы и поспешно разлил водку по стаканам.

- Гарно поешь, есаул Рабинович. Произвел в чины - лепота, мать твою, лепота. Жизнь тебе гарантирую - Бог! Окошко жидам все равно... а тебя помилую. Помни: Бог не выдаст, свинья не съест.

Есаул Рабинович помнил другое: ни бог, ни царь и ни герой. И потому в уме держал истинную разгадку слов генерала Макашова. На самом деле, основатель Движения Против Жидов, глядя на запойного хорунжия Петрикеева и расползающиеся под воздействием синильной кислоты сапоги, произнес в сердцах следующее: "Боже мой! Подошел ко мне..." Все последующие слова, просьба, вставлять по своему разумению - там вдали за рекой, откуда сотня юных бойцов из буденовских войск на разведку в поля поскакала...

На этом можно было бы и завершить нашу ностальгушку...

Однако занимательное языкознание в жанровом отношении сродни басне. Поупражнявшись в аллегориях, требует четкой концовки.

Что ж, мораль сей басни такова... Потому генерал Макашов не любит евреев, что читают они справа налево. Впрочем, по нашим предположениям, не любит он и тех, кто читает слева направо, своих же собственных соратников - таких, как хорунжий Петрикеев, освоивших азы еврейской письменности. Причина проста. Фамилия Макашов - древнееврейских корней. Первые ее два слога - "мака" - переводятся с иврита на русский словом "удар". Последний слог - "шов" состоит из таких ивритских букв: "шин", "вав", "бет". Израильский первоклашка сложит их не задумываясь в слово "шув". В переводе это дает нам три понятия - "снова", "заново", "опять". В итоге мы имеем пренеприятную историю. И при чтении фамилии антисемитски настроенного вояки с писулей вместо ружья любой русский человек с зачатками иврита прочтет ее так: "Удар снова". Спортивный комментатор Озеров, захлебываясь от восторга, повторял ее у микрофона всякий раз, но на свой лад: "Снова удар!"

Согласитесь, хорошая еврейская фамилия досталась русскому генералу. Ее содержательности могут позавидовать и израильские солдаты. Представьте, насколько значительнее, чем Даян или Рафуль, звучит - Раматкаль, Алуф, Кацин, Самаль, Торай. Впрочем, и их фамилии можем перевести для хорунжия Петрикеева на русский язык: Начальник генерального штаба, Генерал, Офицер, Сержант, Рядовой. Правда, произносить их для Петрикеева по-русски следовало бы чуть попозже, при его переходе на курс повышенного иврита. Ибо хорунжему и сейчас есть о чем думать. Скажем, о том: как ни читай фамилию Макашова - справа-налево, слева-направо - все одно, еврейская.

Не участник ли он всемирного сионистского заговора, а?

А его папа?

А дедушка?

А прадедушка?

Да, дела... Без поллитры не разберешься.



* * *


Хорунжий Петрикеев изучал иврит. По самоучителю есаула Рабиновича. Басурманские буковки он еще не знал. Но русские выучился складывать по-еврейски. Справо-налево. И получалось.

Диво - какие богатства спрятаны в недрах родной мовы, выверни ее только наизнанку. Не иначе как она, родная, в допотопные времена слямзила все таинства еврейского языка, а потом, избегая разоблачения, покатила от него в другую сторону - слева-направо.

Пример?

Да что там пример! Он сам-самолично, хорунжий Петрикеев - живой пример исторического факта. Наделен - каким? - исконно русским, родовым именем Иван. Ан, имячко-то с секретом, самых что ни на есть еврейских корней. Прочитай его, коли грамотный, справа налево. И что? "Нави" вырисовывается. В переводе с иврита - "пророк". Кроме того, "Иван" и слева направо - еврейских кровей. Русский же Иван, не помнящий родства, даже не подозревает, что иврит величает Иваном - ("Яван" на еврейский лад) - Грецию, одарившую славян православием.

Что же вытанцовывается из этой хитромудрии?

А вытанцовывается презабавная штуковина. Считаясь для простаков-собутыльников, слабых из-за любви к мату в языкознании, примитивным одночлеником, он, хорунжий Петрикеев, на поверку - архисложный многочлен. Слева направо представляет собой величайшую страну древности, а справа налево - обитающего среди ее олив пророка.

Свихнуться можно, глядя на паспорт.

Не поддельным ли его величать ныне?

Нет, паспорт не поддельный. Выдан согласно метрике, обмыт в курене, согласно традициям. Пили, помнится, до отключки. За этим самым столом. С папаней. Зверь-человек, из нержавеющего рудного металла выкован. Одним словом, Рудак!

"Ой!" - задышал через раз, на еврейский лад хорунжий Петрикеев, прокрутив по приставучей привычке батькино имя взад наперед. - "Кадур".

На пархатенькой мове - шар, мяч, пуля, патрон, таблетка.

Как же теперь себя называть по батюшке?

Таблеткович?

Фу, таблетки не принимаем, душу воротит! Лучше на воинский манер - Патроновичем. Пророк Патронович, а? Звучит! По-казацки звучит, хоть в первую сотню записывайся. Правда, казак ли он теперь, после перелицовки? Казак! Казак!!! Казак и после перелицовки, и слева направо, и справа налево - всегда к-а-з-а-к. Пусть и гутарит, представляясь станичному атаману, по-заморскому - Нави Кадурович!



4

Ефим Гаммер (слева) и Николай Павлов, декабрь 1965 года, Первомайский военный городок, Калининград.
Ефим Гаммер (слева) и Николай Павлов, декабрь 1965 года, Первомайский военный городок, Калининград.

Под ногами Хуси Мамедова образовалась лужа.

- Чего так? - удивленно спросил он у пленных, но ответа не дождался.

Ручеек за его спиной пребывал, точась из-под днища грузовика.

- Машина писает? - продолжал удивляться гвардии рядовой.

- Не хватало, чтобы она еще захотела прочистить желудок, - брякнул Валдис.

- Машины не какают! - вразумительно пояснил Хуся Мамедов.

- А где ты видел, чтобы они писали?

Хуся примирительно поднял руки вверх:

- Гвардии рядовой Мамедов - горный человек, мое место аул. Я ничего не видел. А что видел ты?

- Что не видел, то увижу! Пойдем, ребя, посмотрим!

- Туда нельзя! - вновь подал голос старлей.

- Заткни ему рот! - разозлился Валдис.

Хуся и заткнул, соорудив кляп из трусов офицера. И посмотрел на шофера Петрикеева.

- Тоже хочешь?

Тот отрицательно помотал головой.

- Тогда скажи, что писает в машина?

- Я не знаю. Мне запретили присутствовать при погрузке. Говорят, секретное оружие.

Мы обошли вражеский тарантас и остановились у железной лесенки, ведущей к запертой двери.

- Будем ломать?

- Почему ломать? - я вытащил из галифе никелированный ключик. - Думаю, подойдет.

И впрямь, ключик вошел в замочную скважину, как в родную. Скрипнул-хмыкнул-повернулся, и я с любопытством на носу просунулся в помещение. По сути дела, передо мной открылась прилично обставленная комната. Раскладной диван-кровать сбоку. Портативный радиоприемник "Спидола". Журнальный столик со всем набором "походных" продуктов: колбаса, сыр, консервы и бутылка коньяка. В дальнем конце, там, где журчала вода, выливаясь на дорогу, находилась круглая кабинка из матового стекла. "Душевая" - догадался я. И мне стало немного не по себе. "Какого же типа мы выловили, - подумалось мне, - если ему положены на войсковых учениях личные удобства маршальских габаритов?" По моим представлениям, такая роскошь могла полагаться разве что Проверяющему из Генерального штаба. А его объявлять убитым не по чину. Не Жуковы мы, не Василевские. А рядовые труженики армии, годные к нестроевой или в претенденты на комиссацию. Нам бы вражеский штаб разгромить, и по кустам, а не высовываться со взятием в плен хрен знает какого столичного гостя.

- Что там? - послышалось снизу.

- А ты сам посмотри, Хуся.

- Пахнет и без осмотра.

- Жареным пахнет, Хуся.

- Не ври. Жареный - нет! - заявил Мамедов, вползающий при помощи Валдиса в странную комнату на колесах.

- А там? - я показал на застекленную кабинку.

- Жареный - потом, сейчас выпить, - не врубился Хуся в мои предупреждения. И хлобыстнул из горла.

- Эй! - выявился с закинутым за спину трофейным автоматом Валдис. - Я вам не третий - лишний.

- Не лишний, не лишний! - лучился Хуся Мамедов, чувствуя себя в родной обстановке аула: колбаса, сыр, коньяк. - Живем! И будем жить еще лучше!

Валдис взял со стола объемистую рюмашку, протер, брезгливо поморщившись, помаду по краю стекла:

- Наливай!

Хуся охотно наклонил горлышко звездной бутылки, забулькал пахучей жидкостью.

- Тост говори, тост!

- За наших прекрасных женщин! - сказал Валдис.

- Какие женщины, дорогой?

- А вот такие! - киношник Валдис выждал театральную паузу, указал рюмашкой на душевую и тут же, чтобы не расплескать, выпил: - Виват, королева!

- Принцесса на выданье! - отозвалась незнакомка, выходя из кабинки..

- Вай-вай! - воскликнул Хуся Мамедов и поспешно спустил трусы чуть пониже, чтобы не смущать ожившее наяву сновидение в белом махровом халате, перетянутом пояском, эту изумительную синеглазку с тюрбаном из полотенца на голове. И что самое поразительное - с золотыми часами на запястье. Нет, не золото поразило Хусю Мамедова - золота он в лавке отца навидался. Поразило его, что женщина пошла в душевую с часами, не боясь за их рабочий механизм.

- Швейцарские. Водонепроницаемые до глубины в 200 метров. Фирма "Атлантик", - пояснила незнакомка, перехватив взгляд гвардии рядового.

- Покупаю.

- Не продаются. Подарок.

Видя, как предательски, подобно парусам, начинают вздуваться трусы Хуси Мамедова, я заслонил его своим офицерским телом, отдал честь, представился:

- Гвардии старший лейтенант... фамилия под секретом... в вашем распоряжении.

- А я в вашем. Называйте меня Наяда.

Женщина тоже отдала мне честь, но почему-то на французский манер, двумя пальцами, как Бриджит Бардо в фильме "Бабетта идет на войну". И мне показалось, что она и есть та самая Бабетта, сошедшая с экрана, чтобы поиграть с нами по-женски в мужские игры. Честно признаться, как раз воевать с ней и не хотелось. А хотелось... Это наиболее наглядно демонстрировала возрастающая парусность трусов Хуси Мамедова. И я решительно оттолкнул его бедром в сторону, чтобы он не перевел военные игры на любовные, не превратил взятие "языка" в безумную оргию.

Валдис, герой-любовник по определению, не желал оставаться на второстепенных ролях. Он протянул хозяйке раскладной кровати рюмашку с солнечным напитком.

- Принцесса! Ваше здоровье!

- Мое здоровье - речное, а край здесь янтарный! - как-то неопределенно ответила Наяда, пригубила самую малость коньяка, и предложила мне допить.

Я от приглашения не отказался.

Придержал ладонью фуражку, чтобы не соскочила, и влил в себя пахучую жидкость, заставляющую с непривычки пылать кончик носа.

- Хорошо пошла! - сказал, чтобы выглядеть.

- А сейчас пора и тебе.

- Мне?

- Ходить под музыку, - растолковала загадку Наяда и нажала на клавишу радиоприемника. - Или - что? Только строем привык?

Мягкая мелодия любимого мной с пятнадцати лет танго "Маленький цветок", под который обучала меня танцам сестра Сильва, пробудила мальчишескую нервозность, и я чуть было не наступил грубым сапогом на нежную женскую ножку. Но вскоре освоился и повел принцессу солдатских сновидений по комнате.

Два шага влево, шаг вправо, прижать к себе, отпустить, и во все уши краснеть. Но ничего, где наше не пропадало? А уж если выпало нарваться на любовь с первого взгляда, то и теряться, право, нет смысла.

Между тем, любовь крепчала.

- У вас глаза необыкновенной голубизны! - восхищенно говорила Наяда под аккомпонимент спонтанной страсти, скорей всего, притворной. - Трудно представить, сколько женщин утонуло в глубине ваших глаз.

- Русалки не тонут, - подыграл я Наяде, дав понять, что в греческой мифологии подкован cтоль же надежно, как и мои сапоги.

- А помните, мой голубоглазик, с кем нам, богиням водных источников, приходится постоянно бороться, оберегая себя и своих любимых?

- Помню.

- Он все помнит! - поддержал меня на этом нежданном экзамене Хуся Мамедов.

- Ну? - грустно вздохнула Наяда, и поясок, плотно облегающий ее талию, развязался, скользнул на пол.

- Кто этого не знает? Мифы древней Греции - первый курс университета.

- Я не о мифах.

- Сатиры вас преследуют, мадам. Козлоногие существа маленького роста с большим... - Я оглянулся на Мамедова. - Хуся, заткни уши! Мы тут курс литературы проходим, детям до шестнадцати лет вход запрещен.

- А вам сколько? - спросила Наяда.

- Все мои!

- Тогда вам вход разрешен.

И тут произошло такое, что наяву никогда случиться не может. Принцесса солдатских снов внезапно распахнулась, перекрыла меня полами халатика и втащила к себе, в какую-то духовитую шелковистость, орошенную розовым маслом.

Мне стало трудно дышать. В глазах потемнело. Я испытывал то, что происходило раньше с Хусей Мамедовым. Моя парусность увеличилась несоразмерно с тоннажем корабля. Казалось, вот-вот взлечу в воздух, если не опрокинусь в бездну.

Я напрягся в ожидании девятого вала.

Валдис ухватил меня за гимнастерку и извлек из объятий богини наркотических источников.

- Выпьем, - сказал, - а то за любовными потягушками забудем - черт вас побери! - за чем нас сюда прислали.

- Действительно, за чем, голубоглазик? - полюбопытствовала Наяда, усаживаясь между мной и Валдисом на раскладную кровать.

- Военная тайна! - спохватился я, понимая: попал под раскрутку.

- Тайна, как беременность, - рассмеялась женщина. - Носишь в себе, носишь, а время придет - все равно выродишь.

Хуся Мамедов заступился за меня.

- Он не выродит. Он мало коньяк пил.

- А ты?

Хуся спустил трусы к самым коленам, чтобы выглядеть более пристойно, и доложил:

- Я плохо понимаю русский речь. Капитан Таранда говорил-говорил, приказ давал. Какая тайна? Никакая тайна! Сказали - "вперед!". Я пошел вперед. Сказали - "залезай!". Я залез. Вижу - красивый девушка. "Здравствуй, девушка! - говорю. - Как я рад, что вы живой! Вот за это нальем и выпьем!

И налил, хитрец. И выпил. И полез целоваться, через журнальный столик, вспомнив заграничное слово, сопутствующее ресторанным застольям - "брудершафт".

Наяда скинула тюрбан с головы, рассыпала белокурые волосы по плечам, а бедного Хусю заарканила полотенцем и потащила к себе. Я перехватил падающую на пол бутылку коньяка, а Валдис нашего отважного гвардии рядового, пускающего слюни наслаждения.

- Куда полез?

Наложил тяжелую лапу средневеса на его горло, сдернул со стола, и узом укатил за стеклянную кабинку, под занавеску из серебряной фольги.

- Ой, что вижу! - раздалось из-за блестящей ширмы.

Принцесса юношеских сновидений сделала попытку вырваться, но Валдис положил ей руку на плечо и придавил к спинке дивана-кровати.

- Сидеть!

- Оттело! - дернулась Наяда.

Но куда ей вырываться, когда попала под пресс? Вырываться некуда. Пусть и образовала любовный треугольник с примкнувшим к нему Хусей Мамедовым, забыла об одном: наш солдат службу знает, в особенности тогда, когда еще по молодости лет не познал любовных утех.

Хуся отвел серебристую занавеску, и - мать моя, родина! - перед нами предстало то еще театральное зрелище. Сержант Кара - ни кровиночки на лице - безжизненно восседает в каком-то космическом кресле. Металлические наушники, в ноздрях носа никелированные прищепки, по голой груди рассыпаны присоски, соединенные проводами с телевизионным экраном, по которому зигзагом бегали синие линии.

- Он сказал - "поехали"! - вырвалось из Валдиса, он вопросительно уставился на хозяйку этой странной медицинской лаборатории. - Что скажешь?

- У нас говорят: хочешь секс - будут дети, - невразумительно ответила она.

- Где это у вас? Не из того ли высокого дома, откуда моим родичам Сибирь показывали?

- Солдат! Ты забыл представиться. Из каких будешь?

- Из тех самых, что русский язык знают лучше родного!

- Стоп-стоп! - сказал я, снимая тяжелую лапу Валдиса с хрупкого женского плечика. - Мадам! Тут мы с вами в военные игры играем. По законам войны, не нам представляться, а вам. Вы, как говорится, наш "язык".

Наяда, хихикнув, выставила нам свой острый язычок.

- Этого хотите? Клитер лучше.

- Правды!

- Правда - в матке.

- Что с нашим человеком?

- Звучит гордо, как и положено строителю коммунизма.

- А проще?

- Проще - только мощи! А если еще проще, то обычное последствие сексуального перевозбуждения..

- Не пудрите нам мозги, мадам!

- А что? У нас говорят: любви все возрасты покорны. Вот и он - посмотрите - какой покорный, заряжает любовной энергией аппарат на полную мощность. Вы ведь, мальчики, и не догадываетесь, что любовная энергия - самая стойкая. Если ее подпитывать пожилого человека, он еще лет сорок протянет. Вот вам и решение проблемы.

- Кремлевских старцев? - бабахнул, не подумав, Валдис.

- Каких старцев?

Я стукнул Валдиса кулаком по плечу.

- Успокойся, мужик! А то подпишем себе смертный приговор.

- Что же делать?

- Привести сержанта в чувство.

- До срока это противопоказано пациенту, - авторитетно заметила Наяда. - Прервете процесс насыщения аппарата, ваш товарищ никогда уже не выйдет из обморочного состояния. И никакой восстанавливаемости организма не получится.

- Сколько же еще ждать, чтобы он очухался?

Она посмотрела на часы.

- Сорок пять минут, как одна копеечка.

- Спасибочки! Мы на задании.

- Не знаете, чем заняться? Секс у нас бесплатный. И угощение к нему впридачу.

- Угощайтесь самостоятельно.

- Я кушать уже не хочу! - откликнулся, задергивая занавеску, Хуся Мамедов.

- Гвардии рядовой! - выпалил я, вставая.

- Есть, командир! - отозвался он, отдав честь.

- Ты поставлен на охрану мадам. И чтобы - никаких блядок!

Хуся послушно спустил трусы до уровня приличия.

- А мы... - я поманил Валдиса пальцем, - пойдем...

- Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, - речитативом произнес латыш, затолкал пробку в коньячную бутылку, сунул ее в карман галифе. - Трофей!

- Что будет со мной? - дернулась пленница.

- Мадам, вы убиты. На войне, как на войне, - сказал я.

Валдис добавил:

- Женщинами не берем, берем коньяком.

- А зря. Я бы вам показала небо в алмазах.

- Хуся! - повысил я голос. - Ты при исполнении!

- Алмаз не пахнет! - сказал азербайджанский горец, поднимая с пола поясок от махрового халата. За несколько секунд он связал нашу обольстительницу. Причем каким-то, одному ему ведомым узлом. Связал, как овечку, прикрепив руки к ногам. И в изогнутом состоянии, попой наружу, приткнул лицом к стенке. - Такой умный девушка, а говорит, когда убит. Мы в плен не берем, сказано русским языком. Надо понимать по матушке.



5

Пленных - старшего лейтенанта и его водителя - на месте не оказалось.

- Слиняли, суки! - бухтел Валдис, рассматривая измочаленную зубами веревку. - Доверяй после этого "убитым".

- Пора и нам сматываться, - сказал я. - А то пойдет чехарда, мало не покажется.

- Так с ними всегда, хоть сто раз убей - с того света приходят! Сказано было - "убитые". Сиди - и не рыпайся. Так нет! Жди теперь привидений!

- Ладно, не будем.

- Тебе хорошо говорить. Твоих по ночам не брали эти голубые околыши.

- И моих брали. Но "мои", брали их или не брали, воевали только по одну сторону фронта.

- На что намекаешь?

- Брось, Валдис! Вспомни свои шутки: "когда наши придут, я тебя сам расстреляю, чтобы долго не мучался".

- Так это шутки. Ребята смеялись.

- Твои земляки, у каждого третьего папаня в легионерах ходил. Вот и смеялись. А мне не до смеха! У меня полсемьи вашими выбито, Валдис.

- Чего-то раньше я за тобой "такого" не наблюдал.

- Причем тут "такое"? Констанция факта. Только у нас, в Латвии, 87 процентов еврейского населения было уничтожено.

- Нашими?

- Нашими - вашими... Фашистами!

- Ненавидишь?

- Всех ненавидеть - это полмира невзлюбить. От греков и римлян, до испанцев, немцев и...

- Наших?

- Сегодня мы все - "наши"! Но не по вашу линию фронта.

- Пока что...

- Уймись, Валдис!

Я подобрал с земли изгрызанную веревку, сунул в карман - "на всякий запасный случай!" - и поднялся в кабину грузовика. В "бардачке" обнаружил офицерский образец автомата АКМ - укороченный наполовину, с откидным металлическим прикладом. Проверил рожок. Похоже, патроны холостые. Впрочем, других на учениях и не полагалось. А вот, что полагалось, так это семь лет лагерей за потерю оружия. Хотя... Маневры есть маневры, и это правило, должно быть, в данный момент не работало.

Валдис пристроился у руля, вставил свой длинноствольный "Калашников" в "держак", сумрачно сплюнул за дверцу.

- Крепче за баранку держись, шофер! - вывел под Ив Монтана песенные слова из полюбившегося французского фильма и дал газ.

- Куда едем? - спросил я, чтобы как-то снять возникшую между нами отчужденность.

- Линяем!

- Пункт назначения?

- Игошки.

- Куда и отправлялся старлей?

- Туда.

- Ты так говоришь, Валдис, будто места тебе знакомые.

- А то!

- Что - "то"?

- То самое! Чего я завелся - не понял?

- Ну?

- Игошки - это хутор моего дядьки. Заброшенный теперь.

- Понял, - сказал я.

- Ничего ты не понял! Ты мне арифметику - 87 процентов. Процентов - не людей! Ни фамилий, ни имен. А я тебе - своего дядьку Альгиса! В сорок шестом забрали, и - "прощай любимый город, уходим завтра в море", десять лет без права переписки. А вернулся, пожил немного - и... Как ты говоришь - "ладно, не будем"?

- Не будем.

Я выволок из его оттопыренного кармана початую поллитру коньяка, отпил, передал ему.

- Помянем, - сказал он, и поморщился от каких-то назойливых, кошачьего тембра звуков, продирающихся обычно из подъезда. - Что это?

- Никак, Хуся козу нашу дерет.

- Вот стервец! То-то он ей руки-ноги связал и приткнул мордой к стенке.

- Чтобы не гипнотизировала.

- Задницей не загипнотизируешь.

- Восточный человек - не сержант Кара.

- Хитрый, предусмотрительный. - Валдис обернулся. Крикнул: - Тише вы, тише, сволочи! Враг подслушивает!

За перегородкой раздалось Хусино шиканье:

- Ты мертвый девушка, закрой рот.

Но девушка и в "мертвом" состоянии рот не затыкала, надрывным кошачьим "муром" пронзала нам перепонки.

- Вот приладился, гад!

- Не обращай внимания, Валдис.

- Не могу я пить за помин души родного мне человека под такую музыку!

Валдис остановил машину. Соскочил на дорогу, в одной руке - бутылка, в другой - автомат. И дал длинную очередь по фургону, поверх приоткрытого окошка.

- Заткнитесь там! Позвольте людям спокойно выпить!

Я высунулся из кабины, погрозил Валдису кулаком.

- Не психуй!

- Холостые!

- И холостые за версту слышны.

- Пусть слышат, суки!

- Слышат - придут!

- Пусть слышат, пусть придут, только оставьте меня в покое! Я не могу, когда надо мной измываются. - И добавил еще скорострелом по кузову. - Бляди! Кончай трахаться, имейте совесть!

Из-за приоткрытого окошка послышалось:

- Умный девушка, а такой глупый. Приказ никак не понимает!

- Ё-моё! Чтобы ты уже надорвался от оргазма!

Мне было не до смеха. Я понимал первопричину безумств моего товарища по оружию. Нет, не постельные страсти Наяды и Хуси вывели его из себя. Не едкие воспоминания о сосланном в Сибирь дядьке Альгисе. А мое упоминание об уничтожении фашистами 87-ми процентах латвийских евреев и внезапное взятие в штыки обкатанной в теплых компаниях до "безобидности" популярной прибалтийской шутки насчет безболезненного умерщвления "своего" еврея, чтобы над ним не поиздевались соседи.

Валдис бросил автомат на землю и, держа бутылку обеими руками, принялся взахлеб загружаться коньяком.

А я, глядя на дымящийся ствол, неосознанно повторял в уме его шутку: "когда наши придут, я тебя сам расстреляю, чтобы долго не мучался". И вдруг, совсем уже некстати, или - как раз кстати! - заговорила во мне древняя еврейская молитва "Шма Исраэль! Слушай Израиль!", просыпающаяся в самые сложные моменты жизни, знакомая с детства, когда дедушка Фройка водил меня в Рижскую синагогу.



6

Солдат-танкист Григорий Гросман, двоюродный брат и сослуживец Ефима Гаммера, Калининград, 1962 год.
Солдат-танкист Григорий Гросман, двоюродный брат и сослуживец Ефима Гаммера, Калининград, 1962 год.

На хуторе Игошки, у деревянного причала нас дожидался, плавно покачиваясь на прибрежной волне, самолет-амфибия.

Пузатенький полковник в гимнастерке и диковинно смотрящейся при плюс двадцати каракулевой папахе, нервно ходил по настилу.

Без представления было ясно: перед нами личный засланец Первого секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева полковник Задолбов, надзирающий над учениями 11 гвардейской ударной армии, некогда бравшей Кенигсберг. Он был известен на весь Союз тем, что, будучи облагодетельствован тремя большими звездами, обратился на совещании высшего командного состава к министру обороны маршалу Советского Союза Родиону Яковлевичу Малиновскому с вопросом: "как поступать полковникам в летний период времени? Зимой для отличия от младшего по званию командного состава им полагается носить папаху. А летом? Летом им нечего носить на голове для отличия своего положения". Маршал Малиновский ответил, что лично ему, полковнику Задолбову Игорю Андреевичу, дает разрешение и на летнее ношение папахи, чтобы не терять выгодного отличия от младшего командного состава советской армии.

И что? Полковник Задолбов воспринял шутку маршала как руководство к действию. Он носил папаху, не снимая, круглый год, и сам того не подозревая, был легко вычисляем по столь явному опознавательному знаку.

Вот и мы его определили с полувзгляда. А, определив, малость струхнули. Какого черта он пожаловал к нам на встречу? Мы ему свиданку не назначали.

Впрочем, мы - и не "мы" вовсе, если разобраться. Я даже "собственной фамилии" еще не вычислил. А на какой должности нахожусь - вообще загадка. Старлей и старлей!

Вот и послышалось недовольное:

- Старлей! Опаздываешь, а у меня на руках телефонограмма. У Первого, бля, не стоит!

У Первого не стоит. А мне, выходит, головная боль, и торчать, значит, перед этой шестеркой в полковничьей папахе по стойке смирно.

По самопроизвольным догадкам моего развитого, надо сказать, ума получалось, что именно мне и надлежит решать проблему с нестоянием у Первого. Правда, дальше догадок дело не продвинулось. И я старательно отдавал честь, прокручивая, подобно шахматисту, варианты последующих ходов. Но сколько ни напрягал мозг, ничего, кроме мата, не вырисовывалось.

А вот и он, мат, в самом своем неподцензурном качестве.

Пузатик в папахе кричит-надрывается. Размахивает портфелем крокодиловой кожи. И при этом кажется - не он раскрывает пасть, а его портфель. Только диву даешься, когда успели нильские аллигаторы так досконально изучить русскую речь? Но оставим филологические дознания и проникнемся спасительным скрипом открываемого в фургоне окошка, отдадимся во власть призывного воркования:

- Товарищ полковник! Дорогой мой человек! - вызывала огонь на себя мурлыкающая красавица. - Милости просим к нашему шалашу. Вам сюда, не ошибетесь адресом.

