Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ЖЕНСКАЯ  ПРОЗА


Жестче. Еще жестче. Но что-то не хочет, сопротивляется.

Ну, подойди к зеркалу. Теперь видишь?



Кто разбудил меня? Кто выдумал? Кто прочертил мой путь среди этих дремучих звезд? Какая гармония выплюнула меня из своих уравновешенных недр, что за космическая катастрофа заставила нестись в пустоте, пылая кометным хвостом и сжимаясь от ужаса?



Сидим с Ольгой на высоком берегу Коломенского, за церковью.... Майский ветер дразнит надеждой и ожиданием. Слезы бегут безостановочно, а она, суровая, не говорит ничего. Я что, жду слов? Знаю, что она права.

Пьем пиво в дурацком резном деревянном домике - дешевом кафе.

- Так нельзя!

- Слушай! - говорю, - но ты же совсем не об этом!

Как хорошо дружить с поэтессой - поэтом, какая разница. Общение такое... глубинное, что ли.

- Оль! - продолжаю я, - но они же совсем другие!

- Нет! - отвечает резко, - не в этом дело! Литература не имеет пола.

- Чушь... - возражаю я, вяло двигая красный пластмассовый стул. - Общее видно только через частное, а частное у каждого свое. Это просто женская проза. И вообще, я тебя просила только конец поправить, а ты целую философию развела. Что нельзя? Почему нельзя?

Ольга закуривает, сквозняк сдувает пепел в кружку.

- Это не литература! Кому они нужны, бабские сопли? Зачем свою слабость им демонстрировать! Мы сильные! Повторяй каждый день, как мантру - силь-ны-е!



Просто я ей рассказ принесла. Про тетку нашего возраста. Ну да, банальный - как та обнаруживает, что у ненаглядного мужа любовница приключилась. Как мучается, комплексует, впадает в депрессию, пьет коньяк, бьет посуду в пустой квартире, а еще вывешивается из окна с тайной надеждой случайно выпасть, потому что сама проблему "быть или не быть" решить не в состоянии. Так и живет-не живет - в сумрачном состоянии, в омерзительном "между". А конец боюсь плохим делать. Знаю ведь, что сказанное слово материально - значит, меняет рисунок жизни. Я, собственно, с Ольгой хотела возможные варианты перебрать - как героиню спасать. Окно, естественно, отпадает, как и бритвой по венам (разве что, подоспеет "Скорая" - но ведь от дальнейших рецидивов и она не гарантирует), тут нужно нечаянное спасение - психоаналитик? неожиданное наследство? новая любовь? творческий взлет? Но как-то это все смотрится - не пришей кобыле хвост.

Ольга, конечно, права - это не литература. Тогда что же? Приступ паники, а затем сеанс психотерапии для себя любимой. Поколение далеко не юное - что с нами происходит? Ясно, что культурная среда меняется быстрей, чем мы сами. Всю жизнь, защищаясь, возводим вокруг себя стену, или, используя природную метафору, кокон, - и он в какой-то момент жизни замыкается, теперь его можно называть скафандром. Внутри - тот воздух, которым мы дышим, наши привычки, представления, моральные ценности, идеалы - словом, менталитет. Кокон прозрачен и позволяет наблюдать, что происходит вовне, оставляя за нами право вмешиваться или не вмешиваться в происходящее. При этом наша эмоциональная физиономия может быть самой разнообразной - от заинтересованности до презрения, но главное - мы защищены. Теперь возьмем экстремальную ситуацию - например, любовь к существу, которое свободно дышит в новом, изменившемся мире. Как уж нас угораздило, не об этом речь, но мы ощущаем буквально физическое воздействие - разрыв скафандра, грозящий нам уничтожением. Мы должны или судорожно заделывать пробоину, или пытаться привыкнуть к новому воздуху, по сути совершенно инопланетному, и возможно, он станет для нас смертельным. Тут организм не может реагировать разумно, он ощущает глубинный биологический ужас подсознания, панику неизвестности, и разум начинает искать защиту на самых архаических уровнях.

Я хочу пробиться через ужас - но куда?



Стыд и раскаяние - вот что я чувствую после разговора с Ольгой. Звоню Наталье, хоть и не без робости - она профи, а я любитель. Загруженность ее феноменальна и, возможно, компенсирует ей отсутствие личной жизни. Послав текст по мылу, жду затаившись. Через неделю звонит.

