Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



*





    Револьверы и розы

    В начале девяностых ранней осенью можно было умереть
    лишь от выговаривания этих слов - ранняя осень, ранние девяностые,
    старая криминальная хроника, в которой
    караван фур идет из бундеса, через Польшу, на восток. В главной
    машине сидит начальник охраны - молодой поляк
    с армейским карабином,
    в черной кожанке,
    в русском камуфляже -
    перегоняет свои десять машин
    через сонные мазурские озера.

    И неизвестно, что они там везут и за счет чего прорываются
    через время, что прекратило идти в этой области их отчизны, и неизвестно,
    почему он не спит, если все женщины с берлинских порножурналов
    запели ему, запели -

    Спи, спи, командир, пока ты спишь,
    пока продолжается твой покой,
    когда ты занимаешься сексом, шрамы твои светятся в комнате темной,
    когда ты ломаешь хлеб, ломаются небеса над озерами,
    спи, спи, командир, все умирают, все рождаются,
    все переходят на другой берег свободы, смерть
    дает одно преимущество - она избавляет тебя от ответственности за товар,
    спи, спи, командир, такой ночи терпеливо ждет каждая женщина,
    шепча с опасением - ну что же ты, спи, давай, спи, спи.

    Смотри, какая у него темная кровь, - сказал один опер другому -
    это от усталости, как будто он не спал последние десять лет. Ага, -
    согласился тот, - или спал очень плохо. Похоже, их расстреливали в упор, - снова
    сказал первый, - сначала закидали гранатами головную машину,
    потом остальных добили, тут закрытый участок дороги, видишь,
    тут их ждали, я тоже бы сделал так, - сказал первый, - на их месте.
    Я когда-нибудь так и сделаю.

    И вот теперь для него уже все остановится -
    кровью на карабине, купленном в эмиратах,
    грубыми нитками, словно операционного кроя.
    и только оперы молча склонятся в запыленных бушлатах,
    и только патологоанатом с пониманьем кивнет головою.

    И только мама заплачет где-то в районе Вроцлава
    о сыне, которого так рано завалили эти коммунисты,
    И журавли будут потоки воздуха разгонять над застывшим озером
    мышцами, тренированными как у профессиональных велосипедистов.

    И весною, когда, год за годом, из Палестины будут они возвращаться,
    будут обминать эти черные места, пахнущие палеными колесами,
    будут обминать эти расположенные вдоль реки армейские части,
    обминать все озера с холодными плесами.
    Обминать эти воздушные коридоры, где так плотно минувшее,
    что время там замирает, как сердце в покойнике,
    и зная ту географию, которую они нарушили,
    ту политику и ту экономику,

    я повторяю следом за ними: спи, спи, любимая,
    наша жизнь так длинна, что мы
    снова успеем встретиться с теми, кто так рано от нас ушел,
    спи, стоило всем мужчинам этого континента отрубать один
    другому головы, чтобы все-таки ты могла пережить такой теплый декабрь,
    все умирают, все рождаются,
    держаться тебя, это словно держаться правописания,
    кончать в тебя, это словно кончать жить,
    вот такая история, такое прошлое, будто картофельные поля,
    к которым ты совсем-совсем не имеешь отношения.

    _^_




    Шулеры сидят в задних комнатах и честно делят выручку

    Сейчас, сейчас, они только настроятся,
    подключат свои хребты к черному радио вавилон,
    последняя попытка навести порядок во всем
    том железе, которое они перевозят из города в город.
    В картонных ящиках из супермаркета жадно ждут псы алкоголя,
    и совсем не слышно, как задыхается самая симпатичная морфинистка в баре.

    Мы внимательно слушаем радио
    и привычно друг другу передаем папиросы,
    сейчас, сейчас, говорим,
    сейчас они выломают двери всех типографий,
    и буквами засыплет все те ночлежки и свалки,
    где мы каждую ночь сажаем
    дикий табак и тюльпаны.

    Помоги ей, когда она попросит
    пересчитать зарубки на своих руках,
    жизнь как разновидность уличной драки,
    они подвешивают радио вавилон к нашему месяцу
    и приносят тебе утром прессу,
    как свежие полотенца в гостиничный номер.

    Помоги ей потом разобраться с ее одеждой,
    вся эта истерика утренних сообщений -
    что тебе может быть интересно, кроме листовок и программы кинотеатров,
    после того, как ты, наконец, перелез через все границы,
    привыкая к новому языку, словно к новой коже,
    запишешь адрес потом на партийной прессе.

    Страна быстро теряет свое лицо,
    скажи это сегодня, иначе завтра придется кричать.
    они думают, что наш апокалипсис заставит сердца
    искать другое место для нереста,
    мой апокалипсис, замотанный в фольгу и спрятанный под стелькой ботинка,
    черноволосый волонтер
    уличной корреспонденции
    нашептывает мне на ухо
    любовные истории,
    рассказывает нелепицы
    о жителях этого города,
    сдает все названия и адреса баров,
    где касса открыта всю ночь и
    шулеры кулаками выбивают из радио шум и тишину.

    И он шепчет - я был уверен, ты понимаешь, я был уверен,
    мне ж не впервой, я хорошо вижу, когда идет карта,
    но меня кинули, веришь, и еще эта темень,
    и я был пьяный, я вообще постоянно пьяный, это у меня как черта характера.

    Но этот катала, он меня развел, он меня просто размазал,
    он даже не смотрел на меня, отворачивался, но я не показывал виду,
    хотя испугался, эти тени, понимаешь, они сползали,
    словно кровь по стенам, испуг-то меня и выдал.

    Ты понимаешь, он постоянно курил, он меня этим просто уничтожал
    своим пеплом все мозги мне засыпал, сука
    задымил своим дымом, понимаешь, когда ты сидишь, держа
    в себе этот дым, а он гонит полову, и в этот момент его руки

    как ненароком, своими пальцами твоих окурков касаются,
    когда ты тоже закуриваешь, и ты смотришь на его пальцы,
    и они у него теплые и хрустящие, цвета канадских долларов
    или, в худшем случае, американских.

    И когда началась облава, и его вывели,
    и стали вещи выкладывать на стол его личные,
    все, что они нашли, все, что они, наконец, выложили,
    лишь добавляло происходящему, в своем роде, величия -

    Его мундштуки и его отмычки,
    все его страхи и все привычки,
    гербы несуществующей державы,
    фальшивые рецепты, железнодорожные билеты до Варшавы,
    исписанные мелом платки и манжеты,
    сигарету за сигаретой,
    патент на смерть, ключ от гостиничного номера,
    у кого-то выигранный механический хронометр,
    который останавливается, не спеша,
    словно его душа.

    _^_




    Следи за руками этого проповедника

    Я часто думаю, вот проповедники, которые из страны в страну кочуют,
    таща на себе молитвенники, распечатанные на такой тонкой папиросной
    бумаге специально, чтобы влезло побольше проповедей, часть продав, а другую,
    не парясь ни в коем случае, выкидывают просто,

    собирающие вокруг себя городских фриков, обделенных социальными гарантиями,
    обещающие им всякие приятные для них штуки, которые с ними станутся
    после их смерти, закупающие у баптистов в Штатах новые молитвенники,
    целыми партиями,
    перевозящие их контрабандою через Германию, не перестающие стараться

    строить свой бизнес на Иисусе с компанией, распевающие с братьями-фриками
    псалмы, наскоро переписанные из протестантской церковной прессы
    с более счастливым концом и не такие помороченные, дополненные отрывками
    интимного характера, расширяющие, я бы сказал, социальные требования и интересы,

    что ими движет - я думаю, если просто религиозные фишки, то что их держит,
    заставляет их связываться со всяческими маргиналами,
    похоже, эту жизнь есть за что уважать, если ходом пешим
    они преодолевают такие пространства со своими разными причандалами,

    если способны с любовью отнестись ко всякому отморозку,
    который найдется у них на пути, а поскольку такие лишь и находятся,
    то относиться с любовью к каждому встречному, ко всем этим персонажам Босха
    из ближайшего бара, что сидят там и заливаются всеми напитками,
    какие лишь производятся.

    Если бы в моей семье были проповедники, я бы попробовал с ними договориться,
    я бы сказал, послушайте, дядя, давайте объединим усилия,
    каждый большой бизнес начинается с вредных привычек, вот вы привыкли молиться,
    а мне по душе наркотики, если подумать, мы различаемся не так уж сильно.

    Я упаковывал бы его тележку отменным товаром,
    я вкладывал бы между страниц молитвенников листья ямайской ганджи,
    я завалил бы эту страну первосортным крэком, к тому же, почти задаром,
    лишь бы отбить то, что вложено, и инвестировать это все снова в продажи,

    в закупки штатовских молитвенников, лишь бы не прерывать процесса,
    лишь бы только за нами тащились орды дилеров, прокаженных и безымянных,
    лишь бы только разрасталась эта сеть во имя господа, и приходили каждый месяц
    проценты, и чтобы поменьше дури лежало в собственных карманах.

