Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Dictionary of Creativity

   
П
О
И
С
К

Словесность




ТРИДЦАТЬ  ТРЕТЬЕ  МАРТА




***

На работе пустили слух, что пошли летние подберезовики. Ходил сегодня проверять. Березы есть, да. А вот под ними... Зато видел десятка два поганок. Может они пошли вместе с подберезовиками, а потом подберезовики отстали по дороге или заплутали. Или рассорились дорогой. Кто их знает. Грибы - существа загадочные. Так что до нас дошли только поганки. Встретил двух бомжующих улиток. В смысле без домиков. Сидели на листьях, в чем мать родила, и рожками шевелили. А вот одна, совсем крошечная, прилепившаяся к желтку огромной ромашки, была с домиком. Небось, ребенок богатых родителей. И как она умудрилась залезть-то на такую верхотуру. Практически леопард на вершине Килиманджаро. Ромашек, незабудок, лютиков, колокольчиков моря, реки, ручейки и лужицы. А еще видел маленькие белые цветочки размером с ноготь мизинца. Лепесточки у них продолговатые, а из середины цветка растут три изумрудных тычинки с серыми, бархатными кончиками. Помню, еще в школе, нам преподаватель биологии объяснял, почему некоторые ученые не могли поверить в эволюционную теорию или в зарождение жизни из простых органических молекул. Какая эволюция? - говорили они. Это же уму непостижимо, чтобы каждое существо от кита до комара и от секвойи до незабудки произошло от каких-то бесцветных и невидимых молекул. Разве это все не от Бога? Наивные. Конечно из молекул. Из соединений четырехвалентного углерода с водородом, кислородом, азотом и другими элементами. Но, когда вглядываешься в маленький белый цветочек размером с ноготь мизинца и видишь, как по одной из его тычинок ползет еле заметная глазу черная букашка, поблескивая слюдяными крылышками... нет-нет, да и засомневаешься...




***

После обеда ничего не происходит. Совсем. Куришь на балконе и дым колечками. Ну, еще облизываешь усы от остатков абрикосового варенья. Вот и все развлечения. Какой-то мужик под окнами не может оторвать пивную бутылку от губ. А незачем было так присасываться. К городской трубе причаливает большое серое облако. По всему видать - осеннее. Наверное, какая-то ошибка в прокладке курса. Несколько ласточек суетится вокруг него. Лоцманы местного небесного тихоходства. Скучно, душно, кисельно. Воздух такой густой - того и гляди остекленеет. В такую погоду на скрипке, к примеру, играть нельзя. Звуки забиваются под верхнюю деку, и никаким смычком их оттуда не выманишь. Только на барабане и можно. Впрочем, на барабане в любую погоду можно. Хорошо, когда горы со снеговыми шапками на горизонте. Когда плохо, тогда на горизонте деревня Балково с заброшенным коровником. Поле и пыльная дорога. Все вокруг плоское, точно блины. Не стоило, конечно, их есть в таком количестве. Даже с абрикосовым вареньем. Тем более с вишневым. Если б заставляли - тогда понятно. Если б угрожали, не давали спать, пока не съем, вводили бы их внутривенно - и говорить не приходится. А так... Зато я теперь знаю "отчего люди не летают так, как птицы..." Я и раньше догадывался, а теперь точно знаю.




***

Если едешь в сельском автобусе, то можно попросить шофера: "Командир, останови у тропинки через поле подсолнухов". И он остановит. Он знает, у какой. Это вам не следующая станция тургеневская платформа справа. И утром над проснувшейся Окой такая дымка, как будто надышали на зеркало перед тем, как протереть. И когда идешь по деревне, на тебя из палисадника покосившегося дома под зеленой крышей зевает рыжая собака, и смотрят во все лепестки розовощекие георгины и тонконогие гладиолусы. И в пустой, прохладной церкви старушка говорит: "Ты, милок, свечку свою ставь поближе к образу - вон, сколько мест свободных, а ты с краю...". И оплавляет нижний конец свечи, чтобы прямее стояла в подсвечнике. И кресты разросшегося кладбища целятся на березовую рощицу неподалеку. И на портрете отца, на памятнике, сидит какой-то прозрачный мотылек, прямо на галстуке. И отец его не смахнет.




ДВЕНАДЦАТОЕ АВГУСТА

Прошел ливень. С громом, молнией и сильным ветром. Обычный ливень, каких этим летом по два на неделе. После него на земле желтые листья. Совсем немного. Где-то они в кронах прятались. До поры. Наверное, им было неловко. Все еще, а они уже. Не утерпели - сорвались. Да нет еще никакой осени. Еще и лета толком не было. Мало ли от чего может пожелтеть лист и разбиться вдребезги утренний воздух. И стая птиц просто носится по небу от избытка своих птичьих чувств, а вовсе не собирается... Да и вообще это вороны. Куда они денутся.

А взгляд у нее не холодный, нет. Просто устала.




***

Сегодня у меня была собака. Нет, мне ее не давали поносить, и она не приходила ко мне в гости. Я сам к ней пришел. Взял удочки и пошел ловить рыбу подальше от деревни. Если пройти километра три от моего дома вниз по течению Оки, то как раз придешь к старой барже, вытащенной на берег. Там хорошее, тихое место. В этой самой барже собака и живет. Рыбаки ее подкармливают, а когда не подкармливают... она и сама стащит. Но совесть имеет - тащит только закуску. Чтобы бутылку взять - это ни-ни. Она давно возле рыбаков крутится - понимает, что к чему. Откликается на любую кличку. Даже когда и не зовешь ее вовсе. Придет и смотрит. Собаке отказать трудно. Если бы я умел так смотреть, как она - мне бы никогда ни в чем не отказывали. Даже самые краси... Ну, да я не о том. Дал я ей кусок колбасы, который собирался немного поджарить на углях. Потом еще один. Когда колбасы не осталось, я открыл банку шпрот. Запил пивом съеденные ею шпроты и пять сдобных сухарей с изюмом. Шестой в нее уже не влезал, и она закопала его неподалеку. От предложенной сигареты отказалась. Потом мы смотрели на поплавки, на проплывающие мимо облака и лодки, на двух цапель, бродящих вдалеке по отмели. Жаль, конечно, что у тебя не клюет, думала она мне. А то б рыбки свежей... Знаешь, приходи завтра. Какая тут рыбалка, когда ни кусочка колбасы... Вот завтра обязательно. Тут лещ берет. Сама видела, как один мужик, на мотыля... Только ты, это... будь другом, на всякий случай шпроты захвати, а?

        Ох, и клюнет сейчас...
        Задремавшая было собака у ног
        Приоткрывает глаз


***

Еще вчера оставалось три дня лета, а уже сегодня послезавтра осень. Но еще тепло. В полдень даже жарко. Ваша сестра еще порхает по улицам в небрежно накинутом на голое, загорелое и упругое. Скоро, скоро все будет шерстяное и с начесом, и в три слоя, и как же это, черт побери, у тебя расстегивается-то! А пока... пока эта бретелька так легка, что можно ее и взглядом отодвинуть. Наш брат это чувствует. И бросает такие взгляды... Нет-нет, да и смахнет тайком каплю сала, дрожащего в уголке глаза.




