Мне почудилось, что звякнул колокольчик. Я встал и пошел открывать, но за дверью никого не было. Видно было, что и колокольчик не трогали. Но поскольку я не мог допустить, что ошибся, то постоял еще на лестнице, прислушиваясь.
С этого дня я возненавидел свой дом и целыми днями искал себе новое жилище.
Тогда мне пришло в голову, что я мог бы пойти к своему другу Гульельмо, который жил с женой на Виа Анджелико, за кварталами Прати ди Кастелло. Мне нравились эти места: не город и не деревня.
Когда я решился, стояли первые дни февраля, но небо в тот день было даже чересчур синим: такое впечатление, будто краске не хватило места, чтобы хорошенько растечься. У белых, как мел, высоких прямоугольных домов, стоящих на отшибе, над окнами легли зеленоватые тени.
На необозримом травянистом лугу вокруг остатков выставки к пятидесятилетию Рима-столицы - строительный мусор и сохнущие лохмотья. Почти посредине совершенно пустынного луга, лежа ничком, спит человек; дальше - облупленный бетонный фонтан и рядом с ним чахлые засохшие деревца. Монте Марио в легкой дымке, и в ее окраске все признаки зимы. У белой дороги - стадо овец, и яркая нить света очерчивает их спины; дальше - высокий купол Святого Петра. В казармах фальшиво трубит труба.
Подходя к домику, я чувствовал, что решимость моя растет. Казалось, электрический звонок сработал от замыкания моих нервов.
Когда я вошел, мой друг Гульельмо грелся на солнце, развалясь в кресле и положив ноги на скамеечку, и курил трубку. Жена была на террасе; я слышал, как она с кем-то разговаривает.
- Дорогой друг, - сказал я ему.- Один я дома больше жить не стану.
Он, улыбнувшись, взглянул на меня поверх очков своими голубыми глазами. Я продолжил:
- Я переезжаю к тебе.
- Это, должно быть, удачная шутка.
Я положил руку ему на колено и сказал:
- Вполне естественно, что ты так говоришь, но уверяю тебя, я все серьезно обдумал.
Гульельмо, все так же глядя на меня поверх очков, перестал улыбаться и сунул трубку в глиняную посудину. Казалось, он в смятении. Я подумал, что это не тот добрый друг, который всегда поможет в беде, и ощутил сильную досаду, почти обиду. Поэтому я сказал с еще большим нажимом:
- Теперь-то я узнаю, чего стоит твоя дружба. Подумай хорошенько над тем, что отвечаешь, я ведь могу отомстить и обойтись с тобой точно так же, как и ты со мной.
Он спустил ноги со скамеечки. Тогда я стал умолять его. Я чувствовал, что так его люблю, что встал бы на колени, если б только был уверен, что ему это будет приятно. Но Гульельмо не понимал моих чувств и даже не думал о них. Я был удручен, просто в отчаянии, и чувствовал, что унижаюсь все больше. Я не находил слов, чтобы выразить ему всю свою любовь и дружбу. Он казался мне лучшим, самым чистым из людей, и я не понимал, зачем он отказывает мне в моей просьбе. Как горько! Может быть, он сомневался в моей искренности? Или никак не мог понять, что поступает со мной плохо? Но я надеялся, что такое разочарование меня не постигнет.
Он позвал жену. Я тут же решил, что он сдается: не могла же и она ответить лишь отказом, причинявшим мне такую боль. И когда Джина произнесла:
- Синьор Джузеппе, мы в самом деле не можем,- мне показалось, что она притворяется.
Если бы она сказала мне, что я должен дать отрубить себе голову, чтобы доказать им свою дружбу, я повиновался бы с радостью. Мне даже было жаль, что меня об этом не просят. Это было бы так естественно! Я стал умолять и ее, но лицо ее, напротив, становилось все решительнее.
Ответил мне он:
- Дорогой Беппе, не пойму, как тебе это могло в голову прийти.
- Если хочешь, я могу рассказать. Я не хотел тебе рассказывать, чтобы не наскучить.
Они с женой переглянулись, и он сказал:
- Я не лезу в твою личную жизнь...
- Но у меня нет от тебя секретов. Я и не хочу, чтобы они были, понимаешь?! И чтобы ты не сомневался в моей дружбе...
- Если б даже и не было других причин, у нас все равно нет для вас лишней комнаты,- сказала Джина.
- Я знаю.
- И что же? Ты же видишь, Беппе, ты просишь о невозможном.
Тогда я пришел в ярость. Не так бы им следовало со мной обращаться. А я-то еще верил в их дружбу! Я начинал понимать, что никому нельзя слепо доверять.
- Послушай,- сказал я ему.- Если я пришел к тебе, значит ожидал здесь другого приема.
Гульельмо встал с кресла, стряхнул пепел, насыпавшийся в складки куртки, и сказал:
- Напротив, я готов помочь тебе во всем.
- Но мне сейчас нужно только одно.
- Не настаивай. Если бы я не знал тебя столько лет, я подумал бы, что ты сошел с ума.
Эти слова заставили меня покраснеть, и я не знал, что сказать. Но если до того, как он их произнес, я был готов уйти, то теперь проникся еще большей решимостью доказать свою правоту. Да если бы я попросил у него десять тысяч лир, как бы он мог отказать мне? Мое понимание дружбы не признавало никаких различий между ним и мною. Более того, без этой дружбы я сам был ничем.
Я пытался втолковать ему это, когда заметил, что Джина усмехнулась, думая, что я не вижу. Я посмотрел на него и сказал:
- Не знаю уж, что ты обо мне думаешь. Не знаю.
- Я тоже,- ответил он раздраженно.
Я был уверен, что он притворяется, и потому отбросил всякое стеснение.
Джина была холодна и ясно давала понять, что с нее хватит, и мне пора уходить. Но я все продолжал, как тетерев на току:
- Дайте мне сказать все, что я хочу!
Гульельмо яростно схватил трубку и ответил:
- Я тебя слушаю.
Он страдал, я прекрасно это видел.
- И я тоже слушаю,- сказала Джина.
- В самом деле?
- Конечно.
И опять меня бурным потоком захлестнула моя дружба, мне хотелось найти самые прекрасные слова.
- Но ведь бесполезно пересказывать все сначала,- сказал я почти с тоской, взял шляпу оттуда, куда они ее положили, и вышел даже не попрощавшись.
Придя домой, я решил немедленно прервать все отношения с Гульельмо. И слег в постель в нервной горячке, дергаясь от сильной дрожи.
На следующий день я пошел прямиком к Гульельмо и спросил:
- Ты не передумал насчет моей просьбы?
- Нет, - ответил он чуть ли не зло.
Я ударил его кулаком по лицу и ушел.
Я надеялся вылечиться. Я хотел вылечиться. И все же провел в лечебнице пять с лишним лет. Теперь, когда меня выпустили, сказав, что я здоров, я уже не хочу жить. Чувствую, что, наверно, есть еще во мне молодые силы, но не решаюсь даже выйти из дома. Словно был я деревянным и сгорел, и осталось от меня одно самосознание. С теми, кого я знал, у меня теперь нет ничего общего. Я даже не думаю, и мое слабоумие нравится мне все больше. Потому что слабоумие сладко.
Я записываю в книжечку все, что мне снится ночью, и стараюсь запомнить все сны, а потом перебираю их по одному, часами, терпеливо и скрупулезно. Я привык к этому виду духовных упражнений, и без них мне не по себе.
Иногда сны выходят красивыми и длинными.
Я никогда бы не подумал, что смогу жить так, как сейчас, в такой оторванности от людей и всего остального; в свое существование я верю во сне.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