    И я таскал бы за ним пачки с напечатанными иконками,
    я ходил бы за ним и слушал, как он пугает народ страшным судом и геенною,
    угрожающе поблескивая всеми своими золотыми коронками,
    купленными на проценты с продажи молитвенников, наточенными в борьбе с системой.

    И когда бы он засыпал в отеле, я бы спускался вниз и в каком-нибудь баре,
    затаившись на выходе, призывал бы самых непрощенных и неприкаянных,
    и обуздывал бы их черную, как нал, жажду тремя хапками и пятью хлебами,
    и взывал бы к ним голосом, полным тоски и отчаянья.

    И я бы им говорил, что вы знаете, засранцы, про конец света,
    и тем более что вы можете знать про муки ада,
    это я отдаю разбитую душу и здоровье свое за это,
    и это я перевожу в чемодане все главные экспонаты.

    Ваш ад - это когда дохнешь на улице и хватаешь
    хавку из рук, стараясь как можно удобнее изогнуться,
    конец света - это когда три дня беспробудно бухаешь,
    потом отрубаешься а с утра не придумываешь ничего лучшего, чем проснуться.

    Я бы указал им на все житейские скотства,
    я бы воззвал к их совести, и на все больные места надавил им,
    и когда бы они меня выдали органам власти по причине личного жлобства,
    когда еще и петухи не запели, я знаю, что бы они мне инкриминировали -

    они бы сказали, послушай, еще если б ты просто захотел, там, не
    знаем, кого-нибудь застрелить, если бы просто взял пушку и начал стрелять налево и
    направо, мы бы смогли это понять, но ты ж так не сделал, правильно? ты
    убивал сотни жителей нашего славного города, согласись, этими своими
    чертовыми наркотиками, ты не просто убийца, ты гораздо хуже, чем убийца, ты просто
    подонок, ты это знаешь? ты играл на религиозных чувствах, одним словом,
    тебе теперь не позавидуешь, это уж точно,
    и мне бы вправду никто не завидовал, ведь завидовать, по большому счету,
    нечему - столько обвинений, родные не вносят залог, конец света и прочее,
    и угодив головою во все эти водовороты


    я бы подумал -

    блажен, кто выпал из этой всей круговерти,
    все, чего ты боишься, начинается после смерти,
    и поэтому все, чего ты боишься, как оно ни зовется,
    тебя не касается, пока не начнется.

    _^_




    Подпольный цех бомбистов

    Между твоей злостью и твоей усталостью,
    как между складками рабочих курток,
    он ищет места для солнечной пыли,
    осыпающейся на наш квартал.

    Его друзья, зарабатывающие себе на жизнь
    показыванием карточных фокусов
    на пляжах Дуная,
    говорят с ним о революции,
    сидя напротив биржи
    возле футбольных афиш,
    доставая из воздуха
    бутылки вина.

    Но всякий раз, когда он приходит
    и спрашивает о ней,
    она выветривается из их разговоров,
    как табак из волос,
    не найдя ее, он думает - что ж,
    на какие ты только глупости ни пойдешь,
    лишь бы за них потом не отвечала.

    В наших разговорах всего интересней
    между молчанием,
    разбросанным по ипподромам,
    там все эти стоны женщин в подъездах
    высоких, как голоса оперных певцов,
    именно между молчанием, поскольку после него
    приходят бомбисты в черных рабочих куртках,

    и твоя психика разбита,
    будто печатная машинка,
    и болезни запущены, как воздушные змеи,
    и сердце, со всеми его клапанами и отсеками -
    бомба, сделанная
    в подпольном цеху;
    придет время, когда
    ты им пригодишься,
    и тобой будут защищать свою жизнь,
    и пока ты бьешься,
    как молодой уличный боец,
    причиняя ущерб
    всем участникам драки,
    никто не подумает,
    что ты всегда рядом,
    с самого начала и до конца.

    Ты в любой момент можешь отвергнуть их условия,
    ты в любой момент имеешь право умыть руки,
    никто не запретил тебе играть по собственным правилам,
    единственное, чего они не позволят - не принимать участия в игре.

    Между тем, что ты говоришь,
    и тем, как тебя понимают,
    и находится вся поэзия,
    искать начинают именно в этих
    кратких приступах непонимания -
    никто не понимает, что ты говоришь,
    никто не понимает, потому ты и говоришь,
    и язык - это способ все усложнить.
    Дети сатаны - составители словарей
    Подсыпают отраву в наш алкоголь.

    И когда она возникает, как подозрение,
    между столами
    студенческих столовых,
    с ней здороваются
    восемнадцатилетние активисты марксистских кружков,
    и румынские музыканты улыбаются
    и прячут револьверы
    и яблоки
    глубоко в карманы.

    А, говорит, вы все еще здесь,
    с вами до сих пор ничего не случилось,
    вы, как и раньше,
    преследуете солнце,
    взбираясь на радиовышки и
    прогоняя его за город,
    и сбиваете его с неба камнями,
    собранными на побережье.

    И когда они все
    входят по очереди
    в ад июня,
    оставляя за собой упаковки от лекарств,
    и оставляя шепот посреди ада -
    его убили прямо возле ее подъезда,
    ночью, когда он вышел за презервативами,
    ее вычислили по отпечаткам
    зубов на его коже;
    жизнь - это боксер,
    который любит свою работу,
    ничего личного
    и ничего лишнего,

    самые интересные вопросы
    могут поставить лишь те, кто живет,
    но
    самые интересные ответы
    можно услышать лишь от умерших

    _^_




    Псы городской инфраструктуры

    Ну вот, скажет она, все идет, как следует,
    теперь начнется зима.

    И тот, кто знает сквозные ходы лабиринта,
    сможет однажды вернуться,
    и начать все сначала.

    Нищие, как животные, первыми чувствуют холод.
    Подростки, замерзающие на улицах, заворачиваются в знамена,
    кровь в легких твердеет и осыпается на самое дно
    их дыхания.

    Теперь уж наверно не скажешь - есть время.
    Времени нет, и нет возможности защищаться.
    Черные псы обнюхивают пустые бутылки,
    которые ты выносишь на задний двор.

    Перед зимой всякому хочется защититься от удара,
    убийцы приходят под стены тюрем и просятся
    в задымленные помещения,
    змеи ныряют на дно рек, тяжелых,
    как венгерские монеты.

    И женщины в опустевших утром рабочих домах
    набирают полные ванны горячей воды и прячутся в них
    от холода.

    Защити меня, говорит одна другой, у нас нет времени,
    чтобы что-нибудь изменить,
    только эти ванны с водой застывают на самом дне нашего дыхания,
    некому защитить открытые города,
    и псы уличной инфраструктуры стерегут проходные фабрик,
    ворота которых для нас навсегда закрыты.

    Изгнанницы, прячемся по чужим помещениям, ныряя в теплую воду,
    никто не защитит нас от этой зимы,
    обреченные умирать не ведают ничего об иных возможностях,
    это как знаки на нашей коже - мы первыми падаем в черные ямы забвения.

    Они выползают из нор и подвалов, выходят из темноты,
    выпадают из небытия, продираясь сквозь жеваное мясо одиночества,
    выцарапываясь из стен, держась южной стороны ветра, выходят,
    вынося самое необходимое - камни, которые они переносят в портфелях и в
    картонных коробках, крепко сжимают, отбиваясь ими от псов, нет
    времени, лишь эта странная процессия наших с тобой знакомых, которая движется в ночи
    охлаждающимися улицами, пустыми площадями в сторону речного вокзала,
    чтобы там грузиться на корабли, в которых перевозили тысячи утопленников,
    эти опустошенные корабли, что стоят в портах и лишь только ждут наших процессий,
    ежегодно, именно перед зимой, отплывают и движутся по течению,
    теряясь в речном тумане, пока их видно, давай поблагодарим всех
    инженеров, строящих металлические мосты через наши реки, всех проклятых
    жителей карцеров, поблагодарим уличных нищих, которые остаются на
    перекрестках, замотавшись в знамена, как офицеры разбитой армии, никто не
    заставлял нас выйти под этот огонь, никто не вынуждал нас уйти из
    наших районов, смерть имеет свои зоны влияния, корабли отплывают,
    начинается дождь, бьется о мокрый песок, такой звук, будто это велосипеды
    сотен китайских работниц, которые едут на фабрики.

    _^_




    Адвокат трансвеститов

    Это был пример того, как надо делать карьеру,
    когда тебе терять нечего, кроме лицензии. Именно такова история
    этого адвоката. Он имел проблемы с легкими, ходил на ипподром, пил мадеру,
    и всюду за ним ходила его упорядоченная и пестрая аудитория,

    то есть клиенты, с которыми он работал, еженощно
    они выносили его из последнего бара и несли домой, словно траурная процессия,
    и когда он лежал на их плечах, его адвокатские мощи
    горько оплакивали все трансвеститы города, устраивая эксцессы,

    а когда он приходил в сознание и умирал от усталости, утром
    они стояли в придорожной траве и заглядывали в окна,
    смотрели на его похмельные выверты, на его судороги,
    ждали, когда он выйдет к ним, терпеливо и кротко.

