Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность


Страна АдРай




Часть первая
НАШ  ОДУВАНЧИК


1. ГОЛОСА В ЗВЕЗДНОМ НЕБЕ

"По небу полуночи ангел летел..."
М. Ю. Лермонтов

Ах, если бы он вправду летел, этот ангел, он бы услышал в минуту тишины без застольных песен и шелеста жестяных дубов все мысли и горестные восклицания героев нашей огромной правдивой истории...

Но поскольку по небу проносились, роняя искры, лишь каменнолобые спутники, иноземные и наши, нашпигованные электроникой, напоминающей спрессованное сено, то слышать они могли только переговоры по телефону, особенно четко - через мобильные трубки с антеннами:



- Ты когда домой придешь? Где бродишь?

- В лесу.

- И что там? Созрела малина?

- В каком-то смысле.

- Значит, у девиц легкого поведения?

- Судишь по себе?

- Не совестно? Удрал, как заяц. А у меня тут каждый день приходят, сидят эти типы... а за дверью охранник с чулком на морде.

- И зря. Ты к этому не имеешь никакого отношения.

- Красиво говоришь! Требуют отдать квартиру.

- Я у тебя не прописан.

- Но ты здесь живешь! Им этого достаточно. Подставил меня, как... ромашку быкам.

- Ты начинаешь острить, значит, не так все...

- Я от отчаяния, Альберт!

- Скажи им, я верну деньги. Я что-нибудь придумаю...

- Что ты придумаешь? Куда ты их дел? Если вложил их в бумаги, как семь лет назад, иди к тем, кому отдал... И я с тобой пойду.

- Я не вложил их в бумаги.

- Ни в один банк ты их не клал, они проверили. Алло?..

- Клал.

- Не клал. В городе семь банков...

- В нашем городе.

- Что ты хочешь сказать? В другом городе пристроил? Где тебя крутанули? Мне-то можешь сказать?

- Эти переговоры сканируются, Дина. Я сам позвоню.

- Алло? Алло?

- Ваш абонент не может быть подключен в настоящий момент...



- Наденька, солнышко мое городское, это я.

- Борщ стынет. Ты обещал в два.

- Наденька! Ты знала, за кого выходила. Немного задержусь...

- Какое-нибудь особенное дело?

- Крупное дело.

- Не опасное?

- Нет, конечно. Но из-за рубля я не стал бы лишать себя счастья отобедать с моим городским солнышком. Это в отличие от солнышка лесного, как у Визбора... Солнышком лесным ты будешь летом, когда мы поедем вместе с детьми отдыхать.

- Все-таки решил этого ворюгу защищать?

- Солнышко! Во-первых, он не ворюга. А во-вторых... адвокат - как врач, есть клятва если не Гиппократа - помогать всем, то Гип-гип-ура-демократа... Ха-ха-ха!

- Он мне не понравился, Стасик.

- Ты его не видела.

- Ты мне рассказывал.

- Я мог случайно не так слова соединить, как бывший премьер-министр Мырдин. Ха-ха-ха!

- Когда ты так смеешься, ты неуверен.

- Я тебе обещаю, он все равно сядет... Ему светит сто пятая, она же сто вторая по старому кодексу... вплоть до пожизненного... Но для меня эта катавасия - как для кота Васи - еще одна возможность перед всей Москвой отточить мастерство... Тебе же нравится мое точеное мастерство?

- Хулиган!.. Сейчас переговоры подслушиваются. Скорей заканчивай, приезжай.

- В темпе аллегро! Я тебя, мое солнышко, целую в солнечное сплетение... Алло? Алло?

- Ваш абонент не может быть подключен в настоящий момент...



- Иван! Это ты?

- Да.

- Вы что там, забаррикадировались? Вас уже показали по телеку... оба реактора... шахту... народ напугали... Говорят, замминистра обещает прилететь...

- Он денег в чемодане не привезет.

- Но все-таки, Иван! Не надо больше стращать. Мне звонят.

- Не я один решаю.

