Говорил мне колдун: ты найди себе Зверя -
одного на всю смерть, и не надо других.
Чтоб звенела тихонько хрустальная сфера
В развороченной пулей широкой груди.
В мире белых людей мы случайные гости,
каждый черен, когда поскрести до костú.
И припомнится Берег Слоновыя Кости,
и сердечко тамтамом забьет от тоски.
Будут пепел и сталь, будет скрежет зубовный,
голоса полустанков и пылающих хат.
Все пройди налегке, но Барону Субботе
ты в безлунную ночь принеси петуха.
Не молись пауку, ягуару и мамбе,
а молись самострелу в проворных руках.
Только старенькой, доброй морщинистой маме
принеси драгоценную печень врага.
Духи предков не лгут: лишь дорогой прямою
попадешь в черный рай - так иди же по ней.
Там пируют всегда партизаны Приморья
и живые мальчишки купают коней.
Папа Легба и Шанго, и ветхий Ананси
правят путь смельчака по далекой звезде.
Говорил мне колдун, что не будет иначе,
только мне и не надо других новостей.
Когда на тонком горле ночи сомкнутся руки брадобрея,
когда горят глаза чудовищ и лабух поправляет бант,
когда взойдет звезда кастрата на черном бархате дисплея,
приходит рослый мексиканец и открывает кегельбан.
Когда поет звезда кастрата, и от рассвета до заката
стоит в сем логове разврата неимоверный шум и гам,
приходит Квентин Тарантино, рисует странные картины,
затем играет пиццикато, и наступает Пополам.
Когда, как яркая заплата, горит себе звезда кастрата,
и в репродукции "Квадрата" проявлен местный колорит,
облитый золотом заката, в обнимку с дочкой Бармалея,
приходит Казимир Малевич, но ничего не говорит.
Когда гогочет пьяный Будда, бессонным третьим глазом пялясь
на то, как в луже у трактира Зло кувыркается с Добром,
когда матрос танцует джигу и на курке танцует палец,
приходит рослый мексиканец и всем прописывает бром.
Ничто не имеет значения,
кроме любви и вражды.
Ты думала, что читаешь Книгу Кравчего,
а это Книга Несовершенств.
Сейдон и Амран вряд ли когда-нибудь помирятся,
тем не менее маленькая пестрая птичка
будет по-прежнему таскать в клюве нежные записочки влюбленных -
и если бросить на серебряные весы
все выдавленные глаза и расплющенные грудные клетки,
они не перевесят одной-единственной строчки.
Отрок повзрослеет, перестанет быть похожим на розу,
вино Аллаха не выдохнется никогда.
Только саднящий свет,
что-нибудь наизусть из старых поэтов,
ускоряющийся - roll and roll and roll - танец дервиша,
солнечные капли на оперенье птицы Хут-Хут,
чистая
энергия
взрыва.
Я помню год когда так неохотно
накрылась льдом вонючая река
На тонком льду под выкрики и хохот
мы убивали черного щенка
Два ангелочка в школьных пиджаках
в ладонях потных кирпичи и палки
и чем-то сладким и знакомым пахло
а сверстники кричали Сдохни падло
с румянцем некрасивым на щеках
Мы проходили некую проверку
И кто-то важный наблюдал за нами сверху
Я помню этот взгляд и этот хруст
и как сочилась розовая пена
Никто из нас не оказался трус
Вот только кто скажи ударил первым
А говорят мол ангелы как дети
Но мнится хороши и те и эти
2.
Внутри тебя живет мальчик
14-летний тонкий в кости коротко стриженный
темно-русый а может рыжий
в анархистской маечке
Между прочим не придумщик и не обманщик
а вполне реальный пацан
строит планы воюет с ментами сплевывает сквозь зубы
с незнакомцами разговаривает голосом специальным грубым
за свои слова отвечает сам
Внутри меня живет девочка с высокими бровками
в платьице мужскими руками застегнутом неумело и бережно
В общем такая себе кисейная барышня
с трогательными переводными татуировками
Жрет шоколадки и цветочный шербет
сводит лопатки ломается и врет
крутит сетевые романчики злоупотребляет смайликами
Хочешь на время подарю ее тебе
А ты мне в обмен
этого твоего террориста маленького
Никогда не узнаешь, каким днем заканчивается неделя.