    Потому что именно он
          вел все их сумасшедшие тяжбы,
    отмазывая переодетых политиков и больных проституток,
    подделывал их документы, выводил кислотой наколки и спасал от жажды,
    лечил бойскаутов от триппера и простуды.

    И даже несмотря на то, что все эти процессы заканчивались печально,
    и с действительностью у него были отношения сложные,
    он всегда втягивался в дела, которые выиграть было нереально,
    он говорил - борьба с системой привлекает меня своей безнадежностью.

    Конституция, говорил он, ничего не решает,
    режим уже давно в своей патоке задыхается,
    запомни, говорил он, на самом деле система тебе дверь открывает
    только для того, чтобы потом ею защемить твои пальцы.

    Души наших политиков, говорил он - это мясные собачьи консервы,
    умереть в этой стране от цирроза - это умереть за свободу,
    перестав интересоваться шлюхами, ты начинаешь интересоваться вопросами церкви,
    оставляя все свои трупы и извращения за собою.

    Студенты, которые продавали сердца и были связаны с моргом,
    матросы, которые в трюмах перевозили пистолеты,
    священники, которые в свободное от служб время торговали морфием,
    расстриженные аптекари и репортеры, отлученные от газеты,

    Все, кто успел занять подобающую нишу в обществе,
    от тощего анархиста до биржевика толстомордого -
    его клиенты составляли если не большую,
    то, во всяком случае, лучшую часть населения нашего города.

    И когда какой-нибудь юный студент медицины, размазывая по щекам
    теплую косметику, пот и липкую
    помаду, повернув на бок, чтобы, в случае чего, не захлебнулся, клал его спать,
    он, прежде чем упасть в сон и примножить свои убытки,

    прежде, чем и этот больной клиент оставит его один на один со страхом,
    не имея сил досмотреть, как долго он сможет терпеть,
    поворачивался за его голосом и его запахом
    и говорил в ответ -

    давай, возвращайся, иди, куда тебе надо, принцесса,
    все равно выпасть отсюда - это то же самое, что выпасть из памяти,
    в этой чертовой стране лучше уж быть извращенцем,
    чем депутатом в каком-нибудь там местном парламенте.

    Все равно, сколько бы я ни защищал вас, стоя до последнего,
    сколько бы ни вызывал у них справедливое негодование,
    все дело в том, что их стимулирует наше сопротивление,
    поэтому и тебя, принцесса, не станет когда-нибудь,

    все, что тебе остается - тепло дыхания
    и колыхание легкое, прахом сыплющееся под ноги,
    и голос твой от этой тишины холодом схватится,
    единственное, принцесса, помни, разговаривая с богом -

    ВСЕ, ЧТО ТЫ СКАЖЕШЬ, МОЖЕТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАНО ПРОТИВ ТЕБЯ
    ВСЕ, ЧТО ТЫ СКАЖЕШЬ, МОЖЕТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАНО ПРОТИВ ТЕБЯ
    ВСЕ, ЧТО ТЫ СКАЖЕШЬ, МОЖЕТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАНО ПРОТИВ ТЕБЯ
    ВСЕ, ЧТО ТЫ СКАЖЕШЬ, МОЖЕТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАНО ПРОТИВ ТЕБЯ

    _^_




    Матчи перенесенного тура

    Последние матчи перенесенного тура,
    ну, как всегда - холодные горла и
    туман над газоном, столько злого желания
    досмотреть, докричаться, покажите
    мне, как вы пустите кровь, рабочая
    солидарность, мужчины в черных куртках
    повторяют в холодном воздухе -

    в этом году наша команда ничего не выиграет,
    но в этом году наша команда ничего и не проиграет,
    я ощущаю братское плечо, и сколько б
    ни трубили
    над нами,
    я слышу эту солидарность, слышу этот шепот -
    наша команда снова ничего не выиграет,
    наша команда снова ничего не проиграет.

    И как меня водит в этом холодном воздухе
    следом за куртками, за звуками дудок,
    вот куда они все исчезают, думаю,
    поломанными голосами перекрикиваясь,
    перекликаясь, солидарность мужчин,
    которых предали работодатели,
    от которых отвернулись матери и дети,
    тридцатник - именно возраст, чтобы
    пролить кровь за самое главное,
    разбитые кулаки, пустые легкие,
    теперь я знаю, за что они умирают
    каждую осень,

    наша команда ничего не выиграет,
    но наша команда ничего и не проиграет,
    тот, кто вырвется вперед, первым отойдет
    с этих улиц,
    вот мы снова оставляем
    свои места, вот мы снова
    стремимся что-то доказать
    ну, давай, кричим,
    пролей кровь, чего ты боишься,

    давай, кричим, ведь до них все равно не дойдет,
    что тебе просто некуда деться,
    что ты просто вынужден
    дышать вымерзшими легкими,
    как ты им объяснишь,
    что цвета твоего клуба -
    единственное, за что тебе осталось сражаться,
    когда ни тепла, ни просвета,
    только туман над газоном и горячий
    шепот сотен трудящихся,
    спешащих тебя успокоить -
    в этом году наша с тобой команда ничего не выиграет,
    но наша команда ничего и не проиграет,

    как ты им объяснишь,
    что она просто не хочет тебе поверить,
    что она боится тебе поверить,
    оставляя тебя каждый вечер
    перед дверями подземки,
    исчезая за братскими
    черными куртками,
    бросая тебя в холодном воздухе
    перенесенных матчей,

    как ты объяснишь им это?
    Наша команда ничего не выиграет,
    наша команда ничего и не проиграет,

    сворачивай флаги,
    согревай ладони,
    выдыхай воздух,
    если есть, куда.

    _^_




    Вуду в домашних условиях

    Так они подошли к этой ночи.
    Помни о них, оставляя
    свой город и возвращаясь в него.
    Небо, с утра нагреваясь,
    как вода в баках, все равно
    аккумулирует их предательства и
    любовь, переплавляющуюся,
    как сахар, который пойдет
    на цыганские леденцы.

    Такими и остаются, видят
    солнечные оттиски на рисовых
    полях детской кожи, когда небо
    открывается, как шкатулка,
    украшенная изображениями
    зеленоглазых демонов, и на какой-то
    миг появляются все настоящие
    карты неба, на которые так долго
    охотились разные шарлатаны.

    И тогда кто-то один, кто-то,
    кому вообще терять нечего,
    остановившись вдруг, говорит -

    я знаю, говорит он, я знаю, как
    душа покинет меня, однажды
    она пройдет сквозь надрезы на
    моей коже, сквозь шрамы, что
    откроются, словно небо, на моем теле,

    и еще, говорит он, я знаю -
    если долго смотреть на раны,
    увидишь, как они затягиваются,
    я не боюсь того, что будет -
    я слишком хорошо помню, что было.

    Кто еще остается с нами
    до конца этой странной службы, кто еще?

    Вот рабочие, делающие
    ремонт в пустом доме,
    содрав обои, находят
    под ними старые газеты, в которых
    написано все про их смерти,
    про их будущие несчастья, это
    говорят тебе продавцы воздуха -

    не заглядывай, никогда не заглядывай
    в пустые глаза своей совести,
    не касайся этих тихих недвижных
    озер, под этой вязкой поверхностью
    стоят они все - все, кто должен
    пройти твоей жизнью, чтобы
    оставить в ней место тебе.

    В стране блуждают молчаливые
    продавцы воздуха, объединенные тайными
    знаниями, трутся возле касс и
    зеленых парков, сидят в теплых
    барах возле стадиона,
    и пытаются тебе растолковать,

    что воздуха тебе отпущено ровно
    столько, сколько нужно
    для дыхания, воздуха, который ты
    добыл, хватит как раз на остаток
    твоей жизни,
    все начинается тобой
    все тобой заканчивается,

    и этой ночью,
    и каждой другой ночью
    нет никого, кроме тебя и тех,
    кто находится по ту сторону,
    и можешь услышать сквозь сон,
    как раздаются их шаги,
    как звучат их голоса,
    как стучат их сердца,
    как они останавливаются.

    _^_




    Цыганские короли

    И вот цыганские короли отступают к темным лесам,
    короли криминала и парков культуры, время уйти от дел,
    перепродать свой бизнес, к темным лесам, к озерам забвения.
    Призраки черных цыганских королей с золотыми ладонями,
    призраки, которые были со мной всегда, и вот когда их
    начинают отстреливать, как кабанов, пробивая седую щетину,
    как не вспомнить все эти рассказы об отрезанных головах на цыганских могилах,
    ого, думаю, правда, - как не вспомнить, они никуда и не
    девались, короли маленьких городков,
    даже если небо падет на землю, они будут высыпать
    горячий песок из желтых туфель,
    все, что в других культурах пишется на тысячах страниц
    церковных книг, они вмещают в надписи
    на собственных предплечьях,

    цивилизация, которая держится на золоте и сахарной вате,
    о, цивилизация отмывания банкнот,
    цыганские короли исчезают за деревьями,
    жизнь была долгой и печальной,
    смерть будет легкой и незаметной,
    следующая жизнь тоже будет долгой,
    долгой-долгой,
    легкой и печальной.