- Но ты же главный инженер второго блока, ты умный.

- Наш ум никому не нужен. Гору решено закрыть, даже Америка об этом говорит.

- Я знаю. Но они новую работу предложат.

-Американцы?

- Зачем так шутишь? Москва. Что-то по кристаллам или волоконной оптике.

- Вилами по небу.

- Иван! Слышишь? У меня одна просьба - только не пей.

- Хочешь сказать: что-нибудь не то нажму?

- Да нет. Если что, на тебя все шишки полетят.

- Ну, если уж ты намекаешь на "если что", не шишки полетят, а двенадцатиэтажные дома, мосты и прочее...

- Прекрати эти шутки. Когда будешь?

- Ты же говоришь, прилетит из Минатома этот бегемот... поговорим.

- Ах, Иван!

- Что?!

- А ты сейчас точно... в реакторном зале?

- Что хочешь сказать? Любовь Булатовна! Смешно!

- Алло? Иван?

- Ваш абонент не может быть подключен в настоящее время.



- Алло?! Галим Гаврилович, я из деревни, по междугородней... мне тут помогли... это ничего?

- Здравствуйте, Вера, я рад, рад. Нет, рядом никого нет.

- А где вы сейчас?

- На работе, на заводе. А у вас отпуск когда заканчивается?

- Мы скоро с мамой приедем.

- Я очень, очень рад. Я три письма написал, встретимся - я вам прочту.

- Я тоже рада. Я почему звоню... я не смогу быть на заводском вечере в субботу. Мы только в понедельник приедем.

- Жаль, но что делать. Я тогда тоже не пойду на вечер.

- Почему? Вы там обязаны быть.

- А зачем я туда один пойду?

- Вы правда не пойдете? А что скажут в месткоме?

- Я скажу, что заболел. Правда, когда я вас не вижу несколько дней, у меня болит грудная клетка.

- Вы не простудились?

- Нет, правда же, Вера.

- Мне это очень приятно.

- Что? Алло? Алло?..

- Время вашего абонента истекло.



А если бы все же летел полуночный ангел, то услышал бы он голоса двух стариков, ее и его:

- Мой милый, ты теперь нигде... как свет мерцающий в воде... в дожде и в молниях зеленых... во всех на свете угольках... во всех во мраке уголках... во снах кричащих, раскаленных...

- Нас разделили сотни рек... нас разлучили, но вовек надежды нечестивых зыбки... Хоть сотни звезд мне шлют привет, но веришь ли - мне ярче свет твоей измученной улыбки.

- Но мне бы легче быть с тобой, и над твоею головой петь песни юности волшебной. И сверху на детей смотреть, и вместе - больше не стареть, ведь там не нужен ключ целебный...

- Не торопись уйти с земли в пространства вечные мои, пусть нож и пуля мчатся мимо... Чтоб Бог к тебе был не суров, я на себя принять готов грехи всего земного мира...

- Ты не был грешным никогда, как не грешна вовек звезда, хотя и видит ночью много...

- Но я прошу меня простить - разлуку все-таки продлить... будь там, у милого порога...




2. МАТЬ И ДОЧЬ

Мать отметила свой восьмидесятый день рождения с гордой улыбкой - вот, держусь! - но в единый час сломалась.

Весь август, ржаной и жаркий, пока дети гостили, старуха вышагивала перед ними высокая, уверенная, грудь вперед, выходила на улицу в туфлях. Дети говорили: какой молодец наша мама! И вдруг ее будто в колесо завернуло... И все из-за деревенской дуры Анны Сараевой - эти Сараевы всю жизнь рядом, слева.

Огромная сутулая Анна, вечно беременная до пятидесяти лет, пробурчала матери возле ворот, когда та вышла провожать прилетевших издалека гостей:

- Еще жива? Твои подружки вон уж где заседают, Марфа! - и, щеря желтые зубы, кивнула в сторону околицы, где под тополями и осинами торчали кресты и полумесяцы, разделенные гнилым штакетником. Она не злая, эта Анна, но всегда так шутит. И мать знала, что она всегда так шутит, но неприятные слова Анны, да еще брошенные при детях, которые как раз садились в колхозный "уазик" (местный председатель помог с транспортом бывшей учительнице), эти слова, можно сказать, ее убили.