И тут же обратилась к грузовику, будто он живое здравомыслящее существо.

- Повернись, ТРЭМБО, к лесу кабиной, а к полковнику задом, и гостеприимно открой дверцу славному покорителю женских сердец.

Валдис поспешно развернул машину, чуть ли не въехав кормой в огромную копну сена, и "бдительно" уставился на три ближайшие сосны.

"Мать-перемать!" - примирительно забухтел полковник, постепенно меняясь в лице, переводя красной цвет рожи на подкладочный - легкого синюшного отлива.

- Кем будете, дамочка?

- Обслуживающий персонал.

- Таких говнюков надо не обслуживать, а под расстрел подводить!

- Они сами застрелятся, товарищ полковник. Сразу, как выделите им боевые патроны.

- Умная дивчина, - засмеялся пузатик, направляясь к распахиваемой двери.

Я поднялся следом за ним по металлической лесенке и обомлел, войдя в импровизированную гостиную на колесах, с журнальным столиком, снова готовым к приему посетителей - едоков и выпивох.

Мои глаза занавесило удивлением. Нет, не оттого, что гвардии рядовой Мамедов прячется за ширмой из серебристой фольги. А оттого, как преобразовалась внешне наша пленная русалка. Теперь она красовалась не в махровом халате с тюрбаном из полотенца на голове. Гимнастерка, туго схваченная широким поясом в талии, юбка до колен, хромовые сапожки. И над всем этим великолепием светлые, ромашкового оттенка волосы, ниспадающие на погоны с майорскими звездочками.

Сделав три шага навстречу полковнику Задолбову, наша Наяда лихо кинула два пальчика к пилотке.

- Разрешите доложить?

(Не дать, не взять, Бабетта идет на войну.)

- Докладывайте, бля!

- Транспортный энергетический модуль батальона обслуживания - ТРЭМБО в полной боевой готовности.

- Чем заняты?

- Подзарядкой энергетических емкостей.

- Сколько в наличии?

- Секрет!

- Для меня?

- Военные тайны не имеем права разглашать даже самому высокому начальству.

- Бля! Благодарю за службу, майор!.

- Гвардии майор Наяда Суоми.

- Финка?

- Русская финка из Ленинграда.

- Из тех, кому мы дали свободу от Хельсинки?

- Так точно, товарищ полковник! Сексуальная свобода в полном соответствии с поставленной боевой задачей получена. Контейнеры заряжены ее биоэнергетическим эквивалентом на сто процентов мощности и готовы к использованию в небе, на суше и на море. В любое время суток и при всех погодных условиях.

- А проверить?

Наяда взяла с журнального столика кожаный портсигар с золотым тиснением "ТРЭМБО", щелкнула кнопкой, раскрывая его, но вместо сигареты извлекла стеклянную ампулу и шприц.

- Снимайте штаны, полковник.

- Тут? Прилюдно?

Недавняя пленница, внезапно преобразованная в офицерскую величину несоизмеримого с нами размера и полномочий, повелительно сказала мне:

- Старший лейтенант, закройте дверь с той стороны!

- А гвардии рядовой Мамедов? - растерялся я. - А сержант Кара!

- Кара еще при исполнении! - ответила Наяда, посмотрев на ручные часы. - А гвардии рядовой... - Она окинула полковника недоверчивым взглядом. - Еще понадобится.

Из-за ширмы высунулась обморочная мордашка:

- Я не хочу!

Полковник обернулся, лицо побагровело:

- Солдат! Что тут за разговорчики в строю? Кто вас спрашивает: хотите вы или не хотите? Исполняйте!

Через минуту Валдис уже завел мотор, чтобы хоть таким образом приглушить страстные вздохи, сопровождаемые полковничьим - "первый заход!".

- У тебя выпить еще осталось? - спросил я.

Валдис поплескал бутылкой возле уха.

- Тебе хватит.

Кошачьи муры за нашей спиной мало-помалу сменялись вскриками сладостной боли, и, наконец, переродились в нечто, совсем чуждое моменту. Полковник Задолбов, освободившись от непосильного груза шального семени, с умилением стал вспоминать вслух фронтовую молодость, проходящую на прицеле у лесных "кукушек"-снайперов в 1940 году, когда на штыках советской власти нес, как он полагал, свободу финскому народу. И начал напевать популярную при прорыве линии Манергейма песню композиторов братьев Покрасс и поэта Д'Актиля, написанную по личному заказу товарища Сталина.


- Сосняком по откосам кудрявится
Пограничный скупой кругозор.
Принимай нас, Суоми - красавица,
В ожерелье прозрачных озер!

Валдис толкнул меня локтем.

- Слышишь?

- Слышу.

- Не гады ли? Какие песни придумали? Такие песни поет гремучая змея, выставляясь перед кроликом.

- А это что? - напрягся я, уловив голос Наяды.

- Подпевает, сука!

- Но это не наш язык.

- Финский!

- Вот я и говорю...

- Не "наш"? - угрюмо хохотнул Валдис.

- А что?

- И для тебя, и для меня "наш" - русский. Дожили! А где родной?

- Ладно тебе! Дай послушать.

Наяда действительно пела так, что заслушаешься. Финка!

Слов я не понимал, но мелодия была уже знакома.


- Мдnnikut iyrkдnteillд kihartuvat,
Rajan nдkцpiiri kapea.
Ota meidдt vastaan, Suomi-kaunotar,
Kirkkaiden jдrvien koristama.

Полковник Задолбов мечтательно сказал:

- Какие девки там были!

- Давали, не глядя?

- Дура! Те девки нас свинцом с деревьев одаривали. "Кукушки" залетные, бля! Но и мы были парни - не промах. Если в плен брали, то...

- Второй заход? - спросила Наяда.

- Подожди, дай отдышаться.

И вновь затянул:


- Ломят танки широкие просеки,
Самолеты кружат в облаках,
Невысокое солнышко осени
Зажигает огни на штыках.

Мы привыкли брататься с победами,
И опять мы проносим в бою
По дорогам, исхоженным дедами,
Краснозвездную славу свою.

Много лжи в эти годы наверчено,
Чтоб запутать финляндский народ.
Раскрывайте ж теперь нам доверчиво
Половинки широких ворот!

Ни шутам, ни писакам юродивым
Больше ваших сердец не смутить.
Отнимали не раз вашу родину -
Мы пришли, чтоб ее возвратить.

Мы приходим помочь вам расправиться,
Расплатиться с лихвой за позор.
Принимай нас, Суоми - красавица,
В ожерелье прозрачных озер!



7

Кому как, но мне не по душе, когда кричат: "Сдавайтесь! Вы окружены!"

А кричали именно так. И кричали нам. С опушки леса, из-за трех сосен.

- Что делать будем? - пьяно, чуть не выпадая из кабины, повернулся за рулем Валдис, нащупывая в ногах автомат.

- Отбиваться! - я передернул затвор и высунул в окно ствол своего обрезанного-десантного.

- Ну, так жарь! - поторапливал меня Валдис.

- А ты чего?

- У меня этот крикун троится, не попаду.

- Стреляй в того, что в центре!

- Ага! - Валдис громыхнул очередью. - Попал?

Попал - не попал не в счет, все равно патроны холостые. Главное в другом: мы не струсили, лапки вверх не подняли, а приняли бой, и показали условному противнику, что наше дело правое, и мы готовы скорей жизнь отдать, чем пядь родной земли. А значит, не дуриком стоим на охране родных рубежей, в данном случае раскладной кровати с Наядой Суоми и полковником Задолбовым, который минуту назад провозгласил: "Второй заход!".

- Сопротивление бесполезно! - понеслось навстречу нашим, отнюдь не убойным пулям.

Валдис пальнул еще разок, и все, автомат заглох - патроны кончились.

"Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела", - вывел он по привычке песенные слова из какого-то кинофильма и протянул руку за моим автоматом.

- Подожди! - сказал я. - У тебя троится.

- Подумаешь! Сейчас важен не прицел, а звук.

- Я и без тебя могу звучать.

- Без меня - кишка тонка. Киностудия - рижская, проект - национальный. Евреям вход разрешен только в соавторстве.

- Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке? Так, что ли?

- Не латышами придумано, а их партийными начальниками!

- Можно подумать, ты с ними не согласен.

- Понимай, как хочешь. Представь себе, что сейчас час Х. "А до смерти четыре шага", - опять вывел он речитативом.

- Новые песни придумает жизнь, не надо товарищ по смерти тужить! - подыграл я его песенным пристрастиям, переврав Михаила Светлова.

- Не надо, не надо, не надо, друзья, - подхватил он. - Только в час Х жить необходимо по правде. А вся правда в том, что мы на прицеле у тех сволочей, что дядьку моего Алоиза вязали. Давай автомат!

Я передал ему автомат, и под стрекотанье очередей взобрался с ногами на сиденье, отодвинул защелку прямоугольного окошка в задней части кабины, просунул голову в кузов.

- Товарищ полковник! Хватит трахаться! Враг наступает!

- Обороняйтесь! До последней капли крови! Я еще не кончил, бля!

- У нас патроны на исходе!

- В штыковую!

- У нас штыков нет!

- Какого хрена в армию шли?

- Мы не шли, нас призвали!

- Зови тогда их парламентария, бля!

- А что сказать?

- Скажи, чтобы переждали с наступлением. Я еще не кончил.

- Понял!

Я и заорал в сторону трех сосен:

- Полковник Задолбов просил переждать с наступлением. Он еще не кончил.

- Что? - донеслось с опушки.

- Представитель генштаба не кончил! - надрывал я горловые связки, - Просил переждать с наступлением.

- Не морочьте нам голову! Сдавайтесь!

Я опять взобрался на сиденье. Опять сунулся в окошко.

- Товарищ полковник, парламентер требует сдаваться.

- Я не могу в таком виде сдаваться! - забурлил, негодуя, полковник Задолбов. - Держитесь!

- Патроны кончились! - распсиховался Валдис, выстрелив весь рожок.

- Но зато я еще не кончил! - психанул и полковник Задолбов, готовый затопать сапогами на строптивого солдата, если бы не сексуальная увлеченность моментом.

Между тем я решил продемонстрировать свои офицерские познания.

- Без огневой поддержки не выстоим! - произнес весомо, будто прошел прежде полный курс военного училища.

- Будет вам огневая! Будет вам поддержка!

- Слушаю.

- Беги, бля, на амфибию. Скажи капитану Ерошкину, пусть шуганет их эресками!

- А?

- Мертвые сраму не имут!

- Товарищ полковник!

- Старлей! Выполняй!

- Но...

- Судить не будут! Эрески - порошковые. Сонный элексир. Для отключки. Новое секретное оружие, бля! Беги!

И я побежал, отдавая честь на ходу, чтобы признали за настоящего офицера.

- Капитан Ерошкин!

На крыло самолета-амфибии выбрался, протирая кулаком заспанные глаза, моложавый летчик в кожанке и шлемафоне.

- Чего тебе?

- Полковник Задолбов приказал.

- Короче!

- Эресками по опушке и чуть дальше.

- А долго он еще там?

- Еще не кончил!

- Напомни, у Первого не стоит.

- Напомню. А вы - огонь!

- За нами дело не станет, пусть он только там не запизднется.

Летчик спустился в кабину, крутанул что-то, вертанул, дернул рычаг, нажал кнопку. И тут громыхнуло так, что меня воздушной волной отнесло прямиком к грузовику.

- Вот это да! - восхищенно сказал Валдис, наблюдая за серией разрывов у кромки соснового бора, сменившихся богатырским храпом, мало-помалу перешедшим в свистящее похрюкивание-посапывание.

В наступившей вскоре тишине раздался полковничий, звериного окраса вопль.

- Заклинило!

Я переглянулся с Валдисом. Что такое? В кузове шло странное барахтанье тел, больше напоминающее взаимное отталкивание. И ситуация разъяснилась.

- Отцепись, товарищ полковник!

- Сама отцепись, бля!

- Я не могу!

- А я могу? Заклинило намертво!

- Что ты сделал, изверг? - завыла, чуть ли не плача, Наяда.

- Ничего. Приказ отдал.

- Какой приказ?

- В устной форме. Открыть огонь.

- Какой огонь, к черту? Бабахнуло так... В самый оргазм прямой наводкой бабахнуло. У меня от испуга влагалище зажало.

- Отпусти, бля!

- Куда я тебя, товарищ полковник, отпущу?

- Мне, товарищ майор, к Первому надо. У него не стоит.

- У него не стоит. А у тебя теперь стоять будет, пока клещами не вытянут.

- А это когда?

- Без медицинского вмешательства...

- Погоди! Какое вмешательство? Люди увидят.

- Тогда жди, пока склещение самостоятельно пройдет.

- А оно надолго?

- Не на девять месяцев. Но...

- Что же делать? У Первого не стоит, а у меня телефонограмма на руках - срочная.

- Отправь заместителя.

- Где его тут сыщешь?

- А голубоглазик?

- Во, бля! Голова - два уха! Голубоглазик! Тьфу! Старший лейтенант!

- Есть! - отозвался я, вновь взбираясь на пружинистое сидение.

- Или грудь в крестах, или голова в кустах.

- В кустах, товарищ полковник, мне еще не с кем.

- Послужи с мое... Бля, мать вашу, суки!

- Что делать-то, товарищ полковник!

- Принимай от порученца коробку "ТРЭМБО" и жми на всю железку к Ерошкину. Он знает, что делать и куда тебя доставить.

Из окошка высунулась мордашка гвардии рядового Мамедова.

- Вытащите меня отсюда!

- А где порученец?

- Я уже и порученец.

- А где коробка?

- Вот коробка. - Хуся передал мне точно такой же кожаный портсигар с золотым тиснением "ТРЭМБО", который я давеча видел на журнальном столике. Я нажал кнопку, раскрыл его: пять ампул, пять шприцов - все, как в аптеке.

- Спасибо, Хуся.

- Вытащите меня. Я воевать хочу!

- А кто будет присматривать за сержантом Карой?

- Пусть сам за собой присматривает!

- Что? Подает уже признаки жизни?

- Признаки подает. Описался. А жизни - никакой. Наяда говорит: его так не разбудишь. Его умеючи надо отключать от проводов, иначе помрет, бедный. Я умеючи не ученый.

- Она?

- Она в кровати лежит, как убитый. Вместе с полковник. Подняться не могу, - говорит. А голубоглазику, - говорит, - передай: ищите женщину. Ну, какой глупый девушка с высшим медицинский образование? Ищите женщину, - говорит, а лежит прямо передо мной на диване, как мама родила. Зачем искать, спрашивается?

- Это вроде секретного пароля - "шершэ ля фам".

- Вот-вот... Шуршит-шуршит - "вам! вам!", а чего шуршит не известно. Это по-фински?

- По-французски, - заметил я, помня из криминалистической литературы, что первым произнес эту, ныне знаменитую на весь мир фразу - шершэ ля фам - поручик парижской полиции Габриэль де Сартин. Он утверждал, что везде и во всем, особенно в не подающихся логическому объяснению метаморфозах жизни, тем паче в сложных преступлениях, которые не удается раскрыть по горячему следу, замешана женщина. - Шершэ ля фам, - повторил я, обкатывая на языке слова, несущие аромат какой-то интригующей тайны - обычной спутницы романов Александра Дюма

- Хватит шуршать! - недовольно проворчал Хуся. - Вытащи меня наконец! Я воевать хочу!

Я и выволок его из окошка. И он тут же устремился в лес.

- Куда ты?

- Чего ходить голый? Яйца видно - орден не дадут! Одеться надо, пока люди там спят от наших эскимосок.

- Эресок - реактивных снарядов.

- То и говорю!

- Не забудь дорогу назад!

- Я не забуду. Я тоже хочу носить форму - офицер!

- А что? - пьяно засмеялся Валдис. - Прав человек! Тоже не прочь - "с каждым днем все радостнее жить", - пропел и уронил голову на руль.

Я махнул рукой на свое непотребное воинство и побежал к покачивающемуся у причала самолету-амфибии.



8

- Короче, - сказал капитан Ерошкин, беря штурвал на себя и вздымая воздушный агрегат в небо. - На месте нам надлежит быть через четверть часа. Срочная телефонограмма!

- А что за место?

- Здесь, недалече. Вдоль реки - на один забег для Петра Болотникова. Охотничий домик.

- Чей домик?

- Чай, не полковника Задолбова. А чего он не полетел?

- Он при исполнении.

- И как долго?

- Еще не кончил. Дело высшей государственной важности.

- Понятно! У Первого все поручения на высшем уровне.

- Он - что? Сюда на охоту приехал?

- Для секретности - "на охоту", если вообще прознают, что Он тут находится.

- А без секретности?

- Как на духу?

- Валяй.

- На духу один вопрос. Отдавать немцам Калининград, чтобы он опять звался Кенигсбергом, или не отдавать? Двадцать лет прошло у нас без войны. Они требуют

- Ну?

- Хрен в баранку гну! Вопрос - ребром! А у Него не стоит. С характером что-то. Врачи говорят - "размягчение".

- А Он?

- Он думает: отдавать - не отдавать? Генералитет в ужасе. Калининградский горсовет в панике. Водки ему натащили, баб из ансамбля "Русская красавица". А у Него...

- Размягчение?

- Думает. Всем смертям назло. И генералитету - тоже.

- А генералитет?

- Генералитет думать не привык. Учения тут развернул. А с какой целью?

- Боевая выучка.

- Сразу видно - хреновый из тебя дипломат!

- Я не дипломат!

- Оно и видно! Не ради боевой выучки развернули учения вокруг Его охотничьего домика. А чтобы показать, какой плацдарм для наступления потеряем, если отдадим территорию.

- Значит, живем по Пушкину?

- С чего вдруг по Пушкину?

- Отсель грозить мы будем немцу.

- Отсель - до сель, - летчик показал пальцем на линию горизонта.

- А это - правда, капитан Ерошкин, что в сейфе у нашего командующего лежит секретный пакет с приказом: в случае войны 11 гвардейской ударной армии прямым ходом двигаться на Берлин?

- Кто доложил?

- Да все так говорят, от рядового до генерала...

- Короче, враг подслушивает, а они говорят?

- Ты сам тоже не помалкиваешь, Ерошкин.

- Мне позволительно. Я из первых уст беру. И в первые уста передаю.

- Это мне, что ли?

- Тебе.

- Так лежит приказ или не лежит?

- Лежит. Но до тех пор, пока вопрос не стоит. А когда вопрос встанет - наступать или наступать - тогда...

- Тогда?

- Прямым ходом - да! - на Берлин. А если не на Берлин, то на Прагу. А если не на Прагу, то на Кабул. Короче, куда партия прикажет, туда родина и повернет! А ты, старлей, "Берлин, Берлин", будто наши сапоги и по другому адресу курс армейской географии не проходили.



    ГОД 2008
    АССОЦИАЦИЯ ТРЕТЬЯ
    ТАЙНЫЙ ВИЗИТ Л.И. БРЕЖНЕВА В КАЛИНИНГРАД

До последнего времени о тайном посещении Калининграда Л.И. Брежневым в сентябре 1965 года ничего не было слышно. Радио молчало. Газеты не писали. Слишком, видимо, секретным было это дело, помеченное грифом "Не разглашать!" на десятки лет вперед. Прессе оно не по зубам. Ни тогда, ни, казалось бы, потом. Может быть, поэтому личные мои воспоминания стали за прошедшее сорокалетие для меня какими-то нереальными, словно пришедшими из сновидений. Но недавняя публикация в газете "Калининградская правда" и на сайте "Калининградка.Ru" вновь оживила их. Тем более, что занимаюсь не статьей, не репортажем, а вольным пересказом былых событий трагикомического характера, причем без конкретных фамилий тех или иных высокопоставленных служителей культа Брежнева, да и его фамилию употребляю лишь по необходимости.

Вот он случайно обнаруженный мной в интернете материал: "Тайный визит Брежнева", который даю с незначительными сокращениями.


2 сентября 2008 года. Калининградка.Ru | "Калининградская правда"

Влад РЖЕВСКИЙ


В субботу, 11 сентября 1965 года, из аэропорта Внуково-2 улетела на родину делегация Социалистической Республики Румынии, возглавлял которую генеральный секретарь ЦК Румынской коммунистической партии Николае Чаушеску. Проводив дорогих гостей, Брежнев (в ту пору ещё не генеральный, а первый секретарь ЦК КПСС) в тот же день сам отправился в Польскую Народную Республику. В ходе визита он намеревался плотно пообщаться с главой ЦК Польской объединённой рабочей партии Владиславом Гомулкой.

Как сообщил потом ТАСС, "товарищи Гомулка и Брежнев провели дружеские беседы относительно дальнейшего развития и углубления сотрудничества между ПНР и СССР, между КПСС и ПОРП, обсудили широкий круг вопросов международной политики". 12 сентября Леонид Ильич собрался домой. Если верить официальному сообщению, из Варшавы он сразу направился в Москву. Но по дороге была остановка в Калининграде.

У нас о прибытии Брежнева узнали буквально в последний момент. Во всяком случае, такое впечатление сложилось у Николая Иванова, который в 1965-м был помощником первого секретаря Калининградского обкома КПСС Николая Коновалова.

- Если бы ждали такого гостя, то уж у нас на Дмитрия Донского, 1, об этом точно знали, - считает Николай Иванович. - Меж тем то 12 сентября было обычным выходным. Никакого аврала. Я находился дома. Вдруг - звонок: срочно прибыть на Кутузова, 7, взяв с собой справку об экономическом состоянии области.

Особняк на улице Кутузова был гостевым домом управления коммунального хозяйства. Селили там лишь особо важных персон. Гадая, что же за важная птица к нам заглянула, Иванов помчался на Кутузова. И только там узнал, что в город приехал "сам".

В небольшом зале, куда пригласили Николая Ивановича, кроме Леонида Ильича были Коновалов, председатель облисполкома, начальник областного управления КГБ. Когда Иванов вошёл, Брежнев первым приветливо с ним поздоровался. Выглядел он в ту пору ещё очень хорошо. Высокий, живой, никаких дефектов речи. Костюм на нём сидел как влитой. В общем, красавец-мужчина.

Отдав привезённый документ, Иванов ушёл. Вскоре покинул гостевой дом и Леонид Ильич. С Кутузова его доставили на аэродром в Чкаловске, откуда самолёт понёс главу государства в столицу.

Лишь позже помощник первого секретаря обкома узнал подробности неофициального визита, о котором и сегодня мало кто знает.

Ещё 8 апреля 1960-го руководство Калининградского обкома послало секретное письмо Никите Хрущёву. Суть письма: Никита Сергеевич, четыре года назад, находясь у нас, вы сказали, что самая западная область СССР есть и всегда будет социалистической землёй. Однако дела у нас по-прежнему неважные. И своими силами не справляемся. Потому разрешите предложить на ваше рассмотрение проект постановления Совета Министров о дополнительных мерах по развитию нашего края.

Хрущёв после этого письма дважды приезжал к нам. Но постановление так и осталось проектом.

Так что с Брежневым разговор шёл всё о том же: области необходима помощь центра. Потому-то и понадобилась справка об экономическом состоянии региона.

Леонид Ильич обещал разобраться. И не обманул. 15 августа 1968-го столь нужный для нас документ был принят...



9

- Короче, - сказал капитан Ерошкин, разгоняя амфибию по воде. - Ты Первого видел?

- Первого не показали. Там такая охрана! А вот министра обороны...

- Родика?

- Да-да, маршала Малиновского видел. Мимолетом.

- Говорят, еврей.

- Крымчак.

- А что это такое?

- Караим.

- Не понял.

- В общем, еврей.

- Понял! - летчик взял штурвал на себя и погнал воздушный агрегат в обратный путь. - А как ты его видел?

- Через окошко, в проходной. Дальше меня не пропустили.

- Короче. Я спрашиваю: по форме был одет?

- А что это меняет?

- В этом весь фокус. Если по форме, то - "хочешь мира - готовься к войне".

- Все при нем: одет по форме, при лампасах, фуражке и орденских колодках. А вот тот, кого он сопровождал... Тот был в цивильным.

- Еще бы, специальный гедеэровский посланник! Прибыл на прием к Первому с прошением о передаче калининградской области немцам. Хрущев, мол, подарил Украине Крым, почему бы теперь не возвратить Кенигсберг Германии?

- Не возвратим.

- Кто тебе доложил? Родик?

- Догадки.

- Поделись, если ты не профессор по лапшевешанью..

- Понимаешь, пока я торчал на проходной...

- А чего ты там торчал?

- Сказали - "жди!" Вот и ждал.

- Чего ждал?

- Хрен его знает что! Наверное, результатов инъекции. Чтобы им в случае неудачи долго искать крайнего не пришлось. Так вот пока я там торчал, гедеэровца этого провели назад. Но уже в сопровождении рядового полковника

- И?

- Шел он, доложу я тебе, на полусогнутых, как поебанный.

- ТРЭМБО?

- Другой бы сомневался.

- Укольчик, значит, доставили таки по назначению.

- В нужное время, и в нужное место. Сказали: "Стопроцентное попадание в яблочко!"

- Кто сказывал?

- Я знаю? Пришли на проходную. Поставили по стойке "смирно". Поздравили с успешно проведенной операцией. По фамилиям они не представляются.

- А по званиям?

- Один - генерал. Второй - в белом халате, и тоже с лампасами. Вот он и сказал про яблочко.

- Какое яблочко?

- Надо полагать, говорил про яблочко, а думал про задницу. Шприцом все же орудовал, Архимед гребанный!

- Медицинская охранка. Они другими категориями не соображают.

- Вот именно. "Первый, - сказал этот медик с генеральскими лампасами, - так засадил берлинскому гостю в жопу, что яйца ему загнал в мозг!".

- В переносном смысле?

- А тебе в прямом хочется?

- Смело сказано.

- Аристотель говорил: "смелость - главная добродетель, потому что она обуславливает все прочие".

- Тоже не дурак был.

- Но и мы с тобой, капитан Ерошкин, не лыком сшиты. Как никак, а Калининградскую область спасли от немецкой оккупации.

- Короче, не зря, получается, летали.

- Держи! - я протянул летчику коробочку серого картона.

- Чего это?

- Генералы велели передать. Юбилейная медаль "Двадцать лет победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.".

- Йё - твою! Служу Советскому Союзу, - мужик поднялся в рост и чуть было не уронил самолет в пике.

- Сиди ты уже и не дергайся! - прихватил я его за локоть, втащил в кресло.

- А наградная книжка?

- Внутри!

- С моей фамилией?

- Фамилию вписать самостоятельно. Но обязательно черной тушью.

- Где я им тушь возьму?

- Там же, куда за бутылкой побежишь. В ларьке.

Смутившись от спонтанного порыва, летчик неловко поинтересовался у меня:

- А почему ты с голой грудью?

Я пожал плечами и вынул из кармана галифе вторую коробочку. Посмотрел на медаль с изображением установленного в берлинском Трептов-парке памятника скульптора Вучетича воину-освободителю, вооруженному по идеологическим причинам не автоматом, не пулеметом, а всего лишь мечом, который легко перековать на орало. И вдруг, вроде бы совсем некстати, или же очень даже кстати, мне показалось, что чеканный Алеша - неизвестный русский солдат, спасающий неизвестную немецкую девочку, "металлически" подмигнул и голосом Наяды сказал: "Шерше ла фам - ищите женщину".



10

Когда я поднялся в гостиную на колесах, передо мной предстало неописуемое свинство местного значения. Полковник Задолбов в каракулевой папахе и лоснящейся от пота майке наливал в стакан коньяк смуглолицему лейтенанту в длиннющей, ниже колен гимнастерке, в котором я с недоумением признал Хусю Мамедова.

- Ты меня уважаешь? - говорил пьяный полковник новообращенному офицеру, едва стоящему на ногах.

- Уважаю! - отвечал Хуся. - Поэтому я вас и вытащил из...

Он смутился, и в надежде на спасение из тенет русского языка, оборотил своей - "косоватый", необходимо заметить, взор на меня.

Но и я, имея за плечами достаточное образование, не осмелился произнести вслух название того живого капкана, из которого был извлечен член государственной комиссии по наблюдению за ходом армейских учений.

- Склещение закончилось? - только полюбопытствовал я.

