Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



ЧЕТЫРЕ  СТЕПЕНИ  СВОБОДЫ


* ЧЕТЫРЕ СТЕПЕНИ СВОБОДЫ
* ДЕТСКИЙ АЛЬБОМ
* Шили шёлк и вельвет...
* По календарю...
* НАСЛЕДИЕ
* ОДУВАНЧИКИ



    ЧЕТЫРЕ  СТЕПЕНИ  СВОБОДЫ

      В опаловых облаках
      с просветами бирюзы
      свободен полет птах
      до первой грозы.

      А мой приговор строг
      и строки его злы:
      свободы моей срок
      вовек не избыть.


    1. Под Штрауса

    Да боже мой!
      Да разве ж я не знаю,
    как на прекрасном голубом Дунае
    сначала дымка тает поутру,
    и тянут утки тонкий шелк легчайший
    по синеве
      до рощи или чащи
    на дальнем берегу.
        И на траву

    с укрывшимися каплями клубники
    летят с востока солнечные блики,
    просеянные трепетной листвой.
    Светило всходит -
      медленно, свободно -
    над сказочным,
      над неправдоподобным,
    над голубым Дунаем.
        Колдовство
    свершается - по памяти, по слуху:
    о мой прекрасный, голубой
          Сунукуль!
    Сначала дымка,
        Штраус угадал,
    и тянут утки легкий край шифона,
    и кружатся кувшинки отрешенно,
    и ты еще меня не накатал

    на лодке лет,
      плывущей в неизбежность.
    За что, за что, о боже мой?
          За нежных,
    за чистых,
      за минувшие года -
    стреляет пробка,
      хлопает хлопушка,
    подстреленная, охает кукушка,
    а ты меня еще не накатал...

    Ах, сердце! Мотылек в круженье танца!
    За что, за что, за что?
        Не накататься.
    О мой прекрасный...
        сильный...
          молодой...
    На цыпочках крадется пиццикато -
    июльский вечер,
        буйствуют цикады
    и солнце угасает над водой.

    И только черный аист в паре фрачной
    царит в самозабвенном танце брачном -
    и палочка волшебная вот-вот,
    глядишь,
      еще такое наколдует...
    Светлеет небо.
      Слабый ветер дует.
    И тишина.
      И лодочка плывет.


    2. Старая знакомая

    Здравствуй. Входи. Ты замёрзла?
            Ещё как?!
    Жаль, что мороз не румянится на щеках.
    Ну, сколько лет, сколько зим -
            и каких зим!
    Можешь теперь и меня разглядеть вблизи.

    Это всё иней - на вороновом крыле.
    Это всё ветер - выветрил мой рельеф.

    Грейся. У нас тепло, как всегда.
            Пей чай.
    Знаю и понимаю твою печаль.

    ...Всё, я молчу.
        Что на стенах? Дары, дары.
    В рамочках память.
        Форточки в те миры,
    где обитали отец, и сын, и ещё
    женщина -
      знаешь, лик её был освещён,
    если смотрела на одного из двух.
    Видишь, на фото - почти как святой дух.

    ...Всё, я молчу.
        Покажу тебе Крым и Рим.
    Хочешь - о повторимом поговорим:
    книги, журналы, фильмы на DVD.
    Ты приходи почаще.
          Ты приходи
    хоть поболтать за чаем - как две кумы...
    В крымских степях встречают таких, как мы, -
    каменных, охраняющих местный ад.

    Ветер их тоже выветрил, но - стоят.


    3. Сорок пятый февраль

    Не в клетку я входила: по спирали
    я взглядом попадала в переплет
    оконный,
      за которым простирали
    деревья руки...
      Каждый оборот

    равнялся дню, и месяцу, и году,
    но каждый год раскручивал спираль.
    И вот - четыре степени свободы
    (четвертая - в себя).
      И вот - февраль,

    короткий месяц сокращенья кадров.
    За переплетом жаждали весны.
    С тобой ушла последняя декада.
    Два года изменений возрастных

    замкнули цепь.
      Спираль уже дымится.
    Что ж! Прежде я жила наперебой:
    была жуком, и тополем, и птицей,
    была мужчиной, женщиной...
            Тобой

    была так часто, так неотделимо,
    как будто без тебя и не жила.
    Я повторю:
      жизнь оказалась длинной.
    Я повторюсь, поскольку тяжела

    теперь уж и последняя.
          Теперь уж
    за переплетом четырёх свобод
    так много февраля, что не поверишь
    в его исход...