    И вот последний цыганский король, приехавший автостопом из Польши,
    рассказывает нам о методах ведения бизнеса, о своем путешествии,
    сначала жизнь отстреливает тех, кто стоит на стреме, - объясняет он, -
    смерть ходит кругами, круги сужаются, страх подступает к горлу,
    время прийти к озерам забвения,
    дорога за мной выстелена трупами женщин и золотыми портсигарами,
    мой фольксваген горел, как берлинская синагога,
    и мои дети, как сороки, снимают ожерелья с женщин во сне,
    а встретившись под магазинами старой одежды,
    едят кукурузу, будто играют на губных гармошках.

    Сначала жизнь старается убрать свидетелей,
    голоса исчезающих, страх остающихся,
    и колонны автобусов с их семьями въезжают во тьму,
    освещая фарами территорию смерти,

    и вот

    по траве, по придорожной траве,
    по насыпям, где уже не растет трава,
    они переходят на ту сторону, где
    трава, как они, измучена и жива.

    И ты спрашиваешь траву, почему растешь?
    зная, что трава будет дальше расти,
    между местом, откуда сейчас идешь,
    и местом, куда ты хочешь прийти,

    и пока они движутся к той стороне,
    слышно шепот их, начавший замолкать
    с другой стороны травы, и кто еще не
    исчез, тот, как шепот, начнет исчезать,

    и слышно, как медленно гаснет сердца ритм,
    и слышно, как среди насыпей немых
    сначала они, не спеша, покидают жизнь,
    а после и жизнь, не спеша, покидает их.

    _^_




    Жить литературой

    Когда-нибудь я посмеюсь над всем этим -
    о, да, мы все тогда сделали столько глупостей,
    жизнь меняется, мы
    меняемся вместе с ней,
    в ключицах железные пластины намертво
    спаивают кости, вот как
    живут настоящие поэты,
    обрастая бытом, будто жиром,
    вот как поэты
    ложатся под суку поэзию,
    продаются ей, вот как
    из нормальных мужчин
    делают поэтов.
    Когда-нибудь она все поймет,
    конечно, поймет, чего тут
    не понимать-то -
    рваные мной рубашки,
    убитые ею шмотки,
    вот так живут настоящие поэты -
    ни намека на респектабельность,
    респектабельность
    выдумали
    либералы,
    пусть сначала попробуют
    жить, как настоящие поэты, как оно -
    жаль себя? правда,
    жаль себя? вот так
    они и живут - настоящие поэты,
    да - вот так, настоящая жизнь,
    настоящие поэты.

    Настоящие слушатели,
    те, что слушают,
    те, что понимают, да - лишь они
    всегда поддержат и поймут,
    когда ты говоришь им - господь,
    этот пастух слабых, он
    помнит о нас,
    он пастух, ему
    что зима, что лето -
    один хуй -
    они реагируют лишь на хуй.

    Когда я говорю ей: я
    хочу с тобой умереть,
    она не слушает до конца,
    она совсем ничего
    не знает о смерти, точно
    так же, как я ничего не знаю
    о жизни.
    Все когда-нибудь встанет
    на место.
    Боль - понятие,
    зависящее от времени,
    а время на нас работает.
    Выжженные комнаты борделей,
    менструальная кровь на революционных знаменах,
    ни сомнений,
    ни памяти,
    ни возможности что-нибудь изменить -
    вот как живут настоящие поэты,
    вот как умирает настоящая сволочь.

    _^_




    Регби

    Для меня все это началось лет в семнадцать,
    в семнадцать лет жизнь выдавливает тебя, как защита соперника в регби,
    в семнадцать лет восклицаешь - о, это сладкое слово - система!
    давай, догоняй! в семнадцать
    ты впервые заходишь в бар и видишь там сломанное поколение,
    невеселых мужчин в теплых свитерах, что они прячут
    под теплыми свитерами? это теперь я знаю -
    под теплыми свитерами они прячут свои биографии,
    надежное место, чтобы упрятать от мира все разочарования,
    забей, говорили они, вытирая кровь с курток и
    выбрасывая разорванные футболки
    с именем марадоны между лопатками, забей,
    это еще не настоящий бой, не настоящий отстрел,
    поэтому забей, это просто зима, такая же, как все прочие,
    вот снег, из него вынули сердце,
    и вот теперь нам остается ждать добрых известий,
    добрых известий,
    добрых последних известий.

    Пятнадцатое января, самая середина зимы, ну что это за середина
    зимы, думаю я? Через что я прошел, и что меня ждет впереди?
    Сколько всего случилось за это время, а они себе сидят,
    затаились до лучших времен.
    Вот поэты, у них есть кожа, под которой они прячут ненапечатанные стихи,
    вот дети - у них железные челюсти, которыми они разрывают артерии
    старой потасканной жизни,
    а чем ты можешь защититься от своего разочарования?
    Учись на моих ошибках, я делал их для того,
    чтоб ты училась,
    уже тогда, в семнадцать, я знал, что это может кому-нибудь пригодиться,
    если уж тебе меж лопаток всадили твою паранойю,
    значит, нужно теперь прикрывать
    всех слабых и разочарованных,
    король неудачников - я вынесу вечное ваше нытье
    под теплым свитером, тяжелым от вашей крови.

    Если б я играл в регби, о, если бы я нормально играл в регби,
    думаю я иногда, все было б совсем иначе,
    если бы я умел играть в регби, я бы держал свой мяч, словно сердце,
    пусть меня даже выдавят из этой жизни,
    но лишь вместе с мячом,
    короли неудачников - те, что бегут под изумрудным небом в рваных
    вязаных свитерах,
    и тяжелые ботинки на их ногах,
    и лесные птицы поют над ними,
    и пробиваясь сквозь речной камыш,
    они шепчут, шепчут
    имя
    марадоны.

    _^_




    Считая проституток по пятницам в парке отдыха

    Изо всех голосов запоминается тот, который ты хочешь забыть,
    волосами, переплетенными с травой, и листьями по берегам каналов,
    они ясно слышны на мостах, когда вода отступает, оставив выловленную обувь
    утопленников. Это история о том, как ты оказываешься в чужом городе и
    начинаешь вслушиваться в голоса, которые раздаются ночью на лестничных клетках,
    приглушенное многоголосие работников пекарен и газетных редакций, это
    истории, рассказанные ими о своих подружках,
    тайны, которыми они делятся -

    о, эти шлюхи с самых верхних этажей, из самых темных коридоров,
    вырывающие твой язык во время поцелуев
    вместе со всеми твоими воплями.

    Вы б только видели, что она делает, когда вы идете к ней,
    она надевает одежду, как одевают покойника,
    она заматывает себе горло шарфами,
    как заматывают зимой букеты,
    как перематывают желтые краны, чтоб те не кровоточили,

    она
    вино превращает в цикуту, сахар в клофелин,
    кладет на глаза клиенту серебряные монеты, когда он заснет, она
    прячет ему в карманы водяные лилии и ключи от своего жилья,
    она прячет трупы в багажник, и драконы, как будто фазаны,
    выпархивают из-под колес такси в пустом парке,

    никогда не расскажет, что прячет в ладони,
    появляется в пригороде и, курва, стоит по соседству с костелом.
    Я за ней наблюдал, как наблюдают за боксерами, на одного из которых ты
    поставил, только не можешь припомнить - какого именно.
    Расскажи мне про нее,
    давай, расскажи, ты же столько раз умирал после ее исчезновений,
    что должен был бы привыкнуть к этому.

    Словно слышишь, будто уборщики мусора парка отдыха утром выходят
    из фургонов и начинают собирать в пластиковые пакеты парики и зонтики,
    втоптанные в сахарную вату, в тополиный пух.

    Голоса, которые мы слышим, или те, которые нам представляется,
    будто мы слышим, можно узнать по большому количеству в них женских имен,
    когда я стою посреди парка отдыха и смотрю на адские
    машины качелей,
    перебираю в карманах зубочистки, которые со временем вгоню
    в сладкие слитки урожая этого года.

    Это история о том, как мы все вместе смеемся над смертью
    за пару дней до того, как нас забросает кометами,
    избежав истребления и не понимая еще
    что истребление - это долгий процесс,
    в котором вовсе не нужно участвовать непосредственно.

    Твое горло, сестричка - это склянка с иголками,
    которые пересыпаются там, когда ты пьешь стылую воду,
    стебли и веревки, которыми ты его передавливаешь,
    и сырые краски, которыми ты его красишь, откуда берешь
    ты все это, на каких распродажах находишь
    инструменты, которыми можно лишить себя голоса?

    Твое сердце - кукла, сделанная любящими руками,
    Ее кровь - темно-зеленая, словно чай, который никто не стал пить,
    с птичьими перьями, с бисерными узорами, твоя кукла,
    которую ты прячешь во внутренний карман, где ей следует находиться
    всю твою жизнь.