Наяда, тоже далеко не трезвая, хитро подмигнула мне, как совсем недавно металлический Алеша из Трептов-парка:

- Чудом, голубоглазик. В ту самую минуту, как ты улетел за медалью.

Полковник плеснул во второй стакан, и ко мне:

- Обмыть награду!

Мы и обмыли медаль, помня, что иначе она будет плохо носиться - заржавеет до времени.

Сначала ее обмыли в моем стакане. Потом в Хусином. И наконец в полковничьем. Пройдя высокоградусную закалку, медаль каким-то волшебным образом стала двоиться. И Хуся Мамедов, лапая воздух у левого кармана моей гимнастерки, пытался пришпилить "вторую" к себе на грудь. Но факир был пьян и фокус не удался. И гвардии рядовой в погонах лейтенанта огорченно вздохнул, направляясь к выходу.

- Куда ты? - спросил я.

- За медаль пойду. Заодно и сержанта Кару домой доставлю.

- А где он? Очухался?

- Очухался и пошел в лес приодеться. Голый ходить на служба нельзя, - сказал, - начальство ругаться будет.

- Тише ты, - погрозил ему пальцем полковник Задолбов. - Враг не дремлет.

- Дремлет! - возразил Хуся.

- Как так дремлет?

- Потому что спит!

Полковник прислушался. Из леса неслось приглушенное похрапывание и посапывание со свистом.

- Да-а, наша наука самая передовая, бля! Так усыпит, что до второго пришествия не проснешься.

- До вторых петухов, - показал я свои познания в сельском хозяйстве.

- Вторых петухов не бывает! - возразил мне полковник Задолбов.

- Так говорят.

- Пусть говорят, а вот я тебе русским языком говорю... - Он покачнулся и повернулся к Наяде. - А что я ему говорю?

- Пора парня производить в капитаны.

- И то! Пора, брат, пора! А ну, лейтенант, - привлек к себе Хусю Мамедова. - Давай сюда один погон. Произведем человека в капитаны.

- А я?

- Ты в лес, как по дрова. Там новые погоны конфискуешь. Вместе с медалью.

Полковник Задолбов зажал Хусю между колен, чтобы не сопротивлялся, извлек лейтенантские звездочки из матерчатого ложа и прикрепил по одной - справа и слева - на моих погонах.

- Красавец!

Наяда чмокнула меня в щечку.

- Капитан, капитан, улыбнитесь. Ведь улыбка - это флаг корабля.

Песенные слова попали на благодатную почву. Творческий момент настал и я, зардевшись, бухнул в ответ стихотворным экспромтом:


- Чудо-юдо страсти редкой,
Гений чистой красоты.
Я б с тобой пошел в разведку
Под ближайшие кусты.

- А где тут поблизости кусты? - приняла стихотворную игру красавица Бабетта, идущая на секс-войну. - Тут только огромная копна сена.

За открытой дверью торчала, благоухая запахами детства, травяная гора-мурава, до которой рукой подать, если прыгнуть на расстояние мастерского норматива.

Наяда схватил меня за рукав, властно потащила на выход.

Я заупрямился.

- Не при людях же!

- Иди-иди, все там будем! - миролюбиво напутствовал меня полковник Задолбов, вытирая папахой вспотевший лоб. - Мы-то из вражеских клещей научены Сталиным вырываться. А вы? Повоюйте с наше, поколение младое, бля, незнакомое. Глазастики - мордастики, не то, что люди в наше время, богатыри - не вы!

- Так далеко же отсюда прыгать, товарищ полковник..

- А мы тебе попутку до самого спального места дадим. Бесплатную! - И придав басы голосу, крикнул в сторону кабины. - Водитель! Подать задом!

Валдис и подал. Задом. Раз - подал, два - подал, и въехал в копну. Она вздрогнула, уронила верхушку, поползла и рассыпалась, представив нам картину, порожденную не иначе, как белой горячкой. На лужайке, между усадьбой и причалом, вплотную к нашему грузовику, стоял самый настоящий немецкий танк. Пушка - во! Пулеметы - во! И ни намека на ржавчину. Никаких пробоин, никаких щербин. Заводи и езжай.

- Бля! - сказал полковник Задолбов. - Тут орденом пахнет.

- А кому-то и сроком, - вслух подумал я.

- Про срок не будем, - беспечно махнула рукой Наяда. - Хутор заброшенный, танк бесхозный. Виноватых нет. Все победители.

- Вот голова - два уха! - легко воспламенился восторгом полковник Задолбов. - Верно говоришь - победители! Это надо же, бля! Двадцать лет после Победы - и такой знатный трофей!

- Музейная ценность, - подсказал я.

- В музей его! В музей прямым ходом! - согласился полковник. И как был, в папахе и майке, стал перебираться с грузовика на танк.

Я попробовал прихватить его за штаны. Но куда там! Отмахнулся, осерчал:

- Не хватай меня за исподнее сзади. Я тыл даже немцам не показывал.

Открыл нижний люк, нырнул на днище железной махины.

Что-то там дернул, что-то крутанул.

И заревело могучее животное железного двадцатого века, будто вчера прошло техосмотр. Задымило выхлопными газами, двинуло вполоборота гусеницами, оттеснив наш грузовик на пару метров.

- Товарищ полковник, не хулиганьте! - призвал я танк к порядку.

Танк откликнулся:

- Бля, как новенький.

- Вы нас раздавите!

- Не раздавлю. Я на таких "тиграх" за водкой гонял в сорок пятом. "Едут-едут по Берлину наши казаки!".

- И не остановили?

- Меня остановиЗшь!

- А не вспомнить ли нам вашу молодость, полковник? - сказала Наяда, тая хитрую, но легко угадываемую мысль - приспособить копну сена под экзотическую "деревенскую кровать".

- Без памяти - нет человека.

- И без выпивки. У нас все кончилось.

- А что? Есть добровольцы?

- Есть! - отозвался я.

Наяда попыталась ухватить меня за шкирку:

- Куда, голубоглазик?

Но я выкрутился, оставив в ее руках гимнастерку и фуражку. И юркнул под защиту башенного люка, к пулемету, вращающемуся на турели. Под ним обнаружил потрепанную кожаную куртку и шлемофон времен Второй мировой. Напялил все это для согрева и...

- Поехали!

- Он сказал - "поехали!", - проворчал полковник Задолбов. - А на каком языке мы будем разговаривать с местным населением?

- Я по-литовски не шпрехаю.

- А по-немецки?

- По-немецки?

- На русском они тебе водку не отпустят. Националисты.

- Валдис! - кликнул я старого приятеля.

- Ну? - отозвался он из кабины.

- Хрен в баранку гну! - вспомнил я присловье капитана Ерошкина. - Нам толмач нужен. За водкой едем.

- А полковник?

- Что?

- На "губу" не упечет?

- За что?

- За водку! Солдату не разрешено.

- Разговорчики в строю! - рявкнул полковник Задолбов. - Учения проводятся в условиях, приближенных к боевым. А в боевых условиях солдату положена наркомовская норма! Сталин дал приказ, бля! Понял, пацан?

- Так точно!

- По местам, согласно боевому расписанию!

Валдис перебрался на танк. Охотно облачился в черный комбинезон, оставленный за ненадобностью предшественником, драпающим, наверное, от наступающих советских войск в обычной гражданской одежке.

Полковник дал газ.

- Подпевай! - И многотонная махина, чуть не своротив грузовик, двинулась за водкой. По проселочной дороге, держа курс на раздвижной мост Королевы Луизы, перекинутый через Неман и соединяющий русский город Советск с литовским Понемунис. А из открытого люка механика-водителя наступательно рвалась хриплая песня, знакомая по кинофильму Ивана Пырьева "Трактористы" 1939 года рождения:


- Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужеством полны.
В строю стоят советские танкисты
Своей великой Родины сыны.

Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведет.

- За водкой! - подхватили мы с Валдисом.


- Заводов труд и труд колхозных пашен,
Мы защитим, страну свою храня,
Ударной силой орудийных башен
И быстротой, и натиском огня.

Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведет.

- За водкой! - подхватили мы с Валдисом.


- Пусть помнит враг, укрывшийся в засаде,
Мы начеку, мы за врагом следим.
Чужой земли мы не хотим не пяди,
Но и своей вершка не отдадим.

Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведет

- За водкой! - подхватили мы с Валдисом.


А если к нам полезет враг матерый,
Он будет бит повсюду и везде.
Тогда нажмут водители стартеры
И по лесам, по сопкам, по воде.

Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведет.

- За водкой! - подхватили мы с Валдисом.



    ГОДЫ 1964-1994
    АССОЦИАЦИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
    СЛОВО О ГОРЯЧИТЕЛЬНЫХ НАПИТКАХ

За годы службы в двух армиях - Советской и Израильской - у меня накопилось немало познаний в области армейского "веселия на Руси", которое кочует с нами по городам и странам.

Представим себе год 1964-й.

На склад запчастей мотострелкового полка, расквартированного в Первомайском военном городке Калининграда, грузовиком доставляются десятилитровые металлические банки с клеем БФ. Вещество это такой самогонной "выдержки", что лучше сварочного аппарата склеивает железо.

Складские ребята и их собутыльники из породы "дедов" вскрывают банки аккуратно. Кладут сверху школьную промокашку. И она, пропитываясь возлежащим в верхней части посудины спиртом, опускается на плотный слой клея, который, если попадет в желудок, то потом его автогеном не разрезать.

Опасно для жизни? Но солдатская жизнь иначе не устроена!

Отстоявшийся над промокашкой спирт - без дрожи в руках, - сливают в чайник. И начинается пир. С лучком и вареной картошечкой - закусь на убой потребностей.

Ну, а теперь представим себе год 1994-й. И побываем на израильской военной базе.

Солдаты местного производства, если и пьют, то сладенькое винишко, пасхальное. На Пурим и Песах - еврейские праздники. Подается это вино официально на обед и ужин. В столовой. И потреблять его обязаны все, если они считают себя евреями, а Пурим и Песах - своими праздниками.

Правда, русскоязычные бойцы ЦАХАЛа рассматривают это слабоалкогольное зелье только как прикидку к настоящему "веселию на Руси", которое носят в сердце своем, независимо от работоспособности этого главного предмета организма. И поэтому из-за недопития позволяют себе сбегать в близлежащий магазин Шекем - это нечто вроде военторга - и отовариться там под завязку.

В Шекеме можно купить коньяк, водку, виски, пиво - все, что угодно. И выпить там же, за столиком, как в кафе или ресторане.

При всем, при том в еврейской армии алкоголиков я не встречал. Наверное, потому, что не умеют их лечить в Израиле. Из-за отсутствия вытрезвителей. Не завезли их вовремя из Союза.

Зато сюда завезли евреев всех мастей и оттенков, любого образовательного уровня, от тех, кто умеет стрелять из ракетной установки при помощи самого современного компьютера, до тех, кто не научился стрелять еще из кремневого ружья, предпочитает рогатку с камушком и дубину с гвоздями. Вот и происходят из-за этого всякого рода ЧП. Причем, каждый раз из-за некоторых различий в национальных традициях, хотя, казалось бы, какие различия, когда кругом одни евреи. Евреи - да! Однако, среди них можно встретить и выпускника Сорбонны или МГУ, и представителя коренных народов африканских джунглей, окончившие там лишь начальную школу по поимке ящериц.

Возьмем, к примеру, такой показательный случай...

Один папуас призвался в армию. Ему выдали форму, ружье, нательный жетон с личным номером.

Но какой папуас без кольца в носу?

Вот он, националист папуасский, и выискал себе кольцо, приметив его на осколочной гранате.

Нос его все же отыскали.

Но это уже совсем другая история.

Случилась она в другой стране. В другое время. И описал ее совсем другой автор, из шинели которого вышла вся русская литература.



11

Литовский поселок Понемунис, протянувший через Неман руку дружбы в виде моста Королевы Луизы русскому городу Советску, на самом деле исторически "ручкался" с Тильзитом, прусским своим побратимом, обращенным в советскую веру сразу же после войны. Естественно предположить, что воспоминания коренных жителей Понемуниса питались ностальгией, и все немецкое по-прежнему вызывало в них любовь, а русское -критику, исключая, разумеется, водку. Новых хозяев жизни - с партийным билетом и звездочками на плечах - они не очень жаловали. Вернее, терпеть их не могли. И подчинялись чужой воле только по той причине, что иначе им придется изучать географию далекой Колымы. Об этом они и говорили. Все послевоенные годы и везде, где встретятся. На работе. На лавочке. У разложенной на травке газеты с нехитрой выпивкой и снедью. А уж особенно интенсивно говорили о советской власти у продмага, в очереди за выпивкой. Тем более, что она - советская власть, по свойственной ей недальновидности и глупости, подкинула именно в очередь самую животрепещущую тему для разговора. Какую? Такую, что нарочно не придумаешь. В связи с проводимыми армейскими учениями советская власть запретила продавать водку людям, оберегая тем самым от алкогольного балдежа воинский контингент, которому, и при благоприятных условиях, здесь выпивать не особенно позволялось - можно было невзначай расстаться с зубами или же ходить с вывихнутой челюстью.

Местный люд нервно встретил распоряжения насчет водки и выстроился в очередь у закрытой двери в магазин с убеждением, что учения еще не начались или вот-вот закончатся. А если ни то и ни другое, то немцы не оставят их в беде, высадят десант и отвоюют снова для себя Кенигсберг, а для них право пить водку, невзирая на учения. И что? А то, что их надежды, судя по всему, оправдались.

- Разуйте глаза! - воскликнула продавщица, дородная тетка Елдона, прикрывающая грудью, по настоянию начальства, вход в магазин вместо того, чтобы зарабатывать копейку на черный день, отпуская жаждущим отрезвления стограммовые "посошки" на опохмелку.

Пьяные люди, истосковавшиеся по трезвой после опохмелки жизни, "разули глаза". И увидели то, что мечтали увидеть - некоторые из них с рождения. По окраине городка, мимо сквера, где легко соображается на троих, напрямки к популярной торговой точке, пылил живой немецкий танк. Свой! Родной! И никого из властителей-коммуняг рядом нет в наличии, чтобы приказать броситься под гусеницы "вражеской" машины с бутылкой горючей жидкости. Так тебе они и бросятся, выкуси! Два часа в очереди стоять, чтобы отовариться, и бросаться затем под танк? Сумасшедший дом - сумасшедшая власть!

Из недр танка гремело: "Марширен, марширен, золдатн унд офицерин".

Это Валдис упражнялся в немецком языке, готовя себя к роли толмача.

Взволнованная тетка Елдона, известная тем, что из-под полы продала больше деликатесов, чем с прилавка, машинально сунулась в накладной карман фартука, украшенный спелыми вишневыми ягодками, извлекла тюбик помады и давай расцвечивать губки, точно ей сейчас предстоит выставляться на подиуме первых красавиц Понемуниса. Подмазав что надо и где надо, вынула зеркальце с аистом, приносящим ребенка, и беспокойно всмотрелась в свое несколько располневшее лицо со следами былой красоты, которую щедро раздаривала некогда немецким солдатам.

- Елдона-мать! - подал предупредительный крик муж-ревнивец, принесший в двух авоськах пустые бутылки на сдачу.

- Игнус! - женушка показала ему кулак. - Накось! Закусь!

- Ты ему рога не наставляй! - подала реплику очередь.

- С танком!

- А то разродишься танкеткой!

- Не позволю! - зашебуршил Игнус, худощавый, приземистый мужичок в изжеванном пиджачишке, но в белой рубашке и галстуке, интеллигент местного значения, вывешивающий еженедельно в витрине, под стеклом, чтобы не украли, стенную газету "Пьянству бой!" со стихами и рисунками собственного приготовления.

Он развернулся на пятачке подле своей откормленной женушки и двинулся навстречу танку, преграждая ему путь раскинутыми в стороны руками со свисающими к земле авоськами, издающими тревожный стеклянный звон.

- Что за шлагбаум, бля? - сказал полковник Задолбов, вытирая вспотевший лоб папахой. Он затормозил у магазина, чуть не вдавив Игнуса в стену. И потребовал от Валдиса побыстрей разобраться с народом, любящим выпить и потолковать о нерадивой советской власти. Но поговорить с ним не на отвергаемом ими русском языке, а на доступном пониманию - немецком.

Валдис и начал с самого простого и понятного:

- Хальт!

Игнус замер. Елдона замерла, не досмотрев свое отражение в зеркальце. И вся очередь замерла, впитывая флюиды родных позывных.

- Гутен морген! - с трудом выговорил Игнус и оглянулся на очередь, ища поддержку: "Сейчас уже не утро. Как сказать - "Гутен день"?"

- Так и скажи!

Валдис наклонился к полковнику Задолбову, принял от него четвертную фиолетового цвета с портретом Ленина, и выбрался из башенного люка на простор всеобщего обозрения.

- Шнапс! - сказал он продавщице, мурлыкая под нос "Выходила на берег Катюша".

И Елдона не удержалась. Нарушила распоряжение начальства. Открыла дверь. А почему да отчего? Даже на суде, при помощи адвоката, не разъяснить. То ли на нее так гипнотически подействовало немецкое слово "шнапс", то ли знакомая по звучанию мелодия, привезенная солдатами Вермахта с Восточного фронта.

Во всяком случае, "шнапс" оказался тем волшебным ключиком, который позволил жаждущим и страждущим проникнуть в магазин и занять достойное место у прилавка: те, кто с бутылками и заначкой, пропускались сначала, те, кто промышлял "в долг" - потом. Правда, перед Валдисом, имеющем при себе лишь четвертак с выпуклой головой Ленина, стелились и "бутылочные" особи, и денежные, и пристеночные банкроты. Он был в форме, не той, обрыдлой, защитного цвета, а в черной, пропахшей кровью большевиков, и хотелось трогать его за серебряные молнии на отворотах и кричать - "Хайль!"

Однако при всем стремлении кричать "Хайль", из очереди, лишенной теми же большевиками харизмы и индивидуальной предприимчивости, вырывалось привычное: "Больше двух полшей в одни руки не отпускать!" И каждый раз, издавая такие свинские звуки, очередь конфузливо затихала, сознавая, что позорится в глазах заморского гостя, демонстрирует ему не вековую любовь к немецкому народу, а не менее древнюю тягу к спиртным напиткам.

- Хлеба ему и соли! - вдруг из очереди дрожащим голоском подали рацпредложение.

Все оглянулись: кто бы это мог быть, такой нахальный? Ну, точно! Игнус, муженек Елдоны, автор и художник стенгазеты "Пьянству бой!", поэт, каких поискать.

Хлеб на полке был. Соль тоже имелась. Елдона быстро соорудила популярное у россиян приношение, высмотренное в киножурнале "Новости дня", поместила его на поднос и передала муженьку.

- Давай, Игнус, не осрами!

И Игнус торжественно, под аплодисменты не опохмелившихся еще людей, вручил Валдису хлеб с солью и начал подыскивать в уме сопутствующие слова, необходимые настоящему моменту смычки немецкого и литовского народов. И тут с горечью убедился: за годы советской власти немецкий в его голове настолько прочно перекочевал из левого полушария в правое, что на язык не вываливается ни одного подходящего словечка. А неподходящих случаю, к тому же русского звучания, - хоть задницей ешь. И все в рифму, в стихах, стало быть. Как же их не огласить, если сами на волю просятся? И огласил, передавая хлеб с солью по назначению.


- Елдона-мать, Елдона-мать!
Как много я хотел бы знать!

В какой инъяз мне поступить,
Чтоб с иностранцем вровень быть?

Но лень учиться языкам.
Родной мне ближе по мозгам.

Елдона-мать, Елдона-мать!
Зачем в инъяз мне поступать?

Валдис потрепал стихотворца по плечу, отковырнул корочку, обмакнул в солонку, съел, поперхнулся и не заметил, как в руке у него появился стакан, а в стакане на три пальца гремучей жидкости. Хапнул. Утерся рукавом комбинизона. И вдруг почувствовал, что его вздымают в небо. Вернее сказать, небо в продмаг и на переучет неучтенных товаров не заглядывало, его заменял потолок. Причем, не обычный - закопченный со следами обвалившейся штукатурки, а красочный, размалеванный Игнусом, будто он уже Микеланджело, расписавший Сикстинскую капеллу в Ватикане.

Но Игнус не был мастером Возрождения. И его библейские персонажи, одобренные взыскательной комиссией во главе с секретарем райкома, не имели права выглядеть по-Божески, и тем более, быть голыми. Они выглядели, как и требовалось, соцреалистически. И любому выпивохе, малообразованному в религиозной символике, в особенности, когда у него не двоилось в глазах, представлялось вполне реалистическое зрелище. Господь Всемогущий со значком депутата Верховного Совета на лацкане пиджака протягивает мускулистому Адаму не палец, а серпастую-молоткастую книжицу члена КПСС. Все же прочие персонажи - сталевары, землепашцы и непременные спутники народного праздника пионеры - единогласно голосуют за принятие первого человека в партию Ленина, партию Брежнева и прочих, тоже далеко не последних людей нашей многострадальной планеты. Глядя на эту вакханалию, хотелось выматериться и крикнуть: "Черт побери!"

Вот Валдис и крикнул. Но по-немецки:

- Доннер-ветер! - и добавил для ясности: - Гинук - (хватит)!

- Гинук! Гинук! - согласилась очередь, ставя его на пол, лицом к прилавку, на полированном покрытии которого выстроилась другая очередь - из поллитровок с горделивой надписью "Московская, особая".

- Шнель на остен - (на восток)! - понеслось из глубин народа.

- Даешь Москву!

- Больше двух в одни руки не давать!

Валдис взял шесть, по три в каждую руку - горлышки с пробочкой между пальцев. В уме прикинул: "остается на закусь".

Елдона с убойным стуком защелкала костяшками счетов.

- Три рубля шестьдесят две копейки помножить на шесть. Что имеем? Ага. Двадцать один рубль семьдесят две копейки. Отсчитываем сдачу. Сколько? Три рубля двадцать восемь копеек. У нас как в аптеке! И загружаемся... Правильно. Плавленый сырок? Гут-гут! Консервы - "Завтрак туриста". Докторская колбаска. Нарезаем? Куском? Гут-гут! Килечку? Разумеется, килечку. Не оставим мы вас без килечки - балтийская, пряного посола. А как унесете? В карман нельзя. Она течет в кулечке. Посодействовать? Гут?

Елдона, вспомнив молодость и позабыв обо всем остальном, собралась на посиделки в танк. Но не учла, наивная душа, что Игнус не менее ее жаждал общения с белокурыми бестиями и даровой выпивкой. Видя поползновение супружницы к выходу за пределы служебных обязанностей, он затолкал ее назад - между прилавком и стеной. И шикнул на прощание: "Люди ждут обслуживания, у тебя же на флажке написано: "магазин коммунистического труда", дура!".

Одним махом Игнус сгреб в опорожненную от бутылок авоську весь закусочный ассортимент и, услужливо кивая на нетерпеливое "шнель!", торопливо семенил ножками за Валдисом - по направлению к танку-освободителю.

По свойственной алкоголику привычке мужичок полагал: ему подфартило быть третьим, четвертым, пятым, в зависимости от численности экипажа, на празднике жизни. При этом - по сокровенным думкам - не просто рядовым собутыльником, каких на каждый квадратный метр по двое у разложенной на травке газеты, а собутыльником в кубе, имеющим при себе ценные сведения, политического характера.

Этими сведениями он и начал делиться с Валдисом, еще не доходя до места назначения.

Из бокового кармана пиджака извлек партийный билет, а из него листочек в клеточку. И тыкая в него пальцем, стал что-то пояснять гиганту-танкисту.

С высоты своего роста Валдис с удивлением, сменившимся брезгливостью, посмотрел на спутника. С какой-то странной задумчивостью остановился в нескольких шагах от броневой машины и медленно перевел взгляд на меня, торчащего в башне у пулемета. В его глазах я уловил какую-то странную, не свойственную ему юморную искорку. Казалось, еще минута и парень расхохочется. Но...

Валдис, подняв руку с бутылками, указал собеседнику на меня.

- Официр! - и дал понять, что со всеми вопросами следует обращаться ко мне.

- Яволь! - послушно откликнулся Игнус и взобрался на броню.

"Ну, и свинью ты мне подкинул, Валдис, зло подумал я. Как я с ним слажу, когда по-немецки ни буб-бум?"

Но мне и не пришлось говорить по-немецки.

На этом, непонятном нам обоим языке, пытался говорить Игнус.

- Герр гауптмам! - разглядел он серебряные погоны с ромбиками на моей кожаной куртке. - Герр гауптмам!

- Вус? - "Что?" - спросил я на идиш.

- Жидус! Жидус!

Я чуть было не дал ему по морде за оскорбление личности. Но быстро опомнился. Не меня оскорбляет Игнус, я для него ариец - первый сорт, а просто единственным способом, применяя международного звучания слово, пробует растолковать мне, что за бесценный список показывал Валдису. Теперь, дождавшись прихода своих, он готов безвозмездно передать этот список законным властям и, если потребуется, принять участие в последующих акциях

- Абрамовичус, стрит Ленина, хауз зибен, - на всех возможных языках докладывал плюгавый полиглот-осведомитель о местонахождении неведомого мне человека, вся вина которого заключалась в том, что он родился евреем. - Рабиновичус, тупик Коммунизма, хауз...

Номер дома, однако, я не услышал. С дальней опушки леса, выкатившись на прямую наводку, бабахнула пушка.

- Русские! - ахнул Игнус и метнулся с крупповской брони под прикрытие родного магазина.

Но Валдис не дал ему далеко уйти, а то со страху унесет с собой наш продовольственный запас. Подставил подножку, опрокинул человека и, обзаведясь авоськой, поспешил ко мне на башню.

- Где должен быть командир? - спросил голосом Бориса Бабочкина, будто примерялся к роли Чапаева.

- Спроси у полковника Задолбова, - ответил я.

Снизу раздалось:

- На боевом посту!

- Товарищ, полковник. А кто у нас командир?

- Тот фриц, кто старший по званию, бля!

Валдис дружески пихнул меня кулаком в живот.

- Опять ты! Везет же фраеру: у русских - командир, у немцев - командир.

Снизу опять раздалось:

- Не рассуждать на литовский манер! Принимать безотлагательное решение!

- Какое?

- А про "выпить" забыли?

- Но стреляют же, товарищ полковник.

- Не бздите, пацаны! На войне, как на войне. Ты в говне и я в говне. Спускайтесь сюда. Представьте, что по случаю попали на Кутузовское совещание в Филях. Представили?

- А разольем?

- Голова - два уха!

- Тогда представили.

- Итак, мы, значит, в Филях, а там дальше - оставленное, скажем, условному противнику наше Бородинское поле. Будем обсуждать диспозицию.

Из леса выкатились еще две пушки. Плюнули огнем и скрылись за стволами деревьев. Тяжело запахло горелым порохом. Я прикрыл башенный люк, чтобы не воняло, и вместе с Валдисом протиснулся к механику-водителю.

- Разливай, согласно боевому расписанию! - распорядился он, вытащив из кармана галифе граненый стакан.

Крякнув раз, крякнув два и закусив плавленым сырком, мы налили по третьей.

- Судя по всему, на вас вышла противотанковая батарея майора Рогаткина. Других мудаков с сорокапятками на вооружении в нашем регионе не водится, - и пояснил: - Сорокопятка - 45-милиметровая пушка образца 1937 года.

- Почему на нас? - разом занедоумевали мы оба.

- Потому что, воюете вы, племя младое, незнакомое.

- А вы, товарищ полковник?

- Я всего лишь наблюдатель, бля!

- Но вспомните молодость, повоюйте!

- Нельзя! Представитель Ставки, наделенный высшими полномочиями, не воюет. Наблюдает. И пишет реляции. К орденам могу представить, пацаны, догадываетесь?

- Я согласен на медаль, - бухнул Валдис из Твардовского.

- За чем же дело? Шуганите противника!

- У нас тут, товарищ полковник, только боевые патроны и снаряды. С войны.

- Шуганите их боевыми! Но поверх голов!

- А они?

- Не бздите, пацаны! У них холостые. Другие на учения не выдаются. Они вам парламентария вышлют тут же, как почувствуют, что пахнет жареным.

- А нас самих потом не зажарят?

- Кто?

- Хотя бы особисты.

- Я с вами.

- Спасибо. Потом, получается, нам вместо объяснительных придется вам из дисбата письма писать со словами: "Мы так в вас верили, товарищ наш Задолбов, как, может быть, не верили себе", да?

