Литературный год завершился очередной раздачей ассигнаций и сувениров, сопровождаемой громом победных салютов и нестройным хором возмущения. Неожиданностей не произошло, всем сестрам досталось по серьгам, кому перепали бриллиантовые, кому бирюзовые, но одна новость всё-таки есть: впервые за несколько лет на первое место по числу награжденных и номинированных вышел "Новый мир". Среди шести финалистов букеровской гонки - четыре новомировских романа (включая победителя); в финал Антибукера вошел опубликованный в "Новом мире" "Роман с простатитом" Александра Мелихова; и, наконец, в шорт-листе новорожденной премии им. А.Григорьева единственный прозаический текст, "Разновразие. Собранье пестрых глав." Ирины Поволоцкой, - оттуда же (№11). Правда, чем привлекло и очаровало господ академиков сочинение Поволоцкой не ясно. Нанизанные на суровую нитку реализма фольклорные и мифологические бусинки раскрашены сказовой интонацией и производят приятное впечатление, но это не книга года: масштаб не тот. Впрочем, хирургическую операцию по превращению мухи в слона освоили у нас давно и успешно.
Как бы там ни было, "Новый мир" лидирует и это хороший повод рассмотреть повнимательнее прозу в нескольких прошлогодних номерах журнала; для полноты картины возьмем номера с 4 по 12. Начнем с небольшой цитаты из статьи Сергея Залыгина "Культура, демократия и тоталитаризм" (№8). "... культура порой прихвастывает своим модернизмом. <...> Не будь в ее распоряжении Шекспира, Пушкина, Гете, Рафаэля, Галилея, вполне вероятно, не было бы и ее, по крайней мере, в нынешнем объеме и виде. <...> Культура сильна не столько своим модернизмом, сколько своим консерватизмом ...". Этот невнятно изложенный набор трюизмов вряд ли заслуживал бы внимания, если бы из него не следовало со всей очевидностью, что для главного редактора "Нового мира" консервативный элемент в культуре (и в искусстве в том числе) главенствует. На практике подобные взгляды приводят к торжеству вторичности, к неизбежному эпигонству. Вопрос лишь в том, что взять за образец. Для авторов "Нового мира" такой образец - "деревенская" проза 60-70-х годов. Современные последователи Белова, Шукшина и Абрамова отличаются друг от друга лишь уровнем письма - так игра музыканта-виртуоза отличается от упражнений выпускника муз. школы, но пьесу они исполняют одну и ту же. Лучший из сегодняшних деревенщиков, несомненно, проникновенный лирик Борис Екимов (повесть "Наш старый дом", №7); очень и очень неплохо написана добротная "повесть сердца" Алексея Варламова "Дом в деревне" (№9); нечто среднестатистическое представляют из себя "сцены из захолустной жизни" "Ехала деревня мимо мужика..." Олега Ларина (№8), с очередным дедом-Щукарем в роли героя, и уж совсем слаба "маленькая повесть" Романа Солнцева "Иностранцы" (№6), уныло иллюстрирующая новейшие идеологемы. Но, независимо от качества, это все карты из одной колоды.
К счастью, селяне-эпигоны не единственные прозаики, печатающиеся в "Новом мире". Принципиально иной подход к освоению классического наследия продемонстрировал Антон Уткин в повести "Свадьба за Бугом" (№8). Повесть Уткина старательно (и сознательно!) написана "под Гоголя", но Уткин не подражает и не повторяет, а идет след в след за малороссийским гением, он не просто потрясающе удачно мимикрирует, а почти перерождается; в этой повести он почти Гоголь. И все дело именно в этом "почти". "Свадьба за Бугом" - история о столкновении со злом: сюжет вполне гоголевский - поддавшись искушению, красавица Евдося сходит с ума и умирает. Но у Гоголя зло всегда персонифицировано и названо по имени: это черт, нечистая сила, Басаврюк, и ему можно противостоять. В повести Уткина зло разлито в воздухе, оно часть мироздания, обратная сторона света. Евдося изначально обречена, задолго до развязки она видит свое будущее во сне; причина ее гибели не собственное легкомыслие, ее губит не пьяный дурачок на танцах, а всесильная судьба. Мир Гоголя искажен присутствием зла. Мир, нарисованный Уткиным, гармоничен, и темная сила по-своему эту гармонию дополняет. Веселая "Сорочинская ярмарка" заканчивается неожиданно резким диссонансом: "Всё неслось. Всё танцовало. Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком". Печальную "Свадьбу за Бугом" завершают слова, дарующие надежду: "Рассказывали также, что утром в небе над Бугом явилась Богородица. Солнце озарило землю от края до края, и с прозрачных высей полился грибной дождь, нежный, как кружево. "Божья Матерь плаче", - говорили старики, обращая взоры к нерукотворному образу скорбящей девы. Слезы катились по бледному ее лицу. Смешавшись с нитями слепого дождя, они умыли травы и злаки и весь крещеный мир, убирая землю для новой любви". Надо сказать, что повесть Уткина выглядит несколько игрушечной, искусственной, придуманной, его персонажи немножко плюшевые, картонные, но это, вероятно, следствие избранного им способа повествования - входя в чужой мир и изменяя в этом мире нечто такое, на чем он зиждется, писатель неизбежно сталкивается с непредвиденными последствиями своих действий.