- Как она могла? - зарыдала мать, проводив дорогих гостей и войдя в темный со света дом под руку с младшей дочерью, у которой в городе провела две последних зимы и нынче собиралась уехать. - Как она могла такое сказать?.. Разве же я виновата, что еще не умерла? И разве для себя я жила все годы?

- Мама, успокойся... - шептала ей Вера, оглядываясь. - У нее немного не хватает...

- У них всегда не хватало, - шмыгала носом мать, все сильнее и сильнее оседая на руку дочери, словно ей перебили ноги. - Но разве я не помогала им? И солью, и спичками... Если бы ее мать, Шаргия, поднялась из могилы, она бы меня защитила. Но ее мать старше меня, и я не виновата нисколько...

И следующие несколько дней, собирая банки с вареньем, свертывая постели, которые они на зиму здесь не оставят, мать продолжала стенать.

- Погоди, - она останавливалась и мучительно закатывала глаза. - Что она еще сказала? "Ты, наверно, жень-шень пьешь... вот уедешь - залезу, найду и тоже буду молодой." Она залезет! - восклицала мать. - Помнишь, ее старший сын... до сих пор в тюрьме.

И мать пошла по дому, решив забрать с собой все дорогое, что могло представить интерес для воров. Впрочем, особо дорого-то ничего и не было - разве что в шкафу громоздкая черная шуба, пахнущая нафталином, покойный муж купил к шестидесятилетию жены... Марфа надевала ее, может, всего пару раз - очень, очень тяжела шуба... если бы в молодости... Так как быть, увезти шубу?

- Да не залезет никто! - говорила Вера. - А если и залезут, не смогут продать - все знают: у тебя у одной такая большая шуба.

- А зеркало?.. - Старуха постояла перед подвешенным в наклон зеркалом, достала из-за за него письма и открытки от детей, потом комически - для дочери - шлепнув себя ладошкой по лбу, вытащила из комода два распухших альбома с фотографиями. - Ни в коем случае, товарищи, не оставим... Чтобы ничьи черные руки не замарали!

И уже хотела выйти из избы, да остановилась - в углу, за печкой, в ржавой тени, на гвозде висела старая полевая сумка покойного мужа, он с ней обычно ходил на рыбалку. Марфа, помнится, брезговала брать ее в руки - кожаная сумка пахла дождевыми червями, рыбьей слизью. Все эти годы Марфа время от времени обтирала ее сверху влажной тряпкой, но только сегодня, вынув язычок хлястика из петельки и откинув крышку, заглянула вовнутрь.

Она увидела мотки рыболовной лески, толстую мятую тетрадь в коричневой клеенчатой обложке - сюда муж записывал, какая когда стояла погода и что клевало в тот день, и еще свернутые в рулон желтые, ветхие бумаги, обмотанные медной проволочкой. Поверху написано химическим карандашом: "Прочесть в 2000 году. Булат Фатов".

Милый Булатик! Скоро он, скоро, этот пугавший издали год... да только тебя уж нет давно... Все веселился и гадал, сколько у нас народится к двухтысячному году внуков и правнуков. Внуки, вернее, внучки есть... а вот правнуков - увы!

Наверное, здесь он понаписал потомкам своим вопросы, какие очень любил задавать: "Что означает по латыни: Sumsum corda!" (Перевод: "Да стремятся ввысь сердца!") или: "Почему мудрый Демокрит покончил сам с собой? А мог бы еще жить да жить..."

Марфа решила оставить неподъемную шубу, но забрала в город сумку мужа, потому что исходивший от нее запах высохших дождевых червей и рыбьей слизи показался ей теперь необыкновенно волшебным. Но, конечно, эта сумка лишь добавила ей слез.