- Не понимаете, бля! А еще - элита наша физическая и мозговая! Спецназ! Спортрота!

- Как догадались, товарищ полковник? - удивился я.

- Да у тебя, старлей, форменная фуражка на два размера больше головы и понятия никакого, что самовольно в капитаны не производят. А твой напарник-водила разговаривает с тобой на равных, без понятия о субординации. Слепой не увидит - не поймет.

- Понятно.

- Да ничего вам не понятно. Вы сейчас на привилегированном положении. Спецотряд особого назначения. Диверсанты, лазутчики, разведчики со всем вытекающим наружу.

- Чем вытекающим?

- Особыми полномочиями, голова - два уха! Вам все позволено. А мне все по отношении к вам запрещено. Я не могу отдать вам команду "отставить!". Но и не могу, пацаны, запретить побеждать по-суворовски. Не животом, как мы в Отечественную, а малой кровью. Со смекалкой и на чужой территории, как мы пели в песнях о Сталине. Ну, дошло, наконец?

- Заряжать?

- Заряжай!

Валдис вынул из зажима увесистый снаряд, втолкнул в ствол, защелкнул орудийный замок. Я крутанул колесико наводки, беря на прицел верхушки дальних сосен.

Полковник Задолбов прожевал кусок докторской колбасы, одобрительно кивнул.

- Правильным путем идете, товарищи. Только людей без необходимости не убивать. Живая сила нам еще пригодится.

- От винта! - сказал Валдис, вспомнив фильм о Чкалове.

Я дернул за веревочку и дверь в пылающий ад открылась.

Бабахнуло так, что второго раза не понадобилось. В барабанных перепонках - переполох, в носу - копоть, в животе - страх, а в горле - сухость.

- Запить! - приказал полковник Задолбов.

Мы и запили. Запили - раз, запили - два, и вновь пожелали запить. Открыли вторую бутылку.

- Жить стало лучше, жить стало веселей, - раздухарился полковник Задолбов, опуская в черную щель рта килечку пряного посола - головкой вниз.

Цитату из товарища Сталина я дополнил папиной, слышанной в детстве:

- Шея стала тоньше, но зато длинней.

Тут и Валдиса бес хмельного ухарства тюкнул в ребро.

- И папаха нам мозги не затмит, - легонько, без приметного намека на обиду, "подцепил" он русского начальника жизни, следуя его же указке: "вам все позволено".

Однако задел уже не совсем трезвое самолюбие. Видимо, старого вояку "поддевали" нередко и раньше, помня о выданном ему маршалом Малиновским издевательском разрешении носить папаху и летом.

- Сейчас, пацаны, время такое, - сказал он заучено, - когда в полковниках ходят, в основном, те, кто выкрутился живым из мясорубки войны с фашистами. Двадцать лет прошло с тех пор. В живых остались единицы. Поэтому определите самостоятельно, что предосудительного в том, чтобы их отличали и летом от других - младших по званию - офицеров, не нюхавших даже пороха? Такое мое было предложение на совещании. А в результате? Насмешка в лицо - носи папаху летом! Нет, чтобы придумать для ветеранов какое-нибудь летнее отличие, фуражку, допустим, с высокой тульей и какой-то особой кокардой. Сложно? Не сложно это, когда голова - два уха! Просто лень мозгами шевелить - не дачу себе строят, бля!

Со стороны леса опять бабахнуло. Залпом. Во все четыре ствола.

- Заряжать? - Валдис вытащил из зажима второй снаряд.

- Заряжай!

Щелкнул орудийный замок. Я дернул за веревочку. На дальних просторах родины чудесной громыхнуло с чувством победившего социализма.

Полковник Задолбов пустил бутылку по кругу:

- Пей из горла! - а сам хлобыстнул из стакана и опустил вторую килечку в черную щель рта, посверкивающую, как маячок, золотой фиксой.

Ему было интересно. Нам было интересно. И немецкому танку тоже было интересно, если позволительно все.

А раз так, то наш общий интерес в полном согласии с неведомым сценарием, написанном в соавторстве с советским режиссером, вроде Александра Столпера, непритворно вылился в самовоспламеняющуюся песню "Три танкиста, три веселых друга - экипаж машины боевой".

Песню из кинофильма "Парень из нашего города" мы пели тишком, можно сказать, заговорщицки, чтобы поддатые литовские граждане и условный русский противник не имели возможности признать в нас соотечественников. По правилам стихийно разворачивающейся игры, нам по-прежнему надлежит оставаться немцами: для одних - это освободители, для других - оккупанты, высадившиеся десантом, дабы отвоевывать калининградскую землю назад - в свой фатерланд.

Вот такая забавная история, сочиненная жизнью. Без бутылки не разобраться. А если подумать трезво, не разобраться и после двух.

Мы открыли третью. И тишком, но всем смертям назло, довели песню до победного конца. Солировал, разумеется, полковник Задолбов, помнящий и по пьяни стихи Бориса Ласкина. Мы же ограничились мелодией братьев Покрасс и повторяющейся подпевкой о трех танкистах, веселых, судя по всему, не менее, чем мы.


- На границе тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят.
У высоких берегов Амура
Часовые родины стоят.

Там врагу заслон поставлен прочный,
Там стоит, отважен и силен,
У границ земли дальневосточной
Броневой ударный батальон.

Там живут - и песня в том порука -
Нерушимой крпекою семьей
Три танкиста, три веселых друга -
Экипаж машины боевой.

На траву легла роса густая,
Полегли туманы широки.
В эту ночь решили самураи
Перейти границу у реки.

Но разведка доложила точно -
И пошел, командою взметен,
По родной земле дальневосточной
Броневой ударный батальон.

Мчались танки, ветер подымая,
Наступала грозная броня.
И летели наземь самураи
Под напором стали и огня.

И добили - песня в том порука -
Всех врагов в атаке огневой
Три танкиста - три веселых друга -
Экипаж машины боевой.

- С вас аплодисменты, - сказал полковник Задолбов.

Мы и продемонстрировали аплодисменты - пустым стаканом о полупустую бутылку.

- Эх, жизнь! Такую бы никому не отдал! - размечтался полковник Задлобов.

- А за родину? - с притворной наивностью полюбопытствовал Валдис.

- Родина - мать!

И тут заиграл рожок.

- Мать твою! Это парламентарий вызывает вас на переговоры, - перевел гортанные звуки на разговорный русский полковник Задолбов.

- Идти?

- И выдвигать условия, затягивать процесс.

- Зачем это?

- Военная хитрость, бля! Ради вас воинскую часть сняли с передовой, обескровили фронт. И что из этого вырисовывается? Диспозиция такая: вы принимаете огонь на себя, а в это время в прорыв устремляются ваши товарищи по оружию. И грудь в крестах, или голова в кустах. Гордитесь, пацаны! На каждого напишем реляцию: "смертью храбрых..."

- А нельзя ли без "смерти храбрых"?

- Можно! На то и учения. Но шпрехать с парламентарием только на немецком, затягивать процесс.

- Яволь! - сказал Валдис. - А как представляться? В каком я звании?

- Молодо - зелено, - вздохнул полковник Задолбов. - Не разбираетесь вы нынче в нашивках Вермахта. Ефрейтор, пацан! Скажешь, командир танка. А фамилия? Придумаешь по обстановке.

Издали донеслось:

- Нихт шиссен!

- Не стрелять! - машинально пояснил старый вояка. И немного смутился. Толмачом вроде бы вызвался быть не он. Хапнул от смущения стакан, подышал в кулак, закусил килечкой. И - молчок.

Валдис понял: инициатива передана ему.

Высунулся из башни.

- Хальт! (Стоп!)

- Вос ис даст? (Что это такое?)

- Панцеркампфваген, русише херр! (Танк, русский господин!)

- Херр официр! (Господин офицер!)

- Вос? (Что?)

Валдис медленно, не теряя достоинства, спустился с трехметрового "Тигра". Вступил на землю и, держа себя со всей старательностью прямо, пошел по косой к скверу - навстречу советскому капитану с белым платочком, шевелящимся на ветру. Услужливый Игнус выскочил из магазина, держа перед собой поднос с недоеденным караваем с притертой к его боку солонкой.

- Брысь! - шикнул на него Валдис на неведомом языке.

- Гут, гут! - пробормотал Игнус, ретируясь.

Следя за его трусливым отступательным маневром и все празднопоющие птички, заткнувшись в одно мгновение, переместились с аллей парка на верхушки деревьев. Как известно, когда говорят пушки, музы, кроме славославящих хозяина жизни, умолкают.

Парламентарии двух армий, имевшие в прошлом счастье дружески "ручкаться" в 1940-ом после раздела Европы на новой советско-германской границе, опять сошлись на расстоянии вытянутой руки. Надо признаться, у Валдиса было неоспоримое преимущество. Для него, боксера, это была выгодная для убойного удара дистанция, и поэтому он чувствовал себя более уверенно, чем советский офицер.

- Капитан Умнихин! - представился тот.

- Ефрейтор Шикельгрубер, - откликнулся Валдис, тая ехидную думку проэкзаменовать особиста на предмет знания истории: засечется ли он при упоминании родовой фамилии Гитлера или нет?

Капитан Умнихин засекся.

- Сын?

- Сын.

- По батюшке Адольфович? Пишем или скрываем?

- Почему скрываем? Алоиз Адольфович.

- Начинаете как папа - ефрейтором?

- Больше не дают. Демократия!

- Проверим, проверим и уточним. А кончите?

- Дважды в одну воду не войдешь.

- В какую воду?

- В реку Неман. По ту сторону, где Тильзит - Советск, наша территория, по эту... По эту разбирайтесь с литовцами.

- С литовцами у нас договор о дружбе и взаимопомощи.

- Какого года?

- С довоенного, господин Шикельгрубер! Пора бы знать, какие документы с вашим папочкой согласовывали, - как по шпаргалке чеканил капитан Умнихин. - В тот же период времени, 3 августа 1940 года, в ходе заседания Седьмой сессии Верховного Совета СССР, был принят закон о вхождении Литовской Советской Социалистической Республики в состав СССР. И это на основании добровольного решения Народного Сейма Литовской ССР от 21 июля 1940 года.

- А секретные дополнения к договору Молотов-Риббентроп?

- Они касаются лишь нас и прибалтов. У вас, как я понимаю, свои территориальные претензии.

- Ничего себе претензии! Всю Восточную Пруссию отхватили. И ничего - назад.

- Запамятовали, гоподин Шикельгрубер? Местных немцев мы вам вернули.

- Не вернули, а выселили!

- Проверим, проверим и уточним.

- Что уточнять? Я сам, может быть, из местных. Я сам, может быть, мог родиться здесь. А родился в Мюнхене.

- Считаете, что это хуже? Знаете, господин Шикельгрубер, я с вами согласен. Лучше, конечно, родиться в социалистическом Калининграде, чем в капиталистической столице Баварии.

- Я не это имел в виду.

- Проверим, проверим и уточним. А пока скажите, пожалуйста, каков по численности ваш десант и где скрыты ваши остальные танки?

- Танки сосредоточены по периметру, укрыты маскировочной сетью-неведимкой. Для вас они невидимы, как ни напрягайтесь зрением. Последнее слово немецкой науки!

- А кто у вас командир?

- Панцер-генерал Гудериан.

- Сын?

- Сын.

- Какие условия сдачи? Пишем или скрываем?

- Вашей?

- Вашей! - уточнил советский парламентарий.

- Не валяйте дурака, капитан Умнихин! - повысил голос Валдис. - Меня на пушку не возьмешь. У вашей батареи - холостые снаряды, а у нас...

Он махнул мне шлемофоном, и я дал короткую очередь из пулемета. Поверх деревьев, разумеется. Птички, потерявшие певческий голос от нервного перенапряжения, посыпали с веток, роняя со страху зловонный горошек на форменную фуражку советского капитана. Он утерся белым платком, выданным официанткой Дашенькой под расписку о неразглашении ее любовных связей, и сказал:

- История учит нас, господин Шикельгрубер, что ультиматумы выдвигаем мы.

Валдис снова махнул шлемофоном. Я резанул второй очередью, чуток пониже и сбрил верхушки деревьев. В этот раз на голову капитана Умнихина посыпалась желтеющая листва. И ему пришлось почесать затылок, чтобы не шебуршило в мозгах.

- Наши условия! - сказал Валдис. - На размышления два часа. Не примете решения о возвращении Калининградской области ее настоящим хозяевам - немцам, начинаем атаку.

- Это не в моей компетенции.

- Поэтому и даем на размышления два часа. Пока свяжетесь с Брежневым, пока он снова примет немецкого представителя.

- Какого?

- Немецкого.

- Да тому до Москвы добираться - не хватит и пяти часов... Сборы, согласования с начальством, то да се...

- Никуда ему добираться не надо. Он здесь. И Брежнев здесь. В пятнадцати минутах лета на самолете-амфибии Ерошкина. Секретные сведения - из первоисточника.

- Что? И Ерошкина захватили?

- Мы всю Восточную Пруссию захватим заново!

- Проверим, проверим и уточним.

- Направление главного удара...

- Пишем или скрываем?

- Так вам и выложи все военные тайны, херр капитан!

- Все не надо.

- Хорошо. Направление нашего главного удара...

- Ну? - нетерпеливо приплясывал капитан Умнихин.

- Вы увидите невооруженным глазом. Самостоятельно. Ровно через два часа, когда окажетесь уже в плену.

- Мы не сдаемся!

- Тогда принимайте решение. И безотлагательно.

- Херр ефрейтор!

- Херр капитан Умнихин! Связывайтесь с Брежневым - он в охотничьем домике - и докладывайте. А мы подождем. Ждали двадцать лет, подождем еще два часа. А потом...

- Блицкриг?

- Как получится, херр капитан.

В третий раз Валдис махнул шлемофоном. И я, взяв еще ниже, шарахнул свинцовой метлой по стволам, выбивая для дятлов даровые дупла, а в мозгах капитана Умнихина понятие, что с ним никто не собирается шутить.

Он отдал честь, приложив руку к околышу обкаканной птичками фуражки, и понесся по начальству с докладом о чрезвычайном положении.

А Валдис, держа себя со всей старательностью прямо, двинулся по косой назад к могучему "Тигру". И всю дорогу самодовольно лыбился, будто не к танку он шел, а навстречу легенде.

Может, и так. Ему виднее. Все же - кинорежиссер...

- Смотри, как идет, бля! - радовался жизни полковник Задолбов, выглядывая в открытый люк механика-водителя.

- Победителей не судят! - сказал я, видя, что ноги Валдиса начинают выделывать кренделя. И тут же добавил, для страховки: - Не иначе, как выиграл сражение.

- Не сражение, старлей, а время для нас.

- Время - не деньги. Чего его зря тратить? - откупорил я бутылку.

- Вот-вот, голова - два уха! Отметим на скоростях победу, а потом... Потом вступает в силу правило номер один военной стратегии: если враг знает, где вы находитесь, лучше оттуда исчезнуть.

- Скажут - струсили.

- Какие разговоры, пацан? Военная хитрость. Вот я после войны помог одному комбату слинять из нашего фильтрационного лагеря, так сегодня о нем в газетах пишут. "Комбат Перро Русс - живет в Риге".

- Петр Оранский!

- Знаешь?

- А то! Лично знаком. И с ним, и с автором статьи. Так вы, товарищ полковник, получается, тот самый майор, друг его по Севастополю?

- Честь имею, полковник Задолбов. Это о нас Саша Жаров и Боря Мокроусов сочинили песню: "Последний матрос Севастополь покинул, уходит он, с волнами споря". Только я выбрался из Севастополя, а Петя... Петя к немцам попал, и такая с ним приключилась история, что...



    ГОДЫ 1965 - 1975
    АССОЦИАЦИЯ ПЯТАЯ
    КОМБАТ ПЕРРО РУСС

В середине шестидесятых одним из ведущих журналистов рижской газеты "Советская молодежь" стал Яков Семенович Мотель. Его корреспонденция "Комбат Перро Русс живет в Риге" потрясла весь Советский Союз - подобно фильму "Кто вы, доктор Зорге?".

А дело было в том, что московские "Известия" напечатали заметку "Где ты, комбат Перро Русс?"

Заметка как заметка, если не одно "но"... Этот вопрос задал не какой-либо заштатный доходяга с вечным пером на месте сердца, а глава правительства Югославии, маршал Иосип Броз Тито.

Причем, на одном из правительственных приемов, когда гостил в Кремле.

В пору налаживания отношений между Югославией и СССР.

Отношения налаживались, а маршал, пользуясь случаем, припоминал старых соратников по партизанской войне с фашистами, вытаскивая их из глухого забвения.

В одну минуту неведомый прежде никому в Советском Союзе, как Зорге, Перро Русс, он же комбат Петр Оранский, превратился в символ немеркнущей дружбы между югославским и советским народами. Более того, из публикаций выяснилось, что он, Петр Оранский, был и остается по сей день настоящим национальным героем Югославии. О нем в пятидесятых-шестидесятых писали книги и песни, его образ включали в художественные фильмы о партизанах, которые, кстати, были чрезвычайно популярны у советского зрителя. А он... он, не зная о воинской славе своей на родине товарища по оружию Иосипа Броз Тито, сидел себе в одной из российских тюрем. За какие-то прегрешения, совершенные им якобы на поприще заведующего гаражом. Сидел и сидел, пока отношения с Югославией не начали налаживаться. Вот тогда его и выпустили, не предполагая, что вскоре ему стать козырной картой в упрочении этих отношений.

Корреспонденция Якова Семеновича Мотеля "Комбат Перро Русс живет в Риге" была для советских коммунистов, прежде репрессировавших всех югославских партизан "русской" закваски, как манна небесная. Петра Оранского одели в приличный костюм, вернули ему ордена и повезли на рендеву к дружбану его - маршалу Иосипу Броз Тито в Белград.

Маршал не обидел бывшего командира прославленного в Югославии русского батальона. Наградил его высшим орденом Югославии, вручил собственный портрет лучшего придворного художника с дарственной надписью, и готов был еще на многие своеволия царственного сердца.

Но... Петр Оранский не дождался звездного благополучия. Сад дружбы между двумя странами расцвел, как оказалось, на недолгое время.

Ударили заморозки.

И не как-нибудь, а кувалдой.

И не куда-нибудь, а по голове Петра Оранского.

Книга "Комбат Перро Русс", написанная по заказу "Политиздата" Яковым Семеновичем Мотелем, так и не увидела свет в семидесятых, хотя и была заявлена в плане.

Времена и нравы.

Времена изменились, нравы остались прежние. И, следовательно, писать о Петре Оранском, который, как выяснилось, был к тому же еще еврей, было опять запрещено, как в Сталинские годы - холодного (с горячей публицистической приправой) противостояния с Югославией. А ведь невероятная судьба этого человека была притягательной для любого журналиста, взявшего себе девизом слова Ольги Бергольц: "Никто не забыт, ничто не забыто".

Правда, кто не забыт и что не забыто, решали, как выяснялось со временем, не журналисты, а партийные бесы из цензурного или какого-либо иного комитета.

Эскизно судьба капитана Оранского выглядела так. Он попал к немцам в плен при защите Севастополя. В плену, если так можно выразиться, "повезло" - его не признали евреем и вместо газовой камеры отправили в Югославию, в концлагерь. Там он сплотил вокруг себя русских военнопленных и совершил с ними побег в горы. Через короткий срок отряд капитана Оранского превратился в батальон, который творил чудеса храбрости и громил гитлеровцев почем зря.

Петр Оранский получил от маршала Иосипа Броз Тито прозвище, сделавшее его знаменитым - "комбат Перро Русс", и вошел народным героем в историю освободительной войны. Когда же пришла победа, он, отвергнув очень лестные предложения высшего командования югославской армии, решил вернуться на родину.

Но где его родина, где его дом по ту сторону границы?

Оказалось, что в фильтрационном лагере!

И стали у него выяснять: не переодетый ли он, случаем, фашист, а?

Фашист - не фашист, но переодетым он был. В югославскую форму. Да и ордена на груди - не советской выпечки.

И отправили бы легендарного югославского партизана на Колыму, но... Опять случай с добрым выражением на лице одарил его ласковым взглядом.

Петр Оранский попал на допрос к человеку, с которым сражался в Севастополе, плечом к плечу, к майору... (Фамилию он запамятовал, когда рассказывал мне эту историю.) И старый приятель, желая отмазать его от глазастых особистов, придумал спасительный план. Первое: утопить югославские награды в очке сортира. Второе: переодеться в лохмотья советского солдата, сказаться обыкновенным военнопленным, каких тысячи, - битым, запуганным, не отягощенным никакими ратными подвигами. Третье: забыть раз навсегда о своем югославском имени-псевдониме. Лишь при таком раскладе, у него появится реальный шанс проскользнуть сквозь мелкую ячею фильтрационной сети.

Так комбат Перро Русс и поступил. Побросал свои награды и знаки отличия в дерьмо человечье. И выжил, обходя всю оставшуюся жизнь другое дерьмо, двуногое, с голубыми околышами и оловянными глазами, смердящее СМЕРШем.

На Колыму - повезло! - не попал.

Попал, когда позволили, на страницы газеты.

А газетные страницы, как выясняется, недолговечны, и славы с них, как с козла молока.

Недаром говорится: утром в газете, вечером в клозете.



12

Ситуация с Валдисом ухудшалась с каждым шагом.

Крендели, выписываемые ногами, ввели его в такой лабиринт, что вывести могли только к Минотавру. И Минотавр явился в образе и подобии Елдоны. Она выскочила из своей торговой точки, чтобы подсобить завоевателю-освободителю добраться без телесных повреждений к отчему дому на стальных гусеницах.

Добрая женщина подхватила Валдиса под мышки и потащила в нужном направлении. Нужном для себя и гостя янтарного края, но не для муженька, ревнивого по причине тяжелого алкогольного опьянения.

Игнус со злостью прихлопнул дверь в магазин, опустевший из-за панической трусости покупателей, и последовал за женой.

Рот его не закрывался. Из этой помойки сыпалась столь нецензурная брань, что любой, кто хоть чуть-чуть понимал по-литовски, набил бы ему морду.

Валдис не понимал. Но морду Игнусу набил, чтобы не совался с претензиями. Пора все же соображать и по пьянке: жену у него не уводят, а используют для опоры, на манер костыля.

После парочки зубодробительных хуков у Игнуса стало совсем плохо с соображением. И он, падая и поднимаясь, кричал вдогонку неверной Елдоне:

- Я к русским пойду, курва! Все им расскажу. Как нашу супружескую честь бросила под гусеницы фашистского танка. Они тебе покажут Колыму за уши!

И что, подлец, сделал? Пошел-таки к русским, пошел к лесу. Падая и поднимаясь, пошел докладывать.

А Елдона довела молодого ухажера до танка и втиснулась следом за ним в открытый люк, где, попав в руки полковника Задолбова, включила на все обороты память сердца и сказала ему со всей прямотой влюбчивой женской души:

- Это ты, Людвиг? Сколько лет, сколько зим! Наконец-то я тебя дождалась!

Полковник Задолбов оторопело посмотрел на меня, потом на дородную тетку со следами былой красоты, которая, оттеснив Валдиса, уселась к нему на колени и давай лобзать во все доступные места с необузданной силой страсти в сто лошадиных сил.

Русский язык - под запретом. Литовский - под замком незнания. Но голь на выдумки хитра, и выручило нас интернациональное слово, без коего полковник Задолбов не ходил даже в туалет, не только в боевой поход.

- Водка! - воскликнул он.

Русское слово прозвучало на манер немецкого.

Я налил. Елдона выпила. Валдис захрапел.

Я налил опять. Полковник Задолбов выпил. Елдона заговорила.

И у нас - без знания литовского - наступило взаимопонимание.

Мы поняли: сейчас Елдона допьет, поцелует еще раз своего обожаемого Людвига, возвращения которого ждала ровно двадцать один год. И побежит за сыном своим Людвигисом, двадцатилетним оболтусом, чтобы, наконец, показать ему настоящего папку.

Такая перспектива мало кому из женатых мужчин понравится. В особенности, если он советский офицер и коммунист при этом. Дело не в алиментах, а в моральном облике, отмывать который - не хватит воды и мыла. Иди - докажи, что это не твой внебрачный ребенок, и ты никогда не служил в Вермахте, и считаешь себя искони не захватчиком литовской земли, а лишь ее освободителем от чужеродных поработителей. Начнут проверять -перепроверять, водить на очные ставки с Елдоной и ее незаконнорожденным Людвигисом, пока не закончится все, как в анекдотической притче о Пушкине: если бы он жил не в девятнадцатом веке, а в двадцатом, то все равно бы умер в тридцать седьмом году.

"Умирать нам рановато, есть у нас еще дома дела", - отозвалось военной песней в полковнике Задолбове, и он инстинктивно стряхнул женщину со следами былой красоты с колен. Она же, Елдона эта непутевая, восприняла спазматические движения полковничьего организма как нетерпеливый наказ: "Беги скорей, любовь моя, за сыном нашим общим, единственным и любым, Людвигисом. И приведи его к нам на обозрение".

Восприняла и побежала. Напрямки к городу, который тихо замывало вечерним сумраком.

- Что будем делать? - забеспокоился полковник Задолбов.

- А первое правило основ военной стратегии?

- Да?

- Да, товарищ полковник! Если враг знает, где вы находитесь, лучше оттуда исчезнуть.

- Голова - два уха! Это же надо, непобедимую русскую армию вынудили к отступлению! И кто? Стыдно подумать! Всего одна блядь, да и то не русских кровей.

- Шерше ла фам.

- Чего-чего?

- Ищите женщину.

- Да пошла она, бля!

- Она пошла, товарищ полковник. За "сынишкой" пошла - метр на два! Как признает в "батяне" руссака, жди международного скандала. Костей потом не соберем.

- Фашиста, небось, вырастила на наши харчи.

- Вам-то что? Не ваша кровь.

- Кровь не моя, но все равно обидно. Мы ведь за них именно свою кровь проливали, а они...

- Ну, и они не все одинаковы, товарищ полковник. Вот, например, муж ее Игнус...

- Гнус проклятый!

- Проявил по ревности сознательность. Двинул в нашу сторону, к особистам, видать.

- Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону.

- Уходили всей семьею на взаимную войну.

- Сам подсочинил?

- Сам.

- Сочинитель!

- Не без того.

- А доклады писать умеешь?

- Не научен, товарищ полковник, писать за кого-либо.

- Ишь, какой гордый! Тогда, слушайся Маяковского и "делай под себя", -вдруг полковник Задолбов предостерегающе вскинул палец. - Чу!

- Что?

- Воздушная разведка! Никак, подняли по тревоге десантников Кожедубчика. Дивизия ВДВ, бля! Ну, вы и дали, пацаны! Оттянули на себя самую ударную группировку противника, перепутали все планы командования. В военное время - каждому по герою Союза. А сейчас...

- Не пора ли драпать?

- Сначала попутаем карты Кожедубчику, а то много о себе возомнил!

- Тот самый? Трижды герой?

- Не тот. А этот. И не герой, а так себе остряк-самоучка. Из-за него и загуляла шутка в отношении меня и папахи. Мол, подавай мне и летом отличия от другого командного состава. У самого генеральские лампасы - отличие на все погодные условия. Что ему думать о потребностях рядового полковника...

- Мы еще коммунизм не построили, чтобы каждому по потребностям.

- Каждому - не каждому, а вот ему я бы всыпал по первое число. А ну!

- Что?

- Шугани его разведчика. Но не убей невзначай. Живая сила нам еще пригодится.

Я взобрался на башню, задрал хобот пулемета и давай поливать огнем темнеющее к ночи небо. Отогнал летуна-лазутчика и, удовлетворенный, спустился в отсек механика-водителя.

- Не пора ли нам драпать? - напомнил про осложняющуюся ситуацию. - Еще пятнадцать минут, и по тревоге поднимутся не только десантники Кожедубчика. Сыночек Елдоны тоже поднимется - не забывайте.

- На защиту "папани". Дело святое!

- А за ним - на оборону немецкого танка - встанет весь город. И получатся у нас не учения, а гражданская война.

- На хрен нужно мне такое родство! - проняло старого вояку. - Гражданская война - это преждевременно. К тому же из партии попрут.

- Вот и говорю, не пора ли драпать?

- Не драпать, старлей! А предпринимать маневр по передислокации сил.

Я занял наблюдательную позицию на башне, оставив Валдиса кимарить внизу.

