Как дни летят...
Так музыка уходит
со сцены за последним скрипачом,
и звёзды выгорают в небосводе,
и слово остаётся ни при чём –
как лист, уже готовое сорваться,
не находя опоры и руки.
И сумраки рассветные дымятся
хрустальности вчерашней вопреки.
Когда ещё так остро и так чутко
усвоится деление на два
безмерности, предчувствий и рассудка,
и августовской мены естества:
сомненьем разрешается бесспорность,
помедлит на витке круговорот,
и слов неубедительная сорность
проступит очевидностью темнот.
Сгоранью свеч и свету неподвластный,
скрипач уже выходит из дверей
в мир тишины – большой и непричастной
ни к музыке, ни к осени моей.
____________________________________________________
* Симфония Й. Гайдна №45 ("фа-диез минор") известна
как "Прощальная симфония" или "Симфония при свечах".
Она исполняется при свечах. В ходе исполнения музыканты
один за другим покидают сцену и гасят свои свечи.
Зарастает кладбище в Медвёдках*,
забывая мёртвых и живых,
только давних августов оплётка
остаётся в кольцах стволовых.
Ни двора, ни дочери, ни сына –
время – исполнительнейший тать:
не сердись, прабабка Катерина,
мне тебя теперь не отыскать.
Спи под Небом, русская мадонна.
Буйством трав взойдёт земная новь.
Между берегов Оки и Дона
растворилась Донушкина кровь.
Сколько жизней минуло и вёсен,
сколько листьев осень намела
там, среди кустарника и сосен,
где когда-то церковка была:
август, неприкаянный, дворняжный,
бродит здесь, не ведая о том,
как на свете свиделись однажды
девочка и память под крестом.
____________________________________________
* Большие Медведки (Медвёдки, как говорили
моя бабушка и её родня) – село, а ныне – деревня
в Ефремовском районе Тульской области.
Ещё жива листва и пахнет липою,
но клён вот-вот окрасит паруса
и Августовским кормщиком Агриппою,
как в море, устремится в небеса,
солёные – до самой первой наледи
и дымки фимиама – по утрам,
когда запахнет горечью и памятью
и старость зачастит по докторам.
Полынь и миро – знаки мироздания,
где день вчерашний попран и воспет.
В ольфакторно зависимом сознании
слова имеют запах, а не цвет,
как детство, астры, корочки букварные,
как первый поцелуй, и первый гроб,
и лилии буфета антикварного,
и сахарность арбузная – взахлёб.
Нетрудно жизнь раскладывать на запахи,
когда в окно вплывает высота –
ещё непостижимым, словно заповедь,
преображеньем летнего листа.
Нетрудно жить – шагами и ступенями, –
храни свою музЫку, крысолов, –
когда спасают запахи осенние
и жёлтый клён, и дудочка, и кров.
Живут на земле человек и слепая собака,
как Бог и старушка, а может быть, Бог и дитя.
Ушедшей весной и теперь, и полгода спустя
их век неразрывен и в этом почти одинаков.
Как мальчик над розой – в привычной заботе полива,
как вечность и время, соседствуют оба в тиши,
чтоб этим родством оправдать бесконечность души
и всё, что на свете сегодня действительно живо.
Несходны – всего – разделением света и мрака,
а впрочем, и в этом однажды сойдутся во мгле,
но это потом, а пока на весёлой земле
неспешно живут человек и слепая собака.
Несмотря на летнюю жару,
подкрадётся осень незаметно,
притворится
клёном,
птицей,
ветром,
солнцем, запоздавшим поутру.
Вот и всё: рубежье позади.
Расставанье сбивчиво и скоро –
так среди пустого разговора
женщина шепнёт: "Не уходи"...
Долгий выдох, ломкая листва,
простота напутственного взгляда...
Это просто осень. И не надо
никому подыскивать слова.
Дожди весною – экая досада...
Приветствую второе "мартобря"*.
Оттаявшую память листопада
разоблачает поздняя заря,
как будто проступают в мемуарах
былых времён туманные черты.
И ты идёшь – по строчкам тротуаров,
соединивших листья и листы.
Ветшает небо от таких нагрузок.
Но там, где небеса занемогли,
слова легки, и невесомость музык
плывет над влажной тяжестью земли, –
туда – насквозь – и, кажется, без цели, –
где сам – у бесконечности – взаймы,
чтоб оказаться где-нибудь в апреле,
на пятом повороте от зимы.
_________________________________________________________
*Впервые использовано в форме "мартобря 86 числа" Н.В. Гоголем
в "Записках сумасшедшего", в 1976 г. – И. Бродским
в стихотворении "Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря..."
