Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ДИЧЬ,
или  ПОХОРОНЫ  ОСЛА


Гораздо вернее... убивать волка уже совершенно
загнанного и не могущего двинуться с места...
волк ложится, голова у него опущена, а язык
высунут на целую четверть.
Загнанный волк большею частию
убивается сильным и метким ударом по переносью.
Киргизы... закалывают их пиками или бьют нагайками.
В Бессарабских степях ловят их арканом,
волокут по земле и затем убивают булавами.
Всего удобнее и сподручнее, однако, пристреливать
загнанного волка из револьвера.

Л. П. Сабанеев "Волк. Охотничья монография"



Часть первая
Десятая часть ефы

Играет джаз. Добрее смотрят лица.
Василий Глушков


Наконец я выследил его в городе. Все лето он мотался по стране автостопом: хохоча, барахтался в теплой лазурной похлебке Геленджикской бухты; шнырял с "кодаком" по Аркаиму и Эмскому треугольнику; щедро вешал лапшу на уши водилам-дальнобоям; зарабатывал на пропитание чтением стихов в платном туалете Казанского вокзала; грел в ладонях озябшие ступни незнакомой девчушки из Питера под проливным дождем в последний день фестиваля... Я был рядом неотступно: помню, тогда, на грушинской Горе, его заросшая макушка маячила передо мной всего в нескольких шагах. Не время, еще не время, уговаривал я себя, сжимая сердце в горсти. Рюкзачок со "Справочником таксидермиста" и разобранным, тщательно смазанным штуцером приятно оттягивал плечо, а на сцене кто-то выводил жалобным попрошайничьим дискантом про зеленую карету.

Но лето кончилось, надо было сходить с трассы и прятать себя в городе, в самом безнадежном месте, в чужих квартирах с высокими потолками. Я знал почти наверняка, что он на нуле, что ближайшие три месяца он обречен питаться консервированным борщом и клянчить у приятеля перчатки всякий раз, когда надо выйти на улицу. Таким образом, он был мой: городской асфальт отлично сохраняет запахи.

Он не мог не чувствовать погони: знакомцы отмечали в нем возросшую подозрительность, нервозность, тягу к перемене мест. Он никогда не засыпал дважды в одной постели, начал даже немного заговариваться, заявлял о своем желании забеременеть тройней или в обход существующих правил быть при жизни произведенным в инкубы второй ступени. Короче говоря, он прямо-таки жаждал выпасть из реальности - из той реальности, сумрачной и терпкой, как смешанный лес с преобладанием хвойных пород, где я шел за ним по свежему розовеющему следу.

- - -

Вы спросите: зачем мне это было нужно? Я не знаю. Никто не спрашивает свою удачу, эту гибкую капризную тварь - зачем она нужна; она либо есть, либо нет, а мне ее здорово не хватало.

Все началось одним особенно сутулым утром, когда я проснулся в слезах откровения. Во сне ко мне постучался ангел. Я почему-то сразу понял, что он - ангел, хотя больше всего он походил на водопроводчика - если, конечно, у водопроводчиков бывают такие огромные блестящие хитиновые жвала.

Молча и споро он завернул вентиль горячей воды, проверил проводку, оттянул заскорузлым ногтем большого пальца мое нижнее веко и повернулся было к двери, но тут я сказал:

- Погоди. Побудь со мной. Поговори со мной ни о чем, выкури еще одну сигарету, просто побудь со мной.

Но он сказал:

- Мне нужно делать Дело.

- Погоди, - сказал я ему. - Сегодня ночью дул сильный ветер, он нашептал мне, что все это - длинный фильм с бестолковым сценарием, бездарным кастингом и массой ненужных эпизодов. Ты можешь позабыть реплику, шагнуть влево вместо того, чтобы шагнуть вправо - ничего не изменится, предусмотрен любой ход, именно потому, что не предусмотрено ничего. Или, может быть, ты думаешь, что твое Дело - важнее всего на свете? Побудь со мной, иначе я умру.

