Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Колонка Читателя

   
П
О
И
С
К

Словесность




Я  ПРОШЕЛ  -  НЕ  ПРОПАЛ

Повесть
по мотивам семейных преданий


Иллюстрации автора



ОБОЙМА

Говорят, что когда военный инженер Сергей Иванович Мосин представил свою трехлинейку образца 1891 года на одобрение взыскательной комиссии, царь Александр III - Миротворец спросил:

- А на какое количество патронов рассчитана обойма вашего ружья?

- Сколько пальцев на руках - столько и патронов: десяток, - справно ответил военный инженер Мосин.

- Русскому мужику достаточно и пяток, - определил царь, не мешкая. - Отстрелялся и в штыковую.

Эти слова из царского наказа сидели в голове молодого-необученного солдата Костика Сирого, жестянщика завода "Красный партизан". Он топал по снегу на защиту Москвы, грея в кармане полушубка одну-разъединственную обойму на пять патронов. Винтовку Мосина нес в четырех шагах от него рослый старик Хлебняк, бригадир столярного цеха. Два часа назад, при раздаче оружия, призывникам из народного ополчения выдали по одной такой штуковине на четверых, и всем, без исключения, дали обойму.

- Убьют оруженосца, - разъяснял сержант при раздаче, имея в виду счастливого обладателя трехлинейки, - бери его боевой инструмент, и пали, пока тебя не решат. А решат тебя, передай боевой инструмент товарищу. Патронов, чтобы палить, на всех хватит.

Костик Сирый и думал, вдавливая рубчатые подошвы в снег, на жизненную тему: когда дойдет до него очередь, чтобы палить? Как ни думай, но выходило: прежде должны убить бригадира Хлебняка, потом решить комсомольского активиста Отварного, за ним подсобника из склада готовой продукции Джанбулова, и лишь затем... Да, следующая очередь его - Костика Сирого. Отстреляется - дело быстрое, и - что? В штыковую? Это дело нехитрое. Но положено ли по Уставу одиноко ходить в штыковую? Вот ведь вопрос - положено или нет? И спросить не у кого. Офицеров не видно, а до старика Хлебняка - расстояние: четыре шага в зимнюю пору при простуженном горле и завьюженном ветре - это тебе не сказки сказывать на полатях в сочельник. Легче по команде передать, через Джамбулова. Торкнул его локтем в бок, где под ватником грелась обойма:

- Джамбулов.

- Слушаюсь!

- Положено по Уставу одиноко ходить в штыковую?

- Ей Богу, не знаю.

- Спроси у того, кто справа.

Справа от Джамбулова шел комсомольский активист Отварной.

Джамбулов торкнул его в бок, где под ватником грелась обойма, спросил, что приказано, и от себя добавил:

- Передай по начальству.

- Одиноко? - переспросил у него Отварной.

- Ей Богу, не знаю. Однако, одиноко.

Через три минуты, пройдя обратный путь от старика Хлебняка, ответ добрался по назначению до Костика Сирого. Ответ гласил: "Одинокая ходит гармонь".

- Причем тут гармонь? - спросил Костик у Джамбулова.

- Ей Богу, не знаю. Но все, полагаю, по Уставу.

"Устав не дураком писан", - подумал Костик Сирый и забеспокоился: где тут в снежном мареве раздобыть гармонь, чтобы сходить в штыковую атаку? А сходить придется. Как ни крути гвоздящую мысль вокруг мозговой извилины, но ему в живых оставаться последним из всей четверки, значит, и в атаку ходить, примкнув штык. "Эх, атака, ты, атака, дураку дана для страха. Ну, а парню-храбрецу страх, конечно, не к лицу", - сочинил, не подумав, Костик Сирый. Это с ним случалось неоднократно. Стоило отключиться от разных там досужих дум, как стишки - сами собой - втемяшивались в голову, словно небо их посылало, считай, для развлечения.

Честно признаться, это было единственное развлечение на этот час. Где-то рвануло, рядом ухнуло, пулеметом задолдонило у опушки леса. Искры посыпались из глаз, и в их ослепительном сиянии высветилась избушка станционного смотрителя, скособоченная, с порушенной крышей и выбитыми стеклами окон. Спотыкаясь о рельсы, проложенные, как выяснилось при беге, под ногами, Костик Сирый сыпанул к нежилому по внешнему виду помещению. Следом за ним рванули Джамбулов и комсомольский активист Отварной. Старик Хлебняк запозднился с передвижением по открытой местности и попал под осколок артиллерийского снаряда. Прилег на шпалы, посмотрел на приближающийся немецкий танк и выпустил по нему всю обойму, что и полагалось сделать перед смертью, дабы передать оружие следующему товарищу. А где он - следующий товарищ? Оглянулся старик Хлебняк, ища глазами кого-нибудь из попутчиков на тот свет, да так и застыл, уже не дыша даже для согрева рук.

Комсомольский активист Отварной, наблюдая у порога избушки за немигающим взглядом старика Хлебняка, вспомнил, что он и есть следующий товарищ, которому положено перенять оружие. Он вынул из кармана обойму и потер ее о шершавый рукав ватника. По каким-то еще неведомым соображениям ему показалось, что обойма вся насквозь промерзла, и ее прежде надо как-то обогреть, иначе порох в гильзе не вспыхнет и пуля не шарахнет по врагу.

Эти соображения он довел до ума рядового Джамбулова. Тот понял мало, зато главное: бежать за винтарем Хлебняка придется ему и стрелять, если что, тоже придется первым, в нарушении убойной очереди. Он и побежал. И принялся стрелять, вернее, отстреливаться, поспешно ставя ноги назад в нужном направлении.

Стрелял-отстреливался. Все патроны израсходовал, но трехлинейку доставил по адресу - прямо в руки комсомольского активиста Отварного. Тот принял оружие и удручающе покачал головой.

- Что же ты так?

- А что? - спросил возбужденный от счастливого для жизни исхода боя Джамбулов.

- Где твоя обойма теперь?

- Ей Богу, не знаю. Пуля - дура, не скажет, куда летит.

- Стрелять надо по врагу, а не в небо, - рассудительно пояснил Отварной, снаряжая обойму.

Костик Сирый пришел на выручку приятелю:

- Вот тебе подоконник, а вот и враг, - и указал на немецкий танк.

Отварной был не снайпер, но прицелился, наводя ствол на смотровую щель в броне чудовищной по размерам машины. И нажал на спусковой крючок - раз, отдернул затвор, два - отдернул затвор. Пять выстрелов - ни одного попадания. Шестого не последовало. Обойма кончилась, а сам не погиб.

Как поступить в этом случае с оружием?

Передать по назначению!

И комсомольский активист не заупрямился - передал.

Костик Сирый подул на пальцы, чтобы двигались гибче, и подумал, куда стрелять посподобнее? В лоб по башне? Старик Хлебняк пробовал - не пробил. В смотровую щель? Комсомольский активист Отварной пробовал - не попал. Что же это за чудо-танк? Заговоренный, что ли?

- Да ни хрена он не заговоренный! - распалился Костик Сирый. И давай бить по круглым канистрам с бензином, навьюченным на металлическую махину, чтобы ей хватило горючего добраться до Красной площади.

Падкое на огонь топливо и схватилось коптящим пламенем. Схватилось так, что подпалило небеса, по которым прежде бабахал без толку Джамбулов.

Немцы выскочили из танка, катаются по снегу, задымляя атмосферу прожигаемой насквозь униформой.

Расстрелять бы их всех, походя. Да обойма кончилась.

Что предпринять?

- Теперь в штыковую! - вспомнил Костик Сирый наказ батюшки царя - миротворца из прошлого века.