***

Видел гусеницу. Толстую, черную, с белыми пятнышками на спине. Ползала по скамейке то вперед, а то назад. Правда, я не очень понял, где у нее зад, а где перед, так что она могла ползать совершенно противоположным образом, а вовсе не так, как мне показалось. Зачем были эти странные поползновения в конце сентября? Все приличные гусеницы уже давно окуклились и летают во сне на новеньких, разноцветных крылышках. Впрочем, может быть, она до этого момента все пела, а теперь решила этаким образом поплясать. Кто ж их, гусениц, разберет. А вот фортепьянную музыку уже холодно слушать. Только, если концерты для фортепьяно с оркестром. Да и то не всегда. Сейчас хорошо виолончель или саксофон. Можно даже контрабас, но это ближе к началу отопительного сезона. А еще лучше чай горячий с лимоном и сухариками, только что насушенными из сдобной булки. Умакиваешь их в мед, или варенье, или сгущенное молоко, а потом хрустишь так, что не слышно, о чем говорит диктор в последних известиях. Хотя... Что он хорошего может сказать, этот диктор? Уж лучше бы тоже хрустел, чем каркать.




***

За что, среди прочего, люблю свою деревню, так это за множество тропинок. Есть, конечно, и у нас тротуары, и на них даже есть в некоторых местах асфальт, но хочется сойти с них поскорее и айда по тропинкам шуршать, шуршать всласть красным кленовым и желтым березовым. У нас, кстати, и листья падают медленнее. Не городские. Куда им торопиться. Да и не падает он - летит. Это городской лист торопится упасть, потому что его ждет злой и похмельный дворник с метлой. А нашего, деревенского, кроме его, уже лежащих, собратьев никто не ждет. Вот он и летит, летит... Иной кленовый лист такие пируэты выделывает, прежде чем приземлиться - лыжники, которые с трамплина прыгают - отдыхают в травматологии. Теперь лысеть хорошо - за компанию. Опавшие листья везде. Кажется, только в супе их нет... Впрочем, если мелкие, березовые, то и в нем... Где-то вдалеке собаки не то еще лают, не то уже кашляют от холода. Не разобрать. Тучи, цвета воронова крыла и вороны цвета туч. И всё мечется, суетится по небу. Тучи так и вовсе в недоумении - то ли последний дождь лить, то ли первый снег сыпать. Точных указаний сверху не поступало - одни слухи, да и те непроверенные. Ну, недолго ждать осталось. Только и успеешь вздохнуть, да взгляд оторвать от листа падающего, от птицы улетающей - а уже и Покров на дворе.




***

Тихо в библиотеке. Так тихо, что слышно, как пролетают белые мухи за окном. В гардеробе старушка вяжет шарф длиной в двенадцать месяцев. Толстая и шерстяная анаконда уползает куда-то вглубь, под прилавок. В читальном зале старичок, с авторучкой в нагрудном кармане пиджака, дремлет над наукой и жизнью. Скучающая библиотекарша о чем-то беззвучно шевелит губами и рисует пальцем на толстых и пыльных листьях гортензии. Гортензия старая. Она еще помнит как на полке, над ее горшком, стояло полное собрание сочинений вождя. Ей тесно в горшке и к непогоде корни просто выкручивает. Но она не жалуется. В конце концов, поливают регулярно и не тушат окурки в горшке. Через неплотно прикрытую дверь каморки в глубине читального зала слышно, как кто-то говорит по телефону. "Надь, шампанское, нарезку и фрукты оплачивает профсоюз. Все остальное приносим сами. Ну, как что? Салатики. Вас трое придет - так три и принесете. Ты со своим будешь? Только не надо перцовку. Клюквенную лучше... Да ничего не делаем. В хранилище часа два порядок наводили. Все уши в пыли. Чай пили с тульскими пряниками. Ленка принесла. Она с внуком приходила. С Минькой. Шустрый мальчонка. Пока мы трепались - залез под стол и нарисовал самолет черным фломастером на ленкином сапоге. Ага. Бежевые. Которые она на прошлой неделе купила. Еще занимала на них до получки". Начинает смеркаться. На стенде "Край родной" лица лучших людей города и района нахмуриваются. Только банка с вареньем, нарисованная на объявлении о заседании клуба садоводов-огородников "Встреча", краснеет, как ни в чем ни бывало. Завтра, в воскресенье, у них посиделки. Будут хвастаться новыми рецептами консервирования. По сотому, должно быть, разу. За стеной двигают стульями. Общество любителей поэзии собирается на вечер, посвященный некруглой дате со дня рождения Шевченко. А может и Лермонтова. На стареньком пианино кто-то пробует брать аккорды. Пианино в ответ мычит невразумительное. Житья ему нет от этих "литературно-музыкальных композиций". Особенно по выходным. Хочется покоя, ласковых прикосновений фланели, стирающей пыль с крышки, и блендамеда с отбеливающим эффектом для пожелтевших клавиш. Два школьника, обложенные и загнанные внеклассной литературой, готовятся к сочинению. Шепчутся между собой. "Шур, а я вчера четвертый уровень прошел. А ты? А я нет. Меня маги задолбали. И мать с отцом. Всю мою конницу ухайдокали. В смысле, маги. Не, блин, Леш, ты смотри, я у Заболоцкого нарыл - людоед у джентльмена неприличное отгрыз. Я худею. А писать будем про не позволяй душе лениться и вечер на Оке. Ну, и кто после этого наша Сергевна?". Они вздыхают и снова утыкаются в книжки. В приоткрытую форточку осторожно просовывает погреться свою ветку береза. В сером голубом красном оранжевом небе сходит с ума зимний закат. Окна соседнего дома наливаются теплым медом. Тихо в читальном зале. Так тихо, что слышно, как пролетают белые мухи за окном.

        Зимний вечер.
        Так календарь исхудал,
        Что ясно уже - не жилец...


***

Второй день такой туман, что ни зги не видать. Люди не могут найти дорогу на работу. У нас ведь не Москва - вышел из квартиры, задремал в лифте и следующая станция краснопресненская. У нас надо пешком, по тропинкам. Вот и не доходят. Которые посмекалистей, стали в группы сбиваться, чтоб на работу идти. Проводника берут, запас продуктов, водки, теплых вещей, выходят затемно и... не доходят. В такие туманы много ежиков гибнет. Соберутся они в гости к медвежатам, варенья малинового с собой возьмут, выйдут, и... поминай, как звали. Летом еще туда-сюда. Медвежата рычат, зовут их. Они на голос и добираются. А зимой - и рычать некому. Спят себе по берлогам. То есть, как ежик с вареньем в гости придет, то сразу просыпаются и чайник ставят или даже самовар на еловых шишках. А так - нет. Спят и лапку сосут. Вот ежики и бродят, пока не замерзнут. Потом, как развиднеется, идешь по лесу, смотришь - узелок валяется, и из него край банки с малиновым вареньем торчит. Значит и он, бедолага, неподалеку. Не дошел. А народ-то сами знаете, теперь какой... Некоторым грех на душу взять, что раз плюнуть. По весне, как подсохнет земля, ходят по лесу, собирают это варенье малиновое. После туманных зим много набирают. Что сами не съедят - так на базар несут. Их, конечно, милиция, экологи разные гоняют. Надо ж понимать, что еще и медвежата болеют от недостатка малинового варенья в организме. Какое же это детство без малинового варенья? Да кто ж нынче станет понимать... Всяк только о себе и печется. А как выйдут в лес наши дети и внуки - а там ни медвежат, ни ежат, ни варенья малинового. Ни одной, даже и малюсенькой баночки. Вот тогда и спохватимся. Ан поздно будет.