- Как могла Анна Сараева так говорить?.. Мой муж раньше их отца умер, потому что был совестью школы!.. - Марфа очень любила слово "совесть". - Совестью нашей деревни и всего района!.. Работал не покладая рук! - И уже приехав с дочерью в город на автобусе (дочь тащила огромный рюкзак, старуха - тяжелую сумку), добираясь на трамвае, а затем отпирая казенную однокомнатную квартиру, мать продолжала лепетать тоненьким голоском. - А их отец Максум сто раз умирал от водки... я носила молоко, чтобы отпоить его...

- Мамочка, да успокойся... Она просто завидует. К тебе все дети приезжали, а к ней ни один. Где-то пьянствуют, а твои непьющие.

- Да, да, товарищи, это правда, - трясла мать седой, как капуста, головой и снова лила слезы, глядя, как за окном моросит лиловый сентябрьский дождь. - Это истинная правда. Разве я виновата, что долго живу? Валлахи!

- Да не долго ты живешь! Вон в Америке - в девяносто лет ездят по миру туристами, смотрят вулканы и водопады.

- Я ни одного водопада в жизни не видела... - согласно вздохнула мать. - Только на мельнице... А вулкана совсем не видела.

- Мы привыкли, что у нас всего ничего живут...

- Да, да... папа-то ваш сколько... шестьдесят шесть! Это выходит, сколько я уже без него? Четырнадцать лет? - И она снова уливалась слезами, почему-то взяв в руку недовязанный шерстяной носок. - Четырнадцать лет! Две семилетки!.. - Мать к старости стала заговариваться, в ее речи вдруг проскакивали полузабытые странные слова. - Или почти три пятилетки. Почему, товарищи?!

Она могла вдруг обратиться за разъяснением к правительству в телевизоре. Или к строкам Корана, вышитым зеленой ниткой на полотенце, которое висит над дверью в кухню. Или к русской иконе, поставленной Верочкой в углу, к угрюмому Николаю Чудотворцу, который с особой внимательностью смотрит на старуху. Наверное, недоумевает, как это он попал к татарам. Мать отводит глаза, хотя ей всегда было ясно - это всего лишь разрисованная доска, символ, и никакого Н. Чудотворца, наверное, и не было на свете. Но почему-то покойный муж, заслуженный учитель РСФСР, уважал именно этого святого, и Верочка сохранила.

Кстати, мать могла сегодня и мужа как бы между делом спросить: "Почему меняются цены, как думаешь? Товары только хуже, а цены больше?.." Или у самой себя в зеркале:

- Что, старуха? Хочешь есть? Сейчас будешь ам-ам, дура старая, балда беззубая.

Впрочем, к детям она всегда была нежна, никогда не позволяла уничижительных слов. Когда приехали, обнимала то одного, то другого своего великовозрастного ребеночка, и удивленно восклицала:

- Цветочек мой! Ангел! Такие все большие!.. А я же помню, родились - были будто котятки. - И показывала руками. - Вот такие.

- Мама, мы же выросли, - как бы всерьез объяснялась старшая дочь Любовь, маленькая, седенькая, но с румяным личиком. - У меня у самой вот - Мила выше меня.

И приехавшая Мила, единственное чадо Любови, привставая из-за стола, смешливо кивала.

- Да, да!.. - радостно ужасалась мать. - А это вообще выше моего понятия! Ну, вы, - это трем дочерям и сыну Альберту, - вы, ладно, отделились от меня... как малина разлезается по огороду... а ваши дети - от вас... Но почему моя любимая внучка?.. - Старуха обращалась к Миле. - Почему ты никого не родишь? Твой муж не желает?

Мила смеялась, краснела.

- Ему некогда. Он на Байконуре.

- Ракеты запускает, ракеты в небо запускает, - двусмысленно бормотал младшенький в семье Альберт, до сих пор у него скороговорка.