Другие возможности диалога с культурным контекстом использованы Анатолием Азольским в жестко и увлекательно написанной повести "Облдрамтеатр" (№11). Азольский закручивает тривиальный советский детектив, вставляя в текст фрагменты из популярного телефильма "Место встречи изменить нельзя": ограбление магазина, неизвестный в офицерском кителе, опытный сыщик, его молодой помощник - и резко сворачивает на полпути. И преступление оказывается не то, и следователи не те, и, что главное, иные цели повествования: логично и неопровержимо Азольский доказывает, что видимая действительность 1949 года не более чем дурной спектакль, за кулисами которого скрывается механизм функционирования идеократического государства, каковое, в свою очередь, маскирует чьи-то преступления и жалкие интересы. А человек ничего изменить не может, может - погибнуть, как "деревенский детектив" младший лейтенант Ропня, или, все понимая, спрятаться, отыскать себе тихое убежище, как главный герой повести Сергей Гастев. После прочтения "Облдрамтеатра" ясно становится, что, во-первых, Азольский не случайно получил Букеровскую премию, а во-вторых, что он писатель эпохи 10-20-летней давности: это тогда основной задачей казалось противостояние тоталитаризму, вскрытие общественных язв, и именно пафос разоблачения ведет Азольского, - фальшивой сказке Говорухина и Вайнеров он противопоставляет свою суровую правду. Азольский достойно, уверенно, с большим мастерством, лучше многих дописывает литературу прошедшего времени.
Вспоминая эпигонов, с которых мы начали, отметим, что подражать можно не только предшественникам, но и себе самому. Писатели именитые всё чаще впадают в состояние самоповтора, бегут по давно очерченному кругу. Их тексты предсказуемы до нервной зевоты. Такова хроника Валерия Попова "Грибники ходят с ножами" (№6). Фирменный гротеск, привычная ирония прокручиваются, как колеса гигантского механизма, вхолостую, не задевая читателя. Сегодня иронизируют все, все хихикают, глядя в окошко, а карикатурные картинки из жизни писателей давно никому, кроме кучки совписовских полупенсионеров, не интересны. И все же в сложившейся ситуации Попову удается вытянуть свою хронику - благодаря лирике, исповедальной ноте, благодаря трогательной истории о смерти собаки. Фарс приобретает трагические оттенки, и это - работает.
Покончив с почти случайно выстроившимся сюжетом, связанным с темой повторов, продолжений и подражаний, поговорим о некоторых других текстах. "Роман с простатитом" Александра Мелихова (№№4-5) начинается с фразы ударной и настраивающей на веселый лад: "Уже мое рождение было бунтом против материи: я был зачат сквозь два презерватива". Но эротика, презервативы и коитусы здесь не при чем. "Пожалуй, я всё-таки ненавижу Жизнь... Но нет же, нет, Жизнь для меня - это неостановимое стремление откуда-то снизу куда-то вверх, от простого и прочного ко всё более сложному, вычурному, хрупкому, излишнему..." Эти мысли героя-рассказчика в той или иной форме повторяются с первой до последней страницы романа. Отчаянный бунт против "Жизни Как Она Есть", бунт во имя торжества духа над материей, бунт против простоты во имя сложности, против реальности во имя иллюзий, бунт против "естественного", природного начала во имя культуры пронизывает всё существо героя. "... все мои порывы и выходки были попытками прорвать власть материи...". Герою ненавистно даже собственное тело, когда он теряет над ним власть, не говоря уже об окружающих разнообразных чужих телах. Плюс ко всему, он мучительно переживает противоречие между физической стороной любви и ее духовной сущностью. (Любопытно, что однажды ему посчастливилось-таки встретить людей, победивших свою плоть - трансвеститов, и этот эпизод рифмуется с модной книгой Александра Эткинда "Содом и Психея", посвященной русскому скопчеству, рецензия на которую явно не случайно помещена в одной журнальной книжке с романом Мелихова.)
Но, как давно известно, мятеж против жизни обречен, и постоянно рефлексирующий рассказчик, в конце концов, приходит к следующему выводу: "Так, может быть, это я сам - простой человек, желающий из неисчерпаемой сложности выстричь бездействующий, зато лакированный муляж чистой культуры? Безмерную тяжесть мира едва может выдержать предельное напряжение всех жил потрескивающего исполинского каната, а я хочу его расплести, чтобы свить изящный разноцветный шнурок. Мы вечно обращаем сносное в невыносимое, выдумывая что-то прекрасное и невозможное".