Но он сказал, уходя:

- Неужели ты думаешь, что твоя смерть - важнее всего на свете?

Тогда я умер, открыл глаза и улыбнулся.

Мое лицо было залито кислыми слезами откровения. За окном шел дождь, бесполезный, как мелочь в кармане. На оконном стекле я прочел четкую и недвусмысленную инструкцию -

ВЫДЕРНИ ШНУР
ВЫДАВИ СТЕКЛО

- и понял, что моя голова приставлена к плечам не только для головной боли. Все оказалось еще проще и бессмысленнее, чем я предполагал. Не стоило отводить глаза при встречах с чудовищами. Скрытые камеры Бога смотрели на меня из каждого угла.

И это было последнее - штормовое - предупреждение. Я почувствовал в теле сжатую пружину, выталкивающую внутренности наружу. Я изблевал себя и стал пустым и легким, как геккон. Теперь я мог ходить по потолку, намертво прилипая к поверхности усилием воли, останавливать взглядом пули и не опасаться автобусных контролеров.

Существовала лишь одна серьезная помеха. Кто-то гадил на моем поле игры, на моей выжженной обетованной земле. Чье-то дыхание, вызывающее настоятельную потребность санировать полость рта, оскверняло мои священные рощи.

Слабогрудая, бледная, больная городская дичь нахально шастала у меня под носом.

- - -

Итак, я взял след. Я узнал, что он заперся на восьмом этаже тусклого железобетонного ковчега. Я позвонил друзьям его друзей: по их словам, он отказывался принимать пищу, на уговоры отвечал плаксивой руганью, мочился с балкона. "Леваневского, 5, 502", записал я в своем органайзере.

Мне доводилось сталкиваться с ним лицом к лицу прежде, чем мы оказались спаянными нашей страстной тайной. В одну из ночей он доверчиво продиктовал в телефонную трубку код своего подъездного замка. Подъезд был найден, код - забыт; тогда я совершил поступок силы, как сказал бы дон Хенаро. Суть поступка я умолчу, но уже через пятнадцать минут я сидел в благословенном тепле, сушил носки на батарее и угощался консервированным борщом и рижским бальзамом.

Мне захотелось сделать что-нибудь приятное хозяину. Я попросил его рассказать о себе - для большинства людей нет ничего более приятного, чем рассказывать о себе. Я слушал и млел от хищного восторга. Он говорил, что лес напоминает ему внутренности пишущей машинки, что с перепоя он чувствует себя неисправным черно-белым телевизором, что федеральная трасса "Кавказ" - самое заколдованное место в мире, потому что нумерация километров там идет только в одну сторону.

- Ты - жертва, - сказал я ему тогда. - У тебя бледные розовые соски, ты носишь подштанники зимой и мечтаешь отсосать у лучшего друга.

Тут он вскочил, вышел из комнаты и вернулся в рыжем парике и походной куртке, накинутой поверх купального халата.

- Ты - жертва, продолжал я, не обращая внимания на его маневры. - На твоей могиле напишут самую жуткую эпитафию, какую только можно себе представить: "Он знал много историй, но не умел рассказать ни одной до конца".

Он забегал по комнате с секундомером в руках. Потом остановился напротив меня и сказал, глядя поверх моей головы разноцветными контактными линзами:

- Я - не сумасшедший. Я - умалишенный. Улавливаешь разницу?

- Ты - жертва, - резюмировал я, туша окурок в лужице бальзама. - Ты не знаешь, что гомор - десятая часть ефы. Впрочем, ты ведь даже не знаешь, что такое ефа. Тогда как ефа - не что иное, как десять гоморов.

- Я хочу написать пьесу, - забормотал Жертва, сооружая себе из старых газет палатку посреди комнаты. - Я хочу написать пьесу, где на протяжении пяти актов на сцене идет капитальный ремонт... Актеры должны пройти специальную подготовку. Кроме действующих лиц сценарий нашего праздника предполагает наличие лиц бездействующих. Еще я хочу написать пьесу, где что-нибудь постоянно разрушается. Например, актеры, прошедшие специальную подготовку, на протяжении пяти актов разбивают молотками шарикоподшипники на шарики и подшипники...