- Слушай, я тебя никогда не пойму. Ты, вообще, где живешь? На Луне?

- Ты о чем?

- Ты пишешь, как совершенно моногамное существо!

-???

- Ну, героиня твоя... У нее что, мужиков других не было?

- Не-а... - блею я, как ягненок перед закланием.

Она начинает басом хохотать, даже трубка вибрирует. Отсмеявшись, уже более мягким и даже мечтательным голосом:

- А я полигамная. У меня столько было романов - и каких! Искрящихся. Солнечных! Ну, и трагических, конечно.... Но я не жалею. Нет, нисколько... А что я сейчас одна - мне даже нравится. Ты знаешь, я уже года три... Сколько я за это время сделать успела! Книга вот выходит новая - кстати, жду на презентацию. Все, пока, чмок-чмок, извини, дела!

Она тоже суровая, и она тоже права. Ну да, у нее дела. А у меня дел нет. То есть, я их просто не могу делать. В квартире пыль и немытая посуда. Всюду окурки. На работе с мной уже почти не заговаривают. Я хожу и думаю рассказ. Я хочу вытащить себя за волосы, как Мюнхгаузен.



Марина едет в метро, разглядывая свое отражение в вагонном стекле, в темноватом тусклом зеркале, скрывающем лишние частности...Белая ветровка вполне стильная - кто ж догадается, что из секонд-хэнда, и прядь блондинистая так красиво падает на щеку, и можно себе улыбнуться и даже подмигнуть - как новому знакомому.

Но вдруг накатывает волной слабость, ноги становятся ватными, спина холодеет, шум в ушах нарастает, перед глазами мелькают сначала чужие колени, потом ботинки, и разводы соли на этих ботинках - последнее, что она видит перед падением в липкую темноту. Когда сознание возвращается, люди уже усаживают ее на сиденье, подбирают высыпавшиеся мелочи, запихивают в сумку, поглядывают с сочувствием и любопытством. Куртка в грязи, брючина порвана на коленке, щека тупо болит от удара, отражение в вагонном стекле перекошено и потеряло контур. Следующие десять минут она сопротивляется накатывающим приступам тошноты и головокружения, но все же вздергивает себя и, держа спину прямо, выходит на своей станции

Путь до дома Марина одолевает в вялом полузабытьи и ознобе, сознание возвращается только в любимом кресле. Тела она не чувствует, шевелиться не хочется, но рука все-таки нашаривает мобильник. Что-то случилось, думает она, что-то случилось с ним...

Муж отвечает не сразу, злым голосом шипит "Отвяжись!", и от ужаса она опять отключается, встрепенувшись только при звуке ключа в замке.

- У тебя все хорошо? Ничего не случилось? А что... что ты делал часа два назад? - спрашивает она, старательно пытаясь наугад смоделировать верную интонацию, скорее шутливую, чем ехидную, но уж никак не жалобную.

- Целовался с девушкой в кафе - злобно отвечает он. - И перестань вынюхивать...

Она опять куда-то проваливается...



Текст для чтения должен быть легким.

Текст для психотерапии должен быть точным.

Не сходится что-то.

А еще - аналитическая часть моего ума требует ситуацию формализовать и лишь потом описывать. Условно говоря, люди делятся на М и Ж. Господи, да что я говорю! Уж это не условность, а данность. Обложилась книжками, влезла с ногами на диван и, урча от предвкушения найденного ключа, читаю тексты - что-то вроде "Гендер как интрига познания". И что в них? Что женщины чувствуют мир по-другому? Я это и так знаю. Нет, одного в себе не понимаю - если все и так очевидно, зачем мне надо в книгах подтверждения искать? Почему я себе не верю?

Нет, видимо я не сильная. Это Ольга у нас - кремень, а я нет. У меня панцирь расколот. У меня болевой шок. И я не просто хочу рассказ написать - хочу понять, что с собой можно сделать. Литература... при чем тут литература?

Психодрама. Игротерапия. Бред сивой кобылы.

Мне дышать нечем.

Почему мне всю жизнь внушали, что мы одинаковые? Разные мы!



- Что разного? Что по-другому? - сердится Ольга, забежавшая в гости. Сама она тоже когда-то ворочала бетонные плиты в стройотряде (должны же девочки показать, что они ничем не хуже парней!), а потом поимела кучу осложнений, належалась по больницам, врачи говорили, что детей не будет - слава богу, хоть в этом ошиблись. И я тоже хороша - со своими камнями, болотными сапогами и нажитым ревматизмом. Ну, догадалась все же перейти в консультанты косметической фирмы. Скучно, конечно - но вот еще рассказики пописываю. А для чего? А чтобы понять, что с нами происходит, и только.