Текст Мелихова, цепочка эпизодов, ситуаций, пейзажей, бытовых сценок, острот, блестящих афоризмов, призван иллюстрировать многочисленные рассуждения, но если в первой половине романа он еще достигает иногда напряжения, соответствующего состоянию героя, то во второй окончательно превращается в рыхлую, вязкую массу. Хочется сократить количество натуралистических описаний, из десятка однообразных любовных сцен оставить одну или две, да и вообще утрамбовать роман, ужать процентов на 30. И хочется написать где-нибудь на стене: рассказ лучше повести, повесть лучше романа, а роман, если уж он появился на свет, должен вызывать скуку не чаще, чем один раз за полтора часа непрерывного чтения.
В отличие от сочинения Мелихова роман Анатолия Наймана "Б.Б. и др." (№10) написан сухо, почти схематично, и вращается исключительно вокруг фигуры некоего ленинградского филолога Б.Б., не особо отвлекаясь на иные подробности. Роман Наймана основан на реальных событиях, и велик соблазн вычислить, а кто такой Б.Б., да и некоторые уже вычислили, и об этом публично поведали. Но поверим Найману, написавшему: "Герой книги - не личность, а сюжет, история, в которую личность попала как представитель среды <...> Да и что вы такая за личность особенная, чтобы отличаться от себя как представителя?" Итак, герой не личность, а обобщенный представитель филологической среды. Филологов, особенно структуралистов и семиотиков, Найман не любит: они, в большинстве своем, и творческие импотенты, и конформисты, и жулики, и "излишне" образованы и высоколобы, и вообще подменяют поэзию текстом, да и оттеснили в один печальный день настоящих писателей на второй план.
Истории как серии взаимосвязанных событий в романе нет, автор лишь пристально и предвзято рассматривает "жизнь и труды" Б.Б., коего Найман не просто не любит, он ему омерзителен; и поскольку омерзения Найман скрыть не в силах, становится ясно, что речь идет все-таки о личности - к представителю таких чувств испытывать невозможно. Наймана раздражает всё: как Б.Б. ходит, как говорит, как и что ест и пьет, как занимается гимнастикой, и то, что он слишком любил Бродского, и то, что делал карьеру, и то, что собирал рукописи покойных поэтов и прозаиков, отыскивая и охмуряя одиноких старушек. Между тем, если отбросить психологические тонкости, у Б.Б. один реальный грех: он переправлял на Запад раритетные книги, марки, музыкальные инструменты, зарабатывая на контрабанде огромные по тем временам деньги - но именно к этой стороне его деятельности Найман относится гораздо спокойнее. Примирение же его с Б.Б. происходит после ареста последнего (не за спекуляцию, а за "хранение антисоветской литературы"). В качестве пострадавшего, несчастного у Б.Б. сразу находятся и достоинства, и симпатичные черты.
Для того чтобы усилить условность написанного, дистанцироваться от прототипа, Найман вводит в роман фигуру рассказчика, свое alter ego, Александра Германцева, а сам остается одним из персонажей. И в романе появляются два порядочных, честных, совестливых человека: Германцев и Найман - прочие обладают недостатками, эти двое чуть ли не идеальны. Подобный уровень самоуважения на фоне, мягко говоря, ироничного отношения к окружающим придает роману запашок неповторимый, проникающий в мельчайшие поры, и от него уже никак не избавиться.
Завершим сей маленький обзор динамичной повестью Валерия Исхакова "Пудель Артамон" (№12). Это проза современная, насыщенная цитатами до предела, и чаще всего цитата вставлена ради красного словца, для развлечения, во имя маленьких писательских радостей - в повести, например, присутствует доктор Крупов, алкоголик и гениальный хирург, не имеющий по сути никакого отношения к знаменитому однофамильцу. Густота раствора приводит к внутренней неподвижности текста, парадоксально сочетающейся с напряженной фабулой. Мелодраматические коллизии являются лишь рамкой для картины, на которой каждый персонаж имеет двойника, а события разворачиваются между явью и сном. Вот определение самого Исхакова: "... а что есть литература, как не тень жизни? Все мы, пишущие лишь временно впущены в мир теней, где бродим с опаской в сопровождении наших провинциальных вергилиев среди призраков великих и малых в надежде, что и наша скромная тень рано или поздно обретет место в этих избранных кущах..." А в лабиринте отражений блуждания длятся вечно, и следуя за сюжетом, поворачивая за угол, огибая препятствия и перепрыгивая через трещины, мы неожиданно оказываемся в том самом месте, откуда начались странствия.
Нужно ли делать вывод из всего вышесказанного, искать завершающую формулу? По-моему, лучше оставить финал открытым и ради собственного удовольствия полностью привести напечатанное в августовской книжке журнала пронзительное стихотворение Дмитрия Авалиани, из тех, что родившись однажды остаются навсегда.
В траве на дне травы
На самом дне травы
Я спал отдавшись лону
Когда подобно башенному звону
По скорлупе огромной головы
Ударил дождь и в бок меня и в спину
И понял я какой я страшно длинный -
На мне зрачки как бабочки открылись
И удивились - о, как удивились!
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