НОЧЬ ПЕРЕД САМЫМ КОРОТКИМ ДНЕМ В ГОДУ

Местные подрывники-затейники начали мощную артподготовку часа за полтора до. Потом было небольшое затишье перед самой полуночью и несколько шампанских минут после нее. И все. После этого живого места на небе не было. Даже над противоположным берегом Оки, где только зубры в заповеднике, все было в гулкие малиновые и шипящие зеленые дребезги. Уши закладывало, как за воротник. А вот атака пехоты захлебнулась. Или нахлебалась. В половине третьего, выйдя на балкон покурить, почувствовал себя Джульеттой. Какой-то мужик во дворе, задрав голову истошно кричал: "Девушки, я желаю добра и счастья, бля, ва-а-а...". Недокричал. Упал в детские санки, стоявшие рядом, и его увезла с поля боя сестричка в белой шубке.




***

Ветер воет так, как будто у него украли только что полученную зарплату за полгода и ключи от водительских прав на паспорт. Рот приоткроешь, и слова с языка сдувает мгновенно. Даже те, что хотел загрызть до букв, до палочек и крючочков, до точек над и незаметно сплюнуть куда-нибудь в уголок. А они раз - и вылетят.... Вроде и размером с воробья, не больше, а как на шляпу начальству или забор... да расплывутся.... А те, другие, которые, может еще и меньше, но хрустальные, но хрупкие, которые долго полируешь прежде чем, которые на ветер ни за что, которые простуживаются от неосторожного выдоха, от которых щекотно в горле, которые надо осторожно с языка на язык, из губ в губы... те не складываются. Кто ж их знает почему.

        ночной снегопад
        слова, слетевшие с твоих губ
        тают на моих


***

Погода совершенно нелетная. Хочется вобрать в себя шасси, чтоб не мерзли, и прилечь где-нибудь на запасной полосе. Чтоб хорошенькая стюардесса, прибираясь в пустом салоне, щекотала пылесосом в разных местах... Стюардессы такие затейницы, когда между рейсами. А небо сегодня в мелкую дырочку. Поэтому снежинки крошечные. Будь такие слезы у девушек - они бы не катились по щекам, а висели в воздухе, как туман. И все было бы, как учили наизусть. Дыша духами и туманами, она садится у окна. Наверное, кто-то ее обидел. Какие-нибудь кролики с глазами пьяниц. Теперь везде кролики. В какой ресторан ни зайди. И только она - одна.




***

Вообще такая ерунда была с этим апрелем посреди января. В середине зимы, как раз к началу окончания празднования нового года - набухшие почки и печень зеленая трава. Мало того, стали возвращаться веснушки. Обычно-то они как улетают сразу после бабьего лета в теплые и солнечные края - так до весны их и не жди. Сразу после грачей и возвращались. А тут - здрасьте! И что-то сбилось у них в настройках. К примеру, улетали с маленького, вздернутого носика на лице смешливой девчонки лет восемнадцати, а вернуться угораздило на румпель таких размеров.... Еще и с бородавкой на самом кончике. Мечутся по лицу, встают на уши, чтобы углядеть среди изменившегося пейзажа то самое место, с которого они улетали. Все напрасно.... Хотя чему тут удивляться? Порядка теперь у нас нет ни в чем. Откуда ж ему взяться у веснушек?




***

Ну и метелище. Умей Ярославна на путивльской стене так стенать и завывать, как этот ветер за окном - Игоря отпустили бы домой с запасом продуктов, теплых вещей и еще тормознули попутную лошадь. На улице, перед институтом, не видать ни одной, даже самой завалящей, зги. В такую погоду работать тяжело. А вот зевать в окно, почесывать кошку или женщину за ухом, думать короткие мысли спинным мозгом - легко. Еще лучше обедать. Идти-то мне недалеко, потому как деревня. Да и при таком ветре не столько идешь, сколько низко летишь в условиях нулевой видимости. К обеду лететь легко, потому что курс держишь прямо на запах её духов чеснока в борще со сметаной, потом, на полпути, делаешь поворот на запах запеченной свинины на ребрышках и, уже на подходе к дому, чуть-чуть доворачиваешь влево на запах вишневого компота с ватрушками. А вот обратно на работу... просев ниже ватерлинии... да крутым бейдевиндом... Куда идти? На запах? Чем пахнут ремесла... особенно моя химия.... На этот запах только под конвоем ходят. Три раза сбивался с дороги и возвращался обратно. Первый раз на запах её духов чеснока в борще со сметаной. Второй раз на запах..., а уж третий.... Так и не дошел до работы. Лес-то у нас рядом, и если б мой институт был волком, то, конечно, мог бы.... Но он не волк. А дома всегда найдется, чем заняться. Зевать в окно кухни, потом спальни, потом... можно попросить, чтоб почесали за ухом. Мурлыкнуть, потереться об... ну, как получится, и почешут. Обязательно.




ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ ФЕВРАЛЯ

Днем показалось, что пришла весна. Не то, чтобы пришла, а забежала на минутку. Даже и не забежала, а так... бывает, когда позвонят по телефону и ломающимся баском спросят, волнуясь: "Юля дома?". И, услышав, что забегала на минутку и уже успела уйти к подружке, вздохнут тяжело, а на вопрос "Что передать?" пообещают перезвонить попозже.... А под вечер опять зима... и в чай сахару кладешь две ложки с горкой, и из певчих птиц только закипающий чайник на плите. Только и есть весеннего, что мандариновый сандаловый и жасминовый запах на донышке пыльного и пустого флакончика твоих духов. И пробрался этот запах так глубоко, что мечтам щекотно, и они, точно разноцветные шарики, наполненные гелием, летят и летят вверх, смеясь и волнуясь на теплом майском ветру в студеном февральском небе.