- А как по Уставу без гармони? - задал наводящий вопрос комсомольский активист Отварной.

- Ей Богу, не знаю, - простужено шмыгнул носом Джамбулов. - Но трое на троих, это стенка - на стенку...

- Мы и без гармони зададим им такую музыку с перцем, что... - сказал на психе Костик Сирый и примкнул штык, оставив на потом все разумные мысли. В этот безрассудный момент жизни и снизошли на него с неба новые, последние за этот день стихи: "Русь не дам вам на отдачу. Всех поставлю у стены и так морду раскудрячу, что усретесь вы в штаны!"

- Баста!

- Помирать нам рановато!

- Ей Богу, будем жить!

И все трое пошли в штыковую на автоматы, держа попеременно - для устрашения - винтовку наперевес.




СЛЕДОК  В  СЛЕДОК

Из трех солдат при защите рубежа в живых остался только Костик Сирый.

Ему и учинили допрос за перерасход живой силы.

- Где люди? - спросил у него капитан Задолбов.

- Умерли.

- А немцы?

- Немцы убиты.

- Почему же мы их не видим в наличии?

- Их забрал танк, тот, что не подбитый.

- А подбитый?

- Подбитый он взволок на прицеп, и тоже забрал.

- А тебя?

- Я спрятался.

- Как так спрятался, когда кругом враги?

- Так и спрятался, по той самой причине - враги.

- И не нашли?

- Да война кругом: справа пушки грохочут, слева пулемет дурдомит, напрямки пуляет наш уральский полк народного ополчения. А сзади, за ним, Москва - отступать некуда.

- Немаки, выходит, испугались?

- Поди, спроси.

- А вот и поди, а вот и спроси. Это я тебе говорю, капитан Задолбов.

- Но я по-немецки ни бум-бум.

- А они по-русски.

- Как же спрошу?

- Кулаком по чайнику и тащи сюда. Мы у них и спросим. Про рекогносцировку их сил. А иначе обанкротимся с наступлением.

- Но ведь...

- Разговорчики! Нам живой "язык" нужен, а не твоя брехня из разговорного жанра.

- Так я мигом.

- Без "языка" не возвращайся, не то припомним тебе, что людей в расход пустил, а последний патрон не сберег.

- Какой патрон? - растерялся Костик Сирый.

- Опять не дошло? Тот, последний, что - для себя.

- Для себя у меня не патрон, а штык, - нашелся солдат и взвалил на плечо трехлинейку. - Разрешите идти?

- Иди.

И пошел Костик Сирый по снегу, в ту, закрытую для наступающих частей сторону, где вражий глаз высматривает наших лазутчиков. Пошел - не оступился: точняк по проложенному танковыми траками маршруту. Следок в следок. Пошел и дошел. А когда дошел, то и вышел к окраине деревни: на десяток домов одна пыхающая дымом труба. А возле нее - конь-тяжеловес, впряженный в сани.

"В избе немаки! - догадался солдат. - Кашеварят, небось".

Приноровился нюхом, угадал запах самогонки: "Поминки, чай, справляют по тем, кого я штыком укандобил".

Облизал губы, протер рот кистью руки, чтобы не замерз в ледышку. И дальше по следку траков к сцепленным тросом танкам. Один пыхтит, двигатель прогревает, другой, обожженный, в молчанку играет, снуло опустив к земле пушку. "Ого! - подумал Костик Сирый, - Какой знатный "язык" и живой притом". Нет, не о танке подумал Костик, а о том, припертом к рычагам водиле, который гоняет на нетралке мотор, полагая, что таким образом справится с генералом Морозом. Да ни хрена не справится, если его по чайнику трахнуть, как давече велено, и в плен утащить.

Вполз на броню, добрался, оскальзываясь, до открытого люка.

- Ганс? - послышалось снизу.

- Я - я! - откликнулся, растягивая личное местоимение по-немецки, в смысле "да", хотя отродясь ни на каком наречии, кроме русского, не бухтел.

Представившись, шарахнул мерзлявого гада по кумполу. Долго ли, умеючи? И что? А то: сник вместе с ним. Не вытащить безвольную фигуру на простор русской земли: пивной бочонок - не человек, слишком грузен для хилых плеч. Пришлось мозговать по-спешному, пока по соседству не прервались поминки. "Мозгуй не мозгуй, все равно получишь - где наше не пропадало", - снова подумал Костик Сирый. Выбрался из железа, выпряг коня-тяжеловеса из саней, и прикрепил его задком к гундосому танку.

- Но-но! - дал животине по заднице нагоняй. - Поехали, что ли?

И поехали. Следок в следок, по спрессованному предварительно теми же танковыми траками снегу.

- Но-но! - говорил, не думая, Костик Сирый - подгонял лошадь, опасаясь выстрела снайпера. И теперь, уже не думая ни о чем из-за опаски близкой смерти, машинально сочинил стихи, как это обычно с ним и случалось: "Когда закончится война и всех врагов отправит "на", куплю пиджак я и штаны, чтобы гулять на выходных. На лацкан я прилажу бант, и буду выглядеть, как франт. Влюблюся в девушку-душу, женюсь и деток нарожу".

Сочиняя стихи, Костик, ясное дело, потерял чувство времени. А когда очнулся, глядь, уже среди своих, и не один, а с тягловым животным - конем, двумя вражьими танками и живым "языком" в придачу. Следок в следок вышел к избушке станционного смотрителя, возле которой еще сегодня тыкался в штыковую атаку на автоматы.

- Здравствуй, солдат! - сказали ему с приветствием.

- Здравия желаю! - ответил он с радостью: живой, где ни пощупай, и нешуточные трофеи доставил.

- Смекалистый, мать твою! Это я тебе говорю, капитан Задолбов.

- Рад стараться!

- А не послать ли нам тебя?..

- Оставьте при исполнении!

- Нет-нет, не туда мыслю заплетаешь. В офицерское училище пошлем тебя напрямки. Война - не пальцем делается. Люди нужны, бля!

- Честь имею!

- Береги ее смолоду, а то обанкротишься.

Дальнейшее Костик не услышал. В нем уже хороводили стихи и писались сами по себе, в уме, конечно. "Жизнь еще ценится, покуда пиво пенится. Влюблюсь. Женюсь. Своим детЯм житуху сытную создам".




СТАЛИН  –  ГИТЛЕР  =  ДЕСАНТ  НА  ЭЛЬБРУС

"Озлюсь на девушку-красу, и завалю лису в лесу", - сочинил, не думая, Костик Сирый, когда перед отбоем зашел в душевую, чтобы в здоровом теле иметь тщательно вымытый дух. На фанерном шкафчике была прикноплена бумаженция с надписью, старательно выведенной чернильным карандашом башковитым башкирцем из Уфы Алдаром Таштимеровым: "ЧИСТОЕБАННОЕ ПОЛОТЕНИЦЕ ДЛЯ МОЙКИ. Кол. 10 штук на момент закладки. Количество штук меняется в порядке употребления".

Расстегнув гимнастерку, Костик готов был уже стянуть ее через голову, как прозвучала сирена.

- Ро-о-та, тревога! - крикнул дневальный.

Личный состав военного училища выставили шеренгой в коридоре, между плакатов с призывами отдать жизнь за Родину и генералом из Генштаба, могучим, откормленным, в орденах и медалях, которого сопровождал знакомый уже Костику капитан Задолбов.

Он и выступил перед солдатами, во множестве своем не обстрелянными и оттого до ужаса храбрыми.

- На вашу долю выпало ответственное и исключительно почетное задание. Это я вам говорю, капитан Задолбов. Вызываются добровольцы.