    4.

    По проспекту прямо, потом сворачивая
    на какую-нибудь улицу Артиллерийскую...
    Прогулка, в общем-то, незадачливая:
    осень теряет листья, голова - мысли.
    Можно повстречать соседей по дому,
    коллег, пришельцев западных и восточных,
    южных и северных, знакомых и незнакомых,
    всех - до одного, что абсолютно точно.
    Может быть светлая куртка, такая же или похожа.
    Могут быть астры, последние перед снегами.
    Семья из трех человек - чужая. Мороз по коже
    и на минуту нехорошо с ногами.
    Можно сменить район или даже город,
    но зачем? И дело не в том, что менять непросто,
    а, скорее, в том, кто неизбывно дорог,
    даже если невероятен на земных перекрестках.
    А тому назад сознавали: боже мой! -
    днем и ночью, с закрытыми и открытыми,
    голосом и телом, дыханьем, ощупью,
    не гневя судьбу, раз уж такие дары даны.
    Говорили о новостях, стихах и далеких датах,
    о детских проказах, о том, что яблоки сварят в сиропе,
    и - со знанием дела - о сырьевых придатках
    и воспалении их по всей Азиопе.
    Слушали Паваротти, прислушивались к Синатре,
    уступали друг другу - добровольно и с песней.
    Теперь один владеет землей, три на три,
    упокоившись на Успенском,
    а его тень, обремененная плотью,
    бродит по именованным улицам и проспектам,
    мается под Синатру, плачет под Паваротти
    и почти жалеет о том, что любовь бессмертна...

    2006 - 2008

    _^_




    ДЕТСКИЙ  АЛЬБОМ

    1.

    Трехрожковая люстра висит пауком в тишине,
    затаившись в темнеющем небе над детской кроватью.
    Доедают на кухне свой ужин отец-инженер,
    мама, бабушка, дед с прикатившей на праздники сватьей.

    Детский плач не услышан, поскольку совсем не криклив,
    и еще не навзрыд, и, почти не по-детски, - в подушку.
    А на кухне жуют за беседою, двери прикрыв.
    Мерно клацают вилки и ложечки тенькают в кружках.

    Только дед музыкальное ухо напряг: "Я сейчас!" -
    и неслышно подкрался в поношенных войлочных тапках.
    "Что ж ты, детка, не спишь?" А у детки слеза горяча
    от горючих прозрений, рожденных в ужасных догадках:

    "Деда, мама умрет?" Бедный дед обомлел: "Да ты что!" -
    "Никогда-никогда?" - и доверчиво ждет обещаний.
    Дед не может соврать. Хоть бы кто-то на помощь пришел!
    И является бабушка, миску прижав с овощами

    к необъятной груди, - а за нею и мать, и отец,
    и приезжая бабушка тоже бегом прибежала.
    И дрожит синева, как на кухне дрожал холодец,
    от семейного смеха над столь отдаленным кошмаром.

    И утихло дитя, осознавшее все наперед.
    Целый вечер на кухне решали иные задачи.
    А ребенок не спал. Стало ясно, что мама умрет,
    но над этим, наверно, хорошие дети не плачут.


    2.

    ...И отворилась лестничная клетка,
    и выпорхнули платьица, пижамки -
    четыре ласточки-четырехлетки:
    босая ножка на асфальте жарком,

    другая - в небе. Ласточки летают.
    Светло и сладко на душе в июле.
    С балкона смотрят мама молодая
    и папа с полноценной шевелюрой.

    Им хорошо стоять, не шевелиться
    и наблюдать за птичкой на асфальте.
    Вчера: "А что такое Солженицы?" -
    спросила их. Вот так-то. Не болтайте.

    Сказали ей, что нет такого слова, -
    послышалось. Она не возражала,
    но вроде бы задумалась - и снова
    упрямо губки пухлые поджала.

    Ах мама с папой, дети дорогие,
    что станете выдумывать сегодня?
    Уж лучше ласточкой с тремя другими:
    носочек пальцем в небо - и свободна...