***


Фотография Татьяны Тайгановой

Он стоит на окраине, этот старый деревянный дом. Шесть квартир. Шесть труб на крыше. Шесть дымов из труб. Вот большой, сметанный и солидный дым из трубы Ивана Сергеича, человека положительного и, кажется, даже старшего бухгалтера. Не дым, а колонна дорического ордера. А вот тонкий, и морщинистый слоистый от библиотекарши Елены Станиславовны. Рядом с дымом библиотекарши клочковатый и разлетающийся во все стороны дым из трубы Кольки, слесаря авторемонтной мастерской, а может и Мишки-токаря из жэка. Кто их разберет... Хотя... если присмотреться... дым летит не вовсе абы как, а все больше наклоняется к почти незаметному дымку из крайней правой трубы. Как раз эта труба стоит над угловой комнаткой Верки или Надьки (да, точно Надьки. Верка в прошлом году вышла замуж и съехала к мужу в панельную хрущобу) с ситценабивной фабрики. Надька - мечтательная, точно майская сирень, девчонка, с такими откуданивозьмись персидскими глазами, что соседи про ее мать уж сколько лет болтают, а все остановиться не могут... Надька сидит за столом, ест большой ложкой варенье из прозрачных ягодок крыжовника, читает затрепанный роман про совершенно невозможную любовь, который ей дала Елена Станиславовна, и время от времени так вздыхает, что мигает свет в настольной лампе с треснутым плафоном... Печь понемногу остывает, дымок из трубы истаивает и сливается с предвечерним сиреневым малиновым воздухом...

        замечталась...
        свет в настольной лампе
        вздрогнул от вздоха



***

Сижу, курю. В полуоткрытое окно залетела снежинка и не может вылететь обратно. Все кружится, бьется о стекло.... Того и гляди растает. Сбегал к соседям, взял стиморола с зимней свежестью. Сижу, не курю, жую и дышу на нее, чтоб не растаяла... А помнишь, как ты залетела в закрытую дверь? Как не хотела вылетать обратно... как кружила по комнате и билась о мою голову скалкой... как я стал дышать зимней свежестью в ледяном подъезде...




***

Мартовский снег идет из последних сил. Цепляется за ветви сосен, за края крыш, крылья ворон, липнет к прохожим, падает без сил на землю, на спины серых, целлюлитных сугробов. Всхлипывает под ногами промокших ботинок. В такую погоду лучше дома сидеть. В смысле валяться на диване и выдумывать женщин из головы. Весной надо непременно выдумывать их из головы. Хорошо, если насовсем. Иначе они забивают её напрочь. Еще и перепутывают извилины до морских узлов. А выдумаешь её из головы - и легче. Хотя бы на время. Просторнее. Только не надо ее задумывать обратно. Но это плохо получается. Как-то она всегда умудряется дверцу в твоей голове держать приоткрытой. Не знаю как. Хочет - выйдет, а хочет - зайдет. Как к себе домой. А может у нее ключик есть. Может даже и золотой... От этой пустой и пыльной каморки за нарисованными очками, бородой, усами и погасшей трубкой. Потому и пустой, и пыльной, что без нее.




***

У нас, в провинции, все такое же, как и в столицах. Только скромнее, без люрекса и стразов. У нас и культурная жизнь есть. Она и вообще у нас есть. Разная. Но из Москвы ее не видно. Они там иногда поднимутся на башню и смотрят вдаль. За кольцевой - ничего не видать. То ли дым из-под снега, то ли снег с прошлой зимы не убирали.... Какая-то муть на горизонте. Уж и стекла в очках протирали по третьему разу, и даже черные икринки бревна соринки из глаз повытаскивали - одна муть, хоть тресни. А если треснет, то, само собой, две. Ну, да не о них речь. Сегодня я был на выставке. Нет, вексельберги нам свои драгоценные яйца не показывают. Это не для наших брюк нашего скромного краеведческого музея на втором этаже промтоварного магазина "Весна". Выставка чугунных печных заслонок - вот это для нас. Тоже, между прочим, частная коллекция. Вьюшки, поддувала, топочные дверцы - всего десятка два экспонатов. Литье тульское, каслинское, калужское, липецкое и нижегородское. На огромной топочной дверце калужского литья позапрошлого века - красавец лось. Из тех еще лосей, которые потом, в эпоху центрального отопления, эмигрировали на настенные коврики с бахромой. А там и вовсе вымерли. Вот вьюшка литья путиловского завода, по рисунку самого Клодта. И вовсе не кони, а "дворовый, везущий на дробушках барыню". По виду эти дробушки - самые обычные салазки. Барыня старая, укутанная в сто одежек. Куда он ее везет - теперь уж не узнать. Может в гости, к такой же старой барыне, на чай с липовым медом, смородинной наливкой и сдобными калачами. Кухарка натопит им печку, березовые дрова жарко загорятся, и в трубе запоет-загудит теплый воздух, и станут они вспоминать о том, о чем вспоминают все старые барыни, в каком бы столетии они ни жили. Потом будут зевать, мелко крестить сморщенные рты, потом хозяйка уговорит гостью остаться переночевать, тем более, что дворовый мужик, привезший ее сюда, уже так угостился белым вином на кухне, что не только дробушки с барыней, но и самого себя, подлеца... потом лягут спать, задуют свечи и через пять-семь лет тихонько отдадут Богу души, потом домик этот, проданный невесть откуда появившимся, и вступившим в права наследства, троюродным племянником, станет какой-нибудь скобяной или керосинной лавкой, потом конторой, потом снова конторой, потом устроят в нём какую-нибудь пельменную или рюмочную под неоновой вывеской с перегоревшими буквами, потом он обветшает в конец, и его снесут по приговору неприметной канцелярской крысы с потными, красными лапками и шустрым хвостом, потом мальчишки будут рыться в его развалинах в поисках пиратских сокровищ, а вместо них найдут чугунную вьюшку литья путиловского завода, на которой дворовый везет на дробушках барыню....




***

... и буквы не успевают. Потому, что подуманное уже улетело и, вдогонку, прикрепляешь к нему буквы. Они цепляются к нему, как разноцветные ленточки к длинному хвосту воздушного змея. И летят. Там холодно, в сером, не по-весеннему зимнем небе. Если по отдельности, то каждая буква окоченеет, не долетит. Поэтому они сбиваются в слова. Есть такие слова, внутри которых тепло. Даже на морозе. Всего одно слово может обогреть целое предложение, а то и письмо. И это письмо получается низачтонеразрывным. Так и летят, цепляясь друг за друга гласными и во всем согласными, причастиями и исповедями, наречиями и напевами. И прилетают теплыми. И успевают отогреть, уже начавшие замерзать губы...




ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ МАРТА

Утром - минус двенадцать и северный ветер. На обочине кучка грачей выясняла отношения. Гвалт невообразимый. Разобрал не все, но отчетливо слышал, как один крикнул: "Пустите меня! Я сейчас этой суке, этому ворону позорному, который каркал, что пора лететь, что здесь весна - клюв-то обломаю!". Рядом, на ветках клена, недоумевала стайка снегирей. Они, кажется, определились. Перезимуют в наших краях всю весну. Может и лето. А там видно будет.




ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЕ МАРТА

Да нет еще ничего такого. Еще тает только под ногами, а не в руках не говоря о том, чтобы во рту. По ночам так и вовсе звезды жмутся друг к дружке от холода. Но днем, как пригреет... чем-то начинает наполняться этот пустой, холодный, но начинающий запотевать стакан зимнего воздуха. Немножко ручейного журчанья, немножко запаха талого снега и воробьиного чириканья. Потом, ближе к середине апреля, прибавится детских криков от разных догонялок и казаков-разбойников, чирканья по асфальту пустых гуталиновых баночек в расчерченных классах. И лопнувшими почками запахнет так, что ив сен лоран обнимется с дольче и габбаной, и все пятеро зарыдают в голос. Потом майские жуки и комары натянут в воздухе толстые веревки своего солидного жужжанья и тонкие ниточки голодного писка. И шелест первых листочков переплетется с шелестом первых, таких же крошечных, и таких же клейких юбок и первым, чуть смущенным смехом... и первым вздохом.... Можно ли дышать весенним воздухом? Конечно, нет. Кто же им дышит. Его пьют. Воздух, которым дышат, появится осенью. Но будет ли осень? Никто не знает. Да и кто это может теперь знать?