В угасающих лучах заходящего солнца серебристой звездочкой высветился еще один самолет.

- Шугануть?

- Постой! Дай секундочку на пригляд, - полковник Задолбов высунулся по плечи из люка. - Ба! Да никак это Ерошкин собственной персоной!

Самолет принимал знакомые очертания амфибии: крылья по верхнему уровню камуфлированного фюзеляжа, поплавки по краям.

- Голова - Дом Советов! - вспомнив детское присловье, оценил я сообразительность летчика. - Надо же, усек, что нам нужна помощь!

- Не велика хитрость. Пушку "Тигра" от любой хлопушки отличит и спросонья. Раз стреляем, значит, в опасности. Фронтовик! Ас! Не чета этому Кожедубчику. Тот еще в летное не поступил, когда наш Ерошкин летал в Сталинской воздушной дивизии с Кожедубом настоящим, Иваном Никитовичем.

- Это что за Сталинская дивизия, товарищ полковник?

- Василия Иосифовича, сына Самого! Не слыхал?

- Как же - "не слыхал"? Лично знаком.

- Опять - "лично знаком". С Васей Сталиным?

- С ним - не лично, а опосредованно. Но с разными подробностями

- С Кожедубом?

- Тоже опосредованно. А вот с его адъютантом Давидом Хайтом - лично.

- Давид? А-а, припоминаю. Ерошкин рассказывал. Был у них там такой боевой пацан - Давид, сын полка...

- И адъютант Кожедуба.

- Твоя правда, старлей. Адъютант...

Полковник Задолбов врубил двигатель.

В нашем распоряжении оставалось не более получаса до подлета самолетов с десантниками на борту. Одно утешало: и голубые береты не располагают боевыми патронами. Но от этого будет не легче, когда дойдет до рукопашной. Против лома нет приема - никакая боксерская тренированность не спасет от серьезного изменения внешности.

Надо было спешить, и мы двинулись по прямой, стараясь не спихивать в реку дома с погашенными повсеместно лампочками. Минут через десять выбрались к мосту Королевы Луизы, к которому, заходя на посадку, подруливала амфибия-выручалочка капитана Ерошкина, знакомого, как оказалось, и с легендарным Кожедубом, и с его адъютантом Давидом Хайтом из Риги.



    ГОД 1985
    АССОЦИАЦИЯ ШЕСТАЯ
    АДЪЮТАНТ КОЖЕДУБА

Передо мной, прямо под микрофоном, на студийном столике радио "Голос Израиля" - "РЭКА", лежит книга трижды Героя Советского Союза, одного из самых прославленных асов Великой Отечественной Ивана Никитовича Кожедуба "Верность Отчизне". Развернута она на странице 332. Читаем: "Навстречу нам шел паренек, лет пятнадцати, в комбинизоне. У него было подвижное, энергичное лицо, решительная походка. "Давид, подойди, представься моему заместителю, - говорит полковник, и добавляет: - это сын нашего полка". Паренек подошел, вытянулся в струнку и отрапортовал: "Товарищ командир. Моторист, комсомолец Давид Хайт явился".

- Давид, именно так состоялось ваше знакомство? - спрашиваю я.

- Примерно так, - отвечает он мне по-русски с едва различимым, но все-таки неискоренимым акцентом рижских евреев, для которых родным языком до войны с фашистами был идиш, вторым на пару немецкий и латышский, а третьим - русский. Война изменила эти приоритеты. И русский стал для Давида главным языком общения на долгие четыре года. Хотя так и не превратился в родной. Ничего не поделаешь, полиглот-самоучка. Вот образец его речи:

- В полку я пришел, когда мне было четырнадцать с половиной лет. Кончилась война - мне было восемнадцать лет. Когда к нам прибыл Иван Кожедуб, тогда капитан и уже Герой Советского Союза, меня на встречу с ним подозвал командир летного полка полковник Чупиков и сказал: "Ты будешь у него адъютантом".

- Как вы в столь юном возрасте попали на фронт?

- Ну, это тоже история... Когда началась война, я... по требованию отца... сам ушел из Риги. Вместе с русскими войсками. Отец мне сказал: "Иди, Давид. Я, сынок, не сумею уйти. Мама твоя больная. Оставить ее не могу. А ты... ты иди. Жив будешь". Брат мой был в армии. Сестры где-то в деревне. Посоветоваться больше не было с кем.

- Что стало с родителями?

- Будучи в Берлине, когда Ригу уже освободили, я получил письмо из горсовета: "ваши родители вывезены в гетто, о их дальнейшей судьбе ничего не известно". Приехав затем в Ригу, я узнал, что обе мои сестры и мама были расстреляны в Румбуле. Отец вначале пережил их. Он был приписан к немецкому военному заводу - работал, когда их убивали. Но в 1944 году, перед отходом из Риги, немцы его тоже расстреляли.

- Давид, а как складывалась ваша боевая биография?

- В 1941-м году я был принят воспитанником в Первый запасной авиационный полк. Однако из этого запасного полка самым натуральным образом убежал... Куда? Разумеется, на фронт. Дело было так: я участвовал в загрузке транспортного самолета и спрятался в нем, укрывшись брезентом. Засунулся куда-то среди ящиков с запасными частями для двигателей и улетел на полевой аэродром. На передовую, если так можно сказать. И в результате своего отчаянного, трибунального по тем временам поступка попал в один из лучших боевых авиационных полков - девятнадцатый. Сначала я изучал там материальную часть, был мотористом, воздушным стрелком. А потом, уже под Варшавой, познакомился с только что назначенным к нам заместителем командира полка капитаном Кожедубом. Он был очень добрый, хороший человек. И прекрасный летчик, который не знал страха и был победителем во всех воздушных боях.

- А приходилось ли вам вылетать на задание вместе?

- Я летал очень часто с ним... Правда, в фюзеляже. Это не разрешалось. Но приходилось действовать так, чтобы перелетать с аэродрома на аэродром. Уже наступило наше превосходство в воздухе, и мы часто меняли аэродромы, чтобы находиться поближе от отступающего врага. Допустим, стоим в местечке Зосим, под Варшавой, а нам надо перебазироваться в Люблин. Перелет маленький. Я ложился в фюзеляж вместе с чехлами и прилетал в место назначения. Рискованное занятие, можно случайно вывалиться и разбиться о землю. Зато быстро. Не на грузовиках все же, не пешодрамом. Однажды в полете Кожедуб получил сообщение по рации, что рядом барражируют немецкие фокке-вульфы. У него был соблазн отклониться от курса и вступить с ними в бой. Но он отказался от этой мысли, так как в фюзеляже находился я, конечно же, без парашюта, а в кабине, кроме того, - дорогостоющие инструменты, переносное оборудование и какие-то секретные документы.

- Где закончился ваш боевой путь?

- В Берлине. Потом... уже в 1947 году, наш полк передислоцировали в Монино, под Москвой. Там Иван Кожедуб был принят в академию Жуковского. Я помог ему обустроить квартиру, где ему предстояло жить с женой. Кстати, я был... если так можно выразиться... инициатором его женитьбы. Как это произошло? Мы регулярно ехали с ним в поезде из Монино в Москву. И вот в вагоне он меня обязательно посылал посмотреть, сидит ли на "ее" скамеечке полюбившаяся ему девушка.

- Как ее звали?

- Вера... Сам он стеснялся подойти и с ней познакомиться. Я их познакомил. И, получается, был инициатором их свадьбы. А потом дороги наши разошлись. Он учился в академии. А я вернулся в Ригу, демобилизовавшись в звании старшины и имея многие награды. Что непосредственно у меня было? Медали "За отвагу", "За боевые заслуги", ордена Славы, Красной звезды и опять медали "За победу над Германией", "За Варшаву", "За Берлин". И еще юбилейные...

- Приходилось ли вам на фронте чувствовать среди солдат, что вы еврей?

- В нашем полку нет. Ну, а если говорить откровенно, то я помню: были случаи. Это - когда мы находились, уже непосредственно под Берлином, в дивизии Василия Сталина, сына нашего отца народов. Дивизия так и называлась "Сталинская". Но неофициально. С Василием Сталиным я был лично знаком. И скажу вам по совести, он был, действительно, большим антисемитом. Он часто выражался... высказывался... э-э... с такими антисемитическими выпадами, что было противно слушать. И Кожедуб ему всегда после этих высказываний говорил: "Вася! Ты моего Давида не трогай!"

- Получается, Василий Сталин имел на вас зуб из-за того, что вы, еврей, и не пришибленный какой-то, а этакий бравый молодец - вся грудь в орденах и медалях?

- Нет... Что я в то время был для Василия Сталина?.. Маленьким человеком, не имеющим никакого значения, пусть и в медалях да орденах. Этого добра у него самого было достаточно. В принципе, я понимал, что он просто антисемит. Это было в его природе. Где бы ни находился, всегда рассказывал анекдоты - антисемитические по содержанию. Естественно, матерщинник большой был. И, конечно, большой пьяница. Меня совсем не стеснялся, потому я много видел разного. И потом... еще интересно... Ему было известно, что я хорошо владею немецким языком и поэтому без трудностей добываю для наших летчиков у немцев спиртное. Делалось это в обмен на консервы и разные продукты. Вот он и говорил иногда Кожедубу: "Скажи своему жидяре, чтобы он притащил и мне что-нибудь в таком духе, а то трубы горят". Не хватало ему казенной выпивки, немецкого шнапса хотелось. Выслушивая эти просьбы, Иван Кожедуб всегда брал меня под защиту, отвечал сыну генералиссимуса так:

- Вася! Как тебе не совестно?

А Василий Сталин то ли смущался от этих слов, то ли притворялся:

- Ну, Ваня! - отвечал: - Нет, я к твоему Давиду хорошо отношусь. Пусть не обижается. Не в смысле оскорбления я его жидярой зову. А просто так... балуюсь. Извини... шутка...

Для него шутка, а у меня - сердце кровью обливается... Кстати, у нас в дивизии была еще одна птица большого полета, еще один сыночек с антисемитскими повадками, правда, не столь сильными. Леша Щербаков, младший лейтенант Леша Щербаков, сын того Щербакова - из самых главных приближенных Иосифа Виссарионовича Сталина. Он был молодой летчик - неумеха. Не мог даже правильно садиться, делал "козлы". Все, собственно говоря, над этим смеялись. Но не в лицо ему, понятно. Если ему давали возможность вылететь на задание, то вокруг него шло несколько самолетов прикрытия. Когда они группой сбили один "фоккер", я помню это как сегодня, через три-четыре дня он уже получил орден "Боевого Красного Знамени". После этого на специальном "Дугласе" отвезли этого героя в Москву, чтобы там он красовался наградою. А кроме награды Леша Щербаков увез в Москву много золотых колец и браслетов, которые, чего скрывать, он с такими же как он "детками высокого полета"" выискивал в покинутых немецких домах. Сам искал, друзья его, да и меня подбивал искать для него драгоценности. Мало ему было бесплатной жизни на верху власти, богатым еще хотел быть.

- Как сложилась ваша жизнь после войны?

- Я вернулся в Ригу. Поступил в вечернюю школу, затем в школу милиции, которую я кончил... но звание лейтенанта получил почему-то только в конце пятьдесят второго года.

- Во время "дела врачей" и "безродных космополитов"?

- Верно-верно... И я не успел сшить себе офицерский мундир, как меня - уже в пятьдесят третьем, да, зимой пятьдесят третьего года, - вызвал начальник учебной части и сказал: "Давид, мы должны тебя уволить. Почему, спрашиваешь? Потому что ты скрыл от нас, что родился в Париже".

- В Париже?

- Что касается Парижа, то дело было таким образом. Мои родители уехали из Риги в Израиль. И жили там в 1924-26 годах. Но так как отец неважно чувствовал себя в этих климатических условиях, то моя семья решила вернуться обратно. В отличие от братьев моего отца. Те остались жить в Палестине, и трагедия войны их не коснулась вплотную. Мои родители возвращались в Ригу на корабле, через Марсель. Там, в Марселе, я и появился на свет. В двадцать шестом году, как раз в октябре. А в связи с тем, что я появился на свет в Марселе, то мне в метрике и написали, что я родился в Париже. Наверное, это звучит красивее. Тем более и Ригу тогда называли маленьким Парижем. Вот такие дела! И в результате "рождение в Париже" отрицательно сказалось на моей милицейской биографии. Впрочем, не только это. Когда увольняли, мне в вину поставили, что братья отца не вернулись в Ригу с моими родителями. А это ведь намек на то, что верная их смерть в гетто была бы спасительной для моей милицейской карьеры. И еще предъявили упрек, что сестры матери проживают в Америке и Финляндии. Мол, мне из-за этого нет полного доверия. Я слушал эти доводы, и мне было горько и смешно одновременно. Это надо же, пройти всю войну, иметь правительственные награды, числиться одним из лучших работников и оказаться чуть ли не врагом народа. Что за унизительный способ нашли в нашей милиции, чтобы избавиться от меня! Но конец, как говорят русские, всему венец. И на самом деле, не они от меня, а я избавился от них, уехав в начале семидесятых в Израиль. Теперь, товарищи, называйте меня: "Господин!".



13

- Короче, враги моих врагов - мои друзья! - сказал капитан Ерошкин, разгоняя свой "лайнер" по речной глади, подальше от Елдоны и ее запойных воздыхателей.

- Самое древнее правило военной стратегии! - пояснил полковник Задолбов, вынимая из глубоких карманов галифе две непочатые бутылки и стакан.

- Куда летим? - спросил я.

- Заре навстречу, - усмехнулся Ерошкин и помахал закомуфлированными, без опознавательных знаков крыльями людям, собирающимся на площади.

Мы сделали круг над танком, возле которого, вскинув руку в нацистском приветствии, стоял запыхавшийся от бега Людвигис. С его губ срывались слова любви и прощания, доступные понимаю любого придурка с незаконченным средним образованием.

- Майн либер комрад фазер! Зиг хайль!

- Хайло мощное откормил! Сразу видно - фашист-недобиток, - заметил полковник Задолбов. - Глядишь на такого и думаешь: лучше бы его мама брала в рот!

- Отказываетесь от родства?

- Ты мне, старлей, не приписывай всякое подзаборное семя. Хочешь, тебя усыновлю, либо Валдиса?

Валдис согласия на усыновление не выдал.

Пять минут назад, перебравшись в состоянии сомнамбулы с одного транспортного средства на другое, он опять отключился от действительности.

Мне же запали в память слова Ерошкина о врагах моих врагов, ставших по законам древнейшей стратегии - моими друзьями. Что он имел в виду?

- Короче, - доверительно говорил старый авиатор полковнику Задолбову, будто угадывая мой вопрос. - Этот Кожедубчик отчислил меня из истребительного полка. И куда? В небесные тихоходы, на амфибию. "Хватит, - сказал, - отвоевался, фронтовик! Передавай эскадрилью молодому специалисту. И знаете, кому?

- Небось, кому-то из ставленничков?

- Так точно! Капитану Устинову. Дал ему мою эскадрилью, двинул в майоры. А тот...

- А тот его в генералы.

- Через дядьку своего из Политбюро.

- То-то я удивился: никаких заслуг, пацан пацаном, а уже генерал, бля! Была бы моя воля...

- Вам нельзя. Вы наблюдатель.

- И тебе нельзя. Ты при мне. А я бы ему оторвал яйца. И послал его женушке. При содействии рогатки. Но нельзя. Наверху не поймут.

- Вам нельзя, мне нельзя. А старлею можно. На этих маневрах он враг Кожедубчику.

- Бля! Голова - два уха! Старлей! - полковник Задолбов повернул ко мне голову. - Хочешь послужить правому делу?

- Если родина прикажет, - уклончиво отозвался я.

- Какое у твоего спецназа конкретное задание?

- Разгромить штаб условного противника.

- Готов?

- К чему?

- Громить.

- А где штаб?

- Отсюда не видно, - засмеялся капитан Ерошкин. - Но не боись, мы тебя подкинем на попутке прямехонько к месту назначения, без запизднения.

- И?

- И тогда вступает в силу второе правило основ военной стратегии, - сказал полковник Задолбов. - Ты атакуешь там, где тебя не ждали. Успех гарантирован.

- Чем атакую?

- Нашими эресками с усыпляющим порошком. Бац-бац, и весь штаб дивизии ВДВ во главе с генералом Кожедубчиком пойдет пить чаи к Морфеечу.

- А вас - за вмешательство?

- Мы не причем! Я наблюдатель, нейтральный тип. А Ерошкин... Кто ты, Ерошкин, для отмазки?

- Чего проще? Заложник. Короче, захвачен в плен, выведен из строя, и ни за что не отвечаю.

- Получается, отвечать за все буду я?

- Не дури, старлей! Ты будешь отвечать: "Служу Советскому Союзу!", когда я на тебя орден повешу. Мне реляции писать, не Кожедубчику. Ясно, голова - два уха?

- Чего ясней: враг моего врага - мой друг.

- Играем, пацан?

- На войне, как на войне.

- Ты в говне и я в говне.

Самолет-амфибия заложил крутой вираж, меняя курс, чтобы не столкнуться с воздушно-десантной дивизией, усеявшей белыми куполами парашютов звездное небо над маленьким литовским городом Понемунисом.

Отчаянные литовцы, встав вкруговую у немецкого танка, бросали в небо камни. Но безрезультатно. Ни одного попадания.

Десантники поливали их сверху огнем. И тоже без всякого урона в живой силе противника.

Кровью, при наличии холостых патронов, и не думало пахнуть. Правда, до того момента, пока сапог русского солдата ни коснулся земли. Вот тогда и запахло кровью - в ход пошли кулаки.

Боксерское ристалище без определения чемпионов нам было до феньки. И мы рванули вдоль над рекой - туда, откуда шли позывные: "Волга! Волга! Я Днепр! Приступай к зачистке территории!"

Через двадцать минут мы уже были над скрытым в лесу, у самого Немана, штабным аэродромом. Он заговорщицки подмигивал огнями сигнальной вышки. Кому? Не нам, разумеется. Очевидно, ждали гостей, и не простых. "Не самого ли Брежнева?" - мелькнула шальная мысль, и тут же куда-то улетучилась. Под ложечкой вдруг засосало. Вспомнилось, что весь день провели на голодном пайке. А здесь под нами, гляди: столы с белыми скатертями. А на них разные вкусности, каких и в продмаге Елдоны даже под прилавком не сыскать. Поросенок зажаренный на фаянсовом блюде, консервы мясные, консервы рыбные, стеклянные банки, должно быть, с кислой капусточкой и огурчиками, сыр, колбаса и бутылки, бутылки...

- Бля! - сказал полковник Задолбов.- Шик фешенебАльный!

- Будем атаковать? - спросил я.

- Мы - мирные люди, но наш бронепоезд, бля!

- Не понял, товарищ полковник.

- А пойми! Голова - два уха!

И - что оставалось делать? Понял: полковник опять ударился в молчанку - нейтральный наблюдатель, не хухры-мухры! Принимать решение мне. Под свою ответственность. Но какая ответственность у рядового, самовольно произведшего себя в офицеры? Не ответственность у него, а полная безответственность - под расстрел в военное время. А в мирное? На учениях, проходящих в условиях, приближенным к боевым? Это выяснится на собственной шкуре, пока она еще не натянута на барабан. И я принял решение, нажав на указанную Ерошкиным черную кнопку со светящейся надписью "ПУСК".

Эрески пошли на цель. А "цель" тотчас после серии разрывов пошла спать.

Мы дождались повального храпа, помахали крыльями над маленьким, по размерам с вертолетную площадку аэродромом, чтобы разогнать воздух, богатый дремотными бациалами, и приводнились метрах в ста от штабного домика.

- С Богом! - сказал мне атеист Задолбов, протягивая противогаз.

- А назад?

- Назад с трофеями. Жрачку не забудь. Да, и отметься там заодно "росписью на Рейхстаге", дабы по начальству дошло, кто их шуганул.

Нахлобучив резиновый намордник, пахнущий тальком, я выбрался на причал. По шаткому дощатику проскочил на берег - к лужайке со столами и угощением, подсвеченным гирляндой цветных лампочек. Игривые елочные украшения не очень-то гармонировали с уставными порядками воинской части, но вполне дополняли цветовую гамму "неуставных" бутылок - водочных, коньячных, ликерных.

Что за праздник в разгар учений?

На мой немой вопрос ответа не последовало.

Часовые дрыхли вповалку. Кто лежа на траве, кто сидя у стола с закуской.

Сержант-разводящий спал у входа в штабное помещение.

Словом, "милости просим, входи всяк нуждающийся в тепле и уюте". И я, может быть, впервые в истории советской армии, вступил в ее мозговое святилище без пароля и пропуска.

Направо кабинет, налево кабинет, сбоку лестница, ведущая на второй этаж, впереди по коридору, у зеркала высотой в человеческий рост, дивизионное знамя. Под ним, на полу, с автоматом на груди, солдат - охранник. Кимарит себе - посапывает. Ногой, упирающейся в дверь с табличкой "Начальник политотдела", подрыгивает бессознательно.

Отодвинул я его ногу, наклонился над автоматом. Вспомнил: за потерянное оружие дают до семи лет. Интересно, а сколько дают за медвежью спячку у знамени? Это, по-моему, в кодексе не предусмотрено. Такое и в самом кошмарном сне нашим законникам не приснится.

Впрочем, какое мне дело до их снов? Мое дело маленькое - разгромить их штаб, нанести непоправимый урон в живой силе и технике.

Значит - что?

Отвожу затвор и давай, пока все в бессознанке, чесать вдоль и поперек. Тридцать патронов - десять секунд на шесть очередей. Вернул АКМ охраннику - не в тюрьму же ему идти ради моего неукоснительного выполнения боевого задания.

А куда?

Ба! В кабинет начальника политотдела - за наградным листом! Ну, конечно же! Как это сразу я не догадался? Вот во имя чего праздник! Вот почему лужайка превращена в ресторан под открытым небом. Наградные листы! И серые коробочки с долгожданной медалью "Двадцать лет победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.", выглядывающие из открытого сейфа.

Учредили ее в мае, выдавать будут в течение нескольких лет. А тут - всего лишь первая половина сентября, и медали уже прибыли в часть, ждут своих хозяев.

Какое счастье, радость великая - всенародная!

Как же не устроить в ее честь сабантуй?

"Устроить! Устроить! Устроить!" - с ликованием пело, должно быть в начальнике политотдела воздушно-десантной дивизии, пока он, пораженный внезапным беспамятством, не уронил лицо на кипу наградных листов.

Сейчас он взволнованно хрюкал в садах Морфея, но правая, самая деловая его рука, не покоясь в бездеятельности, машинально ставила пальцем закорючки на лакированной крышке канцелярского стола и в какой-то странной бумаге, помеченной грифом "Совершенно секретно!".

Я присмотрелся. И мне стало поначалу смешно.

На бумаге было отпечатано:



ПРАВО ПЕРВОЙ ОЧЕРЕДИ НА ВРУЧЕНИЕ ЮБИЛЕЙНОЙ МЕДАЛИ.

(по основным национальностям.)



"Что за основные национальности?" - подумалось мне. И вдруг вспомнилось: в мае, к двадцатилетию Победы, вышел в свет пятый номер журнала "Коммунист", где список героев Советского Союза впервые давался тоже с такой одиозной припиской - "по основным национальностям".

Кто же, по версии журнала, входил в "основные национальности" Советского Союза? Русские, украинцы, белорусы, грузины, армяне, латыши, литовцы, эстонцы...

А евреи? Евреи не входили. И еще, кажется, татары. Но у них вроде бы всего один Герой Советского Союза - поэт Мусса Джалиль. А у нас от 117 до 140, данные уточняются.

Майский номер журнала "Коммунист" с этим списком, куда не попали евреи, мы обязаны были штудировать в ленинской комнате на политзанятиях. А вот теперь, когда дошло до вручения новых наград, принципы их распределения засекретили.

От кого?

От всех тех, кто стоит в очереди.

Потому что есть очередь первая, вторая и третья.

Советский Союз - везде очередь, везде дефицит!

Вот и читаем в секретном документе:

    "Перенести по техническим причинам из первой во вторую очередь на право вручения юбилейной медали:
    1. старшего лейтенанта Аграновского Лазаря Давидовича.
    2. техника-лейтенанта Ароновича Бориса Ильича.
    3. старшего сержанта Бронштейна Павла Абрамовича.
    4. младшего сержанта Изаксона Марка Яковлевича.
    5. ефрейтора Когана Моисея Израйлевича."

Я смотрел на секретную бумагу, не имея душевной силы преодолеть чувство горечи, испытываемой, пожалуй, лишь в те моменты жизни, когда какой-нибудь антисемит "доказательно" талдычил мне, что евреи воевали в Ташкенте.

Какие доводы я ни приводил, говоря: "евреи на третьем-четвертом месте по количеству Героев Советского Союза, среди них 12 полных кавалеров солдатского ордена Славы", все было бесполезно. Будто оказывался в трясине, и не выбраться, хотя кругом люди.

Так и сейчас. Кругом люди - в том же состоянии невмешательства, правда, в отличие от безвольно бодрствующих, схваченные глубоким сном. А я? Я всего-навсего - тот человек, о котором сказано: имеющий глаза, да увидит!

Не знаю, вполне возможно, тогда, в сентябре 1965 года, я вытащил какой-то волшебный лотерейный билет, открывающий глаза на нашу действительность даже незрячему. Во всяком случае, мне выпало стать тем единственным сторонним наблюдателем, на которого уповаешь, когда ввязываешься в драку за оскорбление личности, за брошенное в лицо: "жидовская морда, мало вас Гитлер резал!"

Сложив секретную бумагу вчетверо, я спрятал ее в боковой карман танковой куртки - пригодится для самиздатовской вольницы. И с чувством злорадной решимости перетащил бесчувственное тело политотдельца в укромную кабинку, за знаменем, в конце коридора. Уместил в сидячем положении на унитаз, и спустил воду - пусть проснется, как первоклашка, с мокрыми штанами



    ГОД 2008
    АССОЦИАЦИЯ СЕДЬМАЯ
    ПЛОДЫ ДРЕВА ПОЗНАНИЯ ДОБРА И ЗЛА

Евреи в армиях антигитлеровской коалиции, включая и Советский Союз.

    1. США................................около 600 000
    2. СССР................................свыше 500 000
    3. Польша................................150 000
    4. Франция................................86 000
    5. Англия ................................62 000
    6. Палестина................................40 000
    7. Канада................................16 000
    8. Греция................................9 000
    9. Голландия................................7 000
    10. Бельгия................................7 000
    11. Чехословакия................................7 000
    12. Австралия................................3 000

Всего почти полтора миллиона.

Достаточно высоко участие евреев и в партизанском движении на территории Советского Союза. Более 25 000 из них сражалось с фашистами на Украине. Свыше 12 000 в Белоруссии. 400 евреев входило в лесную армию Ковпака. Тысячи удостоены орденов и медалей, и лишь один - Исай Павлович Казинец - звания Героя Советского Союза.

Причем, надо помнить, что партизанские отряды дислоцировались на оккупированных территориях. И в них попадали только те евреи, кто каким-то образом избежал поголовного уничтожения.

А кто избежал? Их очень и очень мало.

Предвоенная перепись 1939 г. показала, что в СССР проживает З 020 000 евреев. В результате присоединения Прибалтики, Западных областей, Польских земель и Молдавии к ним добавилось еще 2 150 000. Всего к началу войны мы насчитывам - 5 170 000.

(Данные из книги Иосифа Кременецкого "Евреи при большевистском строе", Миннеаполис, 1999).

Свыше половины этих евреев было уничтожено фашистами и их приспешниками - местными националистами: украинцами, молдаванами, белорусами, литовцами, латышами, эстонцами. От 2, 75 до 2, 9 миллионов безоружных людей пало от рук профессиональных убийц, провозгласивших своей Библией расовую теорию.

Те же евреи, кто прорвался на фронт, сражались без страха и упрека, доказывали врагу сформулированную мною некогда жесткую истину боя, которая гласит: "когда у еврея в руках такое же оружие, как у его противника, то мы еще посмотрим чья возьмет, и из кого полетят пух да перья. При равных возможностях... это вам не перины вспарывать наших бабушек!"

Наглядно эту формулу могут подтвердить тысячи евреев, бившие фашистов в воздухе, на суше и в море.