А после остаётся тишина –
так слово "смерть" меняет наши лица –
затем, чтоб на бегу остановиться –
и осознать, и вздрогнуть: вот она –
здесь, где под небом, дальним, не моим,
легли на снег ненужные игрушки.
И тишина гремит, как залп из пушки,
как детский голос: "Мама, мы горим".
А дальше – вечность. Дальше – тишина.
И чёрный снег. И краткость протокола.
И списки на дверях соседней школы,
как на могилах – братских – имена.
Где осень – отражение лица,
там вёсны ощутимей и дороже.
А мы с тобою – двое из ларца:
смотри, как не похожи и похожи, –
моя "никто", живущая в строке,
в ночной ладони – мотыльковым эльфом,
моё – чужое – имя на листке,
прохожая, увиденная мельком.
Но только для тебя приберегу
ночей непредсказуемые бредни...
А ветер кувыркается в снегу –
абсурдном, лишнем, мартовском, последнем.
Никто не знает завтрашнего дня,
так будем же сегодня беспечальны –
стожизненны, исходны, изначальны, –
держатели вселенского огня,
лишённые провидческих бремён,
и тем уже и вечны, и свободны.
Здесь промысел и смысл не изменён,
и отступает случай благородно,
и нерушимым кажется покой –
не тот, что немотою отзовётся,
но тот, где свет очнётся и начнётся
в окне – неугасимый, голубой,
где август, чередуя день за днём
плодов и одеяний разноцветье,
нетленен – через год, через столетье
и в счАстливом неведенье моём.
Календарь уже ощущает время.
Опадает купол небесной выси.
Проникая в тайну твоей вечери,
дождь и снег сойдутся на компромиссе.
Фонаря устойчивое соседство
обретает к ночи черты союза.
Не хандра, но всё-таки самоедство
вызывает на дом хмельную музу,
что уходит в сумрак зари осенней –
из боязни выглядеть слишком старо.
Разорённый клён угловатой тенью
нарушает графику тротуара.
Новым утром –
дворничьим и собачьим –
провода уже обнимает холод.
И окном светлеющим обозначен
век, что на две части
Что ты делаешь?
Я собираю слова,
как цветы или ягоды в поле,
или – уток своих собирает Нева,
а потом отпускает на волю:
улетайте и вновь возвращайтесь сюда,
на страницу, на белую снежность:
подо льдом остаётся живою вода,
не скудеет её обережность.
Так обманчива ночи моей тишина,
где и сон в уговоре со словом.
Что ты делаешь?
Я поднимаю со дна
свой садок с предрассветным уловом,
чтобы юркую молодь – худУ и острУ –
эти рваные строчки – на белом –
зачерпнуть, зачеркнуть, растерять поутру –
и забыть, и смириться с пробелом.
Будут снова трудиться снега и дожди
над рекою, над городом, полем...
Подожди меня, ночь, до стихов – подожди:
я приду, как безропотный голем,
и сойдутся, и снова закружат слова
стаей уток над зимней Невою.
И забрезжит строка, и прольётся – жива,
словно праздное утро седьмое.
Мы пряные травы зимы,
мы память ушедшего лета,
мы звёзды, волхвы и холмы,
и пламя зари Назарета, –
вобравшие запах небес,
опавших росой и дождями,
драже, "Барбарис" – на развес –
и дальше – по кругу – горстями.
Мы – облако – в детской руке –
морозного жаркого пара,
мы в каждом летящем снежке
и в маленьком счастье – задаром.
Согрейся, гуляка и плут,
сегодня – весёлое дело:
снега затяжные идут
и делают чёрное – белым,
и праздничны город и лес,
как хлеб на льняных полотенцах,
как будто Спаситель воскрес –
и снова явился младенцем.
Ушедший век придумывает город,
и медленную улицу, и дом,
но лица получаются с трудом,
а может быть, художник так немолод,
что эти кисти, краски – только повод
поговорить о чём-нибудь другом,
далёком столь, что кажется небывшим
не схваченное памятью лицо,
а город фонарями взят в кольцо,
и время убегает серой мышью
под дедово последнее крыльцо.
Вот так и жизнь пройдёт, как Новый год,
как отцветут рождественские ели.
Ах, если б можно было, в самом деле,
жить на земле без боли и невзгод...
Но бесконечна летопись войны
надменных слов, разъявших чьи-то души, –
когда они всё скаредней и суше –
и вот уже до точки сочтены.
И не пустеет жертвенный алтарь,
и посреди недлительного пира
косноязычен мир, как слог Шекспира,
где переводчик ставит на словарь.
Два неповинных взгляда – две вины,
и чья-то невозможность оглянуться...
И наши вёсны тоже не вернутся,
как двое, не пришедшие с войны.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