        намазал на хлеб
        запах листвы молодой...
        и уплетаю



ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ АПРЕЛЯ 2005 ГОДА

Вторые сутки дождь. Дождь отец, дождь сын и дождь сын от второго брака. Теплый и живородящий все, что можно живородить. От травы и дождевых червяков до несбыточных надежд и легких, летучих мыслей, вскипающих точно пузырьки в боржоми. Рассказывают, что в одном провинциальном городке, одна женщина, по дороге за спичками к соседу по лестничной площадке, попала под такой дождь буквально на одну ночь и.... Но я не про Лариску, я про другое. Под этим дождем даже слова, которые хотел написать, но не решился - прорастают. В какой-нибудь записке, сложенной вчетверо и переданной второпях, или поздравительной открытке с тисненым красным сердечком. Как раз после местоимения вдруг набухнет почкой запятая или даже точка, и как лопнет, как высунется кокетливо из нее тонкая, с закрученным носком, ножка буквы л, а за ней другая... и пойдет, пойдет расцветать пунцовыми красками по щекам и беготней мурашек далее везде.




***

Туманище. Такой плотный, что в нем можно рыть ходы. Вот танк проехал сосед поволок свой живот за пивом. За ним, по тоннелю, две девчушки пропрыгали. Перед тем, как стенкам сомкнуться, в него забегает собачка с хвостом-крендельком, усыпанным кунжутом репейниками. Высоко... или низко - не разобрать - множество мелких, сырных, быстро зарастающих отверстий от стайки воробьев. Большая, гулкая и незаживающая дыра от простуженного колокола церкви Михаила Архангела. Где-то рядом, параллельным курсом, не зажигая жтоповых, носовых и кормовых огней тихонько пробирается домой с ночного дежурства у своей подруги врач из третьего подъезда и... наскакивает на рифы. Рифы взвизгивают, мелко дрожат арбузными формами и костерят врача последними словами. Потом вздыхают и с тягучей, липкой тоской смотрят ему в мгновенно растворившийся след. Ощупывая дорогу желтыми усами, к дому подбирается копейка. Дороге щекотно от копеечных усов. Она ежится, асфальтовая кожа покрывается муракамешками*, и они верлибром постукивают о ржавое днище маши... На этом самом месте, выражаясь нецензурно высоким штилем, вдохновение меня покинуло, даже не пообещав щасвирнуться. Случись такое во широком, бумажном поле, а не в файле с расширением doc, уж я бы, конечно, густо позачеркивал все восемнадцать с половиной вариантов продолжения, посадил пару клякс и, подражая великим, нарисовал пропасть прелестных ножек, грудок, шеек и даже крылышек. Вот такой, художественно цельный лист, любой исследователь моих писательских потуг с волнением возьмет в руки и, аккуратно пронумеровав, положит в папку с бязевыми тесемками под названием "черновики и наброски". Но. Грудки, ножки, etc. я могу хочу умею... короче говоря, к рисованию это не имеет никакого отношения. Кстати, о ножках. Однажды я трижды... нет, дважды.... Эх... давно это было. Плохо помню подробности. Они растворились в тумане. Таком плотном, что в нём можно рыть ходы.



*Муракамешки - это дорожные мурашки. Получаются из мелкого гравия, если пощекотать дорогу.




***

У нас, в деревне, красят трубу котельной. По красным и белым полоскам ползают черные муравьи маляров. Труба приободрилась. Торчит веселей. Еще у нас середина июля. Больше у нас нет ничего. Иногда я думаю, что и быть не может. Хотя... должен быть еще август. Но кого этим теперь удивишь...




***

Вот ведь как неинтересно получается. Смотришь в небо - а там, в вышине, столько разных птиц летает. И стрижи, и ласточки, и орлы, и львы, и куропатки.... Даже дятлы. Почему бы и нет. Не все же им по деревьям стучать. Но случись им спуститься к земле... - так все, до самой последней капустницы, при ближайшем рассмотрении, почему-то оказываются воронами. Даже те, которые еще минуту назад парили дятлами под облаками. Может, конечно, это у нас, в нечерноземье так, а где-нибудь в цивилизованных странах всё по-другому. Там-то, поди, кем бы оно ни летало, но спустится к тебе непременно розовым фламинго. Еще и клювом щелкнет из вежливости. А здесь нам не там.... Да и там нам, если честно.... Вот и маемся, хотя все уже давно июлятся.




***

Вчера вечером вышел на балкон покурить. С балкона открывается вид на Елисейские поля соседний, довольно близко стоящий, дом. Тех, кто с той стороны выходит на балконы почесать покурить я, волей неволей уже изучил, как облупленных. Летом, в жару, соседи и выходят облупленными, то есть в неглиже. Вот и вчера, на балкон выскочил мужик в трусах с истошным криком "сука!". Народ у нас отзывчивый. Из квартир справа, слева, над и под мгновенно метнулись на балконы соседи, и завертели головами, пытаясь запеленговать источник крика. Мужика, тем временем, жена и теща уже втащили за полосатые трусы в комнату, чтобы там, в теплой и сердечной обстановке, за кофе и сигарами, узнать - кто эта сука, где она живет, не зовут ли ее, чисто случайно, Игорем... Короче говоря, обычный семейный разговор по сусалам душам, закончившийся звоном посуды, рукосуйством и обещанием сторон показать друг другу кузькину мать и всех ее родственников до десятого колена. Через какое-то время заводка у участников соревнований кончился и все утихло. На следующее утро, как мог бы догадаться даже Ватсон без помощи Холмса, я снова вышел на балкон покурить. К немалому удивлению, я обнаружил, что на противном балконе мирно курят Игорь и его теща. Ну, курят и курят. Эка невидаль. Проспались и помирились. Но теща, в промежутках между затяжками, еще и устраивала разбор полетов. Нет, это не были обычные в таких случаях, плотницкие работы над зятем, вроде снимания стружки, распилки и ошкуривания. Это был настоящий разбор полетов. Такой, какой устраивают летчики после воздушного боя. Теща показывала чудеса высшего пилотажа вчерашнего мордобоя. Её кулак по плавной дуге приближался то к скуле зятя, то к своей, она ныряла под собственный хук справа и немедленно распрямлялась как пружина.... И зять, и теща при этом заливались смехом. Через какое-то время засмеялся даже худенький белобрысый мальчик лет пяти, который тихонько стоял в углу балкона и поливал из маленькой синей лейки цветок в горшке.