Замполит начальника училища тут же поспешил с наводящим вопросом:

- Есть добровольцы?

Добровольцы? Строй курсантов молча шагнул вперед.

Приезжий генерал недовольно покосился на замполита, и тот проглотил, не разжевывая, следующий вопрос. А он, если отбросить секретность, гласил: "Кто из вас прыгал с парашютом?" И задать его, естественно полагалось приезжему генералу.

Замполит отлично понимал: ни один из его воспитанников к парашюту и не прикасался. А уж прыгать... Прыгали только через спину друг друга, когда ради "физухи" играли в "Чехарду"

- Кто из вас прыгал с парашютом? - приезжий генерал задал главный вопрос сегодняшнего дня. - Шаг вперед - за предел шеренги! И в строй к капитану Задолбову!

Первым шагнул за предел, хоть никогда и не прыгал с парашютом, Моисей Герцензон, сын одесского ювелира Давида и его жены Мани, урожденной Гаммер. Только что он получил известие о том, что погиб его старший брат Леонид - краснофлотец-подводник, и теперь рвался в бой - поквитаться с врагом. Вторым шагнул за предел башковитый башкирец из Уфы Алдар Таштимеров. Он тоже не прыгал с парашютом. Но имя требовало: Алдар - славный. Но фамилия велела: Таштимеров - это "таш" - "камень", а "тимер" - "железо".

И Костик Сирый, понятно, не прыгал с парашютом. Но разве мог он припоздниться, если братаны по оружию произвели с двух боков от него волновое движение воздуха, и куда? Навстречу смерти! Нет, туда их одних он не пустит! И Костик, не медля, вышел из строя: погибать, так за компанию. Эта мысль, по невидимой инерции, передалась и остальным курсантам. Весь строй сделал шаг вперед, по определению, на тот свет и к бессмертию.

И тогда приезжий генерал раскрыл смысл задания Генерального штаба: от них, не имеющих представления, что такое стропы, купол, вытяжное кольцо, требовалось высадиться на Эльбрусе, согнать егерей отборной немецкой дивизии "Эдельвейс", установивших там мраморную фигуру Гитлера, и на смену каменному болвану впечатать на вершине гипсовый бюст Сталина.

Каждый из курсантов получил по одному Сталину, засунул его в вещмешок и, вооружившись винтовкой Мосина, рванул на аэродромное поле.

- От винта!

- Есть от винта!

...Одни погибли сразу же из-за неумения раскрыть парашют. Другие разбились об острые уступы каменных склонов. Третьи истекали кровью от ранений при штурме огневых точек и горных гнезд противника.

Костик Сирый летел сверху вниз, не думая о последствиях. Его мотало, как черт знает что в проруби. Наконец он приземлился, уцепившись за скалистый выступ. "Жив? - подумал о себе. - Жив! Жив!"

Когда человек остается в живых, он ищет себе подобных - живых. Костик так и поступил. Поискал и нашел.

Сначала он нашел башковитого башкирца из Уфы Алдара Таштимерова.

- А где Сталин? - спросил, видя, что тот без вещмешка.

- Оторвался от спины.

- Как?

- Дернул я за кольцо, меня самого дернуло, парашют раскрылся, Сталин оторвался. И в тьму-таракань - бац!

- Скажем по начальству, что прямо на врагов, как бомба, чтобы их разорвало.

- Скажем... А твоего Сталина поставим на место Гитлера.

Вытащили из рюкзака гипсовый бюст: глядь, а у него голова отдельно, торс отдельно.

- Что такое? Почему секир-башка?

Костик догадался о причине отсечения верхней конечности.

- Приземляясь, я на бок завалился. Вот и... баюшки баю...

- Делают вождей из всякой дряни, - вздохнул башковитый башкирец.

- Не говори вслух, враг может услышать.

- А что говорить, если враг слышит?

- Будет праздник и на нашей улице! - Костик выдал подсказку напарнику по неприятностям, и будто передал пароль.

Услышал его Моисей Герцензон, и вышел на звук родной речи.

- Будем жить, ребята!

- А Сталин?

- Что Сталин?

- Цел-невредим?

- Что с ним случится? Цел!

- Тогда с Богом, - сказал башковитый башкирец, чтобы реабилитировать себя за потерю государственного имущества.

- Пойдем, - согласно кивнул Костик Сирый. И вопросительно взглянул на Моисея: как пойдем? Кругом шпреханье, неподалеку надрывается немецкий ручник МГ.

- Пойдем своим ходом, - ответил Моисей.

И они пошли своим ходом: пулей, штыком, гранатой. И с Богом. И со Сталиным. И не ведая, на кого уповать больше, добрались вплотную до геноссе Гитлера и сбросили его в пропасть. А на освободившийся бугор, как на пьедестал, поставили своего назначенца.

- Кто жив, к нам! - кликнули выживших.

Малая горсточка бойцов собралась вокруг Моисея Герцензона, Костика Сирого и Алдара Таштимерова и громыхнула салютом - в честь живых и мертвых. А на утро они сдавали под расписку о неразглашении лишних Сталиных завхозу военного училища. Взамен получали кубари в петлицы, по штуке, по две на брата, из рук приезжего генерала и предписание для отбытия на фронт, в действующую армию.




А  В  ЗАНАЧКЕ  ПО  СТО  ГРАММ

Когда Костик Сирый попал в плен, у него спросили про национальность.

- По батюшке русский, - ответил он.

- А по матерному?

- По матерному батюшка запретил сказывать. Некультурно на слух получается.

- Значит, еврей?

- Почему - еврей?

- У евреев национальность - по матерному корню передается.

- Едри ее в корень, вот национальность!

- А ну, балабол, снимай штаны!

- Чего так?

- В корне вся твоя подноготная.

Костик Сирый спустил штаны, черные мундиры обследовали предмет их медицинских интересов.

- Не обрезан, - уточнили, но все равно, посовещавшись, поставили в один строй с пленными подозрительного оттенка кожи и поспешно, опасаясь контрнаступления, дали отмашку пулеметчику: - Начинай!

Тот и нажал на гашетку.

Поздней ночью еле живые люди выбрались из расстрельного рва. Осмотрелись: звезды, лес, штаны спущены.

"Ага, - подумал Костик Сирый, - каждого проверяли на принадлежность к евреям".

- Обрезан? - спросил у одного из товарищей по несчастью, чтобы после чуть ли не смертельного исхода выглядеть в его растерянных глазах не чужаком, а своим.

- Обрезан.

- Еврей?

- Татарин.

- А почему - на распыл?

- Потому что придурки больные! Национальность по хреномудрии определяют.

- А со мной у них вышла оплошка, - совсем не по делу сказал Костик: - Не обрезан, а определили...

Повсюду посверкивают гильзы. И мертвые глаза.

Живые люди потянулись к живым. Знакомятся, подтягивая штаны.

- Хабар Ардашев, татарин, город Казань - столица....

- Костик Сирый, русский по батюшке. Сейчас из Москвы, а по рожденью с Урала. Завод "Красный партизан", народное ополчение.

- Марик Гаммер, еврей по определению. Одесса, улица Разумовская, 178. Заходите в гости, когда домой вернусь.

- Казбек Султанов. Азербайджан, Баку, нефть, два жена, много дети.

С неба на них смотрела во все свое недремлющее око Луна. С опушки леса красноармейцы-лазутчики из кавалерийского разъезда. А из будущего на кое-кого - и жизнь.