    Твои подруги, укладывающие тебя каждую ночь в постель, накрывая
    цыганскими платками и коврами, вкладывая в твои руки большие кресты,
    привезенные из Египта, напевающие, до свиданья, сестричка, не торопись
    возвращаться, вода каналов омоет твой непокой, венеролог залечит все твои
    стигмы, оставив одни украшенья на шее, попробуешь столковаться,
    если найдешь собеседников,

    читающих тебе книги публичной библиотеки, старые пересказы о лучшем из
    городов, о длиннейшем из путешествий, о том, что

    кожа становится слишком чувствительной от бессонницы
    и голос становится слишком глубоким от недоедания,
    когда, наконец-то, ты перестаешь говорить,
    когда, наконец-то, тебя начинают слушать.

    _^_




    Профсоюз карманных воров

    - Когда зима придет и сюда, что ты сделаешь?
    - Сдамся власти, пусть делает со мной, что захочет, пусть
        возьмет мой язык и вгоняет в него
        столовые ножи своей любви, пусть попытается
        вымыть из-под моей кожи все черные цветы
        криминала, что скопились там, словно в сточных трубах.
    - Кто поверит тебе, как ты думаешь? Ты столько раз возвращался из тех дыр,
    за которыми нет ничего, что кто поверит тебе? Там, где для них портится
    погода, для нас с тобой портится жизнь, ты же знаешь.
    - Все идет к тому, что вскоре с нами просто перестанут считаться,
    звезды, которые светят все ниже, упадут на наши любимые бары, и тогда нам
    не останется ничего, кроме как попытаться с ними договориться,
    сказать - мы тоже росли на этих улицах, поэтому не обязательно
    уничтожать нас так сразу, хотя бы еще одну зиму мы могли бы пережить
    вместе под ударами жарких звезд, падающих в кофейники и сосуды с
    вином, когда кто-то из нас первым упадет под этими ударами, мы сбросим
    его труп в канаву, привязав к нему печатную машинку или
    кипу телефонных справочников, чтоб он пошел ко дну по направлению
    к наполненным тьмой лабиринтам.

    - Они не могут уничтожить нас, гляди, пока мы не воспринимаем их
    всерьез, они обязаны считаться с нами.
    - Но ведь когда глядишь на мир, ты видишь все,
                кроме того, что видит тот,
                кто смотрит на тебя.

    Если уйдем отсюда первыми, то обязательно уйдем последними,
    поскольку кроме нас, тут никого нет вообще. В этой истории все сводится
    к тому, отыщется ли кто-нибудь, кто сможет уловить наше исчезновение, кто
    расслышит за позывными радиостанций сигнал о начале смерти. Весь наш
    криминал и вся наша уличная солидарность рассыпется под давлением
    стального неба, которое монтируется прямо над нами.

    Лишившись нас, они лишатся и покоя, ведь большое равновесие
    заложеннное в нашу жизнь политиками и шарлатанами, рушится с каждой
    смертью, с каждым убитым шулером и серийным убийцей, падая в
    канавы и развеиваясь в воздухе, мы с тобой можем лишь
    посочувствовать тем, кто останется - поскольку по нашем исчезновении и
    проклятии, по нашему отлучению от их сетей, в том пространстве, где
    находилась наша с тобой жизнь, будет находиться наша с тобой
    смерть, с которой им всем нужно будет теперь считаться.

    _^_




    Скажи монстрам до свидания

    Юра Зойфер, который родился на собственной фабрике
    и обучался иностранным языкам в отцовской конторе у попугаев,
    вспоминал впоследствии, что единственное, чему он
    научился в детстве - это путешествия, когда
    приходится спать в одежде, неделями обитая
    в очередном порту,

    оккупировав вместе с крысами
    и обезьянами цирка
    лучшие места в трюмах, он
    вылавливал на ходу рыбу из черной воды, разговаривал с монстрами,
    вылетавшими из сновидений пассажиров третьего класса.

    Юра Зойфер говорил:
    рыбы в воде - это как метафоры в речи.
    впоследствии, водя дружбу с опаснейшими
    представителями общества и меняя
    марксистские листовки на цветные камешки и оловянных солдатиков,
    он часто сидел в столовых для бесприютных,
    прятался по ночлежкам,
    организованным красным крестом,

    выводил на площадь цирковых зверей
    и проводил свою агитацию.
    Запомните эти дни, говорил он публике,
    собирая с нее монеты, запомните -
    цирк, революция и кабаре
    спасут наши города
    от апокалипсиса.

    Как-то раз, незадолго до ареста, засыпая
    на пустых мешках из-под военной корреспонденции и
    обмотав шеи своих простуженных зверей
    старыми газетами, он увидел такую вещь -

    будто он стоит перед широко раскрытой дверью в зале ожидания, на
    каком-то вокзале, в толпе незнакомых ему людей, и не может выйти наружу,
    солнечный свет ослепляет всех, и они толкаются, напрасно желая выйти,
    все эти

    клоуны и террористы с картонными лезвиями, самоубийцы со всеми своими
    болезнями, актрисы из порнофильмов, ветераны глухих переулков, банды сербов,
    делегации турков, рои оборванцев, группы повстанцев, работники
    железнодорожной станции, пассажиры, которые выпали из вагонов, тащившие на себе печатные машинки и патефоны, картонные колонны, бумажные
    рулоны, остатки разбитого реквизита, потому что вынуждены всюду возить их на
    собственных горбах, словно ценное что-то, стараясь прорваться в распахнутые
    ворота.


    И тогда, проснувшись, он написал -

    Вот мои сны, что я утром разгадываю,
    вот мое радио, наполненное пропагандой,
    и чем доступней и громче она,
    тем страшней будет тишина.

    _^_




    Украинские авиалинии

    Солдат президентской охраны не знает страхов и предрассудков
    он еще вспоминает школу и путается в званиях
    не имеет пока сексуального опыта ну там онанизм то-се
    служба лишь начинается
    и все у него впереди

    где твоя жмеринка воин где утраченная твоя гражданка
    хули ты тут заливаешься бромом и компотом
    твой президент мотает вторую ходку
    твое старание ласточкой пролетает нас камышами и автобазой
    пока сержант делится с тобой гренками и горячим шоколадом

    но эта сволочь кладет на твою республику
    они что-то там говорят
    но на самом деле они кладут на твою республику
    и они посылают тебя на фронт и в наряд
    и каждая бомба каждый снаряд
    летят по небу круша все подряд


    вот и проходит осень потом зима
    президент мается приступами аллергии и вселенской скорби
    президент посещает ресторан президентской гостиницы
    в пустом зале садится за шоколадный концертный рояль
    ставит на крышку свое мартини
    и рассеянно бренчит ю мэйк ми фил зо янг фрэнка синатры

    уже ласточки пролетают над президентской гостиницей
    вау думает президент вот так новость
    и выйдя на гостиничный балкон
    обращается к собравшейся внизу пастве
    ну что - говорит президент - грузины бля
    по-моему мы вообще запутались кто здесь босс
    чей это бизнес и чьи в нем акции
    подумайте как-нибудь над моими словами грузины

    жизнь только начинается бойцы мир не такой уж галимый
    тихая украинская ночь накрывает каптерку
    а уже миссионеры кока-колы
    проникают на новые территории
    вбивают флагштоки в каменную поверхность
    мавританских побережий
    кровь пот и слезы бронкса
    кетчуп на улицах приштины
    дети глобализации - мы лишь узнаем друг друга
    с помощью конференций и зачисток
    вот скажем старый усама без ладен
    который валит российских пехотинцев
    острит свой стилет
    блестящий под красным полумесяцем
    вот бен ладен играет в пинг-понг
    вот бен ладен грызет фисташки
    вот бен ладен старый кровавый бен ладен
    которым пугают калужских детей
    вырезает гланды пехотинцам
    чтобы пустить их на мелкие сувениры
    трем своим женам

    из губы горьки как поджаренный
    в соли миндаль и налиты кровью
    их пальцы длинны и тверды
    их волосы пахнут
    небом и нефтью

    но эта сволочь обкрадывает твою страну
    что-то толкуя про транш эти морды
    на самом деле обкрадывают твою страну
    они что-то пишут про пески и курорты
    запрещают траву и аборты
    оставив тебе заминированные поля а себе курорты

    а все потому бойцы что украина большая река
    пересечь которую обламываются даже птицы
    долетая лишь до середины
    и в этой реке одинокая рыба всплывает в потоках
    поднимается почти к поверхности
    почти выпрыгивает из воды
    держась так высоко
    что в ее левом глазу
    всегда отражается солнце
    и соответственно в правом
    луна

    какой бы усталой она ни была
    и как бы поздно
    ни возвращалась
    домой

    _^_




    Сталь и нежность

    Пройдет времен всклокоченная масса,
    А все ж потомки через много лет
    Пристроив на мосту заряд фугаса
    Припомнят - он был славный моджахед.