- Мы сами идиотки, лезли куда не надо, а нас подначивали. "Девчонки из геологоразведки"..! Нет, конечно, физически мы слабее, но вообще - сильнее. А им ведь еще в армию. Кому лучше? - Ольгин голос неумолим.

- Никому не лучше. Но я про эту армию сто раз читала, а про наши ужасы только у Машки Арбатовой. И в армию не все они попадают, а мы все проходим через...

- Ну через что? - ехидничает Ольга. - Да, на войне могут убить, а от родов можно умереть. Ну и поровну, значит.

- Не поровну. Нет, ну почему проза не может сфокусироваться на экзистенциальном моменте из женской жизни. Мы же всегда к смерти ближе. Они же в панике от нее, а мы... Нет, ты слушай, мне соседка по палате рассказывала - попала на сохранение, положили в коридоре, помочь не смогли, родила шестимесячного - говорят, не жилец, бросили на подоконник и ушли, а он живой и кричит! Он три часа кричал, все тише и тише, пока не затих. А она три часа этот крик слушала. Оль, скажи, это не экзистенциальный опыт?

- Нет, а зачем вообще об этом говорить? О физиологии? О нижнем этаже?

- Оль, я заору. Какая физиология? Смерть - тоже физиология?



Нет, хочется посоветоваться с мужчиной.

Приятель-геолог, с которым мы пьем кофе во французской кофейне, прочитав текст, ухмыляется и изрекает - ты не настоящий писатель. Почему? Да потому, что ты пишешь только свою точку зрения. Вот Лев Толстой - он любого героя мог почувствовать изнутри - женщину и мужчину, молодого и старого.

Ух, как я взвиваюсь - не верю я его женщинам! Маленькой княгине - не верю, Наташе Ростовой - не верю. Не такие у нас ощущения. Я что, не имею право написать, что не такие? Ну ладно, соглашается он, Толстой тебе не нравится. А Пастернак, "Детство Люверс"? Ощущения взрослеющей девочки?

Хочешь про ощущения взрослеющей девочки? - говорю я ему дружелюбно-змеиным голосом. Ох, сейчас скажу! Вообще-то мы не в таких отношениях, чтоб как на духу, но я скажу. Про взрослеющую девочку, которая боится идти домой из школы, потому что она дичь, на которую есть охотники. Потому что в подъезде засада, и трое идиотов, один с обезьяньим наморщенным лбом, второй кругломордый как свинья, а третий - маленький вертлявый клоун - ждут на лестнице, чтобы больно потискать грудь, а то еще и юбку задрать. Гнусные рожи, липкие пальцы, бесстыжие глаза. И слюнявые, господи, слюнявые какие! А пожаловаться никому нельзя, потому что стыдно. И мерзкий старикан-лифтер в круглых железных очочках ее ненавидит, плотоядно наблюдая возню с мальчишками и думая, что она сама такая. За это он не пускает в лифт, и надо пилить на седьмой этаж по лестнице, а там опять засада.

Но я их перехитрю, я сильная. Я придумываю всякие штуки - совать за пазуху толстую книгу или прятать тайные булавки в подол, или выпрашивать у брата милицейский свисток.. Вчера толстый Славка все-таки укололся о тщательно замаскированное стальное жало, и в момент растерянности удалось дать ему ногой в живот, он кубарем летел по лестнице и визжал "Дура!", а вечером пришли его родители, мамаша трясла жирным подбородком и кричала, что я хулиганка... А я молчала - не могла же я при папе объяснить, в чем дело.

Слушай, я ведь и дальше могу - дальше больше. Не детство - полная копилка историй, своих и подружкиных. Я ведь и не рассказывала никогда никому - а вот теперь тебе расскажу.

Но дальше приятель не хочет - говорит, преувеличиваешь. Дичь и охотники - нашла тоже образ! Типично женская манера - из ерунды трагедию делать! Он нервно переворачивает чашку и машинально развозит ложечкой по блюдцу кофейную гущу. А я смотрю на него и думаю - кто знает, может ты сам из этих охотников.

И что, с тобой советоваться?

Нет, мы расстаемся вполне мирно, он даже целует меня в щечку - сорокалетняя дружба что-то значит.