***

Лет восемь или девять назад случилось мне, по научной надобности, посетить город Штуттгарт. Там проходил европейский симпозиум по... впрочем, это технические подробности, к настоящему рассказу отношения не имеющие. Однажды вечером, утомившись от ученых заседаний, мы с товарищем прогуливались по, чистым до стерильности, отделам аптеки улицам этого красивого города. Болтая о том и о сём, добрели мы до крошечного садика и решили передохнуть там на скамеечке. На другом конце этой самой скамеечки сидел и курил мужчина лет тридцати-сорока с таким количеством веснушек, которого хватило бы на всех, поголовно, жителей какого-нибудь небольшого райцентра, включая собак и кошек. Какое-то время мы продолжали беседовать, а мужчина курил, наблюдая за маленькой рыжей девочкой, без сомнения, его дочкой, которая качалась на качелях неподалеку. Как это обычно бывает с нами там, мы беседовали о том, почему у них так, а у нас все через не так как у них, да и у всех. Минут через десять наш сосед повернулся к нам и спросил: "Мужики, вы из Москвы?". Слово за слово и мы разговорились. Пауль или Паша, как его называли раньше, приехал на свою историческую родину из Казахстана года три назад. Привыкал трудно. Хотел даже вернуться, но жена удержала. Сейчас все нормально. Более или менее. Но... скучает. Скучает по живому русскому языку. Немецкий он, конечно, выучил, "нужда заставила", но дома разговаривает только по-русски, "чтобы дочка потом могла и своих детей научить". "Не хочу, чтобы Ленка забыла русский. Жене вот все равно, а я не хочу", - сказал Паша. Врать не буду - я растрогался. Да и товарищ мой тоже. От полноты чувств мы предложили Паше пойти с нами выпить пива. Паша поблагодарил, но отказался. Ему пора было вести ребенка домой. Он оглянулся, ища глазами дочь, и, увидев, что та умудрилась вскарабкаться на макушку какой-то чугунной садово-парковой скульптуры, изменился в лице и громко крикнул: "Ленка! Ёб твою мать! А ну, слазь нахер оттудова! Домой пора".

А в пивную мы в тот вечер не пошли. У товарища в гостиничном номере была бутылка водки. И мы решили, что пива еще успеем выпить завтра.




ОДИННАДЦАТОЕ АВГУСТА

Еще вчера было лето. Жаркое и пыльное. С огрызком облака в правом, вылинявшем углу. А сегодня уже еще лето. С мелким, замшевым дождиком. Еще теплым. Еще созвонимся. Ни к чему записывать. И так запомним.

        перед грозой
        срывается на крик
        листва клена


***

Хорошо, когда храм сельский. Над ним только облака и стрижи. И еще жаворонок. А от церковного крыльца распутывается в тридевятое царство длинный пыльный проселок с разноцветными песнями кузнечиков, сонными коровами и такой печальной козой, что ей хочется сказать: "Да что ты, в самом деле. Ни он у тебя первый, ни ты у себя последняя. Все образуется. Он еще вернется, вот увидишь. Он просто... Тебе ли не знать".

        кончилась служба...
        дымок от угасшей свечи
        увивает закатный луч


***

Перед сном, обычно заполночь, выхожу на балкон покурить. Как ни взгляну на небо - самолет летит. То красным огоньком мигнет, то зеленым. И летит. Вдоль хвоста Большой Медведицы. Куда-то ей в жопу и дальше, дальше... И так каждый вечер. Или он одноразовый, или успевает днем вернуться, пока я на работе. Не то, чтобы я был против, нет. Но как-то... утомляет постоянство. Ни в чем хорошем постоянства нет. Только оно начнется, это хорошее, так сразу и... Или мы его сами. Не дожидаясь. "Мы счастье сжать хотим, а можем лишь сломать", как сказал все равно кто. А в такой хуйне, как полет в жопу, хоть и Большой Медведицы - это, пожалуйста. Постоянства сколько душе угодно. Ей не угодно! Её с самой себя воротит. Но кто ее об этом спрашивает. И ты стоишь, как последний мудак, с полными горстями обломков этого счастья и острые его края тебе уже все ладони в кровь изрезали, а ты все сжимаешь, сжимаешь... А самолет летит. И окурок уже обжигает пальцы. Пора идти спать. Завтра ночью будет то же самое.




***

Луна сегодня "ломтем чарджуйской дыни". А вот пения цикад не слышно. Иногда, конечно, поют трубы с холодной водой, или соседка сверху кроет своего мужа последним, оставшимся после его зарплаты словом, а так - тихо. Никаких цикад. Под окном, правда, горланит какой-то алкаш. "Верно, эта цикада пением вся изошла - одна скорлупка осталась". Я себе представляю, что за скорлупка останется от этого скараебея, если он весь изойдет тем, чем полон. Впрочем, это японская традиция - петь на луну. У нас все больше воют.




***

Посетил с деловым визитом столицу. Возле станции метро "Аннино" видел, как приличного вида мужчина, распахнул дверцу автомобиля, метнул внутрь букет белых роз, и стал целовать водителя, приличного вида женщину. Целовать - это, мягко говоря. То есть, может мягко, и даже очень, но нам, окаменевшим тут же рядом, хотя мы все и шли за минуту до этого, по своим делам, размечталось возбудилось показалось... мало не показалось. Засмотрелись даже юноша и девушка, обнимавшиеся по служебной надобности в какой-то рекламе, нарисованной на боку, проезжавшего мимо автобуса. Если бы приличного вида женщина-водитель открыла глаза, то увидела бы, как ей помахала из своего киоска продавщица газет и как гаишник пытается закрыть широко распахнутый рот, полный нечестно заработанных денег. Но глаз она не открывала (да и кто бы стал открывать на ее месте?) и поэтому не увидела даже того, что белые розы стали понемногу розоветь... пунцоветь.... Не так сильно, как мы, невольные зрители, но. Вот какие розы нынче продают в столичных магазинах. Должно быть, это голландские. Наши, небось, и лепестком бы не повели.




***

По пути на обед заглянул в магазин - купить килограмм, а то и полтора, какой-нибудь еды. Скучающая нимфа продавщица колбасного отдела, "с такими грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал", притиснув ими поддон электронных весов, отчего у последних глаза на лоб цифры начали из окошек выпрыгивать, доверительно мне сообщила: "Мужчина, возьмите сардельку. Не пожалеете. Она сегодня просто волшебная". И я взял. Не потому, что хотелось волшебства - я его уже хотел, да и волшебства продавщиц колбасных отделов мне без надобности, а потому, что люблю сардельки. Есть люблю, а так - нет.




***

На ночь глядя, из Москвы позвонила дочь. Вся в растрепанных чувствах. Поругалась с бойфрендом. Практически навсегда бросила телефонную трубку. Она б ему в голову бросила, но до другого конца провода, на котором он находился, по счастью, трудно было дотянуться. Начинаю осторожно спрашивать, что же случилось и можно ли "навсегда" заменить, к примеру, "навсегда до завтра". В крайнем случае, до послезавтра. Ребенок, сквозь слезы, булькающие в трубке:

- Папа, он меня бесит... (всхлип). Бесит! (два всхлипа)

- Господи, да что ж такое у вас там стряслось-то?!