Мне стало совсем тошно и скучно. Когда он попросит перерезать ему кислородный шланг?

- Я хочу попросить тебя об одном одолжении, - сказал Жертва застенчиво.

- Все, что угодно, - откликнулся я. - Только пойду вымою руки земляничным мылом.

- Когда я прекращу пульсировать, - сказал Жертва, - положи мне на грудь две красные гвоздики.

- Ты - жертва, - сказал я с отвращением. - Посмотри мне в глаза - твое лживое сердце у меня на ладони. Я - твое обстоятельство места, времени и так далее. Сегодня до утра мы будем плясать пасодобли.

За стенкой заворочалось что-то большое и бородатое, судя по запаху - обожающее бардовскую песню и деревенскую прозу.

- О, Памфилыч проснулся, - сказал жертва и мстительно захихикал. Из соседней комнаты вышел босой бородатый интеллектуал. Он близоруко облизывался.

- Ну-с, молодогвардейцы, - сказал Памфилыч, обращаясь к книжной полке. - Так кто здесь воин?

- Я, - сказал я. - А что, разве незаметно?

- А по-моему, ты п..добол, - сказал Памфилыч и с удовольствием почесал пятку. Жертва, раскачиваясь в кресле, рыдал от счастья.

- Впрочем, одно другому не помеха, - сказал Памфилыч, видя мое огорчение. - Ты у нас будешь воин-п..добол.

Тут мое сердце вскочило на мустанга и навсегда умчалось куда-то ближе к тридцать седьмой параллели, к пейотам и койотам.

- - -

Да, я был глуп тогда, первозванно глуп и доверчив. Я обожал белые брюки, но слишком часто забывал об утюге. Мне все казалось, что Жертва что-то должен мне - то ли кучу денег, то ли непрожитую жизнь.

С тех пор я обзавелся двойным глазным дном и привычкой разглядывать собеседника в упор, как витрину супермаркета. Я лишился иллюзий и квартиры в центре города. На сумму, вырученную от ее продажи, я накупил литературы по трансперсональной психологии. Словом, я был во всеоружии.

Я знаю только одного удачника, который равен мне в неуязвимости, Я не знаю его в лицо, но время от времени мы созваниваемся. Он говорит в трубку: привет, это Шелудивый Ястреб. Привет, мой химический брат, говорю я. Выпьем? - спрашивает трубка. Легко, говорю я, а по какому поводу? Я забыл повод, признается трубка. Знаешь что? Давай выпьем и, может быть, я вспомню. Давай. Я слышу на том конце провода бульканье, хруст огурца, отрыжку, а потом спрашиваю: ну как, Ястреб, теперь ты вспомнил повод? Трубка кашляет, долго не может отдышаться: кххххх... не говори под руку. Я почти вспомнил, но из-за тебя снова забыл. Давай выпьем еще. Так повторяется много раз, и наконец трубка доверительно сообщает: сегодня я похоронил в себе осла. Он слишком много знал и дорого мне обходился. Он умирал во мне долго и трудно, а ровно через сорок дней выпадет снег.

Мы пьем за осла не чокаясь, молчим и расходимся по своим делам. Судя по всему, осел моему коллеге попался исключительно живучий. А снега все нет, да и вообще зима будет теплой.

Но таков уж путь моего коллеги и химического брата, воина-удачника по прозвищу Шелудивый Ястреб.

Только не говорите мне, что я не говорил вам всего этого, ладно?

- - -

Шелудивый Ястреб дал мне несколько ценных указаний. Следуя им, я пару недель наведывался на центральный переговорный пункт, загримированный сперва под вольную торговку семечками, а затем - под нищенствующего раввина. Все было напрасно: телефон Жертвы молчал. Тогда я разработал свой план.

Мой город - очень странное место. Он обрамлен садоогородными массивами. Жители его смотрят на мир круглыми глазами, а досуг проводят в ожидании льготных автобусов. Лица у них сложноподчиненные, словно кошельки со множеством потайных отделений. Крупные звезды пересмеиваются над их головами.