В голове у Костика помутилось, прозой сказать было больше нечего, и сами собой народились стихи:


- Мы - двужильные собраты.
Наше имя - Первый сорт!
Рождены не для парада -
для битья фашистских морд.
Ать-два - левой! Ать-два - правой!
И в атаку! Смерть врагам!
Носим мы в кармане славу,
а в заначке по сто грамм.




САБЛИ  НАГОЛО,  ПУЛИ  ВРАЗЛЕТ

С гиком и посвистом ворвались кавалеристы в село. Шашки блещут в лучах зари, глухо бьют карабины, убойную скороговорку ведет пулемет.

Ржанье коней и громкие крики полнят влажный воздух. Гитлеровцы выскакивают из белых мазанок, щелкают затворами, но не вырваться им из свинцовой круговерти, не уйти от клинка. Полицаи - те осторожнее, они скидывают с себя обмундирование, остаются в исподнем и выходят - руки вверх, ладонями к солнцу: на, глядите, крови на них нет. Крестьяне мы обычные, ни в каких карательных операциях не участвовали. Враки все, враки! И атаман наш Жупан, что с кровью на руках, он и не атаман нам ни в коем разе! Мы с ним и не знаемся вовсе!

- Бросай оружие! - предупредительно кричит с тачанки Костик Сирый и, заряженный азартом боя, дает отменную очередь из "максима". Вдоль улицы, поверх голов.

- Береги патроны! - напомнил Марик Гаммер, подавая ленту.

- На мой век хватит! - усмехнулся Костик.

- А на вражий?

- Что?

- Береги патроны, вот что!

Тишина, готовая в любой момент лопнуть от внезапной стрельбы, осторожно двинулась по селу.

- Отвоевались, - удовлетворенно басит кучер тачанки, косит глаз в сторону пулеметчиков и будто призывает их к разговору.

Но о чем говорить? О жизни? О смерти? Пустой разговор, и смысла в нем никакого: давеча прощались с белым светом, а сейчас празднуют жизнь за счет чужой смерти.

Пленных уже выстраивают в колонну. Немцев отделяют от полицаев - их и берет под обзор прищуренных глаз командир конного разъезда майор Задолбов. Пружинистый, широкий в кости, он повелительно размахивает маузером, требует внимания:

- Граждане бандиты! Признавайтесь без обмана, кто из вас будет главный атаман Жупан?

- Это тот негодяй, что ко мне в штаны заглядывал! - подал голос Костик Сирый. - Национальность, сволочь, искал!

- Во-во, пидорас земли русской! - подхватывает майор Задолбов.

Никто не признается. Все стоят, переминаются с ноги на ногу, и молчат. И тут, отбиваясь от вислоусого деда, к командиру конного разъезда протиснулся мальчонка лет десяти.

- Дядечко! - дергает за рукав гимнастерки. - Атамана тут нема. Он в дымнике заховался.

- Адрес, пацан!

- На крыше нашей хаты. Вон она - тама! - указал пальцем.

Вислоусый дед подскочил к ребятенку, дал ему по заду и потащил, упирающегося, за собой.

Майор Задолбов обернулся к тачанке.

- Снять этого гада с крыши! Нечего банкротиться!

Костик Сирый взялся за рукоятки "максима", проверил прицел - и пулемет затрясся, осыпая черепицу кровавым порошком наземь.

Труба, однако, выстояла - не берет стандартный калибр прочных кирпичей, из которых она сложена.

Что тут соображать бестолку? Хочешь - не хочешь, а придется бойцам подставлять себя под огонь.

По стремянке, прислоненной к хате, поднимается наверх Казбек Султанов, держа наотмашь пистолет. Только выглянул из-за конька крыши, как угостился свинцовой градиной, но не до смертельного исхода. Принял его Хабар Ардашев, спустил на руки красноармейцев, а сам по перекладинам - раз-два, и вымахнул на оголенные стропила, чтобы всю обойму положить на бандита.

Жупан, дважды раненный в грудь, вывалился из убежища и скатился с крыши.

Извивается на пыльной мостовой, пробует встать.

- Это ты заглядывал в штаны наших солдат на предмет обрезания? - тронул его мыском сапога майор Задолбов.

- Он! Он! - откликнулся Костик Сирый.

Его тут же поддержал татарин Хабар Ардашев.

- Именно он, харя нерусская!

Командир конного разъезда коротко хохотнул и расстегнул ширинку:

- Тогда и у меня посмотри. Это я тебе говорю, майор Задолбов.

Косая струя резанула воздух, пенно заполнила гвоздевые выемки у самого лица корчившегося от ненависти полицая.

- А это, чтобы не мучился, - сказал Хабар Ардашев и докончил начатое на крыше дело - пулей промеж бровей.

- По коням! - раздалась команда.

И рванули бойцы на рысях из села, оставив в нем лишь конвой для пленных.

Шла война, и нельзя было думать, что кто-то довоюет за тебя.

Воевать надо было самому. И они воевали.


Дан приказ тебе и топай,
А иначе всем - труба.
Мы с тобой друзья до гроба,
моя верная судьба.
Впрямь шагну, сверну налево.
Проползу, где ночь темна.
Я босяк, ты королева.
А тропиночка одна.




ВЁСНЫ  НАШИ  МАЛЫЕ,  ВОДЫ  НАШИ  ТАЛЫЕ

Взяв город Лидово, полк Задолбова расквартировался по назначению. Штаб, конечно, определился в бывшем особняке помещика Зигайловкого, а разведрота - тут же, что говорится, под боком, в подвальном помещении - винном погребе, если по-научному.

Так что Костику Сирому не пришлось долго подниматься по крутым ступенькам, когда порученец выкликнул его наверх.

- Сам зовет, - доверительно доложил. - Какое-то начальство подгребает на выдачу орденов за город Лидово. А с чем встретить, так не с чем. Обанкротимся, говорит, со стыда.

- Да в подвале, там вина заморского - залейся.

- Прихватил?

Костик пошлепал по фляге, прикантованной к поясу.

Порученец закатил глаза, почмокал губами, будто он человек с пониманием запрещенных для употребления внутрь напитков.

- Не та это музыка, что заказана сверху.

- "Языка", что ли снова брать? Да на хрен он нужен теперь?

- И "язык" - не из той оперы будет.

- Не морочь голову, Ваня! Сказывай.

- Секретное дело. Приказано не разглашать.

- Ну и не разглашай, а сказывай. А то сам все выпью!

Очень уж Ване захотелось разгласить "секретное дело", но поздно настроился на выпивку: вышли к штабному кабинету с плакатом "Враг подслушивает!" над табуреткой с полевым телефоном, и теперь рот держи молчком - адъютант вострит ушики.

- Лейтенант Константин Сирый явился! - Костик кинул пятерню к пилотке. - Разрешите войти?

- Проходи, пока не задерживают, - кивнул адъютант, бывший милицейский сыскарь Умнихин. - Он тебя Сам дожидается. С заданием по твою честь.

"Какая честь? - спекся в душе Костик - Неужто прослышал про мои посиделки с Настей-банщицей? Вряд ли... В курсе только Марик Гаммер, а он - язык за зубами, слово - на крючке. Не сболтнет. Только проиграет на трофейном аккордеоне с намеком на ситуацию: "Дан приказ Ему на запад, Ей в другую сторону" И все!".

Подполковник Задолбов при виде командира разведроты поднялся из-за массивного, с бутылочными ножками стола.

- Докладывай!

- Честь имею! - Костик, чтобы не путаться в сложных фигурах речи, сразу упомянул о чести. По его прикидке выходило так: если командир прослышал что-то худое про посиделки с Настей, то без промедления тут же разоблачится на конкретную тему. Но не разоблачился. Значит? Скорей всего, задумал слишком заумную рекогносцировку на местности.