- Вовка... (трагический вздох) он... сказал, что Гражданский Кодекс написал не Наполеон... Я ему, идиоту, говорю, что ... (всхлип), а он... Папа! Нет, ты скажи, скажи! Это же известно даже тем, у кого рак мозга! Ведь, правда, пап! И вообще, он сказал, что Наполеон ничего не петрил в государственном устройстве и в конституционном праве... и после этого... да я его... я ему... умолять будет! Не дождется! И еще сказал, что Кант, ... что этот зануда... понимал в праве больше, чем Наполеон.... Да плевать я на Канта хотела. Много он понимал, философ хренов. Сидел и сопли жевал в своем Кенигсберге. Вместе с Вовкой. Два дурака. Я им покажу!

- И из-за Наполеона.... Из-за Канта ты поругалась с Вовкой?!

- А ты, между прочим, тоже хорош! Кто посоветовал Вовке почитать Канта? Кто дал ему книжку?! Мне бы посоветовал, а я бы решила... Папа, он будет следователем. Следователем! Вот пусть и читает свой уголовный кодекс!

- Юля, так ведь ты тоже будешь следователем. Между нами говоря, Наполеон со своим Гражданским Кодексом, тебе даже не однофамилец, не говоря о том, что не родственник. А вот Вовка может.... Помирись, а?

- Ты мне его не защищай! Я с ним сама разберусь. Я тебе зачем звоню - чтоб ты меня воспитывал? Мне двадцать один год! Я уже на пятом курсе...




***

Подмосковная дорога. Из тех, что не артерии, не вены, а так - капилляры, ведущие в тупик какого-нибудь мизинца на левой, задней ноге. По обеим сторонам смурной еловый лес. К одной из елок прибит железный лист. На нем написано: "Уголь. Дрова. Дизайн". Ну, и телефон, конечно, по которому надо звонить нуждающимся в угле, дровах и дизайне.




***

Кладбище в Ново-Иерусалимском монастыре. Железные могильные плиты, по-медвежьи бурые и массивные. Голицыны, Бестужевы-Рюмины, Оболенские, Нащокины.... "Князь, генерал-майор... полковник... лейб-гвардии... кавалер ордена Святой Анны... действительный статский советник...". Поневоле и задумаешься о своём - не гербовом, но простом. Как придет пора писать.... Какая там лейб-гвардия.... Хотя... если уж говорить о лейбах, то можно вспомнить прадедушку с папиной стороны... Хороший был прадедушка. По крайней мере, мне грех жаловаться. Если б он вовремя не подсуетился насчет моего дедушки.... Но я не о нем. Я о том, что писать.... Что писать-то?! "Старший научный сотрудник, химик и кавалер школьной золотой медали...". Нет, ну и другими местами кавалер. Не без этого. Есть свидетельницы. Или взять эпитафию Нащокина. "Муж, более известный добродетелями, нежели чинами". С добродетелями у меня обстоит так, что и старшего научного сотрудника стесняться глупо. Так что.... А то вдруг как представлю себе памятник вроде крыловского. С барельефами по периметру. С героями подследственными из моих немногословных и даже молчаливых виршей.... То бомж, то гаишник, то теща, а то и вовсе нескромное.... Не, это не изобразят. Дети ж гуляют с мамашами вокруг памятников. Они хватаются за все, что попало. Какой же это пример? Никакого назидания. Черт знает что получится. Не будет, значит, памятника. А может выход из метро будет. Как сделали на Маяковской. Второй, или даже четвертый. В смысле, совершенно запасной. На случай, не приведи, Господи, каких-нибудь стихийных бедствий. И вдоль стен.... Тут все рушится, вода подступает, все бегут, дым, чад, крики... Но спасутся все, конечно. Потом будут вспоминать все эти ужасы. И кто-то спросит: "А помните, когда бежали по лестнице, там еще какая-то херня была на стенках написана. Вот я запомнил такое...". А ему ответят: "Да ты что, Серега, быть такого не может. Метро это было. Не дурдом. Это тебе от угара привиделось. Или, там, головой о перила... Давай-ка лучше еще по одной".




***

И в этом году все, как и в прошлом - не успели оглянуться, а уже осень и самая ее середина. А кто успел оглянуться - тот, поди, жалеет об этом. Закрылись на зиму и спрятались под одеждой улыбчивые девичьи пупки, а утренний иней, и сны не тают до второй чашки кофе, а то и до самого обеда. Давным-давно, когда дети ходили в начальную школу, я учил с ними стихотворение Бальмонта. Не то, конечно, где упиться роскошным телом и вить венки из сочных груоздей, а то, где

        Поспевает брусника,
        Стали дни холоднее.
        И от птичьего крика
        В сердце только грустнее.

        Стаи птиц улетают
        Прочь, за синее море.
        Все деревья блистают
        В разноцветном уборе.

        Солнце реже смеется,
        Нет в цветах благовонья.
        Скоро Осень проснется
        И заплачет спросонья.

Дети, наверное, позабыли. Это понятно - в школе стихи учат для того, чтобы забыть, а не запомнить. А вот за меня оно зацепилось почему-то. Я вообще много стихов выучил из школьной программы к своим сорока с лишним годам. Как начал, лет в тридцать, их запоминать, так и не останавливался. Доведись мне сейчас попасть в третий или даже девятый класс - я б им наизусть такое.... Но это, если не оглядываться. А как оглянешься - так и увидишь, что уже осень. Самая ее середина.





Фотография Алексея Будовского

***

Счастья, как известно, бывают разные. Бывают такие огромные, что о-го-го! Как пяти-комнатная квартира или даже целый дом. Такое счастье попробуй - вынеси. Или пронеси. Особенно, мимо налоговой инспекции. Или какой-нибудь дорогущий аксессуар, размером девяносто на шестьдесят на девяносто, без которого перед друзьями неловко. Такой попробуй - содержи. Или удержи. Особенно, если друзья близкие. А бывает счастье совершенно небольшого размера. Настольное. Как мое, сегодняшнее. Маленькая буханка еще теплого, черного хлеба с названием "хлебец провинциальный", большой кусок костромского, в отрочестве ярославского, а то и пошехонского, сыру с дырками, которые можно прогрызть, если случится в них большая или малая нужда. А, кроме того, кружка горячего, крепкого чаю и шоколадная конфета. На шоколадную конфету, конечно, полагаться нельзя - такие, как она заканчиваются, едва успев начаться. Пусть её. Другое дело - книжка. Чудесная книжка Юрия Коваля "Самая легкая лодка в мире". Нет ничего лучше такой старой, потрепанной книжки с крепким чаем, с черным хлебом и сыром. С трубкой, набитой темным, с золотом, датским табаком. С большим клубом голубого, пахнущего медом и персиковыми цветами дыма и несколькими клубками поменьше. Для полного счастья надо только, чтобы книжка не кончалась. Но, увы.... Сам виноват. Надо было в школе учиться хуже. Сейчас бы читал по складам, в свое удовольствие, неделю, а то и две. Хорошо, что еще не успел прочесть ее тогда, двадцать лет назад. А то сидел бы сейчас, как дурак, читал всякое говно писателя Сорокина.