И снова все как бы катились со смеху. Наконец, в кои веки собрались они здесь - и Надя, красавица с золотыми волосами, вечная разведенка, на этот раз опять вышла замуж, но оставила нового спутника жизни в Москве - он москвич... адвокат... фамилия какая-то странная - Шуллер... и Альбертик с Урала, из бывшего Свердловска, к великой горечи матери - тоже один, без жены, хотя и недавно женился, наконец... и Люба с мужем Иваном из сибирского закрытого города... И Верочка, поистине верная младшенькая дочь, которая, слава богу, тут, рядом, в химическом городе обитает, на заводе работает врачом.

Много лет уже дети не приезжали вместе - только, помнится, на похороны отца, действительно - четырнадцать лет назад... и вот уважили, на восьмидесятилетие. Да ведь и понятно - билеты стали дороги, и жизнь тяжела, и отпуска не совпадают. А тут явились... Мать с детьми ходила все три дня по селу - то в магазин, то на кладбище, где спит папа, то к речке, к старым ветлам, шумящим вывернутой, сверкающей как слезы листвой. Мать неестественно громко смеялась, чтобы люди видели - вот, дети ее слетелись в деревенский отчий дом, они с ней, не забывают. И новое платье бордовое надевала, и новые платки меняла раза три.

И надо же было пошутить так нехорошо Анне Сараевой. Обидно - до сердечной, с искорками в груди, боли. Ах, зачем она так пошутила?..

Через несколько дней под дождем на остановке, дожидаясь коммунального бесплатного для пенсионерки автобуса, мать простудилась и слегла. И долго болела - до самых ноябрьских выходных. Конечно, и она, и дочь как бы забыли про дурацкие слова соседки Анны Сараевой, но вот так и покатилось с того августовского дня - словно некая порча попала в кровь старой женщины.

Правда, под Новый год она снова повеселела. И хотя нынче в ларьках завались всяких блестящих новогодних игрушек и лент, села с дочерью лицом к лицу, как некогда, в годы детства Веры, клеить из раскрашенной бумаги кольца и конфеты. Потом признала, что теперь они не выглядят красиво, как раньше... лучше купить магазинные. И купили зеркальные три шара, и повесили на еловую ветку.

Мать была благодушна, с шумом, преувеличенно нюхала хвою, напевала, да вот беда - в самую ночь, идя со свечой на кухню (электричество Вера выключила для красоты), споткнулась об табуретку, упала и расшибла себе бок.

И снова старуха лежала дома, никак не соглашаясь пойти в больницу, хотя Вера договорилась бы, чтобы лечили без денег и хорошо смотрели. И однажды взгляд хромой Марфы упал на серую полевую сумку мужа, которая валялась теперь под телевизионной подставкой.

- Дай-ка мне, - попросила Марфа. Надела очки, открыла и стала осторожно разбирать предметы. - И пару пакетов из-под молока.

- Не маралась бы, мама, - взмолилась Вера. - Вдруг аллергия.

Поплавки, блесна и крючки, среди них самодельные, размером с согнутый палец, - в один пакет, нитки и пленки в другой. Полистала тетрадь с промокшими в свое время и криво усохшими страницами - ах, милый!.. сердце зашлось, когда увидела этот смешной, похожий на чертополох почерк:

"21 июля. Ветер, не клюет. Но попался жерех. Большой, дурачина! Вот Маря моя обрадуется!"

Марфа прослезилась: да, любила она жареную рыбу... Закрыла тетрадь и принялась за тяжелый бумажный рулон. В конце концов, уже 2000-й... Что он там понаписал? Послание в стихах к правнукам?

Медные тоненькие проволочки почернели, старуха подергала - проволочки распались полукольцами. И желтые листы бумаги сами развернулись, и внутри Марфа увидела маленький револьвер и темнокрасное удостоверение, размером чуть больше спичечного коробка. Сверху - звезда с серпом и молотом внутри, пониже буквы "НКО", а еще ниже тускло набито: "ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ КОНТРРАЗВЕДКИ "СМЕРШ". Оторопевшая старуха раскрыла корочки. Да, это его документ... Значит, и револьвер настоящий???