Никогда не будешь жить в доме, построенном там, где сейчас вбита первая свая.
Один человек (не помню, как звали) прочитал сорок тысяч книг, и они его съели:
просто однажды проросли наружу, как одуванчики из асфальта.
Возможно, все, что происходит здесь, происходит оттого лишь,
что Господь криворукий жульничает, играя со своим отражением в нарды.
В пустой прихожей ума о темноту ушибешься, взвоешь:
Смерть - это место, тебе подсказывают координаты
голоса,
много голосов,
очень много голосов.
Смерть - это место, где все наперебой говорят о главном,
давясь землей, пережевывая фаланги пальцев.
Хочется попросить у мира прощения и вдуть ему по самые гланды,
но последние сорок тысяч лет он ни разу не просыпался.
Сорок тысяч лет длился день, пока ты играл в бирюльки,
не подозревая, что занимаешься чем-то куда более стыдным и древним.
А в это время в Теотиуакане, Катал-Хийюке, Чанъане и Бейруте
варили суп из некрупных младенцев, любовь добывали треньем.
Голоса,
много голосов,
очень много голосов, одинаковых и разных,
задумчивых и страстных, шерстяных, стеклянных, пряничных и наждачных.
Входя в покинутый дом, не говори даже в шутку "Здрасьте" -
может статься, ответит тот, кто тебя давно заждался.
...В общем-то, у судьбы опять - классический батхерт.
Все-то она, бедная, не научится держать себя в рамках.
Все обидчиво поджимает губы (здесь просится в рифму: "идите нахер")
и повторяет по кругу, как заведенная: век мой-волк мой-враг мой...
Вместе с тем - хочется слушать, о чем трещит сгорающий хворост,
хочется мазать нос и щеки жирной звериной кровью.
Кто-то называет это странное явление - "такой возраст",
я называю это явление чувством другого неба.
Невысокое, оно изрыто оспинами чудовищно-прекрасных созвездий,
недалекое, оно всегда вон за тем поворотом.
Телефон вибрирует в кармане джинсов - а номер абонента тебе известен.
В дверь еще не позвонили,
а ты уже знаешь, кто там.
Одна девочка, которую я потом очень сильно любил,
сказала, послушав меня ровно пять минут
(а я пересказывал содержание какого-то фильма),
она сказала: "Странно",
она сказала это: "Странно, что тебя до сих пор",
ты сказала, Ксеня: "Странно, что ты до сих пор живой".
Я прислушиваюсь к работе,
которая происходит внутри меня, и тоже удивляюсь.
Я два раза был в коме, два раза - под судом
(оба раза - по обвинению в нанесении телесных повреждений средней тяжести),
дважды меня хуячила эпилепсия,
плюс две трепанации черепа.
Очень странно, что меня никто не пырнул ножом как следует,
не ударил, подкравшись сзади, свинцовым кругляшом,
упрятанным в женский чулок
(впрочем, с некоторых пор я оглядываюсь на неосвещенных улицах
и ношу с собой нож тюремной работы).
Из оскорбленных мной можно составить небольшую сучью зону.
А еще мне иногда очень хочется умереть от стыда за то,
что бывает по обе стороны моего взгляда.
(Но я ведь знаю, что я и вы, мы все останемся живы.
По этому поводу можно возрадоваться прямо здесь.)
Тем не менее мир все так же непостижимо зелен,
а кровь внутри меня продолжает делать свое красное дело.
А я все пересказываю тебе
тот фильм,
моя постаревшая детка.
Ты не поверишь,
но все псы будут с ангелами
на небе. У отца был эрдельтерьер Джим,
когда я приходил, он вылетал в коридор
и с размаху ударялся слюнявой мордой
мне в лицо (по ощущениям -
как если бы приложил боксер-любитель
в среднем весе). Джима хоронили
на пустыре за домом, в конце ноября,
когда землю схватило морозом, она была
твердая и сердито звенела под лопатой,
отказываясь принимать то,
что было завернуто в старое покрывало.