Но зато в моем городе все очень любят Пушкина.

Дантес занесен в реестрик нехороших слов, наряду с диатезом и кариесом. В школе-интернате для военных сирот ежегодно проводятся конкурсы капитанских дочек. Постоянно действует литературное объединение "Пестрая заплата". Существует даже бригада реаниматологов имени Пушкина, специализирующаяся на ранениях брюшной полости. Один из ее членов - художник-иллюзионист Павел Дыркин - прямо-таки помешан на Пушкине. Он создал сайт www.bakenbardow.net и распространил в Сети серию фотоснимков, иллюстрирующих приватную жизнь солнца русской поэзии.

Благодаря неутомимому П. Дыркину в городской справочник внесены телефонные номера, якобы принадлежащие поэту. Липовые памятные доски украшают подъезды нескольких многоэтажек в спальных районах.

Сегодня я спешил в галерею "Трицератопс" (Пушкинская. 1, оф. 27), где должна была состояться выставка-акция "Пушкин-Х..юшкин", По моим расчетам, Жертва просто обязан появиться здесь - он никогда не пропускал подобные мероприятия а-ля-фуршет.

"Трицератопс" ревел и грохотал. Зал был уставлен фаллосами из папье-маше различной величины и степени готовности. Они символизировали творческий потенциал гения в разные периоды жизни. В центре зала известный менестрель Жилингулин под аккомпанемент каннеле исполнял "Сказку о царе Салтане" в переложении на бесермянский. Дыркин непринужденно расхаживал от одной группы посетителей к другой с бокалом мартини; из одежды на нем был только драный кружевной передник, длинные правдивые волосы тщательно завиты и напомажены.

- Выпьем... мня-мня? - обратился ко мне смутно знакомый бородач. - Вы знаете, что такое комплекс Кризолиды? Мелодия становится цветком, да. На самом деле каждый из нас - куколка прекрасной бабочки-махаона... мня-мня...

- А как же Пушкин, - спросил я, озираясь. - Он таки наше все - или не все?

Мой собеседник строго глянул на меня из волосяных зарослей:

- Обратите нефритовый стержень вашего интереса, молодой человек, на следующий любопытный аспект. Самые крупные и красивые бабочки - те, что питаются падалью. Своими мясистыми хоботками они...мня-мня... высасывают все соки из своей, так сказать, добровольной жертвы. Однако где же кружка? Как литератора - меня раздражают, как человек с предрассудками - я оскорблен...

Я оставил бородатого интеллектуала наедине с его горестным недоумением. В середине зала носатый кудрявый молодец в алой косоворотке наскакивал на ополоумевшего Жилингулина:

- Пушкин - ррррррусский поэт! Эдисон - рррррусский самоучка! Мы все живем кишками наррружу! Я написал об этом в своей поэме "Стррручки бррррусники"!

Тем временем Дыркин, успевший сменить драный передник Арины Родионовны на блестящий мундир лейб-гвардии поручика Кавалергардского полка, провозгласил:

- Га-а-аспажа Гончарова-Пушкина-Ланская! - и на больничной каталке в зал ввезли дивной красоты обнаженную женщину, сфабрикованную из мармелада. Подручные раздавали присутствующим пластиковые ложки и вилки. Дыркин занес ритуальный нож над пряной, истекающей сладким соком мармеладной плотью - и тут в лицо мне ударил горячий ветер.

На другом конце зала, у стойки бара, мелькнул Жертва, одетый плейбоевским зайчиком. Клянусь, этот ветер - красный ввинчивающийся ветер настигающей судьбы - опалил и его.

Мы оба опрометью кинулись из зала.

- - -

Я опередил Жертву. Он еще пыхтел где-то в полутора кварталах позади, когда я влетел в подъезд и, раскланявшись со счетчиком электроэнергии, нажал кнопку вызова лифта. Оббитая клеенкой дверь с потускневшими латунными цифрами "502" задала мне дежурный вопрос, я шепнул: "Радуга в облаке" - и мгла, терпеливо ожидавшая меня десять миллионов лет, распахнулась, как книга.