    Тебе не суждено уже, как видно,
    Познать восторг, что в сердце не стихал -
    Когда ты покупал свой первый Windows,
    Он первой суры мудрость постигал.

    Пока ворота из-за океана
    Воздвиглись в хищных дырах пустоты,
    Простой пацан по имени Усама
    Скотину загонял за блок-посты.

    Путь вверх ему назначен трудный, долгий,
    И жизнь его исполнена забот,
    Он тоже видел фильмы про Кинг-Конга
    И что-то там записывал в блокнот.

    А ты, как зюзя, постоянно пьяный,
    Тебе что Коми, что Узбекистан
    Ну что ты видел там, в своей Рязани,
    Кроме матрешек, что ты видел там?!

    Я знаю, если что-то вдруг случится,
    Он даст ответ понятный и простой -
    Согнет свою усталую десницу,
    И жест нам всем покажет локтевой.

    Так продолжайся, платная коррида,
    Пургой по письмам утренним свисти!
    Цветет в веках и песнях Аль-Каида!
    Цветет себе.
    Чего б ей не цвести.

    _^_




    Кантри энд вестерн

      начав говорить о приближении осени
    о кусочках неба над супермаркетами
    о буднях прорастающих дикими кустами салата
    я всегда теряюсь будто должен вывернуть карманы
    и печальные сержанты выискивают крошки в швах
    на заломах кроя
    ища в переплетении корней и стеблей
    свидетельства теплых пустынь
    голоса побережья запахи водорослей и пойманной рыбы
    1.они наклоняются над карманами как над раковинами
    слушают шепот перетирая крошки собранные до этого
    и синие еле видные ангелы непрухи виснут над волосами их
    снова непруха снова
    снова ни травы ни птиц над травой
    даже монетка и та одна
    лишь остатки хлеба и остатки вина
    отделение этим насытится вряд ли

    начиная догадываться куда исчезает листва на обочинах
    начиная звать псов по имени на которое они отзываются
    20.я теряюсь перед этим безвременьем
    сбиваясь на личности
    там армия гендер правительство всякая херня в бортприборах
    мошки на фарах и бортовом стекле
    вспугнутые субмарины касаются
    мокрыми холодными носами
    аквариумного стекла
    души дельфинов выпрыгивают из воды
    и ловят куски провианта из твоих мерзлых пальцев
    молодости и дотаций уже не прибудет
    30.повторяю я развивая тему
    и усложняя сюжет

    по всему корпусу, по всему нагромождению
    домов бьется сквозняк
    осенний пограничный сквозняк такой длинный что клюв
    его уже касается осени а хвост
    все еще спрятан в остатках августа и в аллеях там темными
    листьями шевелит
    сырость в строениях кому это может понравиться
    разве что только какой-то кумарный работник
    40.министерства путей сообщения даже
    не вникая что именно сообщают пути его министерства
    куда направляет их ихний министр
    и что это за странные пути над землей
    выходит в рассвет слюдяной на
    первую платформу
    где нумерация вагонов гниет с
    головы поезда
    и смотрит как движутся к югу солидные тучи
    50.с дождем упакованным будто хлопок
    тянущие за собой туман
    долгие почти бесконечные вагоны
    полные клопов и таможенников
    как они прячутся саламандрами между камней
    оставляя за собой запах пряностей ладана и дорожного мыла

    вдохни богородица радость в околицы
    вдохни вдохновенье по кости птицам
    чтоб они вылетали из этой слюды
    прорезая на воздухе длинные борозды за собой
    60.словно шрамы

    осень закончится думаешь ты
    западая в воздушные ямы снов
    кроша черное электричество зимних речек
    вынимая из рождественских свертков молитвенники и сахар
    камни снизу поддерживают корни трав
    камни послушно греются как коньяк
    в твоих ладонях
    камни исчезают ящерками в песках
    камни темнеют окунями в прудах
    70.оборачиваясь за тобой как подсолнух

    приезжай напишу тебе приезжай у нас осень
    рекламные буклеты с видами фабрик я прилагаю
    во дворах алкоголики и куртизанки
    появились спички и пропуска откатились войны
    цапли кружатся над лесопарками
    дымы перестройки - тревожны и горьки -
    плывут надо мной
    ветер стелет по земле чуб бойца
    разбитой роты
    80.в стебли и корни его волос пчелы вплетаются
    печальные мародеры обирают вещи
    личного пользования с его охладевшей одежды
    подсчитывая -
    нитка с иголкой подколотые к пилотке
    крошки табака в глубинах потертой хэбэшки
    жуки в спичечных коробках пакет для начальника штаба

    красные коронки перстни, серьгу и прочий мотлох
    снятый со случайно подстреленного федерала
    гранки потрепанного кобзаря
    90.пальцы касаются теплого инея
    мародерская черная и недлительная зоря
    опадает за горизонт как за линию
    приезжай билетеры еще работают возле вокзалов
    еще юные цыганы прячут свою контрабанду
    исчезая с площадей и дворов скверов аллей
    собираясь за воротами и оградами
    как саламандры между камней
    стены университета
    нагреваются солнцем
    100.следы крови и спермы пролитых за свободу
    вечная память бойцам
    коридоров загроможденных
    выйдешь наружу ты и не вспомнишь
    как зря ожидал подкрепления
    как обрывал телефоны в горячечных поисках зуммера
    как трогал впервые маркую ткань
    уже чуточку вытертую
    на сломах локтей и коленей

    все равно
    110.однажды
    появляются плохие парни
    чтоб объяснить
    что у этой страны нет союзников
    у этой печали теченья нет
    что эта демократия пахнет марихуаной водкой и долларами
    долларами милая пахнут каштаны прелые
    долларами милая моя пахнут желтые молоковозы
    долларами пахнут одеколоны
    на столиках и тумбочках харьковского борделя
    120.запах порезанной бумаги
    запах длинных листов окрашенных
    водяные знаки на твоих лопатках
    драгоценности и украшения по всему
    твоему телу
    запах медицинского спирта и сухой кожи
    запах мертвых ос в подъездах
    что за солнце восходит из конопляника
    что за утро пылать готовится

    так чтоб и ты увидела деревья
    130.с которых опадает листва на обочины
    чтобы и ты когда-нибудь поняла
    как тихо почти что неслышно
    кто-то говорит о тебе
    кто-то произносит вслух твое имя
    выдыхая теплую фонетику
    на прозрачное зеркало
    убеждается что она эта фонетика еще жива
    недостаточно ни тепла
    ни умения
    140.так и не надо двигать эти системы
    не надо пускать по ветру семена
    ломать ртом хрупкие фонемы
    западая на узнаваемые слова

    внести богородице коррективы в вычитку чтоб хоть что-нибудь изменить
    когда затянутся тучи и затянется лед
    затянутся шрамы на месте порезов
    и она начнет себе вспоминать
    так и правда мы с ним встречались
    даже довольно долго не помню сколько
    150.но могу вспомнить если чего
    у нас с ним был чудесный секс
    чудесный секс с удовольствием повторяет она
    как будто речь идет о командных
    показателях за минувший сезон -
    чудесный секс одиннадцать каблуков под своим щитом
    три удара в область ворот в первом тайме

    длинные вервии
    ленивые караваны
                    все словно в дешевых вестернах
    160.с их дурацкой системой кинопроката
    что выбивает суставы твоим снам
    где печальные апостолы
    пускают по кругу вино
    курят облегченные сигареты
    разогревают на огнище консервированную фасоль
    и подсев к ним
    ты пьешь их розовое столовое прямо из горла
    и капли - розовые и столовые - сгущаются на губах
    апостол - ближний к тебе - снимает их пальцем
    170.и зализывает его как порезанный
                    главное чтобы ты помнила
    что где-то там за титрами
    кто-то спугивает бабочек и саламандр
    на ступеньках подъезда
    идя за покупками или в церковь
    и вытряхивает из кармана крошки птицам
    заходя и вставая к исповеди
    и имеет в виду фонетику
    именно твоего имени
    180.начав говорить

    _^_




    Сезонная работа в Карпатах

    В Карпатах воздух прогревается быстрее,
    чем везде - ясное дело, горы, лес, зеленый туризм.
    Но даже здесь случаются вещи загадочные
    и жуткие. Скажем, год назад на лесной дороге,
    в паре километров отсюда, убили женщину. Полиция
    пыталась кого-то найти, но кого ты в горах найдешь -
    ближайшие потенциальные убийцы живут в двадцати километрах отсюда,
    то есть в Словакии. Однако что-то они там вынюхивали, намекали,
    будто знают убийцу, но только не скажут, чтобы не мешать следствию.
    Не знаю, не знаю, что они там исследовали, но следствию вправду
    мешать не следует. И теперь всем, кто проходит по этой дороге,
    к примеру, в полпервого ночи, обязательно делается
    жутко, эта атмосфера смерти хватает тебя за волосы
    и поднимает над лесом, ты смотришь на Юг
    и видишь всех потенциальных убийц, и боишься
    ступить на землю,
    что уже прогревается,
    уже прогревается.