- Вот и поговорим по чести, - приступил подполковник Задолбов к изложению своих мыслей, которые, к сожалению, не читались на расстоянии. - Хочешь войти в историю?

- Это еще в какую? Вы о Насте?

- Здрасте! Я об истории, а вшивый о Насте!

- Я не вшивый.

- Тогда не крути мне яйца с этой банщицей! Это я тебе говорю, подполковник Задолбов. К нам едет...

- Ревизор?

- Это у Гоголя "Ревизор", а у нас комедь посерьезнее будет.

- Большое начальство в генеральских звездах? - строил догадки Костик Сирый.

- Сначала Соловьев-Седой. Слышал о Соловьеве-Седом?

- "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат".

- В яблочко!

- В разведроте все снайперы.

- А теперь, сынку, распахни зубарики и скажи, слышал ли сегодня на зорьке Левитана - как он читал по радио приказ Верховного о присвоении частям и соединениям гвардейских званий и имен освобожденных городов?

Костя смущенно почесал костяшками указательного пальца кончик носа. Именно в это предутреннее время, когда всем, кроме жаворонка, сладко спится, и обсуждал он с Настей в предбаннике насущные вопросы о чести девичьей и о чести мужской, причем так полюбовно, что - не разлей их вода даже из шайки с кипятком.

- Обанкротишься ты со своим незнанием, - огорченно сказал подполковник Задолбов. - А весь полк, по твоей милости, обанкротится перед большим начальством, какое следует за народным композитором Соловьевым-Седым. Не понятно?

- Никак нет!

- Незнание - мать непорядка, заруби это себе на носу! А заодно запомни: в приказ Верховного включен и наш полк. Отныне не просто стрелковый, а гвардейский.

- Подвалы полны...

- Не туда гнешь. Нам теперь требуется песня, своя, строевая. Чтобы с ней, подруженькой нашей, и промаршировать по плацу за вручением гвардейского знамени.

- Ну, так, товарищ подполковник, вы ведь сами говорите, Соловьев-Седой приезжает... Композитор!

- А текст?

- Что "текст"?

- Ты у нас поэт или - кто?

- Или - кто. В рифму могу.

- Точное попадание! Это я тебе говорю, подполковник Задолбов.

- А песню...

- Непременно в стихах, учти. Иначе обанкротимся. И подфарти композитору насчет фамилии. Типа "Соловьи-соловьи..."

- Было. И Фатьянова не переплюнешь.

- Не банкроться от испуга. Возьми на прокат вторую часть фамилии - Седой.

- Над седой равниной моря гордо реет буревестник, - процитировал Костик, что пришло - не припозднилось на ум.

- Было и это, - вздохнул подполковник Задолбов. - Но не тушуйся, сам пропадай, но полк выручай!

- Есть выручать! Свободен?

- Иди, и назад без стихов в рифму не возвращайся!

Костик козырнул и двинулся к двери, теряя по пути дар речи и досужие мысли, что обычно с ним и творила природа в безвыходном положении, когда взамен - во спасение - приходили стихи.

И они не обманули своего создателя - пришли.


"Вёсны наши малые,
воды наши талые.
Соловьи седыми стали,
а грачи линялыми.
      Пулемет вовсю кукует.
      Годы, фриц, подсчитывай!
      Не ищи ты жизнь другую,
      сгинешь здесь, под Лидово.
Годы наши звонкие
не прошли сторонкою.
А остались в памяти
вместе с похоронкою".

Костик Сирый и не заметил, что рука его самостоятельно потянулась к фляжке с импортным вином. Глоток-второй, передача направо - адъютанту. Глоток третий-четвертый, передача налево - порученцу. Приняв назад алюминиевую посудину, стихотворец младшего офицерского ранга вложился в глоток чуть ли не генеральского звания, во имя, так сказать, поднятия творческой активности той, неподотчетной даже рассудку, части его организма, которая и до Киева доведет. И... окосел по самую макушку, увенчанную все еще пилоткой, а не фуражкой с золотой кокардой.

При спуске в погреб Костик читал произведение собственного сочинения отнюдь уже не в уме, а речитативом, чтобы не забыть какую-нибудь строку. И благодаря возбужденному выкрику-рефрену: "Желаю музыку! Полцарства за музыку!" вытягивал на себя прочих любителей стихов и крепких алкогольных градусов. А среди них - и Марика Гаммера, своего заместителя и друга закадычного. Тот в последние дни после взятия Лидово не расставался с трофейным "Хоннером", аккордеоном на сто двадцать басов с перламутровой клавиатурой. И музицировал на нем, порождая попутно "фрейлехсы", как некогда в одесском парке Шевченко, где, бывало, в одной компании со своим дядей Ароном Гаммером и сестрой Эммой, исполнительницей русских, еврейских и украинских песен, давал концерты или играл на танцах.

Нечего и говорить, что спустя сутки, когда Соловьев-Седой прибыл в расположение воинской части подполковника Задолбова, его встречали готовым маршевым "фрейлехсом" собственного армейского изготовления. С ним, в наступательном ритме праздника, и отправился полк за гвардейским знаменем, а затем и в бой:


"Годы наши звонкие
не прошли сторонкою.
А остались в памяти
вместе с похоронкою".

После войны эту песню уже не исполняли. Говорят, ее запретили за пессимистические настроения, навеваемые "похоронкой". Большому начальству, раздающему ордена и гвардейские значки, наверное, хотелось, чтобы войны были жизнеутверждающими и ни в коем случае не напоминали о смерти. Должно быть, водятся и такие войны.

Но скорей всего, на другой Земле.

Однако другой Земли для нас не придумано. Посему и войны у нас местного значения - Земные, как и стихи Костика Сирого.


"Следок в следок - тропа намечена
гранатой, пулей и штыком.
Пройдем к Берлину по неметчине,
Уча язык: "Хальт! Шиссен! Ком!"

Получим пулю за отличье.
И угодим в тот райский сад,
где будем слушать трели птичьи,
взирая с неба на Парад".




КЛЮЧ  ОТ  ГОРОДА

У подполковника Задолбова возникла идея. Он позвонил по вертушке в штаб армии и... Там его идею поддержали. Более того, выделили под идею транспортный самолет с почтой и стали прогревать моторы, крутя пропеллер. Оставалось одно: вызвать командира роты разведки Костю Сирого и отдать ему приказ на выполнение, что и сделал безотлагательно. Время не ждет, время скользило между пальцев подобно воде. Было оно безнадзорным, самоуправным и непредсказуемым, как и вся операция, задуманная подполковником Задолбовым. Но начальство задумку его одобрило, а приказ он уже подписал. Причем, приказ был настолько секретным, что комполка написал его собственноручно, чтобы не разгласить за "Ундервудом" даже адъютанту, бывшему милицейскому сыскарю Умнихину.

- Ясна задача? - спросил подполковник Задолбов, когда Костик Сирый разобрался наконец с его почерком.

- Так точно!

- Не обанкроться с выполнением.

- Бумага все стерпит, - пошутил Костик, чувствуя однако мелкий озноб во всем теле.

- Э-э, нет! Бумагу сжечь теперь, после прочтения! И - руки в ноги, пока не выросли крылышки.

Шел 1945-й год, и говорить о том, что живым выйдешь из войны, еще не полагалось. А полагалось отдать честь, затянуть потуже пояс, чтобы позолоченный ключ от города Остенберга, позаимствованный в местном музее, не вывалился из-за пазухи, выйти во двор, сесть в газон и мчаться короткой дорогой на полевой аэродром, расположенный ближе к окраине на футбольном поле.