Жертвы нигде не было.

Пушкин-Х..юшкин! Ниткин-Дыркин!

Я растерянно потрогал носком ботинка только что скинутую плюшевую заячью шкурку. Я даже позабыл прийти в бешенство.

В пульсирующем коридоре я увидел старуху, сидящую на ночном горшке с вязаньем в руках. Я навис над нею, как статуя Свободы, подавляя своим величием, и прорычал:

- Убойный отдел! Что вам известно о ваших соседях?

Старуха с минуту жевала пустым ртом.

- Уж сколько годов роблю тута, - пропела она наконец, - а ничего худого сказать не могу. Тихие у меня больные, барин. Спокойные, нехлопотные. Душевные, одним словом...

Тогда я приблизил лицо ко всем ее поганым впадинам и складочкам и произнес только одно слово:

- Где?

- Танцующие дервиши превращаются в мешки с коноплей, - запела старуха, не отрываясь от вязанья. - В одна тысяча девятьсот восемьдесят девятом Ленчик Крыса, известный также как Подарок, потому что однажды Воробей писанул его бритвочкой, и с тех пор все узнавали его по жуткому шраму поперек рыла - так вот, Ленчик Крыса при обыске квартиры перебросил три мешка с коноплей на соседский балкон. Менты, у которых была стопудовая наколка, ушли ни с чем. Запомни: танцующие дервиши, танцующие дервиши...

Я избавил старуху от страданий и вышел вон. Я был безупречен.




Часть вторая
Что делать клоунам на небе?

Крутится рулетка, играет джаз...
Я проиграл - я пи-да-рас!

Ф. Чистяков, гр. "Ноль"


Подъездная дверь вытолкнула меня на асфальт. Впечатление было такое, будто глянцевая обложка непрочитанной книги захлопнулась перед носом.

Улица была выстлана влажным мхом сумерек. Невдалеке дружественно подмигивало кафе "У Никодима". Почему бы и нет? Я пересек улицу и вошел. Внутри оказалось бестолково, но уютно. В круглом аквариуме с подсветкой пиявки исполняли танец живота. В одном углу грустил телевизор с неисправным кинескопом, в другом - женщина, одетая в зеленые нефритовые бусы. От нее пахло духами "Аромат Калашникова". Я профланировал к ней и изогнулся в галантном земном поклоне.

- Добрый вечер, мадам. Вы позволите мне маленькое лирическое отступление?

Женщина призывно молчала. Я отодвинул стул и сел.

- Благодарю вас. Хотя, признаться, мне больше по душе лирические наступления - дерзкие и разгромные... Помните Фадеева?

За спиной что-то как будто переломилось пополам, пискнуло, щелкнуло, и хорошо пропеченный голос Николая Дроздова сказал:

- ...чем ранее будет убита волчица, тем более вероятность, что волчата не будут уведены волком в другую местность. Тем легче, следовательно, разыскать выводок и...

- Мадам, - продолжал я еще галантнее, - ваши бусы необычайно гармонируют с цветом вашего лица...

Женщина смотрела сквозь меня на экран. Там порхал электрический снег.

- ...самоеды, например, - старался Николай Дроздов, - довольствуются тем, что подрезают у волчат жилы. Ачинские татары, найдя выводок, тут же сжигают его. Около озера Ильмень волчат прибивают к доске и пускают ее по течению реки. В некоторых деревнях им выкручивают суставы крест-накрест, стараясь не ломать костей. По первой пороше на этих калек устраивают облаву с тенетами. А в Рязанской губернии...

- Какая-то у нас с вами нелинейная проза получается, - сказал я, отчаявшись перекричать телевизор. - Может быть, вы все-таки обратите нефритовый стержень вашего интереса, как говаривал один мой знакомый, на вашего покорного слугу?

Женщина, перекатывая по скулам желваки, помешивала "нескафе". Нет, определенно, я проникался к ней все большим уважением. Да полно, жива ли она?