А на следующее утро я вышел покурить
на балкон, и оказалось, что ночью кто-то здорово
потрудился, убрав вон те и вон те дома, оставив
лишь одну панельную пятиэтажку,
которой лет как мне. Впрочем, теперь она
была заново выкрашена в легкомысленный
яичный цвет. По улице шли люди, одетые
в странные, будто из картона
вырезанные пальто, на головах у мужчин
были шляпы, у женщин - смешные круглые папахи,
на дворе стоял жутко холодный апрель
1976 года, мы с тобой только что переехали
в новую квартиру, где еще пахло строительной мастикой,
и какая-то женщина, чудесным образом
не ослепшая и не умершая через несколько лет
(откуда-то я знал это совершенно точно),
смотрела на нас снизу вверх,
щурясь от солнца, и махала рукой, и улыбалась.
И я сказал тебе:
"Ты не поверишь..."
2.
Двадцать четыре года своей жизни
я прожил на верхних этажах, под самой крышей,
а потом еще семь - в самой середке
густозаселенного девятиэтажного улья.
Поначалу было странно слышать шаги
соседей над головой, не менее странно,
чем твое дыхание каждую ночь совсем рядом,
плач ребенка или шум лифта
за тонкой стенкой (там, где я прожил
двадцать четыре года, не было лифта) -
как ему не надоест ползти то вверх, то вниз,
содрогаясь в узкой шахте, будто сглатывая комок.
Каким-то образом я всегда
угадывал, остановится ли он на нашем,
четвертом, или проедет мимо.
Теперь я снова живу на последнем этаже дома,
в котором лифт не предусмотрен проектом.
Я убеждаю себя, что ничего не
изменилось, абсолютно ничего, и даже порой
слышу за стенкой знакомый спотыкающийся шум.
"Нет, это не к нам, это на третий, шестой или девятый".
.........................................................
А на самом деле где-то снаружи
льет дождь.
3.
Это искусство -
носить недорогие шмотки с таким видом,
будто ты король в изгнании и единственный
не догадываешься об этом, делать
одни и те же ошибки при заполнении важных
казенных бланков, наблюдать за развитием
облаков при помощи некоего инструмента,
спрятанного в мозжечке, бесить самим фактом
своего существования бухгалтеров во всех редакциях,
забывать о человеке, как только он выпал
из поля зрения, принимать подарки не кобенясь,
лгать любимым с улыбкой, глядя в глаза просто и ясно,
каждой весной умирать от счастья, перед каждой
женщиной открывать невидимую дверь,
прятать от себя ножи и прочие колюще-режущие предметы,
редко просить, а если просить, то таким голосом,
что отказать невозможно, разговаривать с маленькими детьми
как с очень важными персонами (может быть,
тоже царской или ангельской крови), памятуя
об их месте в иерархии Луны,
наслаждаться алкоголизмом,
говорить "спасибо".
Сука, погладь манула, милый, ступай вразнос.
Ахтунг, пошла минута. Девушки, встаньте в ряд.
Телезритель из Ашхабада задает говно-вопрос:
в каком гей-клубе отжигает сегодня DJ Герострат?
Я давно с этим свыкся, и ты, приятель, не трусь.
На каждого сфинкса найдется свой Александр Друзь.
На каждую хитрую жопу положен хуй с резьбой.
Слышишь электрический шепот?
Они пришли за тобой.
Вертухай в отставке желает узнать: когда
марсианские танки войдут в наши города?
Некто из Мухосранска просит рассказать о том,
наступит ли пиздец всем сразу или для некоторых - потом.
Камрады, это измена, партайгеноссе, это война.
Только капитан Немо знает все пароли и имена.
Но пока Большая Ящерица держит эту слабую твердь,
пусть вынесут черный ящик, а в нем - Кащееву смерть.
Стертые медальоны, шрамы от игл и торпед.
Мертвые батальоны просят еще огня.
Братья-однополчане, где же вы, бля, теперь.
Чмоки всем в этом чате.
Далее - без меня.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]