Через полчаса Костик Сирый был уже в воздухе и, усевшись в кресло, блаженно растекся в сновидениях.


"От Москвы в Остенберг и обратно в Москву -
вот маршрут мой, которым сегодня живу.
Сяду я в самолет, поплыву между туч.
И доставлю в Генштаб позолоченный ключ.
Он от города Остен по прозвищу Берг,
что минувшею ночью погас и померк.
Мы вошли в него лихо, чуть не бегом,
и примяли слегка боевым сапогом,
чтобы фриц, возмечтавший в золе нас испечь,
изучал на коленях русскую речь".

Что солдат видел во сне, это оставим на его совести, и не станем тревожить до самой посадки в Москве. Тем паче, что солдат спит - служба идет.

Сколько прошло службы, пока подали к борту трап, Костик не помнил. Но то, что увидел у поданного по расчищенному снегу трапа, не забудет никогда. Два генерала с красными от мороза ушами, берущие под козырек. Выставились не где-нибудь у Мавзолея, а перед ним, простым гвардии лейтенантом, не отмытым, в пороховой копоти и фронтовых ста граммах с небольшим прицепом. За генералами он увидел правительственную машину ЗиС-101, перекрашенную из черного цвета в маскировочные тона: открытая дверца, кожаное сидение, а на нем, на кресле этом барском - поднос с какими-то деликатесными кушаньями вроде икры и лососины и миниатюрная, с большой палец, водочная бутылочка. "Разовая", - догадался фронтовик, усаживаясь по приглашению сановитых попутчиков между ними, попутно приняв на колени поднос.

- Кушайте!

- Я кушаю.

- Пейте.

- Уже пью.

- Но уложитесь, - генерал посмотрел за обшлагом шинели на часы. - В считанные минуты.

- Я вас не задержу.

- Не нас, не нас, голубчик. Верховного.

Костик поперхнулся. Костик подавился.

Поперхнулся-подавился, но выдюжил, не подвел начальников. И на скоростях, еще до въезда в Кремль, прибрал все до последней икринки и граммульки под градусом. Теперь он гляделся, как и положено по сценарию: не столько усталым от реалий походной жизни, сколько довольным от предвкушения лотерейного счастья. На сердечных струнах играла весна, в душе расцветали почки, а в мозгу шаловливо блуждала мысль: как бы добавить!

Наверное, эта мысль передалась и Иосифу Виссарионовичу, самому известному по произведениям советских писателей телепату и душеведу. В его кабинете на массивном столе, в окружении тарелочек с разрезанным лимончиком, колбаской и коробкой конфет стояла початая бутылка коньяка, словно приглашая к возлияниям. Рядом с ней пузырились два объемных бокала, сбоку от них в кружке света от лампы на мраморной подставке - абажур зеленого стекла - лежала коробка папирос "Герцеговина Флор" и трубка с изогнутым чубуком.

Сталин медленно прохаживался у огромной - во всю стену - карты, внимая штабному генералу, который указкой тыкал в скромную точку, представляющую в натуре, как это ясно сознавал очень даже зрячий Костик Сирый, немецкий город Остенберг, покинутый им совсем недавно.

Костик кинул пятерню к виску и попытался сообщить о своем прибытии, хотя это обозначилось в обозримом пространстве и без его доклада.

- Гвардии лейтенант...

- Ша! - сказал ему сопровождающий генерал. - Вас будут слушать потом.

Мочевой пузырь не подвел, но под фуражкой моментально образовалась влажная проплешина, капельки пота выкатились на лоб и скользнули вниз, едко щекоча брови. Позолоченный ключ, спрятанный под гимнастеркой, давил на сердце, заставляя его биться с перебоями. Хотелось хапнуть бокал коньяка, чтобы придти в себя - очухаться, а там будь что будет, десяти смертям не бывать, а одну пересилим...

По пересохшим губам гостя Сталин без труда - сам пьющий не только воду! - догадался о его сокровенной думке и предложил молодому офицеру не чураться компании, а чувствовать себя, как дома.

"К столу он пригласил - это точно! - определил в уме Костик Сирый, - Но сесть за стол не позволил. К чему бы это?"

"А не к чему! - догадался через пару секунд. - Стульев-то и в помине нет. Выходит, пить надобно стоя. Впрочем, так и положено, - поспешно смекнул, - на приемах у правительства и его руководства". И логически додумав до конца свою, вроде бы правильную мысль, машинально потянулся к посудине, попахивающей клопами, замаринованными в алкогольной жидкости.

Сталин благосклонно наблюдал за манипуляциями Костиковых пальцев, нервно охватывающих горло коньячной бутылки, увенчанное генеральскими звездами.

- Не терпится? - задал наводящий вопрос.

- Душа горит! - признался Костик.

- На генералов? За сорок первый?

Костик уже наливал: себе по приличию, Сталину по приличию. Спонтанно отвечать поостерегся. Сзади замерли на лампасах два дюжих мужика, впереди, у карты, еще один. Сказанет лишнее - морду расквасят на выходе из Кремля. Он и промолчал, желая выпить и закусить без оплошки, ключ передать по назначению и смотаться в боевые порядки роты, чтобы не торчать здесь, у всех на виду, точно непотребный предмет в проруби.

Взяв бокал за тонкую ножку, Костик воззрился почти в упор на Сталина, и обнаружил: смотрит на вождя не снизу вверх, как на демонстрации, когда он из народа, а Иосиф Виссарионович на трибуне, а прямо - глаза в глаза. "Да мы одного роста!" - с какой-то суеверной опаской подумал о том, что его обдуривали все годы громадными портретами и скульптурами.

- У меня к вам вопрос, - Сталин придержал руку Костика, готовую к излюбленной пробежке по маршруту, ведущему к открытому рту.

- Слушаю.

- Тяжело было товарища Сталина носить на спине?

Костик смущенно поежился, вспоминая, как десантировался с командой курсантов военного училища на Эльбрус, держа в вещмешке гипсовый бюст Сталина, чтобы установить его на вершине взамен Гитлеровского, скинутого в пропасть.

- Я бы еще и Ленина понес! - брякнул, не подыскав верного ответа.

- Ленина легче носить на груди, - Сталин повернулся к генералу, что стоял с указкой у настенной карты. - Товарищ Штеменко, приготовьте орден для товарища Сирого.

Теперь бы и выпить без помех за награду, что нашла героя там, где проще простого потерять себя самого. Но Сталин и на этот раз придержал его руку, самовольно двинувшуюся по излюбленному маршруту.

- Постойте, товарищ. А обмыть?

Костик и не заметил, как орден Ленина бултыхнулся в крутобокий бокал, совершив согласно закону Архимеда перелив коньяка. Но заметил, что сердце тут же отпустило, в животе потеплело, и вообще, вместе с глотком благородного напитка и счастье будто бы заглянуло в замочную скважину его судьбы.

- Будем жить! - сказал он и чокнулся со Сталиным.

- Будем жить! - согласился Сталин и чокнулся с Костиком.

- За Победу! - сказал Костик.

- За Победу! - согласился Сталин. - А когда, как вы думаете, товарищ Сирый, мы возьмем Берлин?

"Опять вопросы, - заерзал Костик в уме. - Прямо экзамен по повышению политподготовки, когда не вопросов боишься, а собственных ответов".

- Я, товарищ Сталин, еще не прикидывал.

- А вот прикиньте.

- Если прикинуть...