-...выкалывают глаза. На этом мы прощаемся с вами, дорогие телезрители. В следующей передаче...- невидимый Николай Дроздов сошел на коду и превратился в "Жаворонка" Фаусто Папетти.

- Мадам, вы чертовски умны, сказал я. - Вы никогда не носили бороду или, по крайней мере, бакенбарды?

Тут она - впервые! - посмотрела на меня гневно расширенными зрачками. Ее накрашенный рот был набит глиной и зашит суровой нитью. В телевизоре заиграл Зеус Фабер. Потом появилось изображение, а звук, наоборот, исчез. Замерцали мультипликационные титры, всплыла надпись: "При съемках этой серии "Ералаша" не пострадал ни один ребенок". Расхохотавшись чревом, женщина демонстративно вылила кипящий "нескафе" себе за шиворот. Я встал на четвереньки и заблеял - благодарно-торжествующе.

В жизни каждого из нас бывают моменты, когда выбираешь между проблемами стиля и желанием опростаться. Тогда и начинаешь понимать преимущества совмещенного санузла.

- - -

Чуть позже я шагал по вздрагивающей, клонящейся куда-то вбок улице. Прохожие смотрели на меня так весело и странно, что я забеспокоился: треуголка, что ль, криво надета? Или сюртук не на ту пуговицу застегнут? Оставалось дождаться утра и подать бесплатное объявление в газету "Из уст в уста" - "Отдам двух котят в хорошие руки". Это был условный знак, чтобы меня забрали из этой юдоли скорби.

Внутри что-то тяжко ворочалось с боку на бок. Я купил, растерзал и пустил по ветру два букета гвоздик, чтобы избавиться от отвратительно ненужного вспоминательного усилия. Так вспоминают ампутированную ногу или вчерашний дебош.

Позвонить разве напоследок Шелудивому Ястребу?

Я едва успел опустить в щель таксофона перламутровую пуговицу и набрать номер, как смутно знакомый бородатый голос шепнул в мембрану:

- Дискотека "Underworld", - и умер, подавившись астральными шумами.

Теперь мне захотелось стукнуть себя по загривку чем-нибудь тяжелым. Дискотека "Underworld" и танцующие дервиши. Танцующие дервиши и дискотека "Underworld". В моем распоряжении было ровно двадцать минут.

Подманить трамвай.

Собрать штуцер.

Пробормотать несколько мантр.

Смазать себя с ног до головы настойкой боярышника - ничто так не отбивает запах, когда ты на тропе войны.

Побриться и переменить белье.

Все мои чувства приподнялись на цыпочки. Я снова был здесь и сейчас, и судьбы обоих миров трепетали в моих цепких испачканных руках.

- - -

Город был прекрасен, как прекрасен и знаком до слез любой город из окна трамвая в этот благословенный час - час до начала рабочей смены. Вдоль линий уважительно толпились пятиэтажки со среднеспециальным образованием. Подъезды козыряли мне вослед. Несовершеннолетние наяды и дриады исполняли на бордюрах танец топлесс в мою честь.

Проплыли мимо развалины цирка - этот величественный древний памятник, довлеющий над городом и видный отовсюду. Когда-то здесь проводились гладиаторские бои и раздача иных зрелищ. Как известно, горожане сами разрушили цирк, возмутившись условиями содержания животных и обслуживающего персонала. После взрыва крепостной стены животные разбрелись по городу, смешались с населением и совершенно ассимилировались; персонал же, наоборот, одичал, захирел и вымер.

Тревожный обмирающий шелест пронесся по трамвайному салону. "Твой выход, твой выход, твой выход" - расслышал я и упруго выбросил тело из кресла.

Полагаю, всем слишком хорошо известна дискотека "Underworld", равно как и качество ее треков. На этот раз меня поразил разве только бледный юноша с горящим взором, медитировавший у входа на рекламу сотовых телефонов. "Я есмь суфий", прошепелявил он, указав извилистым черным ногтем вниз. Я обтер намыленный подбородок и сошел туда, где булькал и клокотал стробоскопический ад.