    Давайте подумаем, - советовались полицейские между собой, -
    как это могло быть. Вот она вышла на дорогу и увидела этих
    хмурых мужчин, перегонявших глухими дорогами
    свои стада. И вот она оказалась прямо перед ними и каждый
    из них подумал: вот эта женщина, которая несет смятение в наши души,
    которая посеет рознь среди наших овец, которая вынет флейту
    и наши овцы, гордость республиканского сельского хозяйства, пойдут за ней
    во мрак и безвременье. И что, если так, было дальше? - дальше старались
    докопаться до правды полицейские. А дальше один из них произнес: братья, я знаю,
    что вы думаете. Вы думаете, хватит ли у нас сил остановить ее, эту женщину, явившуюся
    забрать наши души и наших овец. Так вот, что я вам скажу: дыханье
    тумана стоит за ней, влага и тьма плывут из-под ее век,
    трепет охватывает меня, когда я гляжу ей в глаза. Ну а потом уж они,
    видимо, топором проломили ей череп. Да, согласились все полицейские,
    видимо, так все и было.

    А потом, когда они оставили ее на дороге и пошли
    дальше со своими стадами, из лесу осторожно стали
    выходить духи, черные духи тумана, стали выходить утопленники
    из ближайшего озера, за ними вышли звонари из ближайших церквей
    и похитители бытовой техники с ближайшей станции, следом
    шли одинокие рыбаки, что вылавливают в горных
    потоках мертвых птиц, шли монстры с ближайших урочищ,
    таща за собою коляски из супермаркетов, шли
    трактористы, вывозившие лес и платившие за него
    золотом и дизельным топливом, следом
    выходили лемки - эти растаманы Карпат, со всем своим товарам,
    торбами и граммофонами, трубками и молоком,
    выходили, тихо вставали над нею и говорили:

    джа проложил этот путь среди теплых стволов,
    джа положил тебе сердце меж лопаткой и левым соском,
    будем дышать, сестра, вместе,
    петь, сестра, вместе -
    это небо Карпат,
    синее, как цвета пепси,
    зеленое, как океан,
    поплывем, сестра, вместе
    в теплые норы Гарлема,
    в наш лемковский тихий Гарлем,
    с его дымами и соусами
    из черных портов Гамбурга,
    из разноцветных портов Амстердама.

    Ага, скорее всего, так оно все и было -
    качали головами полицейские, - именно так, других вариантов
    просто нет. Ох, - добавляли, - эта таинственная жизнь,
    немотивированные поступки. Трава оплетала их
    ботинки, и лесные жуки заползали в карманы им
    и маялись там
    одиночеством.

    _^_




    Интерпол


    Прощание славянки

    Сколько доводилось видеть даунов,
    но таких даже я не видел -
    один в футболке Звонимира Бобана,
    другой - в футболке Бобана Марковича,
    такая себе сборная Сербии и Черногории по клоунаде.

    Ага, и вот они садятся в вагон, и сразу
    достают карты, и начинают играть на деньги.
    А денег ни у того, ни у другого нет.
    Но черта с два, - думает Звонимир Бобан, - сейчас
    я раздену этого клоуна, - думает он
    про Боба Марковича, - сейчас
    я выбью
    из него
    все говно.

    И Звонимир Бобан говорит Бобану Марковичу, - брат,
    братишка, нам главное, чтобы нас не ссадили до Вены, а уже в Вене
    все будет к нашим услугам, и шенген упадет нам в руки,
    как перезрелая груша. Проститутки, брат, будут вытирать
    нам кроссовки
    своими локонами,
    мы въедем со стороны Братиславы на ослятях
    как два Иисуса,
    ты и я, братец,
    ты и я.

    Ага, - отвечает Звонимиру Бобану Бобан
    Маркович, - а как же: как два Иисуса,
    выбьем из этого города все говно, перехватим у этих ебаных
    украинцев рынок краденых мобильных телефонов.
    Ты представь себе только, братишка, сколько в
    мире тайн и загадок, сколько борделей
    и краденых телефонов:
    нам жизни не хватит, чтобы объехать наши угодья
    на ослятях.

    А тот ему и отвечает: хватит, брат, хватит,
    жизнь растягивается, как баян, я буду
    тянуть ее в одну сторону,
    ты - в другую.

    И вот они едут, закинув
    наверх черный чемодан,
    где лежит, вдвое сложенная, их
    великая славянская идея,
    и эта их великая славянская идея -
    акробатка женевского цирка,
    девочка, которую они согнули вдвое и сложили в чемодан,
    время от времени
    вытаскивая ее наружу
    и делясь с ней хлебом и текилой.

    Главное - довезти славянскую идею до Вены,
    въехать в город
    во главе автоколонны прихожан.
    В мире столько нетронутых душ,
    столько нераскаянных протестантов
    и некраденых мобильных телефонов,
    что лишь успевай растягивать
    эту жизнь.

    Ну что, дальше они начинают петь,
    уж конечно - балканские песни,
    такие долгие, что их даже словами не перескажешь,
    но примерно такие:

    когда солнце встает над Балканами
    и первым лучом своим трогает волны Дуная,
    они - волны Дуная - начинают подсвечиваться,
    словно на дне лежат золотые червонцы,
    и тогда храбрые воины сербской гвардии
    прыгают в Дунай вместе со своими ружьями,
    чтобы достать золотые червонцы девчонкам
    портовых кварталов;
    вот так и тонут - вместе со своими ружьями,
    и волны Дуная волочат их по песчаному
    дну в направлении моря,
    и из-за их темных-претемных мундиров
    море называется Черным.

    _^_




    Big Gangsta Party

    Харьков. 94-й год. Напряженная
    криминальная ситуация. В городе
    действует преступная группировка,
    которая бомбит обменники.
    На государственном радио их называют "бандой лихих молодчиков",
    и вот эта банда лихих молодчиков
    долго пасет оптовый обменник в центре,
    пасет-пасет и таки выпасает,
    что в обменнике
    сейчас лежит несколько мешков бабла -
    брезентовые мешки с баблом,
    которые до завтра никто не будет вывозить.
    Тогда они празднично одеваются
    и идут бомбить
    обменник.

    А обменник находится в самом
    центре; они еще пропускают набитый
    народом трамвай и тогда лишь идут
    бомбить
    свой
    обменник.
    А там, оказывается, никто им не рад,
    особенно, когда они начинают забирать
    мешки с баблом.

    И вот идешь ты по городу, солнечной стороной улицы,
    и у тебя все плохо - ни денег, ни работы, ни социальных перспектив,
    и тут вдруг из обменника выбегают
    молодчики в праздничных спортивных костюмах и бегут
    к бэхе, словно биатлонисты, оставившие далеко
    позади всех претендентов на оптовое бабло.

    Но что можно делать в Харькове, в 94-м году
    с мешком бабла? Только сдать в оптовый обменник.
    но там они уже всех перестреляли. Так что они
    выруливают под колесами трамвая
    и мчат в никуда.

    Но за пару кварталов отсюда
    есть укромный кабак с кокаином
    под названьем "Элитный клуб "Карамболь".
    И они идут прямо туда и начинают расплачиваться
    баблом, на котором еще не высохла кровь инкассаторов.

    И что, и им приносят их ведро кокаина,
    и пока они склоняются над ним, как пехотинцы над
    пехотной миной, убоп по своим каналам пробивает их бэху
    и начинает штурмовать элитный клуб "Карамболь".

    И вот ты идешь себе,
    глядя,
    как над
    трамвайными проводами
    поднимаются инкассаторские души, и все, что тебе хочется -
    это просто нормально потрахаться, хоть бы раз, хоть раз в жизни,
    даже черт с ними, с социальными гарантиями,
    черт с ней, с работой,
    хотя бы раз, хоть лишь бы с кем!
    И тут вдруг тебе к ногам
    начинают выкидывать тела молодых биатлонистов,
    и у каждого из них на груди лейбл Адидаса,
    как раненое сердце, так, будто эта команда биатлонистов
    попала под перекрестный огонь своего дубля.

    Невидимые и непостижимые
    наши с тобой голоса поднимаются в космос.
    Сколько темных и сладких намеков
    нам в наследство оставили духи любви.
    Лучше славная смерть, чем холодная старость.
    Спи спокойно, товарищ мой по борьбе,
    я доношу твой найк,
    я верну долги,
    я буду пользоваться твоей трубой,
    отвечая на все звонки,
    и когда позвонят твои родаки,
    я скажу, что ты отошел ненадолго,
    но скоро вернешься,
    и тогда они заплатят за все.

    _^_




    Украина для украинцев

    Раньше в гостинице сдавались почасовые
    комнаты, на ресепшне висит табличка: "Почасовые
    комнаты больше не сдаются", но все равно ощущается:
    бордель борделем.
    Под окнами с утра тусят арабы,
    и туда-сюда
    ходит
    проститутка,
    которую окликают велосипедисты:
    пройди еще раз
    туда-сюда,
    я ее тоже окликну: Мария, скажу, сестра, что за шняга,
    кто столкнул нас лицом к лицу?