"№346... старший лейтенант Фатов Булат Ахметович состоит в должности оперуполномочен отд контрразведки "Смерш" 3СД. Нач. Управления контрразведки фронта полковник..." Фамилию не разобрать.

Господи, все-таки на войне он работал ТАМ?! ТАМ, ТАМ! Вот почему все ужасными шуточками отделывался: "Шпионов ловил, ползая, как змея в крапиве!.." Вот почему, бывало, получив какое-нибудь письмо от друзей по фронту, пил водку, один, ночью, он, непьющий, и скрежетал зубами во сне. А иной раз эту почту, не вскрывая и не читая, бросал в огонь, в печку... Мать судорожно оглянулась на дочь - та, к счастью, ушла на кухню.

"№БУ 346. ДЕЙСТВИТЕЛЬНО по 16 июня 1945 года..."И красная черта по диагонали...

Мать содрогнулась, словно пальцы ее коснулись чего-то страшного, а может, и заразного. Отшатнувшись, задержав дыхание, она завернула браунинг с удостоверением в шершавые листы, как было, сама тихо поднялась с постели, нашла на книжной полке зеленую клейкую ленту, обмотала грозный груз, еще и еще раз, словно в матрешку превратила, сунула в сумку, заперла хлястиком и только сейчас с сожалением подумала, почему не вынула и выкинула куда-нибудь подальше оружие. Потом сообразила, что, не дай бог, пистолет могли найти и воспользоваться какие-нибудь плохие люди. Пусть уж лучше тут лежит.

Вера выглянула из кухни и встревоженно смотрела на мать. Чего это она возится с грязной сумкой, да еще на белых простынях, она, вечная чистюля и брезгуша?!

- Сунь на место, - как можно более небрежно буркнула старуха и подала дочери сумку. - Это Алику, всякие крючки. Приедет же он еще когда-нибудь... - И старуха уткнулась лицом в подушку и неслышно плакала весь вечер...

Ночью Вера измерила ей давление - было за сто сорок, для нее очень высоко... Вера сделала матери укол, и старуха уснула.




3. НАДЕЖДА

Надя дала девочкам денег и выгнала в кино, сама едва успела навести макияж и продуманно переодеться, не переставая сердиться на мужа. Все-таки он решил взять на себя защиту богатого кавказца, и вот, сейчас, привезет, хочет устроить "смотрины". Конечно, хорошо, что он с ней советуется, но правильно ли, что тащит домой. И во-вторых, и даже во-первых, если враги этого кавказца не дремлют, то они теперь запомнят и квартиру адвоката. Прежнего-то адвоката, как поняла Надя, некие люди измолотили в подъезде собственного дома так, что тот неделю кровью харкал и оказался далее защищать Яхваева - кажется, такая у того бизнесмена фамилия. Яхваев... не дай бог, чечен. Но он - Михаил Михайлович... может быть, еврей, как и Станислав? Яхве - это их бог. Угрюмая, трагическая нация.

К счастью, муж - веселый еврей. И представляясь, всегда называет себя по фамилии:

- Шуллер! Уточняю не шулер, а Шуллер.

Надя успела пожарить картошки на растительном масле (очень любит Станислав), открыть баночку красной икры (лежала заветная зеленая баночка в холодильнике), нарезать сыру и холодной отварной свинины (сбегала вниз, купила в магазинчике " У Оли"), подготовила хлеба черного и белого, поставила баночку польского хрена и русской горчицы. Что еще? Водку и красное вино Станислав обещался по дорогу купить сам.

Но миновало семь вечера, а мужа с гостем все не было. Станислав Петрович - человек точный. Если сказал в шесть, то в шесть. Попали в пробку? Или, не дай бог, в аварию? В Москве это просто. Или тьфу-тьфу, не подверглись ли нападению со стороны врагов Яхваева? Но они наверняка едут в разных машинах, малодушно принялась успокаивать себя Надя, и если даже и напали на мерседес Яхваева (у него же, поди, мерседес?), то серенького "жигуленка" Станислава не тронут - откуда им знать, что он оказался связан с нефтяным магнатом? Да, у мужа профессия оказалась вовсе не такая мирная, как думала поначалу Наденька, когда этот плотный, но шустрый человек в коротковатом пиджаке, с белыми выпущенными манжетами, с ослепительной полуулыбкой ( (да, он улыбался именно полуулыбкой, как-то доверительно обнажая сбоку два-три белых красивых зуба) оторвал ее у бывшего мужа Наденьки Владимира.