Жертва висел на ажурной решетке, отделяющей танцпол от "Комнаты отдыха матери и ребенка".

- ...ли-и-ишь зеле-о-оная каре-е-ета... -

ревел он медвежьим голосом.

Ворвавшись, я отрезал две-три подвернувшиеся под руку головы и прорычал:

- Я полевой командир Мудаев! Всем лечь и раздвинуться на ширину плеч! Аллах акбар!

- Воистину акбар, - грустно согласился Жертва, сполз с решетки и согнулся пополам. Его тошнило живыми лягушатами, целыми непереваренными помидорами, ямбом, дактилем и амфибрахием. Придя в себя, он сказал:

- Гэвел гэволим, кулой гэвел, - и высморкался, выстрелив из правой ноздри окурком "Парламента". - Давай лучше послушаем Майка. У меня есть совсем свежие записи.

- Майк умер, - возразил я, не совсем понимая, куда он клонит.

- Гонишь, Майк не умер. И Свинья тоже. И Сид. Вот Янка и СашБаш - те умерли плотно. Знаешь, почему? Потому что смерь таких ребят, как Янка, или Джим, или Ян - больше, чем их жизнь. Говоря фигурально, их смерть - это и есть их настоящая жизнь, и наоборот. А что делать на небе клоунам?

С этими словами он расстегнул ширинку.

- Говоря фигурально, ты жалкий ублюдок, - начал я, опускаясь на колени. Но Жертва уже не слушал меня. Улыбаясь и кивая каким-то своим замороченным мыслям, он таял в рассветном мареве.

- - -

"Милый Удачник!

Спешу тебя огорчить: первым чартерным рейсом я вылетаю в Дуркестан, к фигам и финикам, акынам и арыкам. Как тебе известно, это маленькое хлопковое княжество, граничащее с Кургузией. Ты спросишь: какого черта я забыл в Дуркестане? Тамошние акушерки с морщинистыми глазастыми руками куда ласковее здешних... Да-да: скоро нас будет трое. Не зря ведь я столько лет прикладывался к животворящим мощам.

Помнишь ли ты дуркестанские народные сказки, читанные нами в детстве под одеялом? Там хитрые нищие чуваки все время обманывают тупых и жадных визирей, баев и дэвов с целью завладеть сердцем жестокой пери и нагрести в тюбетейку деньжат. Проигравшему остается зубеть скрипами и проклинать судьбу. Как правило, конец у большинства сказок счастливый. Пастух обязательно заберет свою скатерть, вернется домой, перережет всех врагов и сядет на трон падишаха.

С чего же начинается Дуркестан? С картинки в букваре: узкоглазая девочка с книжкой в обнимку спешит навстречу солнцу, навстречу завтрашнему дню, навстречу своему узкоглазому счастью.

Сейчас Дуркестан представляется мне столь же недостижимым, как вековая мечта маленького трудолюбивого народа. Туда не дотрясешься в спальном вагоне, туда можно добраться только на плечах обманутого дэва.

Да еще и не всякого возьмет с собой суровый водила, а сперва потребует: а ну, покажь-ка свою перинатальную матрицу - и насквозь просверлит третьим глазом.

...Да, вот так однажды и встанешь над прорубью с широко разведенными руками, вопрошая в пространство: "Вы видели? Нет, вы видели? Видели вы, какая жизнь сорвалась?"

Прости меня, Удачник: мы не доиграли нашу игру. Мне еще нужно поспеть в Худайберды-юрт, на ул. Худайбердыева, 18, в издательство им. Худайбердыева, чтобы предоставить в сроки, указанные в контракте, рукопись моего нового сборника игровых и колыбельных песен, героических "дестанов" и девичьих "ляле". Запомни главное: конец у большинства сказок счастливый.

Не грусти. Навести стоматолога.

Привет Ш.Я.
Борщ в холодильнике.
Навеки твой                    (неразборчиво)".