    И вот она ходит
    туда-сюда
    под бывшим борделем, как сирота,
    что в принципе помнит, где они раньше жили,
    но боится ошибиться, поэтому ходит
    туда-сюда
    и занимается проституцией.

    К чему я веду? Память тела, лишь она заставляет нас
    таскаться по всем этим арабским помойкам.

    История такова:
    когда мне было пятнадцать,
    в городе, где я жил, появился серийный убийца.
    Они тогда как раз активно стали появляться -
    серийные убийцы и кооператоры,
    гробовщики социализма,
    их тогда все ненавидели,
    в смысле - кооператоров.
    Наш серийный убийца был велосипедистом,
    возникавшим из мартовского тумана и протыкавшим
    своих жертв
    трофейным
    немецким
    штыком.

    Прежде всего он протыкал женщин -

    Беззащитных безропотных женщин,
    которые гуляли по темным лесам,
    брели глухими, заметенными дорожками,
    блуждали по полночным кладбищам,
    сидели у барной стойки - пьяные и размалеванные,
    совсем одинокие,
    без нижнего белья -
    почему-то именно таких вот безропотных женщин
    он протыкал в первую очередь,
    а уж потом садился на
    свой велосипед
    и ехал как раз на первую смену
    на молокозаводе.

    И за то, что его все боялись,
    и вооружали на него
    охотничьи винтовки и
    машину пропаганды,
    я всегда вставал на его сторону,
    я думал: да, память тела - это клево,
    но вот вы шароебитесь себе по магазинам
    и кинотеатрам,

    а он выходит каждый вечер
          за заводскую проходную,
    и садится на свою "Украину" и мчится домой,
    и за ним из-за угла выскакивают бесы
    на таких же "Украинах", и мчатся за ним в мартовском тумане,
    пытаясь выхватить у него из рук трофейный штык,
    и никто из вас
        слабаки,
          не видит этой
    дьявольской гонки сквозь мрак и тишину,
    этих чертовых перегонов, никто из вас
    не увидит и не почувствует, как они летят на своих велосипедах,
    к угрюмым воротам ночи.

    А тот, кто стоит в воротах
    и ждет, чем закончится
    эта гонка,
    не выходит из сумерек,
    спрятавшись в тень, стоит и думает так:
    вот они мчатся прямо сюда,
    безумные велосипедисты,
    всадники апокалипсиса.
    Не так важно, кто из них придет первым,
    не так важно, в конце концов, кто из них придет последним,
    не так важно, доедут ли они вообще.
    Главное - это страх, который
    залегает под языком
    и не дает говорить правду,
    да, страх - довольно
    повторяет он
    и идет домой,
    проверять мои
    домашние
    задания.

    _^_




    Chicago Bulls

    Харьков. 2006 год. Напряженная
    криминальная ситуация. Из тяжелой промышленности
    в городе развиваются лишь супермаркеты.

    И вот, когда рынок перенасыщается,
    одна сеть супермаркетов начинает воевать
    с другой.

    Закладываются первые бомбы,
    раздаются первые взрывы,
    пугаются люди,
    товар пропадает,
    разорванные памперсы летают над кассовыми
    аппаратами, как индейки.

    В одной сети супермаркетов
    работает менеджером девушка, которую
    уже давно заебали все эти супермаркеты,
    но она должна каждый день, в восемь
    приходить на работу и гнить
    над разработкой очередной
    рекламной компании
    паленой
      российской
        водки.

    В нее влюблен один из охранников, стриженный
    отбитый охранник, который прибегает
    утром в хоккейном свитере "чикаго буллз", потом
    надевает униформу и становится похожим на гея.

    И он страдает, а она даже
    не глядит на него,
    он для нее - лишь охранник
    в пидарской форме;
    она сдает конкурентам все коды доступа, открывает
    все карты, она все рассчитала и все продумала,
    и когда конкуренты подрывают в ее супермаркете
    очередную бомбу, она незаметно снимает кассу
    и норовит слинять.

    Но убоп по своим каналам пробивает
    ее телефонные разговоры, и ждет ее на парковке,
    и когда она норовит слинять на своей бэхе, они
    блокируют выезд, простреливают ей живот и кричат охраннику:
    эй ты, пидар, давай, обойди ее
    с той стороны!

    А охранник вдруг открывает по ним огонь,
    Заскакивает в бэху, перетягивает ее на правое сидение и мчится
    вместе с ней в никуда.
    Такая история.

    И вот ты идешь по городу,
    и все, что тебе надо -
    просто нормально потрахаться,
    прямо здесь и прямо сейчас,
    хоть раз нормально, после всего этого мозгоебства,
    посреди всей этой криминогенной ситуации, среди всех
    этих супермаркетов, которые растут, как грибы,
    забирают жизненные силы;
    о, эти супермаркеты, эти концлагеря
    для бюджетников,
    конвейеры для лохов.
    Я БУДУ ЛОМАТЬ КАССОВЫЕ АППАРАТЫ!
    Я БУДУ ЛОМАТЬ КАССОВЫЕ АППАРАТЫ!
    ХОТЬ БЫ РАЗ! ЗА БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ!
    ЛИШЬ БЫ С КЕМ!!!

    - Кто ты?
    - Я хочу тебе помочь.
    - Ты бог?
    - Я твой антикризисный менеджер.
    - Что у тебя?
    - Это быки Чикаго. Они вывезут нас, любимая, из этого дыма.
    Звездная ночь спрячет нас от преследователей.
    Оружие нам дано для того, чтоб защитить друг друга.
    Жизнь нам дана для того,
    чтоб вместе умереть.

    ... Осень вокруг такая глубокая,
    и вот уже начинает падать снег.
    По улице идет счастливая семья.
    - О боже, что это такое белое? - восхищенно спрашивает мальчик.
    - Это снег, - отвечает мама.
    - Это горячка, - отвечает папа.

    _^_




    ЛУКОЙЛ

    Когда приходит пасха, и небо становится к нам благосклонней,
    и все напрягаются, мол, пасха, а как же,
    тогда в земле начинают переворачиваться покойники,
    разбивая локтями холодную глину.
    Мне доводилось хоронить друзей,
    я знаю, как это - закапывать своих друзей,
    точно собака - кость,
    в ожидании, когда небо
          станет к тебе благосклонней.
    И есть социальные группы,
    для которых подобные ритуалы особенно важны,
    я имею в виду, в первую очередь, средний бизнес.
    Всем приходилось видеть,
    Какое смятение охватывает всех этих региональных
    представителей российских нефтяных компаний,
    когда они съезжаются на бескрайние
    кладбищенские поля, чтоб закопать
    еще одного брата с простреленными легкими;

    всем приходилось слышать твердое биение сердец,
    когда они стоят над гробом
    и вытирают скупые слезы и сопли о свое
    дольче и габбана,
    и хуячат хэннеси
        из одноразовой
            посуды.

    Вот так, Коля, - говорят, - вот тебе и откат.
    На бескрайних просторах оффшора
    мы, как дикие гуси осенью, падаем в холодные
    плесы забвения, со шротом в печенке.

    Так как, - советуются, - мы
    снарядим нашего брата
    в его долгий путь
    к сияющей валгалле ЛУКОЙЛа?
    Кто будет его сопровождать
    в темных пещерах чистилища?

    Телки, - говорят все, - телки,
    ему нужны будут телки,
    хорошие телки,
    дорогие и без вредных привычек,
    они будут согревать его зимой,
    они остудят ему кровь весной,
    слева от него положим платиновую блондинку
    и справа от него положим платиновую блондинку,
    так, чтобы он даже не заметил, что уже умер.

    Ох, эта смерть - территория, где не ходят
                наши кредитки,
    смерть - территория нефти,
          пусть она смоет его грехи,
    а мы положим к его ногам золото и оружие,
    меха и тонко помолотый перец.
    В левую руку мы положим его последнюю нокия,
    в правую руку - грамотную ладанку из Иерусалима.
    А главное - телки, главное - две платиновые телки.
    Да, это главное - соглашаются все.
    Главное - соглашаются телки.
    Главное-главное - поддакивает Коля из своего гроба.

    На пасху мы все такие сентиментальные.
    Стоим, ждем, когда мертвые
    встанут и выйдут к нам из потусторонности.
    Никогда так не интересуешься смертью,
    как хороня своих друзей.

    Когда они третий день дежурят
    под дверью морга, он утром третьего дня
    попирает, наконец, смертью смерть и выходит
    к ним из крематория, видит,
    что они обессилено спят
    после трехдневного забуха,
    лежат просто в траве
    в обрыганных
    дольче и габбана.

    И тогда он тихо,
        чтобы не разбудить,
    забирает у одного из них
    подзарядку для нокия,
    и возвращается
    в ад
    к своим
    блондинкам.

    Базель - Берлин, 07.

    _^_



© Сергей Жадан, 2007-2024.
© Евгения Чуприна, перевод, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.




Словесность