Это Герои Советского Союза летчики Владимир Левитан, сбил 31 немецкий самолет, Виктор Хасин - 26 самолетов, Борис Ривкин - 23 самолета, Яков Верников - 21 самолет, дважды Герой Советского Союза Яков Смушкевич и легендарный старлей А.Горовец, который в небе над Курской дугой уничтожил в ходе одного всего боя девять самолетов противника. Хоть сегодня вписывай в книгу рекордов Гиннесса!

Это еврей-кавалерист, генерал майор Л.М.Доватор, ставший одним из первых Героев Советского Союзе на той войне.

Это еврей-танкист, генерал-лейтенант Дважды Герой Советского Союза Давид Абрамович Драгунский.

Это евреи-моряки, Герои Советского Союза Самуил Богорад, Владимир Коновалов, Израиль Фисанович.

Это евреи-братишки из морской пехоты, как, например, гроссмейстер десанта, Герой Советского Союза майор Цезарь Кунников, занявший когда-то плацдарм на прославившей Брежнева, тогда еще не писателя, Малой Земле.

Это еврейские женщины - снайперы Геня Головатова из Одессы и Вероника Фактор из Сталинграда, летчицы Полина Гельман, Зинаида Хофман, Лиза Литвак, Рашель Слотина.

Это еврейские мальчишки, беспризорные дети войны, ставшие солдатами, партизанами, разведчиками и прототипами книг и фильмов "Сын полка" или "Иваново детство". Такие, как адъютант трижды Героя Советского Союза Кожедуба Давид Хайт, сегодня пенсионер-израильтянин, живущей в Кирьят-Шарете, под Тель-Авивом.

Среди евреев от 117 до 140 Героев Советского Союза, 12 полных кавалеров солдатского ордена Славы, это - Л.Блат, Г.Богорад, С.Бурман, Н.Гизис, Л.Глобус, Б.Заманский, Е.Минкин, В.Пеллер, Э.Рот, Д.Сидлер, Ш.Шапиро. С.Шилингер.

Среди них 200 000 награжденных боевыми орденами и медалями, 276 генералов и адмиралов, 115 руководителей крупнейших промышленных предприятий, авиационных, танковых, артиллерийских заводов.

Среди них 20 000 женщин, связисток, врачей, медсестер, снайперов, летчиц.

Среди них 200 000 погибших на передовой, в схватке с врагом, и 80 000 расстрелянных в лагерях военнопленных, значительная часть из них выдана немцам своими же товарищами по оружию.

Свои же товарищи по оружию, когда они заседали в "вышестоящих кабинетах", на креслах начальников политотдела армии, как коммунист №2, писатель №1, кавалер ордена Победы №5 маршал и полковник одновременно Леонид Ильич Брежнев, зачастую вычеркивали из наградных листов неблагозвучные фамилии. По словам Иосифа Кременецкого и Льва Аркадьева, автора книги "Как звали неизвестных", сейчас документально доказано преступное сокрытие в СССР героических деяний евреев в годы Великой Отечественной войны.

Всем в Союзе известен подвиг Зои Космодемьянской, пишет Лев Аркадьев, но партруководство замалчивало, что еще раньше такой же подвиг совершила еврейская девушка Маша Брускина - Мириям Борисовна Брускина. Дело о присвоении ей звания Героя Советского Союза застряло в партийных инстанциях. Даже журналисты, пытавшиеся впоследствии, в благополучные мирные годы рассказать в печати о ее подвиге, подвергались репрессиям.

Так же поступили коммунистические проповедники интернациональной любви ко всему живому с другой еврейской героиней Машей Синельниковой - Марией Вульфовной Синельниковой.

Вместе со своей напарницей Надей Прониной она была заброшена в немецкий тыл. Благодаря полученным от девушек данным командование установило местонахождение штаба крупной вражеской группировки, который и был вскоре уничтожен. Судьба же советских разведчиц сложилась трагически. Они попали в плен к фашистам и были расстреляны. Командование 43-ей армии представило их к присвоению звания Героя Советского Союза. Но... ему не дали хода по причине неблагозвучного отчества Синельниковой - Вульфовна.

Столь же неблагозвучно звучали отчества, подчас и имена, многих других, "забытых" в недрах партийных канцелярий героев войны. Вслушаемся - Абрам Исаакович Левин или Товье Хаимович Райс. Прочтем - "во время боев в селе Жигарева под Москвой 22 февраля 1942 года Абрам Исаакович Левин закрыл своей грудью амбразуру дзота".

На год раньше, напомним, чем Александр Матросов.

Такой же подвиг совершили еще два еврея. Товье Райс и Иосиф Бумагин из Биробиджана. Из них только лейтенант Бумагин, имеющий русифицированную фамилию, был удостоен звания Героя Советского Союза. Посмертно, разумеется.

Не подходящими советской власти именами и фамилиями обладали и те из еврейских летчиков, которые самоотверженно отдавали за нее свою жизнь, повторив подвиг капитана Гастелло: направили горящую машину в скопление вражеских войск - вместо того, чтобы прыгнуть с парашютом.

Это - Исаак Зиновьевич Прейсанзен, Исаак Моисеевич Бецис, Исаак Абрамович Иржак, Зиновий Абрамович Левицкий, Исаак Давидович Шварцман, Илья Борисович Катунин, Израиль Капелевич и Виктор Чернявский.

Из них отмечен званием Героя один лишь Илья Катунин, по той же, вероятно, причине - благозвучности фамилии.

Живее всего характеризует отношение к евреям такой, я бы даже сказал забавный случай, с героическим партизаном земли русской Финкельштейном (Мирановичем).

Его представляли к званию Героя Советского Союза пять раз. И все безрезультатно. Наконец партийные босы смилостивились над чрезмерно отважным евреем: откажешь ему в одном подвиге, так он тут же совершает другой, будто не сидится ему в каком-то укромном месте.

И вот... на шестом заходе неравнодушный к подвигам Финкельштейн наконец-то получил звание Героя. Но теперь уже Героя Социалистического труда, когда - в послевоенные годы - стал председателем колхоза.

Но уж совсем по-предательски поступали с легендарными советскими разведчиками.

В тылу у немцев успешно функционировали три агентурные сети - Анатолия Гуревича и Леопольда Треппера, Шандора Радо и Яна Черняка. Все они, эти мушкетеры незримого фронта, были евреями и действовали в самом пекле.

Первая агентурная сеть - воспетая в романах и фильмах "Красная капелла". В нее, само собой, Штирлиц с малоразговорчивой связисткой Катей не входил. В нее входили разведгруппы Харнака и Шульце-Бойзена, а в Парижское ответвление - другие евреи, во главе с Анатолием Гуревичем. Перечислим, чтобы сохранить их имена для истории. Яков Бронин, Семен Гиндин, Александр Гиршфельд, Борис Гордон, Гиери Робинсон, Герш и Мира Сокол, Софи Познанская, Давид Ками, Герман Избуцкий, Вера Аккерман, Сарра Гольдберг, Исидор и Флора Шпрингер, Жак и Рашель Гунциг, Франц Шнейдер, Абрам Рейкман, Лион Грософогель, Лиана Берковиц, Гилель Кац, Жанна Пезан, Рита Арнольд.

Среди огромного числа сведений, переданных ими в Москву, были: "План Барборосса" - с полным содержанием системы стратегического развертывания немецких войск накануне нападения на СССР, план "Блю" - о броске немцев на Кавказ в 1942 году, а также о прекращении наступательных операций на Ленинград.

По оценке адмирала Канариса, начальника Абвера, деятельность этой группы разведчиков стоила немцам 200 000 солдат. Поэтому не мудренно, что большинство из этих бойцов незримого фронта погибло, попав в руки гитлеровцев в 1942-ом году. А кто выжил... Тот, естественно, был наказан родной Советской властью. И руководитель "Красной капеллы" Леопольд Треппер (умер в Израиле, репатриировавшись на родину предков после отсидки в лагере), и Анатолий Гуревич, и Шандор Радо, и радист Рихарда Зорге - Макс Клаузен. Всех их кинули в ГУЛАГ, чтобы знали по чем фунт лиха и зарубили на носу: "Родина помнит, Родина знает, г д е в облаках ее сын пролетает. В каких бы облаках ни пролетал, а с е с т ь придется обязательно. Не с я д е ш ь сам, так товарищи по-добрососедски помогут - п о с а д я т!".

Благодаря своей образованности и знанию языков многие евреи служили не только в разведке, но и в тех родах войск, где требовалось специальная подготовка - в оперативных отделах и штабах армий и дивизий.

Среди них были и два командующих армиями. Я. Г. Крейзер и Л. С. Свирский.

23 еврея командовали корпусами, 89 - дивизиями, 239 - полками, 87 - отдельными батальонами. Пять еврейских генералов были начальниками штабов фронта, десять возглавляли штабы армий. Полковники, майоры, капитаны - руководили штабами дивизий, бригад, полков, батальонов.

А если говорить о роли евреев - ученых, создателях отечественных самолетов, танков, артиллерийских установок, таких как Герои Социалистического труда Михаил Иосифович Гуревич, Семен Алексеевич Лавочкин, Жозеф Яковлевич Котин, трижды Герой Социалистического труда Борис Львович Ванников...

Или о евреях - руководителях авиационных, танковых, артиллерийских предприятий, таких как М. Б. Шенкман, В. С. Берман, И. М. Зальцман, Е. Э. Рубинчик, Б. А. Фраткин, Л. Г. Боярский...

Или о евреях - руководителях автомобильной, судостроительной, металлургической промышленности, таких как П.И. Шварцбург, Е.А. Локшин, П. И. Коган...

Если заводить речь о них, то одним только перечнем фамилий мы заполним все живое пространство газетных полос. Куда же поместить тогда деятелей искусства и культуры, чьи имена просто-напросто у всех на слуху?

Уверен, и по сей день на слуху...

Сомневаетесь? - "столько лет прошло!"

Что ж, проверим... Я называю имя. А вы откликаетесь по возникшей ассоциации.

Итак:

    Юрий Левитан ................................передачи важнейших сообщений по радио.
    Леонид Утесов ................................"Раскинулось море широко".
    Марк Бернес ................................кинофильм "Два бойца".
    Илья Эренбург ................................военная публицистика.
    Василий Гроссман................................роман "Жизнь и судьба".
    Александр Бек ................................роман "Волоколамское шоссе".
    Марк Фрадкин ................................"Песня о Днепре".
    Михаил Светлов................................"Каховка".
    Маргарита Алигер................................поэма "Зоя".
    Павел Антокольский................................поэма "Сын".
    Вера Инбер ................................поэма "Пулковский меридиан".
    Сигизмунд Кац ................................песня "Шумел сурово Брянский лес".
    Матвей Блантер................................песня "Катюша".
    Марк Лисянский................................"Я по свету не мало хаживал..."
    Исаак Дунаевский................................композитор.
    Давид Ойстрах ................................скрипач.
    Эмиль Гилельс ................................пианист.
    Борис Пастернак................................поэт.

Аминь, евреи! Для того, чтобы умереть, найдется сотни причин. А для того, чтобы жить, всего одна - желание жить! Будем жить!

    Борис Пастернак:
    "Но быть живым, живым и только,
    Живым и только - до конца".


14

На выходе из штаба, открывая дверь, я чуть было не ушиб девушку лет восемнадцати в цветастом сарафане и кокошнике, украшенном бисером.

- Ой! - сказала она.

Я стянул противогаз, протер кистью руки глаза.

- Не пугайтесь!

- Я и не думаю! - героически отозвалась девушка. - А почему все спят?

- Солдат спит - служба идет.

- С кем?

- Что "с кем?"

- С кем спит, когда служба идет?

- С винтовкой. Не доходит? Да кто вы такие будете? - занервничал я.

- Мы? - она указала пальчиком на "Москвичок" с включенными фарами, тарахтящий у въезда на вертолетную площадку, и, не дождавшись от меня понимания, вынула из нагрудного карманчика кружевной платочек, помахала им над головой, и распевно протянула. - Мы - заветные девчата, фронтовая артбригада.

- Без песен, девушка, нельзя?

- Художественная самодеятельность калининградского Дома офицеров, - отрапортовала певунья. - Ансамбль Аркаши Свистопляса "Заветные девчата". Может, слышали?

- Какого черта здесь оказались?

- Присланы. С концертом. По случаю... - она запнулась.

Бес шальной импровизации стукнул меня под ребро.

- Дня бойцов незримого фронта.

- Да?

- Да! Позвольте представиться. - Я вскинул два пальца к виску, подобно тому, как это делала наша пленница Наяда Суоми. - Гауптман... - подумал и на всякий случай добавил к своей фамилии, произнесенной на немецкий лад, один существенный слог. - Хаммерман - человек-молоток.

- А я Ада Предыбайлова.

- Проверим, проверим и уточним, - сказал я под капитана Умнихина, стараясь быть серьезным.

- Где нам выступать?

- Здесь, прямо на лужайке.

- Перед кем?

- Перед нами, бойцами незримого фронта.

- Но все спят.

- Потому и спят, чтобы нас не видеть. Мы - бойцы незримого фронта, не они.

- Сложно это.

- Чего тут сложного? Вас предупредили, что идут учения?

- Предупредили!

- Учения в условиях, приближенных к боевым. Все, как на войне.

- Предупредили! И даже назвали нас фронтовой артбригадой.

- Вот вам и конечный результат учений.

- "Конечный" - я понимаю. А какой не догадываюсь.

- Секретность гарантируется?

- Так точно!

- Мы бойцы нашего незримого фронта. А переодеты в немцев, будто бойцы их незримого фронта.

- А усыпили наших?

- Ваших - наших, какая разница! Мы победили на учениях, и точно по расписанию, согласно приказу, в День бойца незримого фронта. Давай артистов на лужайку!

- А бойцов незримого фронта вы нам покажете?

- Их вы увидите за праздничным столом. Разбежались?

- Честь имею! - ответила по-военному Ада Предыбайлова и помчалась к тарахтящему "Москвичу". - Аркаша, выключай тягло! Мы прибыли по назначению!

А я рванул к самолету-амфибии. Растолковал полковнику Задолбову ситуацию, поднял, как по тревоге, Валдиса Круминя.

- Вставай! Труба зовет!

- Опять говорить по-немецки? - пробормотал он спросонья.

- Можешь на русском, но прикидываться по-прежнему немцем.

- Гут, товарищ гауптман!

Капитан Ерошкин толкнул меня в бок.

- А мне что делать? Я прикидываться не умею. И шкуру менять не обучен.

- И не придется. Будешь нашим представителем, и лады!

- Короче, я главный?

- Получается.

- Тогда за столом мне сидеть на месте Кожедубчика!

- За столом - не в тюрьме. Сиди! - рассмеялся полковник Задолбов, придавив на голове, чтобы не слетела, папаху. Он примерил тесноватую при выпуклом животе куртку немецкого механика-водителя с погонами рядового и в предвкушении удовольствия от выпитого и съеденного, вывел: - За столом никто у нас не лишний, по заслугам каждый награжден. Золотыми буквами мы пишем всенародный Сталинский закон.

Через четверть часа, угнездившись со стаканами, полными блаженного зелья, у зажаренного поросенка, сосущего в смертельной истоме ломтик лимона, мы слушали другие песни - в исполнении девичьего балалаечного квартета и одного откормленного мужичка, маленького, бойкого, с гармошкой и в атласной рубашке-косоворотке до колен, прихваченной на бедрах витым из золотистой веревки поясом.


- Мы заветные девчата.
- Артбригада - первый класс!
- Таня.
- Катя.
- Леся.
- Ада.
- И Аркаша Свистопляс.

- От любви не застрахован
Ни ефрейтор, ни майор.
- А кто более подкован
Нам не ясно до сих пор.

- В ЗАГС для всех одна дорожка.
- Но погоны - не указ.
- Ой, играй моя гармошка!
- Жарь, Аркаша Свистопляс!

- Нашей певческой бригаде
Не хватает женихов.
- Кто мечтает о награде?
- Выходи!

- Всегда готов! - по-пионерски подхватил Аркаша и гоголем прошелся вдоль балалаечного квартета.

Наигрывая на гармошке, он оценивающе, подобно деревенскому ухарю, поглядывал на девчат. Чернооконькой Танечке подмигнул, рыжекудренькой Катеньке кивнул, блондиночке Лесе послал воздушный поцелуй, а возле Адочки, с глазками-миндалинами, обомлев якобы, остановился.

- Ох, краса-ненаглядная! - притопнул каблучком сафьянового сапожка, и давай, с лирическими интонациями в голосе, песенно раскрывать свои нержавеющие чувства:


- Девушку с глазами дикой серны
Полюбил любовью я безмерной.

Я в ее глазах увидел небо
И места, в которых еще не был.

Сердце мое билось, словно птица.
В ЗАГС оно влекло жениться.

Но меня позвал в дорогу долг.
По тревоге поднят был мой полк.

И ушел я с ним, присяге верный,
От моей любви с глазами дикой серны.

Ада выхватила из нагрудного кармашка кружевной платочек, помахала им вслед удаляющемуся под маршевую мелодию Аркаше:


- Ой, ой, ой, красавчик мой!
Ты ушел на выходной.

И сказал: "Забудь про грусть.
Жди меня, и я вернусь!"

Аркаша обернулся, взмахнул прощально рукой:


- Я вернусь к тебе, услада!
Знаю, помнишь ты солдата.

Знаю, будешь ждать весь срок...

- И тебя, и весь твой полк!

Восторженными аплодисментами мы приветствовали столь удачный номер, вызывающий у каждого из нас свои ассоциации. Ассоциации, разумеется, вызывали девушки: одна другой краше. Хотелось не песни их слушать. а... Хотелось усадить их подле себя и наливать-наливать.

Оценочное слово произнес Валдис:

- Гут! Гут! - сказал он. - Очень карошо!

- А сейчас будет еще лучше! - подхватил массовик-затейник Аркаша Свистопляс. - Сногшибательный номер! Гуттаперчивая девушка! Ада, на стол!

И произошло чудо. Выскользнув из сарафана и кокошника, Ада внезапно преобразилась в цирковую кудесницу. Оставшись в одном спортивном трико, повязанном на талии перламутровым ремешком, она схватилась за край стола, выжала себя по вертикали, изогнулась, направив разведенные в стороны ноги с вытянутыми носками прямо к нам, раскрывшим от удивления рты.

Валдис Круминь от неожиданности сказал по-русски:

- Я бы ей вжарил!

Аркаша Свистопляс не позволил неловкой паузе повиснуть в воздухе.

Он быстро поставил граненый стаканчик с водкой на вытянутый носок левой девичьей ножки, а на правый поместил блюдце с нарезанной колбаской.

- Сначала выпейте и закусите!

Валдис последовал вежливому совету. И толкнул меня локтем:

- Ты видел?

Я тоже поспешно выпил и закусил.

Капитан Ерошкин, занявший центральный стул, по всей вероятности генерала Кожедубчика, поднялся над столом:

- Короче, пора переходить ко второй части программы!

- Девушки, по местам, согласно боевому расписанию! - поддержал его полковник Задолбов.

Девушек два раза просить не пришлось. Разместились на раз. Ада втиснулась между мной и Валдисом, Катя подсела к капитану Ерошкину, Леся к полковнику Задолбову, Таня... Как я и полагал, Таня присоседилась с краю к Аркаше Свистоплясу, а он... Он - ко мне.

Почему? Наверное, потому, что я был самым старшим по немецкому званию в этой компании - гауптман.

- Понимаете в отличиях? - постукал я пальцем по серебряному погону.

И вдруг, совершенно неожиданно, как для себя, так и для него, спросил, перейдя на идиш:

- Вус махт аид? (Что делает еврей?)

- Ду? (Здесь?)

- Ду. (Здесь.)

- Их бин аклейзмер. (Я музыкант.) Рижское музыкальное училище. Хоровое-дирижерское.

- А на военный лад?

- Младший лейтенант.

Он виновато зашмыгал носом. И я понял: несчастный Аркаша попал в начале шестидесятых под приказ министра обороны СССР маршала Малиновского, когда, будучи сержантом срочной службы, проходил обязательный трехмесячный курс младших офицеро. Приказ был сволочным и предательским. Сначала абитуриентам объявили, что при успешном окончании курса их досрочно демобилизуют - не в конце декабря, как положено, а в начале ноября. Потом, когда произвели в офицеры, прочитали приказ командования: в связи с нехваткой младшего офицерского состава зачислить на действительную военную службу сроком на двадцать пять лет...

И? Пой, пташечка, пой! Не вырваться! Попал, как кур во щи. Вся судьба изломана. Мечты аннулированы. Никакого тебе джазового ансамбля и выступлений на джем-сейшнах. Сиди в Доме офицеров, да не рыпайся. Мечтай о военной карьере, о которой и помыслов не было. А ведь военного образования - ноль. Значит, за все двадцать пять лет службы дорастешь, дай Бог, до капитана.

Капитан Ерошкин вновь поднялся над столом:

- У меня есть тост! За смычку незримого фронта с прекрасной половиной человечества. Короче, на брудершафт!

Капитан Ерошкин поцеловался с Катей. Полковник Задолбов с Лесей. Валдис с Адой. А она, завершив затяжной поцелуй с Валдисом, чмокнула меня в щечку. Не целоваться же мне, право, с Аркашей.

Он обошелся без поцелуев. Налил Тане ликера. Заботливо положил руку на плечо девушке, тихо спросил:

- Катенька мне сказала. Ты беременна?

- Да.

- Что я могу сделать для тебя?

- Ты уже сделал достаточно.

- Не выставляй меня идиотом!

- Это несложно.

Аркаша повернулся ко мне.

- Скажи, капитан, как поступить к вам? Если служить, - вздохнул, - так лучше на незримом фронте. Чтобы никто тебя не видел и не совался со своими проблемами.

Я опять пожал плечами.

- Пятый пункт.

- Понимаю, - вздохнул Аркаша. - Везде у них пятый пункт!

Я согласно кивнул.

- Но ты ведь поступил!

- Только на период учений, - неопределенно ответил я. - А все остальное - военная тайна.



15

- Короче, - сказал капитан Ерошкин, поднимая амфибию в ночное небо. - У нас секса нет, как говорит Фурцева. А она знает, что говорит.

- Секса нет, - насмешливо подтвердил полковник Задолбов. - Зато анекдоты про нее на эту тему ходят, еще с Хрущевской поры. - Хлопнул себя правой рукой в грудь, хлопнул левой рукой в грудь, и пародийно вывел нараспев: - "Вот вам сиська, вот другая, - коснулся пальцами ширинки. - Вот Хрущева кладовая". А говорит, секса нет. Голова - два уха!

- Пусть говорит, - процедил Валдис Круминь. - Но Катенька и не настаивала на сексе. Он была готова отдаться вам, товарищ капитан, и без секса.

- Мне нельзя, - конфузливо ответил Ерошкин. - Жена. Дети. Служба. Достаточно и того, что я ей рапортичку подписал об успешно проведенном концерте.

- А не влетит?

- Мне не влетит. Я на данный момент старший по званию. Так ведь, товарищ полковник?

Он вопросительно посмотрел на своего начальника.

- Так точно, Ерошкин! Старший по званию ты. А вот облачусь в свой мундир, тогда и сделаем оргвыводы, - и тут же добавил, чтобы не улетучился из летной кабинки дух компанейский - застольный: - Пошутил, пошутил. Не извольте сомневаться.

Валдис протянул ему фаянсовое блюдо, стибренное после пирушки, с остатками поросенка.

- Тогда закусите.

Полковник Задолбов почмокал мясцом, обгладывая хрустящую зажаренной кожицей ножку.

- Косточки за борт, не мусорите здесь! - ворчливо произнес капитан Ерошкин, все еще изображая из себя командира группы.

Полковник Задолбов послушно отодвинул стеклянную заслонку, выглянул в окно и остолбенел:

- Бля!

На черной глади воды пласталось, вздымая искрящие брызги, лунное облако. При снижении до бреющего полета, оно все отчетливее обретало очертания голого женского тела. Вспененный след создавал иллюзию хвоста. И казалось, мы - свидетели какого-то таинства, предполагающего зарождение новой Андерсеновской сказки.

- Русалка дней моих невинных! - достало поэзией капитана Ерошкина.

- Какая задница! - сказал полковник Задолбов, восхищенно цокая языком. - Да никак это наша Наяда?

Женщина перевернулась на спину, помахала нам рукой.

И мы убедились: полковнику еще не требуются очки. Наяда Суоми - собственной, соблазнительной на все сто, персоной!

- Пацаны! - бросил старый вояка. - Я бы за такой в огонь и воду...

В огонь по холодку, может быть. Но прыгать в воду среди нас охотников не нашлось. И мы с Валдисом обошлись воздушными поцелуями, отправляемыми "до востребования" по известному адресу вниз. И в ответ получали точно такие же послания.

Наяда доплыла до причала. Выбралась на мостки. Взмахнула еще раз рукой и двинулась на лужайку с развороченным стогом сена. К грузовику. По лунной тропке, будто бы пририсованной к ландшафту специально для нее небесным художником.

Мы притабанили к берегу, ошвартовались, выбрались на крыло.

И тут раздался дикий, несоизмеримый ни с чем по жути крик. Женский крик. Крик Наяды Суоми.

- Собаки!

- Что? Ах вы, суки! - вздрогнул полковник Задолбов, и - на мостки, сдергивая с себя кожаную куртку: - Действуй, как я!

Мы бросились за ним. К Наяде, отбивающейся от овчарок.

Эти были не обычные псы, а самые лютые звери.

Они не боялись огня и не боялись человека.

В сорок пятом, при отступлении из Кенигсберга, немцы выпустили из псарен ни одну свору подготавливаемых для охраны концлагерей собак. Они одичали, дали приплод. И сегодня, в шестьдесят пятом, третье, наверное, поколение западно-европейских овчарок, похожих на волков, держало в страхе янтарный край. Из-за них люди боялись ходить в лес по ягоды и грибы. Из-за них ставили в караул по два солдата там, где полагалось находиться одному: не досмотрит, лишенный страховки, и попадет на ужин "братьям нашим меньшим". Но никакие предосторожности не помогали. Саблезубые твари, натасканные на человека, передавали свое сволочное знание по наследству, и вели охоту на двуногих более успешно, чем на иных лесных обитателей. Без оружия справиться с ними было практически невозможно.

Выхода у нас не было. Обмотав танковыми куртками кисть левой руки, мы кинулись в атаку... смешно сказать, на четвероногого врага. Оттеснили собак, прикрыли спинами Наяду. И застыли в ожидании.

В темноте красным светом вспыхивали звериные глаза. Белым светом вспыхивали клыки.

Недолгая передышка: кто кого передумает. Все как в боксе, в середине раунда, когда после безрезультативного обмена ударами следует включать в бой мысль - родную маму удачи на ринге. Реакция и на сей раз меня не подвела. Внезапно вспомнилось то, чему учил в детстве мой дедушка Аврум Вербовский, узник ГУЛАГа, хорошо изучивший повадки лагерных псов на собственной шкуре. "Никогда не бойся эту гадину, - говорил он мне. Смотри ей прямо в глаза. А когда прыгнет на тебя, бей кулаком точно в нос. Либо умрет на месте, либо станет скулить и ползать у твоих ног, вымаливая прощение. Собака..."

- Бей в нос! - крикнул я, видя, как огромный кобель отделился в прыжке от травы, бросаясь на Валдиса.

Стремительное движение кулака, и нокаутирующий хук средневеса нашел свою цель. Собака упала плашмя, не успев вцепиться зубами в запястье человека, чтобы повалить его, добраться до горла и задушить.

Противный скулеж полоснул по ушам. Я скосил взгляд на побитую тварь, тем самым неосознанно нарушил дедушкин завет: смотреть "своей" собаке прямо в глаза. И с опозданием увидел нечто, мелькнувшее передо мной.

Эфемерная тень, обретшая тридцать килограмм веса в тот же миг, как схватила меня за куртку, намотанную на левой руке, потянула к земле. На раздумья не оставалось ни секунды. Боковым справа я двинул зверюге в нос - раз, еще раз, и еще, со всей силы. Пасть разжалась, псина рухнула мне под ноги и... ползая с повизгиванием на животе, стала юлить хвостом - в полном соответствии с дедушкиным предсказанием. Я отпихнул ее ногой, она отползла в сторону, скрылась за деревьями. Следом за ней откатились и другие твари.

И тут, когда это "доисторическое" без преувеличения сражение было выиграно, я вдруг понял: маневры надо безотлагательно сворачивать, или же срочно выдать боевые патроны - иначе не оберешься реальных жертв.