    2007

    _^_




    * * *

    Шили шёлк и вельвет,
        и чтоб кокетка отрезная.
    На окне - по два горшка с фиалками и розами,
    два - еще чёрти-с-чем,
        и названия не знали,
    да тем более, оно такое низкорослое.

    За окном - сизый дом
        сквозь черное и кружевное,
    белый снег, серый свет, и так полгода минимум.
    Умер дед, вырос внук,
        стала девочка женою -
    ей бы лишь бы июль, зеленое да синее.

    Старомодный диван
        запомнил маленькой хозяйку,
    но машинка зато - новая и швейная.
    Строчка влево, зигзаг...
        А ну-ка, Муська, вылезай-ка
    и катушку не смей гонять... без разрешения!

    Чёрти-что подросло,
        листья с детскую ладошку,
    а ладошки давно с мужским рукопожатием.
    На диване вдова
        гладит дымчатую кошку.
    А июль улетел, ничем не удержать его...

    На стекле кружева,
        а в квартире - двадцать восемь,
    и цветы на окне, и машинки лёгкий клёкот,
    и о ветхом жилье
        где-то ставятся вопросы.
    Шей себе да пори,
        Пенелопа...

    2007

    _^_




    * * *

    По календарю -
    небо и простор,
    хрупкость голосов,
    благо богомола...
    Дарит январю
    мужество и скорбь
    каменная соль
    грубого помола.

    Поутру проспект
    верит в тормоза,
    разъедает соль
    кожицу сапожек,
    разъедает свет
    синие глаза,
    и горит лицо,
    а душа - не может...

    2007-2008

    _^_




    НАСЛЕДИЕ

    Заверченный давно
    в заботе о насущном,
    идет который год -
    проходит, как моряк
    по обретенной, но
    увы, постылой суше,
    а шкура бьет рекорд
    по синим якорям.

    Тугие паруса
    обвисли на балконах,
    от пьяных кораблей
    остался экипаж
    сменивших адреса
    случайных незнакомых,
    ревнителей рублей,
    хранителей пропаж.

    Из трескотни сор?к
    понятно, что - за с?рок,
    что падает перо
    с цыганского хвоста,
    что тысячи мор?к
    соединились в м?рок
    и правда: не герой -
    оправдана: устал.

    Утешиться ль в судьбе
    заботой о потомстве -
    и, если повезет,
    случится рассказать
    о пьяном корабле,
    а лучше о геройстве, -
    тому, кто горизонт
    не видывал в глаза,

    смутить незрелый ум,
    пока в невинном детстве,
    пока не лицемер,
    и зреет бирюза,
    и не пугает трюм,
    и много ли последствий:
    бессонница, Гомер,
    тугие паруса.

    2008


    _^_




    ОДУВАНЧИКИ

    И когда, уже исхудав на треть,
    календарь не в силах сокрыть весну,
    и когда еще ничем не согреть,
    но уже появляется, чем блеснуть,
    вспоминают дети, что есть пломбир -
    и на палочке, и в стаканчике -
    и врываются в черно-белый мир
        одуванчики.

    Как земля горящая - Трансвааль,
    как "Наверх вы, товарищи, по местам!" -
    так они взрывают собой асфальт
    и бросаются под поезда.
    Поезда стучат: сотни вёрст - на юг
    и не меньше тысячи - на восток.
    Сто голов полягут под перестук,
    но и выживут - тысяч сто.

    Ненадолго съежатся в ранний час,
    а над ними взойдет заманчиво -
    словно дух святой - и они торчат:
    "Он из наших, из одуванчиков!"
    Пусть грозу газонов, позор садов
    выдирают с корнем - держись, держись,
    ведь почтенной старости нимб седой
    обещает вечную жизнь!

    И они восходят, желты, дружны,
    пусть кому дано - сотворит вино,
    а вообще-то вроде и не нужны,
    разве что безгрешному - на венок.
    Но когда в апреле сыра земля -
    с чем покончено, что не начато -
    дрогнет сердце: вот он, отсчет с нуля -
        с одуванчика.

    2007

    _^_



© Ирина Аргутина, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2008-2024.




Словесность