Наталья сказала про моногамность. Значит, М и Ж делим еще надвое, итого - четыре. Нас всего четыре типа на свете. Найти свою половину - это называется Гармония, тогда становишься целым, и к этому привыкаешь. А потеряв свою половину, потеряв Гармонию, чувствуешь себя разодранной пополам. Вернуться к состоянию "до" уже нельзя, как нельзя изменить состав крови, испорченной гепатитом. И это не на уровне отвлеченных идей типа надо-не надо, можно-нельзя, а уже соматика, когда налицо вполне физиологические признаки - тошнота, тремор, выключение звука и цвета. Утечка энергии. Пробой конденсатора. Сползание в черную дыру. Воронка для слива в ванной. Самосожжение хвостатой кометы

Сильные мы, как же... Мантра не работает.

Что сделать, чтобы выздороветь, чтобы выжить?

Как моей героине сделаться полигамной?



Культура - это системное вранье. Раньше я не задумывалась про двойные стандарты. Интересно, я нравственные нормы впитала или я с ними родилась? Женщина должна быть верной. Нельзя спать с тем, кого не любишь. За любимого можно отдать жизнь. Вспомним царя Адмета, а лучше Филемона и Бавкиду. Нет, нет, это не навязанное, я кожей так чувствую.

И вдруг - бабах! - оказывается, все живут не так. И вытащено на свет все, о чем умалчивали стыдливо. И можно хвастаться количеством баб. И современная культура "без комплексов" уже кричит на каждом углу о мужском праве сильного. О биологическом праве менять женщину когда захочется. И нам предлагают то же - меняйте, кто вам запрещает. А у нас, моногамных, биология другая. Моя, например, в ужасе.

А если сформулировать иначе - их биология враждебна нашей. Необъявленная война на поражение. Нет, не в пределах человечества, иначе человечество бы выродилось - а в пределах одного поколения.

Ушла думать.



Пышная розовая Анюта в полосатой банной простыне сегодня определенно радует глаз. Она сделала новую стрижку и фантастической красоты четырехцветное мелирование. А еще устроилась на работу - продавщицей в мебельный магазин, и страшно этим гордится.

- И как себя чувствует кандидат наук среди ампирных спален? - осторожно ехидничаю я.

- Самостоятельно! - отвечает она. - Хочешь варенья? С дачи?

Анюта не сердится, у нее ангельский характер. Срывается только на детей. С мальчиками вообще трудно, а эти двое - все в мужа. Бывшего, разумеется. Он давно уже австралийскую науку двигает. Она сначала радовалась - деньги присылал. Потом пару раз съездила, ей понравилось, поехала вместе с детьми насовсем, да случайно обнаружила следы женского пребывания в доме. Бывшая спортсменка-комсомолка не смогла вынести такого удара. Принципиальность у нее в крови - развернулась и уехала обратно. Уже десять лет одна. Потому что моногамная, вот. Улыбается, вся в делах. Готовит великолепно. Добрая, веселая, красивая. И одна.

-Ань! - говорю, - мне тут для рассказа надо. Скажи, сколько тебе лет понадобилось, чтоб Виталика забыть, успокоиться чтобы, перестать умирать каждое утро...

- Забыть? - пытается бодриться она, а потом неожиданно жестко: - А я и не забыла. А умирать перестала, кажется, только сейчас. Знаешь, почему? Посмотрела тут в зеркало, и подумала - все уже, куда мне с моим варикозом... Имеет право. И дети мне говорят - имеет право.

Она высовывает в распах простыни красивую ногу с выпукло змеящимися синими венами - вторая беременность след оставила. Я краснею и затыкаюсь. Мне повезло больше - у меня все вены после родов как-то назад убрались.

- Ладно, ласточка! - пытаюсь разрядить обстановку.- Давай свое варенье!



Полностью ощутить свою инакость миру, описанному и усвоенному в мужских терминах, мне привелось только в родах. Измененное состояние сознания, неотделимого от тела. Тебя мнут как первородную глину, выкручивают, и ты не в состоянии противиться процессу. Ты сливаешься с чем-то гораздо более огромным и непостижимым, тебя несет поток, бьет о камни, раздирает плоть. Оно меняет обличья - туннель клинической смерти с пятном света в недостижимом конце, клубящаяся черная медуза с фиолетовыми щупальцами, россыпи звезд в распахнутом чернильном мраке. Поток проносит тебя мимо черной засасывающей воронки - и может быть, пронесет. Безволие не пугает - оно смешано с восторгом перехода в иное пространство. Понять этого нельзя - почувствовать можно. И потом, лежа на кровавых простынях, долго и тщательно собирать себя из осколков в новое целое.