Это со всей очевидностью понял и полковник Задолбов:

- Старлей! - сказал он. - Гони в медсанбат. А я с Ерошкиным - в штаб! Оповещу командование.

Уложив впавшую в шоковое состояние Наяду на диван, он сноровисто облачился в полковничий мундир, вынул из приткнутого к табуретке портфеля именной блокнот.

- Предписание в медсанбат я вам выправлю. По высшему разряду. А вот...

Мне показалось, я догадался, что у него на уме.

- А вот как быть с теми солдатами, что кемарят там на опушке? Собаки и до них доберутся, если не предупредить.

- Соображаешь, пацан! Предупреди. Есть добровольцы?

Сержант Кара и гвардии рядовой Мамедов, проснувшиеся от поднятого нами шума, тут же инстинктивно откликнулись: "Есть!"

- Хватит и одного, - полковник указал на сержанта Кару. - А ты, - ткнул пальцем в Хусю, - будешь заместо медбрата приглядывать за нашей русалкой, - смущенно хмыкнул в кулак. - Словом, так: блядки кончены, приступаем к службе на благо Родины. Распоряжения ясны?

- Так точно!

- Тогда по местам, согласно боевому расписанию! Дожили! В ракетный век бежим от собак-людоедов. Бля!



    ГОД 2003
    АССОЦИАЦИЯ ВОСЬМАЯ
    СОБАКИ-ЛЮДОЕДЫ

"Время не властно", - говорим мы, вспоминая о шедеврах человеческого гения. И называем имена: Пифагор, Леонардо, Эйнштейн. Но существуют и безымянные гении, над творениями рук которых тоже время не властно. Чаще это гении зла. Одним из таких, по всей вероятности, был тот специалист по собаководству, который надумал превратить натасканных на людей немецких овчарок в орудие мщения. И при отступлении гитлеровских войск из Кенигсберга выпустил их на свободу. Знал, что эти звероподобные существа из поколения в поколение будут передавать свои навыки потомству, превратив его в угрозу для всего живого.

Сколько лет прошло с шестидесятых годов! Но и по сей день, по доходящим до меня сведениям, в калининградских лесах блуждают эти собаки Баскервилей.



Вот сообщение с сайта:

ИА REGNUM "Новости"

Калининград. В пригороде бродят собаки-людоеды.


В пригородном Калининграду поселке Чкаловске обнаружен обглоданный труп 47-летнего Юсуфа Резепова, сторожа стройплощадки, принадлежащей военной организации Балтийского флота. По данным судмедэспертизы, на жертву напали бездомные собаки, когда мужчине стало плохо, и он упал на пустыре, потеряв сознание. Псы-людоеды растерзали и растащили по ближайшим кустам верхнюю часть тела до пояса. После необходимых следственных мероприятий прокуратура Центрального района Калининграда отказала в возбуждении уголовного дела. Поисками возможных четвероногих убийц правоохранительные органы не занимались.


12.01.2003





16

В медсанбате, на двери травмпункта, висела бумаженция, не вызывающая оптимизма у потрепанных дикими овчарками людей.


Памятка:

ЧТО ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ ВАС УКУСИЛА СОБАКА?


Место укуса следует немедленно промыть разведенным в воде мылом. Рану нужно обработать 3%-ным раствором перекиси водорода. Затем следует отправиться в ближайший травмпункт, где вам должны сделать прививку от бешенства. Сегодня это не сорок, как раньше, а всего шесть не очень болезненных уколов в руку.

Успех вакцинопрофилактики бешенства сильно зависит от того, насколько быстро вы обратились за помощью к врачу. Желательно сообщить врачу в травмпункте следующую информацию - описание животного, его внешний вид и поведение, наличие ошейника, обстоятельства укуса.

Период психологической реабилитации после укусов животных может продолжаться несколько лет, а иногда такая атака вызывает необратимые изменения в психике человека и приводит к собакофобии.


Люди, загубленные немецкими волчарами, лежали, как мы догадывались, в морге. Недогрызанные - в палате. Наяду Суоми отправили на обследование. Нас вызовут, сказали, когда установят точный диагноз насчет бешенства.

И вот мы с гвардии рядовым Мамедовым, облаченным в гимнастерку с одним лейтенантским погоном, сидим на покрытой бесцветным лаком скамейке в коридоре и тихо завидуем Валдису, оставшемуся в кабине грузовика с недоеденным поросенком и недопитой бутылкой водки.

Хуся, неспособный усидеть на месте, встал на цыпочки и с любопытством изучает печатное наставление. Водит пальцем по типографскому тексту, бормочет что-то под нос. Наконец, добирается до последнего слова - собакофобия.

- Что это такое? - оборачивается ко мне.

- Нелюбовь к собакам.

- А-а... У нас один пастух любил собака, сучка который. Так его другой собака, кобель по-русски, загрыз. Совсем ревнивый был, сволочь!

- Не в этом смысле, Хуся.

- Скажи тогда - в каком?

- Антипатия.

- Не понимаю, дорогой. Говори по-русски.

- Что такое "расизм" - понимаешь?

- Это когда меня называют - "черножопый", да?

- А еврея - "жидом", а русского на Украине - "кацапом" или "москалем".

- Понимаю. Зарезать могу.

- Ты не хирург, Хуся! Ножечком не спасешь от бешенства.

- Надо - что? Тут написано. - Он провел пальцем по тексту, отыскивая труднопроизносимое слово, и прочитал его по складам. - Надо - вак-ци-но-про-фи-лак-ти-ка, да?

- Успех вакцинопрофилактики бешенства сильно зависит от того, насколько быстро вы обратились за помощью к врачу. Так, Хуся, сказано в Памятке.

- Э-э, дорогой! Быстро никак не получается. Когда они рождаются, то за них говорят родители. И никакой врач лечить их не будет заранее. А когда они начинают говорить, уже поздно. Первый слово у них - не "мама", первый слово у них - "черножопый".

- Обидно?

- Я им не враг! Зачем - так?

- Ты не враг, я не враг, Валдис тоже не враг. А ведь и его в Латвии иногда называют "лабуком". Это у него-то - на родине.

Дверь в травмпункт открылась, высунулась голова в кудряшках - накрашенные губки, клипсы на мочках ушей:

- Заходите! Раздевайтесь!

Хуся Мамедов толкнул меня в плечо:

- Иди первый. Я раздеваться не хочу. Опять начнется.

Вспомнив о его "проблеме", я оценивающе посмотрел на медсестру и, прикусив губу, чтобы не прыснуть, вошел в кабинет.

За столом сидел седовласый врач в очках, под халатом просматривался офицерский мундир.

- Кем будете? - спросил он, недоуменно скосившись на мою танковую куртку.

- Спецназ! - бросил я первое из пришедшего в голову. - Раскрываться права не имею. Учения... А что с Наядой Суоми?

- Вы насчет бешенства от укуса собаки?

- Бывает и другое?

- Бывает, - неопределенно ответил доктор. - У женщин, молодой человек.

- Диагноз поставили?

- Насчет бешенства у нее полный порядок. Раздевайтесь.

- Все снимать?

- Все.

Через минуту я стоял перед врачом, как Адам перед Богом, в чем мать родила.

- Садитесь, - указал он мне на табурет. - Ногу на ногу. Проверим рефлексы.

Постучал железным молоточком по коленке, доверительно сообщил:

- С этим у вас полный порядок.

- Я не покусанный. И насчет бешенства прошу не беспокоиться.

- А насчет плоскостопия?

- Что?

- У вас "медвежье плоскостопие", молодой человек.

- На медицинской комиссии, во время призыва, мне дали - "годен к нестроевой".

- В мирное или военное время?

"Мирное время, военное время, нестроевой", - прокрутилось в моих мозгах.

- Мы вас оставим на обследование, - сказал врач.

- Чего меня обследовать, доктор? Здоров, как бык. Спортрота, чемпион по боксу.

- С больными ногами?

Как бы игнорируя меня, он обратился к медсестре: - Верочка, выправи товарищу направление на обследование, и зови следующего.

Я поднялся в рост, руки по швам, писуля наружу.

- Следующий! - послышалось за моей спиной.

Тут мне смешинка и попала в горло. Я хмыкнул в совок ладони и бросился за ширму к одежде. "Вот у Мамедова болезнь так болезнь, - подумалось мне. -Гигантонизм в одной упаковке с низкорослостью. При наличии научного интереса... и не только научного... обследовать есть что...", - раздухарился я и залился смехом в ожидании непредвиденного медиками сюрприза.

- О! - раздался синхронный возглас удивления. В женском оформлении - громче и взволнованней, в мужском - глуше и равнодушнее.

Дальше пошли чудеса, равные сказочным - из "Тысячи и одной ночи". Нас с Хусей Мамедовым, признанных больными при всем рвущемся наружу здоровье, уложили на каталки и повезли в банно-праченый пункт на обмыв. Я не оговорился - на обмыв. Дело в том, что самим мыться нам, коли официально определены пациентами медсанбата, не полагалось.

Посему в ванну - каждый в свою - мы вступили с помощью молоденьких медсестричек. И тут началось диво дивное. "Мои" девушки мало-помалу улетучивались, оставив меня наконец с одной-разъединственной обмывательницей. Ею, как ни странно, оказалась та самая Верочка - накрашенные губки, кудряшки и клипсы, которая ввела меня в кабинет врача-подполковника.

В глазах Верочки я прочитал знакомый еврейский вопрос, звучащий с некоторыми искажениями принятых в обществе приличий: "Где мне в этом поддатом Калининграде найти достойного обручального кольца еврея, чтобы не пил, не курил и за чужими девками не ухлестывал?"

Я не пил, не курил. И за чужими девками не ухлестывал. У меня еще не было своей, потому и не предполагались - "чужие". Я был, несомненно, подходящей партией,. Это и читалось, помимо еврейского вопроса, в глазах Верочки. Потому она и не побежала смотреть на Хусю Мамедова, ставшего в одночасье местной достопримечательностью. Что ни минута, дверь в банно-прачечный пункт открывалась и в душевую заглядывала та или иная красавица, от восемнадцати лет до неопределенного возраста. Причем, я тоже, совсем не по своей "вине", превратился в объект лицезрения. И чувствовал себя, как в зоопарке. Правда, не в качестве посетителя.

Представьте себе такую сцену.

Открывается дверь. Запыхавшись, заскакивает в парную комнатулю дородная женщина, с большой грудью, выпирающей из мундира с майорскими погонами.

- Верочка! - говорит, - Прикажите постирать, пожалуйста. Случайно запачкала. - И бросает в корзину для белья свой - клянусь, белоснежный! - халат.

Потом, будто невзначай подходит к ванне с Хусей Мамедовым. И смотрит вниз, на него, как профессор, которому предстоит одним взглядом оценить состояние умирающего.

- Хорош, - произносит, ловя на себе восторженные взоры девичьей мелкоты: ей только набираться жизненного опыта подобного рода.

Потом происходит то, что психологически объяснимо. Но от этого не менее противно. Само собой, для меня, обитателя зоопарка.

Непроизвольно грудастая майорша посматривает и в мою сторону. Понятно и зверю, чтобы сравнить. А что там сравнивать? Там сравнивать нечего.

И это со всей выразительностью отражается на лице офицерши, и аукается гнусным девичьим хихиканьем.

Верочка склоняется надо мной, как бы желая закрыть грудью от пристрельных взглядов подружек. И тихо шепчет, успокаивая:

- Мы им покажем!

И тут... Кто мне скажет, что произошло с гордостью моего мужского организма? Его психологией я еще не проникся. Но что было, то было. Почувствовав девичью поддержку, он вытянулся по стойке "смирно".

- Не шали! - сказала майорша неопределенного женского возраста.

А я? Подскажите, что делать человеку в таком положении? Я ведь не по собственной воле залез в ванну. Не ради великой тяги к прекрасной половине человечества окружил себя незамужними принцессами медсанбата. Что делать? И я сделал то, что сделал бы подопытный кролик, умей он вразумительно лепетать.

Дородной крольчихе в погонах майора медицинской службы я сказал:

- Товарищ военврач, первое правило основ военной стратегии гласит: если враг знает, где вы находитесь, лучше оттуда исчезнуть.

И с этими словами погрузил свой "баркас" на самое дно ванны.

- Благодарю за службу! - подмигнула мне врачиха.

- Служу Советскому Союзу! - бабахнул я, уже ничего не смущаясь, даже того, что мой первичный половой признак опять торчком высунулся из пенной купели, как дядька Черномор из приливной волны.

- Служи, служи! А вот когда на прием придешь, не забудь, милок, напомнить, что никаких кожных заболеваний я у тебя не обнаружила. - И с хитроватой улыбкой представилась. - Врач по кожно-венерическим заболеваниям Анастасия Петровна Порожняя.

Я придал голосу сарказма:

- Ах, это вы с медицинских позиций на меня глядели?

- А ты, милок, с каких позиций пил?

Прикрыв рот рукой, чтобы пригасить спиртной запашок, я виновато посмотрел на Верочку.

И она героически защитила меня, сказав наобум все, что обо мне думала:

- Он не пьет и не курит!

- И до чужих девок не охочий, - добавила, сотрясаясь от внутреннего хохота, Анастасия Петровна Порожняя. - Девки, берегись! Жених без изъяну явился!



17

Одеяние, как у мышки. Серые штаны, серая тужурка, серый халат, перетянутый серым пояском. На ногах тапочки, тоже серые. Ходи - не спотыкайся.

Сначала ходи в рентгеновский кабинет. Там сделают снимки стоп твоих, поврежденных с рождения. В фас и в профиль, дабы неправильное уложение косточек четко пропечаталось белым цветом на черном пластиковом фоне.

Потом ходи в туалет. Там пописай в мензурку и покакай в спичечный коробок. И со всеми этими писями и каками двигай к симпатюле-курносику, с локонами до плеч, в накрахмаленном чепце, приталенном халатике, чтобы она заодно взяла у тебя капельку крови на анализ.

Состояние сомнамбулы. Будто ты не на Земле-матушке, а на Марсе-батюшке, выкрашенном в красный цвет. Ему кумачовая краска дана от природы, а тебе от стыда.

И то! Попробуй не покраснеть, когда в свои двадцать лет, воспетые Александром Грином в "Алых парусах", обнаруживаешь себя внезапно наедине с Ассолью. И? И преподносишь ей вместо цветов склянку с мочой или спичечную коробочку с фекалиями.

Согласен, пусть после такого подарка твоя кровь окажется на все сто процентов голубой, это отнюдь не накроет романтическим флером сердце девушки, да и ты сам не осмелишься лишний раз встретиться с ней глазами. Разве что попробуешь пошутить.

- Принимайте меня на анализы.

Удивительное дело, в лабораториях, по моим давним уже наблюдениям, на шутки не откликаются. В особенности, молоденькие медички. И замуж они выходят редко, а если и выходят, то вскоре их мужья спиваются. Такая странная закономерность. Хотя... если с мужем все время говорить об убийственных для здоровья отправлениях организма, взятых на проверку под микроскопом, то будь он "даже негром преклонных годов", то и в этом случае потянулся бы к бутылке.

"Моя" медсестричка, со всей очевидностью, пребывала еще в ожидании положительных изменений в судьбе, и тихо готовила себя к замужеству, уместив, как приманку для холостых мужчин, обручальное кольцо на безымянный палец левой руки.

Над ее столом горделиво возвышался вымпел "Ударник коммунистического труда", а на стене, в рамочке под стеклом, висели социалистические обязательства... кого? Лидии Баскунчак "по досрочному выполнению пятилетнего плана, принятые на комсомольском собрании".

"Интересно, - подумалось мне, - А случись у меня запор, это повлияло бы на ее трудовые достижения?"

Запор не случился. И Лида Баскунчак, если исходить из логики вещей, должна быть мне благодарной за своевременную помощь в решении ее неотложных производственных задач. Но благодарности никакой не последовало.

- Вы свободны, - бесцветно сказала мне девушка, отсосав мою кровь из пальца в стеклянную трубочку.

- А результаты?

- Результаты анализов узнаете на комиссии.

- Что еще за комиссия?

- А вы разве не комиссоваться собрались?

- Причем тут это? Меня попросили пописать - я пописал. Меня попросили покакать - я покакал. Что вам еще от меня нужно?

- Не пудрите мне мозги! Нет такого солдата, который...

- Не носит в ранце жезл маршала?

- Глупости! Который не косит от армии.

- Простите, но комиссовываться меня никто не просил.

- А если бы попросил?

- Ради анализов?

- Чего вы несете?

- Ничего лишнего я вам не принес. Что просили, то и принес. В скляночке, в коробочке...

Наверное, из-за того, что я - скажем так, по недогляду космического центра - негаданно попал на Марс, в моей башке не доставало земного притяжения, и я нес какую-то околесицу. Впрочем, такое поведение вполне характерно для совершенно здорового человека, которого каким-то невероятным образом, с целеустремленностью психически неполноценных людей, превращают в "теоретически больного" и на практике проводят всестороннее обследование с целью обнаружения несуществующей хворобы.

С детства меня учили: "чего нет - того нет, хоть бейся головой о стенку!"

Я вырос в семье музыкантов, где главным отличительным признаком человека разумного - "гомо сапиенс" - от любого его подвида считался "абсолютный слух". У меня музыкального слуха не было. И как я не стремился вырасти в глазах своей семьи до звания полноценного человека, мне этого не удавалось: "чего нет - того нет, хоть бейся головой о стенку!" Может быть, поэтому я и пошел из аккорденистов в боксеры. "Лучше получать по голове кулаками, - определил я в тринадцать лет, - чем бить ею о стенку - все же проще для черепушки, да и медали дают за победы на ринге".

Такие разумные мысли помогали мне ориентироваться в дальнейшей жизни. И вот сейчас, когда Лидия Баскунчак, которую никто не тянул за язык, вдруг начала меня донимать насчет комиссовки, я сразу смекнул: она здесь поставлена не только на побитие производственных рекордов, есть и другие партийные задачи, какие ей, ударнице коммунистического труда, надлежит выполнять, чтобы досрочно закончить свою пятилетку. Получалось, она попутно с изучением крови, мочи и кала брала на анализ и патриотическое мировоззрение пациента. И от того, какой поставит диагноз, зависела судьба человека: либо - на свободу, либо - в трибунал.

Сцилла и Харибда... Пойди проскочи между этими скалами, подвижными, как тиски, если ты не Одиссей.

Скажешь: "хочу комиссоваться!" - попадешь уже на прием не к врачу, а к следователю КГБ.

Скажешь: "ни в коем разе не хочу комиссоваться!" - попадешь на прием к психиатру, - такому же следователю КГБ, правда, облаченному для отличия от официальной карательной власти в белый халат.

Не скажешь ни то, ни это, попадешь под подозрение за увиливание от наводящих вопросов.

Ну, что предпринять при столь явной безысходности?

Правильно. Обратимся к наставлениям полковника Задолбова и вспомним второе правило основ военной стратегии: "Ты атакуешь там, где тебя не ждали. Успех гарантирован".

Я придал лицу наивное выражение и спросил:

- Вы не замужем?

- Что? Еще нет.

- А кольцо на левой руке?

- Мамино. Память сердца.

- Вечером вы свободны?

- Я - да. А вы? У вас распорядок... Ужин... И - баиньки...

- Спать, Лидия, никогда не поздно. Главное, было бы с кем.

- Что?

- Шутка.

- А нет ли в ней хамского привеса случайно?

- Что вы! Шутка! Я ведь в шутку даже стихи пишу.

- И печатают?

- Печатают... "Советская молодежь" в Риге. "Калининградский комсомолец". "За Родину".

- Окружная?

- Она самая.

Это Лиду Баскунчак убедило. Как известно, солидная военная газета хамских произведений публиковать не станет - издание, проверенное Политическим управлением армии до последней буквы алфавита. И все же один процент сомнения, родной сын присловья "на вкус и цвет товарищей нет", продолжал держать очаровашку-лаборантку в умственном и нервном напряжении. Лиде не терпелось удостовериться, соответствуют ли мои произведения тому пониманию высокого поэтического творчества, на уровень которого подняли ее в медицинском училище.

После незначительной паузы, позволившей собраться с мыслями, последовало:

- Хотелось бы услышать пример из ваших стихов. Что можете предъявить?

- На анализы?

- Не совсем так. Но чтобы и в шутку и всерьез.

Я пожал плечами.

- Чего легче!

Поднялся из-за стола, отставил ногу, как Пушкин перед Державиным, и продекламировал, пытаясь шутку обрядить в нечто серьезное по смыслу:


- Найти себя и посетить знакомца.
Чего искать, когда кругом весна?
В кармане брюк припрятано мной солнце,
В пиджачном - спрятана луна.
Соединю светила. И, нарушив
Течение времен, пойду в народ.
Джоконду приглашаю я на ужин.
В надежде, что и Леонардо подойдет.

Лида внимательно выслушала меня, благосклонно кивнула:

- Так вы, значит, судя по стихам, назначаете мне свидание?

- При свечах и недоеденном поросенке.

- Заманчиво, заманчиво. Но где? Здесь у всех глаза и уши.

- Во дворе. Там, если заметили, стоит грузовик. ТРЭМБО называется.

- Ваш?

- Наш. После ужина спускайтесь к нему..

- А водитель?

- Водитель - свой парень, не обидит.



18

Тут, откуда ни возьмись, появилась Верочка - кудряшки смолистые, губки.пунцовые, клипсы перламутровые, под лепестки-ромашки, самые модняцкие в 1965 году.

Осторожно постучала в дверь, словно цыпонька из глубин яйца в скорлупу, напоминая квохчущей наседке: "подвинь свою задницу, мама, сейчас вылуплюсь!"

- А вот вы где! - произнесла, будто и не ожидала увидеть меня там, куда лично выправила мне направление - в лаборатории.

Причем, уважительное "вы" относилось только ко мне, на Лиду Баскунчак она взглянула тоже по-птичьи, но уже не куриным птенчиком, а ястребихой какой-то.

Лида Баскунчак ответила ей не менее острым взглядом. Но птичьего я в нем ничего не нашел. Скорей там высветилось нечто кошачье, зеленого оттенка, и зрачок показался мне продолговатым. Еще бы ей облизнуться, и...

Лида не облизнулась. Лида произнесла всего одну фразу. Но какую? Убийственную по тем временам для женского сердца, когда в Московском политехническом институте шли легендарные поэтические концерты.

Лида сказала:

- А товарищ мне стихи читал.

- О любви? - растерялась Верочка.

- И о дружбе. С Леонардо да Винчи.

- Это ничего. Бывает. Каждый из нас считает, что опоздал родиться, - рассудительно заметила Верочка. Судя по всему, по вечерам не на танцы бегала, а читала книжки.

И тут последовал ход конем.

- Меня он назвал Джокондой.

- Что?

- Моной Лизой. Это той, что в Париже - в Лувре.

- Лида, я знаю, кто такая Мона Лиза. Но ты такая Лиза, как я Мона. Кстати, ты хоть догадываешься, что по-итальянски значит - "Джоконда".

- Можно подумать, ты знаешь.

- По-итальянски "Джоконда" - "La Gioconda". А означает это "счастливая" или "веселая" женщина. Понимаешь? Ве-се-ла-я, - произнесла по складам.

- Ну, и веселая!

- Не в том смысле.

- За смыслом, Вера, ходи в библиотеку. А я жить хочу.

- Вот и живи. "Се-ла-ви!" - "такова жизнь!", как говорят французы.

- Ты и французский выучила?

- Я Эренбурга читаю: "Люди, годы, жизнь".

Я крутил головой - туда-сюда, осознавая: нахожусь между двух огней, и теперь только ловкий воинский маневр позволит выкарабкаться из ситуации. Но где его искать? В основах военной стратегии, осваиваемых за рюмкой водки под руководством полковника Задолбова? Но дальше второго правила мы отнюдь не продвинулись. Какое же третье? Пришлось его придумывать на ходу, вспоминая о наставлениях Суворова, плакатно представленных на полковом плацу.

"Пуля - дура, а штык - молодец!" Годится? Не годится.

"Вали на месте!" Годится? Не годится.

"Не руки, не ноги, не бренное человеческое тело одерживают на войне победу, а бессмертная душа, которая правит и руками, и ногами, и оружием". Годится? Да, это годится. Теперь бы только с душой не ошибиться: свою наложить на другую, лучше сразу на две. Но как? Предпочтительнее, разумеется, стихами. А стихи у меня для столь благородной задачи имелись - спасительные, целительные, любую женскую душу возьмут, не глядя, в полон.

И я воспользовался ими, как палочкой выручалочкой.

- А я тебя еще не встретил, - начал задумчиво, словно выискивая в лабиринте жизни ту - единственную, ради которой можно и в ЗАГС.

И - вот она неиссякаемая сила искусства! - девичья перепалка разом прекратилась. Каждая из враждующих сторон обратилась вся целиком в слух, боясь пропустить не названное еще имя. Как признания в любви, медичкам первой сексуальной свежести хотелось услышать, кого я еще не встретил. Хоть в конце стихотворения. Хоть после его прочтения. Хоть на обед, хоть на ужин. В напряженно застывших глазах девушек читалось: "Имя! Имя!"

Но имени не было. Стихотворение предполагало некую таинственность, некую недосказанность. Да и написано было в семнадцать лет, когда, по правде говоря, действительно "ее" я еще не встретил и мечтал об этом не меньше, чем нынешние мои слушательницы, желающие оказаться "ею" на любой строчке поэтического послания.


- А я тебя
еще не встретил.
Не знаю,
что тому виной.
Порывистая,
словно ветер,
Еще неузнанная
мной.
Еще неузнанная
где-то,
Меня не зная,
ты живешь.
Встречаешь
тусклые рассветы,
Моим плащом
не укрываясь в дождь.
Еще неузнанная,
где ты?
Как долго
мне осталось ждать?
Но ты сказать
не можешь это.
И я не в силах
предсказать.

"Кто? Кто из нас?" - донимали меня немым вопросом две красавицы. И, честно сказать, я готов был каждой сказать - "это ты!", позабыв даже, что Лида пробовала взять меня на КаГеБешенные анализы, а Вера, скорей всего, намерена потащить под хупу, согласно еврейскому свадебному обряду.

"После хупэ целуй в дупэ", - вспомнилось мне папино присловье, рожденное в Одессе на Молдаванке, по адресу Средняя улица, дом, 35. И я переводил глаза с Верочки, всем своим видом обещающей прочную и долговременную семейную жизнь с многочисленными детьми и внуками, на Лидочку, ничего не обещающую, но соблазнительно выставляющую, как приманку неженатому мужчине, обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки. Это первое звено Гименеевой цепи даже завзятому девственнику внятно давало понять: девушка уже и не девушка вовсе, а посему не чужда любовных утех без обязательств, до которых охоч и ты, когда привалит такая солдатская везуха.

Дилемма, граждане судьи!

Куда, скажите, податься бедному еврею?

По секрету доложу, у еврея в данном конкретном случае и не спрашивают. Его берут за руку и уводят от соблазнов. Чаще на столь решительный шаг готова сподобиться именно еврейка, если по счастливому для себя совпадению оказывается рядом с евреем.

Вера сподобилась. Взяла меня за руку и увела:

- Товарищ подполковник вызывает. Просил, не задерживаться.

Верочка цепко держала меня за руку и вела, как учительница первоклашку, по больничному коридору, целеустремленно устремив взгляд вперед, в будущее. А какое оно - будущее - у еврея? Или навет, или погром. Или и то, и другое одновременно. Но кто об этом думает заранее в свои двадцать незыблемых лет? Горизонты чисты, море открыто, а в ушах звучит напористая мелодия "Бригантины" Павла Когана:


Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру "веселый Роджер",
Люди Флинта песенку поют.

Подобным же образом, правда, под звучание другой, но еще более популярной в еврейской среде песни "Бамир бисту шейн" - "Для меня ты самая красивая" - моя бабушка Ида увела моего дедушку Аврума из армейской его жизни на просторы семейной. Был он в ту пору инвалидом первой мировой войны, такой же двадцатилетний рядовой солдат, ни кола, ни двора. А стал главой многочисленного семейства - дети, внуки, правнуки и одна, на все времена, жена, преданная до смерти.

Может, так и надо жить?



19

В кабинете подполковника медицинской службы, который заинтересовался моим плоскостопием, было тихо и спокойно, будто все пациенты травмпункта разом ушли на покой. Правильнее сказать, для них наступил обеденный перерыв, и они лопали макароны по-флотски, давая мне и Вере время на выполнение общественного поручения.