- - -

Я не помню, что было потом. Наверное, во мне сработала пресловутая функция "автостоп". Кажется, я где-то шлялся, что-то употреблял - то ли перорально, то ли внутривенно. А впрочем, какая разница? Горячий ветер покинул меня, тропа войны превратилась в тропинку к водопою для джейранов и буйволов - какая теперь была разница, перорально или внутривенно?

На исходе сороковых суток я понял, что пора возвращаться домой: впереди маячили три месяца с сухими шершавыми ладонями и одухотворенными лицами боксеров-профессионалов, а у меня даже не было теплых перчаток.

Я отомкнул дверь и зажег свет... комната была полна людей, знакомых и незнакомых. На головах у них красовались разноцветные дурацкие колпаки, в руках - дурацкие разноцветные надувные шарики. Огромный шоколадный торт вспух под люстрой, как жаба.

          - Хэппи бёздей ту ю, -

Затянули нестройными подвыпившими голосами люди в колпаках.

          - Хэппи бёздей ту ю,
          хэппи бёздей, диэр Лакки,
          хэппи бёздэй ту ю-у-у-у! -

и шоколадный торт прыгнул мне в лицо.

Обобрав со щек кусочки цукатов, я поинтересовался, что здесь, собственно, происходит и чьи, так сказать, поминки? Тогда тот, что стоял поближе (они все как будто немного сторонились меня), протянул мне скомканную бумажку. "Леваневского, 5, 502", было написано там моим собственным почерком, а тот, что стоял поближе, сообщил, запинаясь от нечаянной радости, что я лично пригласил его и всех присутствующих сюда, на свою квартиру, чтобы отпраздновать повышение по службе.

Теплое дуновение пронеслось по коридору и толкнуло меня в спину. "Где?" - хрипел я, раздирая толпу, как полотно. Люди, вздуваясь и опадая по обе стороны окоема, тыкали пальцами куда-то вглубь.

Я никогда не думал, что моя квартира на самом деле представляет собой бесконечных сводчатых помещений, наполненных непонятной публикой. Извиваясь в бесстыдном кровожадном танце живота, дорогу мне перешла женщина в зеленых бусах. Наталья Николаевна Гончарова, наполовину съеденная, улыбнулась мне краем обмякшего мармеладного рта. Откуда-то вынесли Анатолия Попова - у него была отрублена ступня. Витю Петрова с выколотыми глазами вели под руки Рагозин и Женя Шепелев. У Володи Осьмухина была отрублена правая рука, но он шел сам. Ваню Земнухова несли Толя Орлов и Витя Лукьянченко. За ними, шатаясь, как былинка, шел Сережка Тюленин. Чучела невиданных зверей провожали это шествие ороговевшими глазами. Над головой, как зажигалки, летали рябчики и козодои. Ветер становился плотнее, крепче.

Но вот, кажется, и последняя комната. У камина, завернувшись в плед, потягивая грог и почитывая "Таймс", блаженствовал смутный долговязый интеллектуал. Стараясь придать своему реверберирующему голосу людскую незаинтересованную интонацию, я спросил: а где...? А вон же, в кальянной, отвечал интеллектуал, кивнув на неплотно притворенную дверь, которую я впопыхах не приметил. А как же Дуркестан? Да какой нахер Дуркестан, нету никакого Дуркестана и не было никогда, недовольно пробурчал интеллектуал и почесал бородатую пятку.

Горячий красный ветер, ветер поющей пустыни, ветер долгой и милосердной смерти, настиг меня. Он больше не дразнил, не обжигал ноздри, он навсегда поселился во мне, лаская потроха. Я чувствовал его всюду и видел свет, сочащийся из-под двери, нестерпимо яркий всепрощающий свет. Тогда я понял, что я любил того, за кем шел так долго, любил как самого себя - нет, больше, чем самого себя, иначе зачем мне было идти за ним?

Из последних сил сдерживая ржавую пружину, рвущуюся изнутри, я сделал первый осторожный шаг к двери и легонько толкнул ее кончиками пальцев.

И вот что я увидел.



Конец




© Алексей Сомов, 2003-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.





Словесность