***

Я родился под знаком весов. Химики часто рождаются под весами. Вот как часовщики под часами или монтеры под монтировкой. Правда, знавал я одного химика, который родился под знаком перегонного куба. Ну, он вообще был алкоголик сантехник. От них можно чего угодно ожидать. Но я не о сантехниках. Я о весах, которые всегда выбор. Мучительный. Сегодня шел обедать и встал на развилке двух аллей. Одна из голых, в редких, уже фиговых, листках кленов, а другая из голых жо же, раздетых ветром до последней нитки и иголки, лиственниц. Первая вся стендальная - черный, мокрый асфальт, усыпанный красными листьями, а вторая - желтая и пушистая, как отцвели уж давно хризантемы в саду. Стою и думаю - по какой аллее приятнее пройти. С одной стороны - на то и осень, чтобы листьями шуршать. А от иголок какие шуршики? От иголок - иголики. С другой стороны - присмотрелся повнимательнее, и увидел, как на ледяном ветру косые солнечные лучи превращаются в золотистые, рыжие иголки и падают, падают на землю. Как не пройтись по солнечным иголкам? Я еще немного постоял и повыбирал. Из носа проползавшей по небу тучки стало накрапывать. Из ног стала уходить правда. И тут по кленовой аллее прошла девушка, в обтягивающих кожаных штанах и такой же куртке. Я вдруг вспомнил, что проголодался. И немедленно пошел вслед за девушкой на обед.




***

Час утренних пик в московском метро - это час не только пик, но и мечей, кинжалов и даже вилок с иголками. Еще и на станцию не вошел, а уже застрял в пробке. Впереди, в дверях, столкнулись и сцепились две тетки с огромными клетчатыми сумками на колесиках. Кто из них кого обогнал, кто кого подрезал - неизвестно. И уж совсем непонятно - кто из них шестисотый, а кто - запорожец, потому как сирены у обеих такой громкости, что предсмертный вопль Титаника, напоровшегося на айсберг, по сравнению с ними - писк новорожденного котенка. Внезапно, откуда-то сбоку раздается женский крик: "Всем дам потрогать! Всем!". Мужчины мгновенно поворачиваются на голос кто чем может. Увы.... Это всего лишь торговка скатертями с тефлоновой пропиткой предлагает всем потрогать свой товар. Хоть бы обернулась им. Так нет же - разложила на прилавке....

Эскалатор медленно проплывает мимо косо наклеенной на стену афиши группы "Швы". Они, оказывается, решили осчастливить нас новым альбомом под названием "Моль сожрала мои мозги". Судя по виду трех пареньков на афише - так оно и есть. У всего коллектива. Ступенькой выше кожаная куртка говорит красному пальто: "... Ну, ты Таньку знаешь - у нее не один эс, а сс-бухгалтерия. Момент удобный выждала и как начислит всем белую зарплату! Их директор неделю ходил чернее нала...". Ступенькой ниже старик читает толстенную книгу Сопромат. Взглянул через плечо на все эти стрелочки, оси, формулы... не приведи Господь на старости лет такое читать. Мимо меня, там, где "проходите слева", проносится вниз, сломя высоченные каблуки, девушка с огромным букетом красных роз. От кого К кому она бежит с цветами в такую рань? К родителям, всю ночь не сомкнувшим глаз, и обзвонившим все постели морги? А может, кое-кто внезапно вернулся из командировки...

В вагоне молодежь, с ног до головы увешанная наушниками и плеерами, уткнулась в свои мобильные телефоны. Что-то очень важное им там пишут. То, чего не напишут ни в какой книге. Даже в книге Сопромат. Ярко желтеют московские комсомольцы и комсомолки в руках пассажиров постарше. И только те, у кого нет ни телефонов, ни газет, ни даже книги Сопромат, немедленно захлопывают глаза и начинают досматривать последний сон. До первой пересадки на кольцевой еще добрых минут двадцать. Из доброго, пожалуй, и всё...

        двери закрываются...
        шевелит щеками во сне
        толстолицая тетка


***

Москва, как оказалось, пустынный город - ни тебе леса настоящего, ни реки, ни птиц, кроме ворон с воробьями. Только людей много. Из них-то все в Москве и состоит. И вместо деревьев люди, много людей. Ходят точно Бирнамский лес. А люди-капли сливаются в ручьи и реки. Еще и люди-птицы сбиваются в стаи. Летают и чирикают мелодиями из мобильных телефонов. Или текут, журча ими же. А вот неба здесь нет. И воздуха нет. Потому, что из людей можно что хочешь сделать, а неба нельзя. Поэтому вместо неба тут крыши домов. А в богатых домах и крыш нет - сплошь пентхаусы. И листья опавшие здесь не шуршат - вместо них шуршат бумажки, которые роняют люди-деревья или шины автомобилей. Даже мусор в Москве делается из специального сорта людей. Их так и называют - люди-мусора. У них и форма есть, потому, что в столице все должно быть красиво и однообразно. А еще здесь нет ни закатов ни восходов. Это понятно - раз нет неба и воздуха, то и восходам с закатами неоткуда взяться. Но москвичи и тут нашли выход. В нужные часы жители занавешивают все окна, даже полуподвальные, картинками с солнечными бликами и розовеющими облаками. И наступает закат. Или восход. Москвичи и вообще найдут выход откуда угодно. Даже из самой Москвы. Не то провинциалы. Как попадут в Москву, хоть бы и ненадолго, так и пропадают в ней. Не могут найти выхода. Сколько их, безвыходных, слоняется по московским улицам - никто и не считал. Некоторые потом, спустя многие деньги, превращаются в москвичей. А некоторые так и не превращаются. Откуда же всем скопить многие деньги? Их и моль истребляет, и ржа, и украсть их могут, не говоря о пропить. Ну, да мы не будем о пропить. Это отдельный разговор, который сначала наливают, а уж потом только разговаривают.




***

Как из Москвы выедешь, так двадцать первый век и кончается. Начинается двадцатый и тянется, понемногу переходя в девятнадцатый. Если отъехать подальше или вовсе далеко-далеко, то где-нибудь за Уралом можно набрести на конные патрули гаишников стрельцов с пищалями, визжалями и даже скрежеталями, но... я так далеко не забирался.

Возле моста через Оку, на правом берегу, есть небольшой залив. На прошлой неделе он покрылся льдом, тонким, как яд воспоминанья из стихотворения Анненского. И не успел толком покрыться - усеяли его рыбаки. А у противоположного берега, там, где глубина и течение сильное - льда никакого нет. Но и там рыбаки. Стоят себе в резиновых сапогах, по колено в ледяной воде и яйцами звенят удят. Я так думаю, что существуй еще и третье состояние Оки - парообразное, то и там не обошлось бы без рыбаков. Парили бы себе с удочками и бутылками среди летучих карасей, окуней и головастиков. Рыбак неприхотлив и может приспособиться к любому состоянию. Кроме трезвого, конечно.




© Михаил Бару, 2005-2024.
© Сетевая Словесность, 2005-2024.




Словесность