Когда между нами случается обрыв связи, что-то происходит и со зрением. Ну, что глаза непостоянны - я давно знаю. Скажем, как-то обнаружила, что у меня правый и левый цвета воспринимают по-разному. Один - как сквозь желтый фильтр, другой - через голубой.

Еще знаю, что цвет зависит от настроения. Например, цвет обоев в комнате. Неделю по магазинам слонялась, оттенки сравнивала, выбирала, нервничала. Только выберу, подойду к кассе - и вдруг что-то отталкивает - нет, не то! А когда набрела на то, что как-то сразу легло - обрадовалась. И что? теперь вот смотрю на стены - то они медовые, то кофе с молоком, то в абрикосовый их ведет. С утра, еще глаза не открыв, гадаю - а сегодня у нас какие?

Или вот еще - любимый мужчина сидит на кухне в оранжевой майке и отражается в зеркальном шкафу. Я, то и дело на зеркало косясь, смакую оранжевый блик. А через час выхожу на кухню - а он в серой. Ты переодевался? Да нет, говорит, я из-за компьютера и не вставал.



Когда муж сказал Марине, через плечо сказал, спиной стоя и затягиваясь сигаретой, что у него есть девушка, она не поняла. Но переспрашивать не стала, а несколько раз повторила эти слова про себя, пытаясь извлечь смысл из несуразицы. Слова были понятны по одному, а смысл не складывался, выскальзывал, как мыло. Когда же все-таки сложился, в голове что-то взорвалось и заложило уши. Он повернулся к ней и стал что-то объяснять, но по шевелению губ ничего понять было невозможно. Они двигались как у сомика в аквариуме, и сквозь плотную воду не доходило ничего. Она бессмысленно попыталась положить руку ему на плечо, но он сбросил - с лицом ничего не выражающим, как манекен. Она так и стояла столбом, не соображая, что загородила ему дорогу, и под таким ненавидящим взглядом, что сила ненависти заставила ее слегка прогнуться. Огибая ее, он протиснулся в дверь, включил в другой комнате компьютер и ушел в него невидящими глазами. В ушах у нее тяжело грохал молот, голова была ртутной и ватной, как в болезни. Нелинейное время завязалось в узел - стрелки часов меняли положение, как при ускоренной съемке, а она все стояла. Он снова вышел на кухню, поставил чайник. И майка снова была оранжевой. Дурной сон - подумалось ей.

- Ты что, поговорить хочешь?

- Я не понимаю, - жалко и тихо выдохнула она.

- Ты не понимаешь, что надоедает жить двадцать лет с одной и той же женщиной? Даже с самой идеальной? Все кончается. Я имею право попробовать другую жизнь.

- А как же я?

- Это твои проблемы, - и он снова закрыл за собой дверь.

Мир стал другим в секунду. Константы изменились, скрепы распались, формы растеклись. Краски отхлынули от предметов, как кровь от лица. Красная чашка, зеленая лиана на стене, желтая лимонная кожура - все вмиг обернулось черно-белой фотографией. Марина помотала головой, будто пленка, налипшая на глаза, могла исчезнуть, но обескровленный мир так и остался серым. Он распадался, рассыпался, как пыль, мешал дышать, все было свинец и порох, он леденил легкие, у нее замерзли ступни, будто она стояла в водянисто-снежной каше, и такими же водянистыми становились предметы, и черный цвет тоже исчезал, смешиваясь с белым, и только оттенки грязного льда заполнили пространство, мерзкий зимний свет вползал в дом, голова кружилась, она падала в ледяную воронку, тошнотворный ужас плескался в животе, нетелесная боль была невыносимой. Жизнь не вытекала - замерзала заживо, обугливалась от стужи. Марина тупо смотрела на свою руку - отвратительно серую, мутно бесцветную, и думала, что таким всегда виделось ей приближение смерти. Почувствовала, что сейчас задохнется окончательно, но в голове все-таки еще билась какая-то жилка - единственная, испугавшаяся не-быть и потому сигналившая о спасении. Морок нужно было победить, и немедленно. Кухонный нож, попавшийся на глаза, подходил больше всего, и она, сама не понимая, что делает, полоснула ножом по руке раз, другой, третий. Кожа разошлась с каким-то неприятным хрустом, брызнула кровь - алая, живая, потекла струйкой на белые плитки пола, и сразу стало легче дышать, и все оттаивало внутри. Красная лужица становилась все больше, Марина смеялась тихим выздоравливающим смехом - краски возвращались, проявлялись, пробивая серость, лед таял и тоже тек, но не смешивался с красными ручьями. Боль в груди отпустила, только порезы саднили. Голова кружилась, и она, почти счастливая от возможности вздохнуть, села на пол. "Репетиция смерти" - подумала она и опять засмеялась. Заглянул муж, крикнул "идиотка", она хохотала истеричнее и не могла остановиться, какие-то мышцы внутри сами сокращались, производя эти дикие звуки. Пощечина остановила их, и началось восстановление разрушенного - струя холодной воды, йод-бинтование-отмывание, родное тактильное тепло, и если не смотреть в маленькие злобные глаза, то на сегодняшний день единственное доступное счастье. Он налил ей рюмку коньяка и уложил спать. Она лежала, слышала гудение его компьютера, знала, что сейчас он пишет подружке очередное письмо, и повторяла "репетиция смерти, репетиция смерти...", пока не заснула.