Костик посмотрел направо, посмотрел налево, но генералы, вправленные в лампасы, поспешно отвели глаза в сторону. Костик посмотрел на самого знающего человека - на Штеменко, но тот уже повернулся к нему вполоборота и, якобы не видя просящего поддержки взгляда, водил указкой по карте, будто был чрезвычайно заинтригован происходящим на ней. И тогда парень бухнул, что пришло в голову. А что могло придти в голову советскому человеку, когда он уже выпил и надеется вскоре повторить? Разумеется, праздник - день разливной, весь из себя во хмелю и песенном раздолье. А какой праздник по календарному расписанию будет поближе?

"Поближе будет...", - покрутил Костик шариками, и не оплошал в расчетах, когда доложил о них вслух.

- Полагаю, Первого мая - праздник.

- И я так думаю, Берлин нужно взять к Первому мая, ко дню солидарности рабочего класса всего мира, - снова - уже в который раз - согласился с ним Сталин. Поэтому поезжайте назад и объясните товарищу Задолбову, чтобы он положил ключ от города Остенберга, который вы держите под гимнастеркой, на его законное место, где лежал прежде. Где он лежал, в музее?

- В музее, товарищ Сталин! - опешил Костик Сирый от осведомленности вождя.

- Под стеклом?

- Так точно!

- Пусть товарищ Задолбов и положит его назад под стекло, а то мы положим на него... Что, товарищ Штеменко? - обернулся к штабному генералу.

- Наложим взыскание!

- Вот-вот, или он положит, или мы наложим на него. А то у нас с вами, товарищ Сирый, получается форменное безобразие. На букву "ха"... Да, "ха-ха". Как это говорят по-русски? - и пристально посмотрел, оценивая способность к самопожертвованию под смертельным обстрелом из вроде бы невинной игры слов, приправленной несколько грубоватым юморком, что, впрочем, и свойственно выпившим людям, не боящимся никакого наказания.

"Опять вопросы, опять экзамен!" - оборзел Костик. Но не растерялся! И выдал, раз просят, слово на букву "ха", но менее популярное, хотя по эквиваленту того же значения и смысла.

- Вы имеете в виду "хрень", товарищ Сталин?

- А что? "Хрень" - хорошее русское слово! - подметил будущий автор знаменитой, изучаемой в университетах статьи "Марксизм и вопросы языкознания". - Но не я имею в виду "хрень", а товарищ Задолбов. Видите ли, прислал мне ключ от города, который два часа назад, - поднял указательный палец, - немцы у него отвоевали. Какой щедрый человек! Идите - объясните ему, чтобы ключ он положил на место, иначе нам не успеть закончить операцию по взятию Берлина к Первому мая.

- Можно идти?

- Одну минуточку, не торопитесь, дорогой. На посошок восточная мудрость.

- Слушаю.

- Как уберечь каплю воды от высыхания?

- Не могу знать.

- Надо бросить ее в реку.

- Разрешите действовать?

- Действуйте и выполняйте, товарищ Сирый. И пусть мне товарищ Штеменко доложит еще до утра, что ключ вы уже возвратили на его законное место.

- Под стекло?

- Под стекло, и чтобы оно не треснуло, а то вы, хотя и старательные воины, но не очень аккуратные. И до конца еще не понимаете, что культурное достояние дружественного населения Остенберга - этого древнего германского города - надо уважать.

- Есть, уважать, товарищ Сталин! Однако разрешите уточнить, когда приступать к уважению? До оккупации или после?

- После взятия, товарищ Сирый. Идите...

И Костик пошел. Потом полетел. Потом побежал в атаку и заново штурмовал музей города Остенберга, чтобы уже не позаимствовать ключ от города, а вернуть его обратно под колпак. И всю дорогу, в небе и на земле, под пулями и осколками снарядов, в мозгу его каруселило великое русское слово "хрень", пока не обзавелось доступной рифмой и не превратилось в стихотворение.


"Сами с усами,
а жизнь в панораме.
Где ночь, там и день -
хрень!
Тень на плетень -
хрень!
Мордой о пень -
хрень!
Ты - дин-ди-лень -
хрень!
Я - дин-ди-лень -
хрень!
Мужчина шел к даме -
вся жизнь в панораме.
Пришел, а у дамы мигрень.
И что в результате? Хрень!"




ГОСПОДИ,  ДАЙ  НАМ  ВСЕМ  120  ЛЕТ  ЖИЗНИ!

Чкаловская бригада была сбита чуть ли не в предместьях Берлина, над каким-то прошедшем уже в победных реляциях Кайзергартом. Нет, она состояла не из Сталинских соколов. И к Чкалову имела отношение только по причине рождения. Рождения не личного, а коллективного - всей бригады, причем, концертной.

Кто бы что подумал, в зависимости от умственного кругозора, но мастер высшего пилотажа Василий сын Павлович отнюдь не пользовался для личных нужд гаремом. Просто город Оренбург переименовали в 1938 году, после гибели аса советского неба, в Чкалов, а местных артистов, набранных из публики, эвакуированной на Урал, назвали Чкаловской фронтовой концертной бригадой, посадили на самолет и отправили по официальному сопроводительному документу в "освобожденный от фашистов Кайзергарт". Отправили - это точно, но с доставкой произошла оплошка. Когда воздушный корабль вынырнул из низких облаков над искомой точкой, его встретили зенитным огнем те самые фашисты, от которых, по сводке Совинформбюро, город уже освободили. Летательный аппарат, превращаясь в наземное транспортное средство, поспешно выпустил шасси и опустился на шоссе Кайзергарт - Берлин.

Видя такое дело с аварией в небесах, разведрота Костика Сирого, отступившая было на противоположную сторону улицы, поднялась в атаку, чтобы вернуть утраченные позиции. И вернула! Заодно вернула к жизни и обмертвевших солистов певческого жанра, танцоров и музыкантов. И надо такому случиться, среди вернувшихся к жизни оказалась и Эмма Гаммер, старшая сестра гвардии лейтенанта Марика Гаммера, возглавляющего вместе с Костиком Сирым спасательную операцию.

Эмма была исполнительницей еврейских, русских и украинских песен. Но сейчас, обнимаясь с братом, забыла весь свой репертуар, и не только репертуар, но все известные ей прежде слова на трех языках народов СССР. Единственное слово, которое помнилось ей, было - "жив!", и она безостановочно, плача и смеясь, твердила: "Жив! Жив!"

- Мы тут все живы, пока не пали смертью храбрых, - разъяснил ситуацию Костик Сирый, и в шутку добавил: - Выходите за меня замуж. Марик мне уже загодя вас сосватал. Доложим по начальству: "Любовь с первого взгляда!" и распишемся... на Рейхстаге.

Но Эмма не слышала его.

- Жив! Жив! - шептала односложно, вся в слезах, и прижималась к брату, пока к ней не вернулась речь. А затем, с трудом разлепляя губы, промолвила: - Мы на тебя получили похоронку.

- С кем не бывает, - Марик передернул плечами и, сбивая нервозность, прибегнул к присловью Костика: "Десяти смертям не бывать, а одну пересилим!"

- Господи! - сказала Эмма, протирая глаза. - Дай нам всем 120 лет жизни!

- Твоими бы молитвами, Эмма! А то ведь на войне, как на войне...

- Знаешь... а мы ведь за тебя... умершего... имя твое... в Чкалове...

- Да ну?

- Вот тебе и "ну"! У Арона и Ривы мальчик родился... В ночь на 16 апреля...

- Смотри ты, подгадали точно к началу штурма Берлина.

- Тебе виднее... Дали имя за тебя, Марик, а теперь... Теперь - вернусь - наречем...

- Есть еще похоронки?

- Война постаралась... на имена... за умерших... Теперь, думаю, будет он Фима - по мужу Фаниному.

- Сестры Арона? И его?

- Фима Янкелевич умер. От разрыва сердца. Но тут не время говорить об этом.