Так как я считался "больной ходячий", то в промежутке между процедурами с глотанием микстур и таблеток, мне полагалось проводить время с пользой для лечебного заведения, а может быть, и для себя. И заниматься с милой моей напарницей сверкой документов о приеме пациентов. Этим я и занимался, подумав о пользе "для себя" не сразу.

Стоило Вере осознать, что я вполне сносно освоился за рабочим столом ее начальника, как она, "вспомнив", что следует угостить меня чашечкой черного кофе, улетучилась на кухню, откуда вскоре послышалось танковое тарахтенье портативного электроприбора, и минуту спустя в коридоре, изгоняя запах карболки, повеяло бразильским ароматом свежемолотых зерен.

Я сидел на стуле, выкрашенном в белый цвет, у настольной лампы, тоже белого цвета. Листал конторскую книгу в твердом переплете, где в графе "прием" столбиком выстраивались фамилии стукнутых и укушенных. Читал слова диагноза с повторяющимся специфическим выражением: "черепно-мозговая травма". Тоскливо смотрел в окно, ожидая возвращения Веры и обещанного кофейка.

Внезапно мой взгляд остановился на приоткрытом ящике стола. Машинально я его выдвинул. И увидел то, чего увидеть не имел права ни один солдат Советской армии. Книгу, названную диковато, нечто вроде: "Расписание болезней. Министерство обороны СССР". По верху корешка прописными буквами шло "Совершенно секретно!".

"Вот тебе - "на", - с той же машинальностью проскочило у меня сквозь оба полушария мозга. - Совершенно секретно, а ящик приоткрыт - давай залезай и смотри". Дальше с машинальностью было покончено. Я понял: ничего случайного в нашей жизни нет. И книга - учебник знаний, теперь уже сокрытых для широкой публики, оказалась в нужном месте, в нужное время не просто так, а со значением. Отыскивая это "значение", я поспешил по страницам к главе, посвященной плоскостопию, и вычитал, что на основании статьи 50 а, гр. 1 Приказа МО СССР №245 - 61 г. меня обязаны комиссовать из рядов серпастой-молоткастой.

Другой бы обрадовался. А я приуныл. Комиссовка меня никак не устраивала. В двадцатых числах декабря должно было состояться первенство Прибалтийского военного округа по боксу, уже второе в этом, 1965-ом году, первое я выиграл, а потом наступал черед чемпионата Вооруженных сил Советского Союза. Как бы там ни было, я не имел морального права упустить свой шанс. Победа на этих соревнованиях давала возможность войти в сборную СССР и надеяться-надеяться... Не скрою, даже на участие в Олимпийских играх.

Конечно, при разгуле воображения я спохватывался и пресекал его финальным возгласом из старого анекдота - "Хаим, выйди из машины!" Суть анекдота в том, что некий еврейский мечтатель говорит жене: "Вот купим мы лотерейный билет, выиграем машину и поедем на курорт, к морю и солнцу поближе, будем загорать, купаться и ездить за покупками на местный базар, где все дешевле, чем у нас". На что жена его и ставила резолюцию: "Хаим, выйди из машины!"

Я спрятал секретную книгу в ящик стола, плотно задвинул его. И, зная уже тот курс, на какой по собственной штурманской прокладке намерена меня вывернуть сестра милосердия Вера, с грустью уставился на записи в конторском гроссбухе. Мне представлялось, что и обо мне, согласись я положить штурвал на предложенный курс, появится в этом гроссбухе какая-то диковатая запись. Мысленно я даже различал - какая, ибо образец для подражания был прямо перед глазами. Вот он, почти слово в слово, правда, может быть, с ошибками - медики, как известно, пишут неразборчиво.


ЭПИКРИЗ


Рядовой Янсон И. С. находился на стац. лечении в 14 отд. медсанбата по поводу сотрясения головного мозга с выраженными клиническими проявлениями. При обследовании мозга выявлено плоскостопие 3-ей степени.

Проведенное лечение: лечебно-охранительный режим, детдратационная терапия, аналгенеки, димедрол м-ра Павлова, барбамил, финин, беллоид, фенанем внутрь.

В результате проведенного лечения неврологический статус нормализовался, головные боли незначительные. Выписан в часть в удовлетворительном состоянии.

Рекомендовано: ношение ортопедической обуви.


"Интересно, - подумалось мне, а где этот Янсон отыщет ортопедическую обувь на складах Советской армии? Там никакой другой обувки, кроме сапог не хранится".

Так что - проверено на себе! - рекомендации врачей следует похерить немедленно, чтобы не обольщаться, и продолжать себе топать по жизни в кирзачах. Плоскостопию не помеха, хуже оно не станет, но ноги могут отняться. Хотя... Кому какое дело до солдатских ног? Ведь для победы в бою важней всего не ноги, а... душа. Да-да, душа! И это огромными буквами. На двухметровом стенде. В 1965 году. На плацу мотострелкового полка Первой гвардейской танковой дивизии. В атеистическом Советском Союзе - душа...

Вот, глядите, завидуйте и держите равнение направо. Шагом марш!


ИЗ ВОИНСКИХ НАСТАВЛЕНИЙ ГЕНЕРАЛИССИМУСА АЛЕКСАНДРА ВАСИЛЬЕВИЧА СУВОРОВА:


"Если душа воина велика и могуча, не предается страху и не падает на войне, то и победа несомненна, а потому нужно воспитывать и закаливать сердце воина так, чтобы оно не боялось никакой опасности и всегда было неустрашимо и бестрепетно!".


Мое сердце было закалено. Я не боялся ничего, кроме ЗАГСа. Мой папа Арон женился в 25 лет. А надо мной, когда я подрос до золотистого пушка над верхней губой, нередко посмеивался. Мол, я не выдержу испытания возрастом и, не освоив никакой разумной специальности для содержания семьи, брошусь по зову первой любви в женитьбу, как в омут. "Не хочу учиться, а хочу жениться", - считал он, написано специально для меня. Я же хотел во что бы то ни стало доказать папе, что побью его "рекорд" и женюсь гораздо позже, в 27 - 28 а то в 30, и тем самым докажу твердость своего характера и силу духа.

Но человек предполагает, а Бог располагает. Причем как? Зачастую при помощи женщины.

- А вот и я! - сказала Вера: смолистые кудряшки под накрахмаленным чепцом, накрашенные губки, ромашковые клипсы и две чашечки пахучего кофе и блюдце с печеньем на подносе.

- Заждался.

- Это я вас заждалась, - улыбнулась она.

- Вы?

- А кто же еще?

Я сделал удивленные глаза, понимая: началась разведка боем, которая должна закончиться штурмом ЗАГСа.

- Ве-роч-ка!

- А вы пейте, не стесняйтесь.

Глоток кофе освежил память, но не выловил в прошлом ничего стоящего - ни кудряшек, ни ромашковых клипс, ни вкуса помады. Впрочем, и без бодрящего напитка в том прошлом вылавливать практически было нечего, во всяком случае, такого, что уже забыто. Такого там по молодости лет просто-напросто еще не водилось.

Вера села напротив меня, отпила кофе.

- Вспомнили?

Я покачал головой.

Она вынула из накладного кармана вырезку из газеты и пододвинула ее ко мне.

- А теперь?

Передо мной лежало стихотворение "А я тебя еще не встретил", недавно читанное в лаборатории. Напечатано оно было 1 января 1965 года в рижской газете "Советская молодежь". Появление этого крика юношеский души вызвало поток восторженных писем в редакцию. В очень доступных выражениях девушки предлагали автору лирического послания руку и сердце, отнюдь не догадываясь, что объект их воздыханий уже забрит и находится далеко от редакции, в армейской зоне великого сексуального голода и при этом понятия не имеет о бесчисленных их писаниях.

- Откуда у вас это? - спросил я.

- Я там училась.

- Где?

- В Риге. В Медицинском училище.

- Это что-то меняет. Но все же...

- Я вам писала... В редакцию... Тогда... 1 января 1965 года. Не помните?

- Верочка, меня призвали за полгода до публикации. 9 ноября 1964 года. А что касается издательских сроков, они рассчитаны на мое писательское бессмертие. Я ведь стихи сдал в редакцию задолго до этого, в семнадцать лет.

- Значит?

- Все очень просто. 1 января шестьдесят пятого я был уже здесь, в Калининграде, в Кутузовском военном городке, потом нас перевели в Первомайский...

- И?

- Никаких писем от поклонниц "Молодежка" мне не пересылала! Ать-два, ать-два! И вся любовь.

- Жалко. А я думала, вы меня признаете сразу, как я вас, когда вы в лаборатории...

- Не судьба...

- Почему же... Я могу вам прочесть наизусть, что было в письме.

И тут же прочла:


"Тебе пишу
Меж будничных событий.
Откроюсь честно:
Тоже я одна.
Среди пустых
Объятий и соитий
Нам не сойтись,
Но я - твоя жена.
Я жить хочу
С единственным тобою,
Сокрытым
Все еще от глаз.
И чтобы ни было,
Таинственной судьбою
Жизнь свяжет
Путеводной нитью нас".

- Верочка! Стихи фешенЕбальные, - попытался я перевести все в шутку, - Но какая жена? Я с вами еще даже на брудершафт не выпил.

- Это - чтобы поцеловаться?

- Ну...

- Можно и без водки целоваться.

- Можно и без водки, - послушно согласился я.

- Но как-то стыдновато, да?

- Ну...

- А лежать передо мной голым в ванне? Вам было не стыдно?

- Стыдно. Но я не знал, что вы уже моя невеста.

- Теперь знаете. Можете целоваться, я не возражаю.

"Стыд не дым - глаза не выест", - подумал я и, осторожно перегнувшись через стол, чмокнул Веру в щечку.

- Да не так, не так!

Она ухватила меня за шею обеими руками, и потянула к себе...



20

К вечеру, бухой без всяких алкогольных градусов, я восполнял в столовке медсанбата слабосильными картофельными калориями утраченную в схватке за право называться настоящим мужчиной жизненную энергию. Безвкусный ужин показался манной небесной. Хотелось петь и смеяться, как дети. Но следовало не забывать о возрасте и друзьях, которые не "больные ходячие" и потому могут в столь благостный для меня час пребывать в голоде и удрученном состоянии духа. Я о Валдисе, узнике нашего крытого грузовика по кличке ТРЭМБО. Сидит, несчастный, взаперти и тоскливо клюкает водку, если она еще не приказала ему долго жить.

Разливной ложкой я добавил в свою алюминиевую мисочку жидковатое пюре, одолжился у соседей-язвенников, готовящихся к комиссовке, парочкой вредных для их здоровья котлеток, пожаренных на маргарине, и незаметно слинял из-за обеденного стола.

Во дворе, у закрытой задней двери в четырехколесную обитель оргазмов, приплясывала на холодке Лидочка-лаборантка.

Свидание - дело святое, не опоздала на минуту. И время от времени, напоминая о себе, нетерпеливой, постреливала камушками по кузову.

Оттуда слышалось ворчливое:

- Кто это?

- Лида Баскунчак!

- Предъявите пропуск на секретный объект!

- Какой пропуск?

- С печатью, - продолжал пьяным голосом донимать назойливую гостью Валдис Круминь.

Я поспешил девушке на выручку.

- Валдис! Не валяй дурака! - крикнул погромче, чтобы он сквозь хмельную браваду различил знакомый голос.

Из грузовика донеслось:

- В дураках ходить - никто не лишний, с каждым днем все радостнее жить.

- Открывай! Раз-два!

Я постучал краем алюминиевой мисочки по двери.

Валдис, различив "музыку" солдатского общепита, смилостивился - впустил нас в кузов.

- Входите, гости добрые.

Мы поднялись по металлической лесенке в кузов. Практически здесь ничего не изменилось. Разве что поросенок оголил на журнальном столике все свои ребрышки и раскидал в стороне, на газетном листе, ошметки от шкурки. Бутылка водки, два стопарика, за распахнутой занавеской из серебристой фольги кожаное кресло, похожее на зубоврачебное.

- И у вас - медицина! - обрадовалась Лида.

- Без медицины не живем, - отозвался Валдис и подмигнул мне, как человеку, который должен был уловить скрытый намек его слов.

- Как у вас устроено здесь все благополучно! - Лида угнездилась сразу же на диване, И давай на нем подскакивать, проверяя на "пружиннистость". - Мягко. Добротно.

- И по-спартански, - добавил Валдис, принимая от меня мисочку с "больничной" едой.

Он опять подмигнул мне. Но на что теперь намекало его подмигивание было невдомек. Впрочем, положение разъяснилось буквально через секунду.

Из-под дивана вырвалось:

- Ой, и тут достали!

- Кто там? - испугалась Лида, спрыгивая на пол.

- Гвардии рядовой Мамедов!

- Ах, вот вы где, товарищ Мамедов? А в медсанбате переполох. Вас не доищутся.

- Достали, вот и не доищутся! Ваша доктор Порожняя стала мерить мне это... В положении лежа. В положение стоя. Будто он солдат. "Диссертация, - говорит, - диссертация!".

Хуся выполз наружу. Поднялся. Бежевый халат, волосатая грудь, тапочки на босу ногу. В глазах - не совру - страх затравленного человека. Отдал честь медсестре.

- К пустой голове руку не прикладывают, - заученно пошутила она.

- Я не виноват, что нет у меня головной убор, и штаны забрали.

- Вас направляют на комиссию. А вы прячетесь.

- Я не прячусь. Просто я не хочу направляться на комиссия.

- Надо, товарищ, надо.

- Я служить хочу, воевать хочу, жизнь отдать за Родина хочу.

- Вы не доросли до службы по размеру вашего организма. Это вам и разъяснят на комиссии.

- Какая комиссия? Что вы говорите? Меня девушки любить не будут после комиссия.

- Простите, но мне надо доложить по начальству о вашем местонахождении. Вот-вот комиссия, а вы здесь, где водка.

- У нас и закус! - нашелся Валдис, понимая, что необходимо выручать беднягу Хусю, единственного, следует заметить, солдата нашей дивизии добровольцем пошедшего в Советскую армию. - Милости просим к столу.

Лида поморщила носик, словно примерялась к приглашению. От сердца ли оно? Или это скрытая форма взятки за молчание? И пришла к выводу: где наше не пропадало, один раз живем!

- Наливай! - сказал я и поспешил к бутылке.

Но мои благие намерения разбились о возглас предупреждения:

- Постойте!

Нет, не Лида подала этот голос. Не поверите, Вера! Распаренная, с разлохмаченными кудрями под сбитым набок чепцом, возникла она в нашей тайной обители.

- Товарищ подполковник вызывает вас на обследование.

- Что за обследование? - недоуменно дернула плечиком Лида. - Товарищ подполковник давно уже дома чаи гоняет. Чего ты?

Потом несколько по-иному, без возмущения, скорей оценочно, посмотрела на меня, посмотрела на Валдиса. Тут я и засек в ее кошачьих зрачках: выбор сделан - средневес победил "мухача". Да, иначе и быть не могло. В середине шестидесятых годов преимущество в росте играло для девичьего сердца чрезвычайно важную роль, в особенности в низкорослом Калининграде.

А преимущество Валдиса в росте было настолько неоспоримым, что я без малейшей попытки сопротивления позволил Вере увести себя от поросенка, водки, лаборантки Лидочки. Куда? Опять-таки в кабинет подполковника. К конторской книге с записями о ходе лечебного процесса. К двум чашечкам свежеприготовленного кофе. И к самому, наверное, покладистому в мире канцелярскому столу, не возражающему, если его используют не по назначению.



21

Ночное время в палате именуется "мертвый час". Длится он до утра, тикая в подсознании секундной стрелкой. Сознание не реагирует на подсознание, и не торопится в объятия Морфея. Ни одна из таблеток димедрола майора Павлова не попала по назначению - в желудок, хотя и была положена на язык. После расставания с медсестрой - разносчицей лекарств - все они выплюнуты в специально выделенную для этой цели потайную чашечку. И предназначены Тимоше - больному-не-ходячему, схваченному беспробудным сном.

Тимоша лежит себе без просыпу чуть ли не целую неделю. Такая у него реакция на укус немецкой овчарки. Для медперсонала, готовящего его на комиссацию, очень даже странная реакция, в медицинских учебниках не прописанная. А для нас, потчующих его перед завтраком сновидческими таблетками, совершенно нормальная, другой и быть не может. Днем он спит, ночью травит анекдоты, или рассказывает о том, как пробовал комиссоваться в прошлом году. Но тогда все вышло неудачно из-за "паразита в тельняшке, он сорвал праздник души и накликал подозрение на всю честную компанию стукнутых и укушенных".

- Почему? А потому, что миром правит зависть! - утверждал Тимоша, взбираясь вверх по подушке, чтобы хоть чуть-чуть размять тело. - Говорил я ему, паразиту этому в тельняшке: "Освободят и сиди тихо, не раскрывайся корешам!". Нет, радость поперла через край: "Комиссовали! Комиссовали!" Зависть поднял из берлоги. А ей, зависти, долго ли? Цапнула его. И все - прощай воля! Не поняли? То-то и оно! Врачи тоже не понимали - в чем секрет этого паразита в тельняшке? Правая рука, видите ли, у него - после попадания в собачью пасть - не разгибается. У всех разгибается, а у него - ни в какую! И так ему разгибали руку, и так. На специальных машинах. Но ни одна металлическая штука не справилась с его дерьмовой костяшкой. А она... Стыдно на нее уже было смотреть. Почернела, засохла, того и гляди, отвалится, как ветка какая с дерева. И что? Сидит этот паразит в тельняшке на кровати, как я сейчас: "Комиссовали! Комиссовали!". Рука локтем в подушку уперта, в глазах блаженные видения о бабах с доступными сиськами-письками. А когда в глазах бабы, тогда никакой настороженности в мозгах. И не засекся - не увидел опасности. А сзади на соседнюю кровать, притертую вплотную к изголовью его, подсел другой паразит, но этот был в борцовском трико, и хвать нашего придурка за руку. Тянет на себя, тянет. Тянет через прутья в спинке кровати. И чтобы вы думали? Разогнул засохшую руку его прямо на подушке. Что тут было? Паразит в тельняшке в слезы. Паразит в борцовском трико - в восторг. Врачи за голову. А те суки, что никогда не дремлют, как всегда, оказались на посту. И загремел наш паразит в тельняшке. Под трибунал. Три года тюрьмы, а потом в дисбат - дослуживать.

- Больше ты его не видел? - послышалось от окна.

- Так тебе его и покажут. Только на судилище. Судилище открытое, чтобы всем неповадно было.

- Всех не пересадят. Кто тогда у них служить будет?

- Я буду служить! - послышался голос гвардии рядового Мамедова.

- Один в поле не воин.

- Я воин.

- Женилка у тебя от воина, а сам ты...

- Кто я? Скажешь - "черножопый", за-рэ-жу!

Тяжелое дыхание Хуси остановило обидчика..

От окна донеслось примирительное:

- Ты - мужичок с ноготок.

- Мужичок?

- Мужчина в полном соку и в самом расцвете сил. Годится?

- Годится, - сказал Хуся. - А ты козел!

- Что?

- Еще раз подумаешь, что я "черножопый", за-рэ-жу!

- Ладно, хватит тебе...

- Хватит, - согласился гвардии рядовой Мамедов.

И Тимоша, вспомнив о своих обязанностях балагура, поспешил разрядить обстановку:

- А еще был случай... Помнится, привезли к нам одного паразита с язвой желудка. Язва - на смех курам! Если бы врачи знали, что вся она целиком тайно упрятана в десятикопеечную монету. Но врачи этого не знали. И лечили - лечили... Не понятно? Врачи тоже поначалу не поняли. Просвечивают мудака, а там затемнение. Кругленькое, аккуратное. Все тип-топ - язва! Подали документы на комиссовку. А он? Он, паразит этот, ходит по палате гоголем, радуется - не нарадуется: "Комиссуют! Комиссуют!" Говорю ему: "Не пляши заранее гопака, ноги потом из жопы вырвут!". Нет, не слушается. Хвастается, советы подает, как рентген обдурить. Старый, мол, рентген стал, подслеповатый. Не видит, что он, паразит этот, спускает на леске просверленную монету в живот, прихватив ее петлей за зуб-резак. И что? Комиссовали таки - да! А потом, когда он в палате гопака давал, зависть в людях будил, послали его на повторный рентген. Что-то там, в желудке его поганом, им, видите ли, понадобилось уточнить. Что там уточнять, скажите? Каша да каша, по субботам компот с косточками. А ему - что? Уточняйте! Двинул на рентген, не чуя подвоха. На рентгене ему и говорят: "что-то язва у вас чуток сместилась влево. Вы большой оригинал, молодой человек, если язва у вас, как лягушка-путешественница, прыг-скок, прыг-скок. Допрыгаетесь!". Не допер паразит этот, что при повторном опускании монеты в живот, она не упокоится на прежнем месте. Да и не снайперская эта пуля, чтобы - раз! - и в яблочко. Словом... Да, вы угадали. Три года тюрьмы, а потом в дисбат на дослуживание. Все чин-чинарем, все по форме. А почему я об этом? Потому что не люблю паразитов. Они всю музыку портят. Всякий раз из-за них надо новый прием придумывать, чтобы врачей облапошить.

- А за себя ты не боишься? - спросил я.

- Э-э, чужие уши без опаски. Пока не комиссуют, пока не начнешь беситься от радости - будить зависть.

- А начнешь...

- Я не начну. Я ученый. И все остальные, кто не дураки, тоже ученые. Они себе мотают на ус, что говорю, приемы заучивают. И будут помалкивать. Каждому понятно: пока прием не раскрыт врачами, то им можно пользоваться без опаски. А кто станет раскрывать прием? Покажите мне такого идиота. Это то же самое, что раскрывать секрет фокуса.

- Гляди, какой Кио!

- Я не Кио.

- Зачэм тогда фокусы? - возмутился гвардии рядовой Мамедов, опять сделав - нарочитое, не иначе! - ударение на букве "э", как бы специально подчеркивая свою кавказскую сущность.

"Действительно, зачем?" - подумал я. И вдруг с ясностью осознал: Тимоша просто-напросто подсадная утка. Слишком заученная речь у него, текст от зубов отскакивает. Вызубрил и морочит голову, пугает симулянтов сроками и вынюхивает, кто из обитателей палаты мечтает слинять из серпастой-молоткастой. Подозрительных вычисляет и передает по инстанции для наказания, поскольку "служба в армии - почетный долг гражданина СССР".

Эх, Тимоша-Тимоша! Ни фамилии, ни... лица. И впрямь, лица его я ведь ни приметил. Днем, укрывшись с головой, похрапывает мужик под одеялом, ночью, в темноте, разглагольствует. Вот и получается: солдат в нем спит, а стукач никогда не дремлет.



22

Среди ночи меня разбудили легким прикосновением ладони.

Кто? Лица в темноте было не разглядеть.

- Выйдем, - послышался тихий голос.

И я признал Хусю Мамедова.

- Чего тебе?

- Выйдем, выйдем, - настойчиво повторил он.

Укутавшись в больничный халат, я вышел за ним.

- Чего тебе? - повторил в коридоре, вывихивая в зевке пасть.

- Драпать нужно!

- Посреди ночи?

- Какой ночи, дорогой? Скоро утро. Драпать нужно! Они мне сделают комиссация. Они тебе сделают комиссация. А кто служить будет?

- Дядя Ваня и три сестры, - отшутился я спросонья.

- Какой Ваня? Какой у дяди сестра? Ты про Наяду? Ей тоже сделают комиссация?

- Наяде сделают кое-что похуже. Харакири! Если в срок не доставит свои препараты по назначению. Даст им испортиться.

- Не беспокойся за девушка. Я ее украду.

- Что значит "украду"?

- Без калым! Просто украду. Не в ЗАГС поедем, на фронт.

- Фронта без войны не бывает, Хуся.

- А учения?

- Учения - не война.

- Я не фраер. Ты не Суворов. А у него написано на плакате: "Тяжело в учении - легко в бою".

- В кровати еще легче, - проворчал я, не постигая всей серьезности задуманного гвардии рядовым Мамедовым плана.

- Хорошо, поспи пока. А я сбегаю к Валдису, скажу: "заводи мотор".

Переполох в медсанбате начался через полчаса, когда я уже свернулся калачиком под одеялом. С визгливого женского:

- Ой! Не трожьте меня! - Секунду спустя вновь послышалось: - Мужчина! Спасите, насилуют!

Перестук каблучков по кафельному полу. Приоткрыв дверь, я выглянул в коридор и незаметно скользнул за дежурной медсестрой, догадываясь: дело пахнет керосином, а то и трибуналом. Как там у Тимоши? "Три года тюрьмы, а потом в дисбат - дослуживать".

Медсестра впорхнула в женскую палату. Шасть-шасть по сторонам, но никого из посторонних, к приятному для меня удивлению, там не застала.

- Тише! Тише! - сказала встревоженной пациентке. - Нечего пугаться.

- Но мужчина...

- Не волнуйтесь. В вашем возрасте...

- Не трожьте мой возраст!

- В бальзаковском возрасте, - поправилась медсестра, - совокупление во сне с мужчиной - это...

- Я не совокуплялась, больно мне это надо!

- Больно или не больно, но это явный признак надвигающегося климакса. Успокойтесь. Вот вам димедрольчик. Повернитесь на бочок, и не будите больше никого без надобности, пожалуйста.

- Больно мне это надо, - буркнула потерпевшая, не подозревая, что Хуся Мамедов затаился под ее койкой и преисполнен надежд, что снотворное подействует со скоростью курьерского поезда и убаюкает вредную тетку с явным признаком климакса, которую он принял за Наяду Суоми.

Наяда, приметив меня в светлом растворе приоткрытой двери, махнула предупредительно рукой, чтобы я отвалил в сторону - не маячил в поле зрения дежурной медсестры. А то еще, в поисках крайнего, назовут меня паче чаянья возмутителем спокойствия. И тогда Тимошино "три года тюрьмы, а потом в дисбат - дослуживать" будет произнесено по моему конкретному адресу.

Я и отвалил.

Шарк-шарк тапочками, рванул по коридору к известному помещению с буквой "М", чтобы в тишине и спокойствии переждать тревожный момент и справиться с малыми потребностями своего взволнованного организма. Причем, не по принципу "шаляй-валяй", а в точном соответствии с рекомендациями высокого начальства, украшающими входную дверь.


ИНСТРУКЦИЯ ПОЛЬЗОВАНИЯ ПИССУАРОМ


При пользовании писсуаром надлежит вплотную подойти к писсуару, даже слегка упереться в него коленями, подаваясь вперед, вынуть целиком мочеиспускательный орган, слегка пригнуть его вниз и пускать мочу до последней капли. До окончания мочеиспускания от писсуара не отходить и мочу по полу не разбрызгивать. Указанным путем дается возможность быть сухому полу около писсуара.

Начальник хозчасти, гвардии подполковник Шиманков


Я внимательно изучил инструкцию, чтобы ее содержание не затерялось в анналах истории. Затем, позабыв думать о стерильности писсуара, взобрался на него с ногами, отворил окно и спустился во двор по водосточной трубе.

Гляжу, из окна женского туалета высунулись волосатые ноги, укороченного образца, вряд ли знакомые с педикюром. Присмотрелся. Ба! Да это же Хуся Мамедов собственной персоной. А над ним, держа мужика за руки, перегнулась через подоконник Наяда - русалка дней наших суровых.

- Отпускай! - сказал Хуся, и легко приземлился на кучу песка, которую словно специально, помня о его росте, навалили под интимной кабинкой. - А теперь ты, девушка!

- За мною дело не пропадет. Только ты там.. не смотри... на меня снизу...

- Я смотреть не буду. Я хватать буду.

- Хватай!

Наяда перекинула ногу через подоконник, и... я бросился на помощь Хусе.

С озорной решимостью, испытывая какую-то эйфорию от удачного побега, мы направились к тарахтящему на нейтральной передаче грузовику с диковатой надписью "ТРЭМБО".

Распахнутые полы больничных халатов, кальсоны, тапочки на босу ногу - зрелище, достойное сумасшедшего дома. Впрочем, это не важно.

Ать-два! Ать-два, в Ригу!



1965, Калининград - Рига - Иерусалим, 2010






© Ефим Гаммер, текст, иллюстрации, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, 2010-2024.




Словесность