Словесность

Наши проекты

Антология русских хайку и трехстиший

   
П
О
И
С
К

Словесность

[ Оглавление ]

Дмитрий Баталин

[Написать письмо]

Стихотворения
(12 июля 1999)
Дмитрий Баталин

Дмитрий Баталин - поэт волей судьбы, жестокой и непреклонной. Те, кто знаком с ним близко, знают, что каждый его стих, едва ли не каждая строка, даже слово, подвергались множественной, упорной, порой многолетней шлифовке. Прочитав эту фразу, всякий в праве предположить, что впереди его ждет сухая лирическая гладкопись. Напрасное ожидание! Ибо со времен Державина в русской поэзии не обреталось еще поэта столь угловатого, словно беспомощного пред бездной содержаний, открытых одному ему. Эта борьба - между знаком и смыслом - есть форма бытия поэзии Баталина.

Легко предвидеть недоумение читателя, споткнувшегося о ту или иную фразу. Легко простить и его отступничество перед лицом текста, слишком мучительного для огороженной щитами будней чужой души. Но что же и составляет участь поэта, как не попытка взломать шаблон? В случае поэзии Баталина речь идет даже о двух шаблонах: формальном и смысловом. Трудно поверить (но поверить приходится), что то, что в ином случае мы определили бы как косность языка, как знак дилетантства, тут выступает в качестве обдуманного - хочется сказать, выстраданного - решения, непреклонного до такой степени, что гладкопись приносится в жертву кособокости, а смысл скрыт маской подрифмовки.

Не хочу утверждать, что все это только сознательный выбор поэта; вероятно, дело обстоит иначе. И вот эту инаковость баталинского стиха как раз и предстоит объяснить. Я готов предложить версию, хотя, конечно, никто не обязан ей верить.

Выше был помянут Державин. Разумеется, это не случайно, потому хотя бы, что среди баталинских стихов обретается "Подражание" ему, а другое подражание спрятано под заголовком "Снигирь". Между тем поэтика державинского стиха - утверждаю без обиняков - остается доселе чуждой всей русской поэзии. Предвижу возмущение и недоумение; что ж, обратимся к фактам.

Реформу русского поэтического слова провел Пушкин - и сделал это решительно и энергично, не взирая на лица. Кроме демонстрации собственного примера, становившегося образцом порою раньше, чем стих попадал в печать, Пушкин охотно вел дискуссии о благозвучности стихотворной строки, правил или предлагал варианты слов и строк в произведениях своих старших друзей - Вяземского и Жуковского, своих друзей-сверстников - Дельвига, Баратынского, Плетнева, наконец, друзей младших, так сказать, последователей - Языкова, Тютчева. Итог всем известен. Те, кто не соответствовал - например, Бенедиктов, - попросту замалчивались, о предшественниках же складывалось суждение, в полной мере отвечавшее грандиозной задаче реформации стихотворства. В частности, о Державине Пушкин писал Дельвигу в 1825 г.: "По твоем отъезде перечел я Державина всего, и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка - (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии - ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы. Читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника... У Державина должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь". Таково было "верховное" решение: недаром Дельвиг звал Пушкина "Парнасским Величеством".

200 лет после Пушкина искали ему альтернативу и часто объявляли, что нашли. То это был Лермонтов - но он, по словам Гончарова, "весь, как старший сын в отца, вылился в Пушкина". То вдруг в серебряном веке увлеклись Жуковским. Но и тот слишком близко и долго знал Пушкина (разбирал его черновики, готовил первое посмертное собрание сочинений). Кажется, одни лишь футуристы взялись за дело с нужного конца: Маяковский ломал на сантиметры пушкинский метр, Крученых в рычащих и шипящих неологизмах находил "народности более, чем во всей поэзии Пушкина". Но Пушкин продолжал жить отголосками ассонансов, эхом аллитераций, ритмом цезур. Цветаева в послании к Мандельштаму назвала того "молодой Державин"; но Мандельштам, доведя до крайности принцип чувственно-смысловой ассоциации, не тронул главного: той гармонии, что была у Пушкина, но отсутствовала у Державина. Даже Ходасевич, автор лучшей державинской биографии, поддался Пушкину и отобрал для цитат всё то же на все лады склоняемое "Приглашение к обеду" да "Реку времен"... Уже в наши дни Тимур Кибиров посвятил Державину том стихов - но не лиру. Между тем Державин действительно был иной, чем Пушкин.

Не знаю, понял ли это Баталин, но державинское косностишие потребовалось ему. Можно сказать, оно было ему необходимо, поскольку его картина мира не укладывается ни в какую гармонию. Его Бог страшен (как у Державина), его ангелы кричат свою хвалебную песнь, его человек одушевлен благодатью, подобной топору мясника. В его поэзии нет ничего нарочитого: он взял в языке и культуре то, что ему было нужно, в обход 200 лет пушкинских традиций - и мы еще раз услышали железный глагол былых времен, который, как ни один другой, созвучен нашему времени. Рассуждая отвлеченно, можно предположить, что и прочие поэты должны были наследовать Державину. Что державинская линия в русской поэзии могла бы быть. Но ее нет. И тем разительней факт, который еще предстоит осознать: Баталин - один.

Олег Постнов