- Ладно, не говори. Послушай меня, - прерывисто продолжил Марик, внезапно погрузившись в какие-то горячечные воспоминания. - Мы брали местечко Ялтушкино - то, в Винницкой области, где жила бабушка Сойба, мама Арона и Фани, пока была Розенфельд, а не Гаммер. Так там не то, что из ее семейства, вообще никого из евреев не осталось в живых. 20 августа 1942 года фашисты уничтожили всех, от стариков до детей. По словам очевидцев... - и тут он рассказал сестре о том, что впоследствии все прочтут в книге Ильи Эренбурга "Люди, годы, жизнь". - "Они экономили пули, клали людей в четыре ряда, а потом стреляли, засыпали землей много еще живых. А маленьких детей, перед тем как их бросить в яму, разрывали на куски". Когда думаешь об этом...

- Не надо, Марик, не растравляй себя. Постарайся остаться живым.

- Постараюсь. Во всяком случае, живым в руки смерти не дамся.

- А мы и не позволим, - вмешался Костик Сирый, хлопнув свого заместителя по спине. - Нам еще с вами, Эмма, расписываться на Рейхстаге. А без живых свидетелей никакой ЗАГС наши подписи не подтвердит.

- Ладно вам, - смутилась девушка.

- А вот и не ладно. Мы еще вернемся к единоличным предложениям руки и сердца. А сейчас... - он посмотрел на сгрудившихся вокруг солдат. - Сейчас слово массам, - и вскинул автомат над головой, давая понять: бой закончен, можно и передохнуть.

- Даешь концерт! - закричали солдаты.

И - война свидетель! - артисты поднялись на искореженное крыло самолета, как на подмостки, и дали концерт.




РЕЙХСТАГ  ПОД  НОГАМИ,  ДО  САМОГО  КРАЯ  ВЕРШИНЫ

Первый миллион снарядов по Рейхстагу был уже выпущен. И со всей очевидностью стало ясно, что не зря немцы в прошлом окрестили этот дворец, построенный в стиле позднего итальянского Ренессанса, "катафалком первого класса".

В прорыв по черной лестнице ушли Игорь Дальневосточник, Сема Штырь и Хабар Ардашев. Слышались выстрелы, взрывы гранат и крики интернационального звучания - на русском, идише, татарском, со знакомым матерным акцентом. Костик машинально подыгрывал своим товарищам по оружию, сочиняя в уме: "До врага дойдем, шагая, и в упор разматерим. Ты не порть нам Первомая: околел твой Третий Рим. Ручки вверх и топай скоро. Указатель - "Колыма". Тебе всадит до упора наша русская зима". Руки его были заняты работой. Мастерили знамя. Из подсобного материала. А какой подсобный материал в бильярдной? Шары? Разве что Марику понадобятся, чтобы, отбиваясь, бросать их под видом лимонок в проем лестниц. Кии? Один пригодится - это точно! - для флагштока. А вот знамя? Из чего сообразить знамя?

- Режь покрывало стола! - подсказал Марик. - Красное! - и от двери, возле которой сдерживал автоматными очередями немцев, перекинул финский нож с наборной рукояткой.

Костик взобрался на бильярдный стол и быстрехонько вспорол материю, взяв за лекало свою фигуру во весь рост. "Знамя должно смотреться, - мстительно бормотал он. - От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей!" Привязал красочную самоделку шнурами к кию, посмотрел на изделие умелых своих рук, хмыкнул: "Серпа бы да молота сюда, а впрочем..."

- Марик!

Марик дал короткую очередь. Оглянулся.

-?

- Ты в переводе - молот?

- Чего-чего?

- Вот грамотей! Фамилии своей не знает! Гаммер, чертов сын, я тебя спрашиваю русским языком: ты - молот?

- А-а, - Марик бросил в проем лестниц гранату. - Для фашистов я и молот, и наковальня. А для чего тебе это?

- Для порядка. Ты, значит, будешь при нашем знамени - молот, а я сойду за серп - и по яйцам, по яйцам! Кончай там с ними, пойдем дальше.

В проеме лестниц ухнула еще одна граната. И еще одна. На какой-то момент внизу все стихло. И разведчики выбрались на черную лестницу. Сторожко скользнули наверх. Следом за штурмовой группой.

Тусклое освещение, поддержанное генератором. Некоторые кабели, идущие рядами по стенам, иссечены пулями и осколками. Под одним, свисающим к полу, надпись химическим карандашом: "Не трогайте оголенные провода мокрыми руками. Они от этого ржавеют. Сема". Под надписью жирная стрелка, выведенная тем же вездесущим писчим инструментом. Она и завернула Костика с Мариком направо, в развороченный взрывом туалет. Краны перебиты, вода хлещет над умывальником, дверка в кабинку держится на одной петле. На ней надпись: "Хорошо быть кисою. Хорошо собакою. Где хочу - пописаю. Где хочу - покакаю". Жирная стрелка указывала на небо. У ее острия еще приписка: "Сема там уже побывал, проверено - мин нет!"

- Интересно, как это мы туда взберемся? Чай, еще не ангелы, - проворчал Костик.

- Воздуходувник там! - подсказал Марик, распахивая сапогом дверцу. И не ошибся.

Теперь они могли молиться господу Богу за ту везуху, которую он предоставил им, смастерив худенькими и отнюдь не рослыми. В амбразуру бойцы протиснулись без особых хлопот и оказались на крыше.

- Гляди-ка! - ахнул Костик, передавая знамя подбежавшему Семе Штырю.

- Живем! - откликнулся Марик. - Какие рыцари на конях! Вот покатаемся!

- У того, гляди, каменного болвана, что справа, копье сломано, - подметил глазастый командир разведроты.

- Вот мы и вправим ему заместо копья наше знамя! - усмехнулся Сема. - Пусть держит в кулаке что-то надежное.

- Постой, - придержал его Костик. - Давай сюда карандаш. С чем начал войну, с тем и кончу. Я им тут памятную писулю оставлю... в русских стихах.

Послюнявив грифель, Костик склонился над полотнищем и размашисто вывел:


"От Кремля до Рейхстага
я прошел - не пропал.
И древко с красным флагом
вставил им, как кинжал.




НАДПИСЬ  НА  РЕЙХСТАГЕ

Из тысяч надписей на Рейхстаге эта, ставшая достоянием семейного альбома, практически никогда не цитировалась в репортажах о взятии Берлина. Сделана она углем на цоколе одной из колонн, второй или третьей от входа - ни Костик, ни Марик точно упомнить не могли. Но смысл ее помнили дословно. Вот она:

    "Здесь на Рейхстаге, в день нашей Победы, расписываемся собственноручно и полюбовно при полном взаимном согласии на заключение брака.
    Невеста Эмма Гаммер.
    Жених Константин Сирый.
    Свидетель со стороны невесты Марик Гаммер.
    Свидетель со стороны жениха Сема Штырь.
    Печать обещал поставить командир полка подполковник Задолбов.
    9 мая 1945 года.

Эту надпись я видел в детстве. На фотографии. Но не терял надежды, что увижу ее когда-то и воочию. Такой случай, как мне представлялось, выпал через двадцать лет после Победы, в 1965 году, когда нас, солдат 11 ударной армии, подняли по тревоге и кинули из Калининграда в тысячекилометровый марш.

Направление?

Мы полагали - на Берлин.

Но начальству виднее, где проводить маневры...




© Ефим Гаммер, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, 2010-2024.




Домой приобрел гантели 10 кг https://tfx.ru/more.php?id=1016, привозят по РФ прямо от изготовителя.

www.tfx.ru

Словесность