То же безволие перед тем, что больше и сильнее человека, неостановимость потока, слияние души и тела в комок первородной боли. Волевое усилие здесь бессмысленно, процесс неконтролируем - тебя несет. И опять мимо черной дыры - о, как хочется надеяться, что мимо!

Моя героиня прошла через метафизическую катастрофу. Мир разлетелся даже не на куски - мгновенная вспышка сверхновой разнесла его просто в пыль. Смертельное облако будет расширяться, а потом сожмется обратно, и вокруг обновленной звезды как заводные волчки завертятся новые планеты. Может, это и есть переход от моно- к поли-... Через репетицию смерти? И что в нас должно умереть, а что остаться?



Себе я, кажется, ничем не помогла, а рассказ все-таки дописала - суеверно завершила хэппи-эндом. Не могла же я бросить ее в таком состоянии, она бы не выжила. Любимый муж побегал и вернулся, Марина поумнела и перестала принимать нравственные нормы за чистую монету, перестала и умирать по каждому поводу. Привыкла.

Не поумнела только я - поэтому, прекратив донимать Ольгу своими теориями, понесла рукопись знакомой писательнице Ксении, к тому же редакторше отдела прозы. Голубоглазая Ксения вертится туда-сюда в рабочем кресле, смотрит на меня кислым ироническим взглядом и говорит - нельзя, так не пишут!

- А как пишут? - удивляюсь я.

- По-мужски, - объясняет она.

- Но почему нельзя по-женски? - недоумеваю я.

Сама Ксения пишет от женщинах именно по-мужски, очень разумно и без всякой соматики. Уж она в обмороки от измен не падает. Полигамная...

- Ты, моя дорогая, не литератор, - снисходит до объяснений Ксения, любуясь своим свежим маникюром, - и не понимаешь, что в литературном мире есть свои критерии. Их задают мужчины, чего уж там. С этим ничего не сделать - как с климатом. Просто надо иметь в виду. Ты думаешь, им это интересно? Бабские сопли? Жестче надо. И для них делать выигрышней - чтобы их цепляло. Ты знаешь, что их цепляет?

- Да мне не интересно, что их, мне интересно, что меня! Кто вообще эти критерии задает? Лев Толстой? Или такие как ты? - последняя реплика почему-то смертельно обижает Ксению, она даже забывает, что предлагала мне чашку кофе, обзывает феминисткой, дает отмашку рукой, и я удаляюсь со своей рукописью под мышкой.

Как там наша мантра?



Мы сидим с Ольгой на высоком берегу Коломенского, над пристанью моторных лодок. Ветер уже пахнет осенью, слабые листья начинают сыпаться, но еще тепло. Про злополучный рассказ больше не говорим. Берем пива, и когда голова начинает немного кружиться, подмигиваем друг другу и бежим вниз в поисках лодочника. Моторка ревет и выносит нас на середину реки, оставляя за собой пенный полукруг. Волосы треплет ветер. Нам хорошо.



Жестче. Еще жестче.

Посмотри в зеркало. Тебе много лет и ты выполнила свое назначение на свете.

Родила детей и отпустила их жить.

Почему ты не чувствуешь, что свободна?




© Ирина Василькова, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.




Словесность