Надя считала по невежеству своему, что адвокат - просто необходимое приложение к суду, некий довесок в свете защиты свободы личности, знак демократии, что он мало что решает, и вся планида адвоката заключается в том, чтобы он красиво поговорил на суде, бия на жалость, при этом вполне понимая, что преступника нужно посадить, есть за что. Но когда Станислав рассказал ей, какие немыслимые суды он выиграл (ну, три уж точно!), например, спас от смертной казни парня, на которого - на пьяного - его же дружки свалили убийство старика, у которого в карманах было-то всего рублей сорок. А поскольку парень ничего не помнил, и руки у него были в крови, и штаны, он сразу же признался милиции, что да, наверно, он. Но ни топора, ни ножа на месте преступления в сквере не осталось, и совершенно естественный вопрос адвоката: а где же орудие убийства? - поставил следствие в тупик. А вернее, следствие старалось об этом не думать. И напрасно. Если парень был пьян в стельку и, тем не менее, убил старика ножом или (как потом выяснилось тесаком), то не мог он его спрятать, он лежал, сам, как мертвый, рядом с стариком, когда на них наткнулись дети и вызвали милицию. После выступления Станислава Петровича на суде парень был оправдан, и мать его, придя домой к Станиславу и Наде с коробкой конфет и бутылкой азербайджанского коньяка (на большее у нее не было денег), слезами своими убедила: муж у Наденьки очень хороший, добрый, справедливый.

Но Станислав Петрович точно так же, найдя в другом следственном деле кучу мелких огрехов, скостил срок явному жулику. И этот жулик через своих друзей передал из тюрьмы Станиславу Петровичу слова благодарности, что, когда он выйдет, он его не забудет. Конечно, и гонорар ему заплатил через жену хороший.

Однако случай с избитым адвокатом Яхваева говорил о том, что непростые ныне готовились следственные материалы и непростые обсуждались события в судах, и не дай бог Станиславу перейти дорогу какой-нибудь криминальной шайке. И зря, зря он тащит этого подзащитного домой. Опасно. Из его торопливого, с шуточками рассказа она поняла главное: этот большой человек из мира нефти, один из десяти-двенадцати в России, возможно, повинен в том, что его конкурент (из "Славнефти или "Сибнефти", Надя точно не помнит), по фамилии Фиш или Фишман, пожелавший, опередив Яхваева, провернуть операцию с западными инвесторами, был взорван в своей машине прямо у Красной площади. Ну, не у самой, конечно, но рядом, на улице Никольская, в ста метрах. Грохнуло так, что с "Лубянки" прилетели чекисты и милицейские наряды с другой стороны. Но что найдешь? Горит машина. И в ней сгорел нефтемагнат.

А Яхваев в это время был на приеме в турецком посольстве. Где Никольская и где турецкое посольство? Да и вообще, если бы Яхваев захотел уничтожить соперника, разве он сам будет заниматься этим кровавым делом? Но служба безопасности сгоревшего конкурента уверяла, что у них есть запись переговоров по телефону Яхваева с неким человеком, и из этой записи следует, что Яхваев сказал: чем быстрее, тем лучше. За каждый сэкономленный час он платит сто тысяч долларов.

А также нашлись свидетели того, как на приеме в том же турецком посольстве месяцем раньше Яхваев плеснул шампанским в лицо сопернику и сказал: ты не мужчина. Наверное, они оба кавказцы. Зря Станислав связался с этим опасным человеком...

В дверь позвонили, Надя через силу улыбнулась и открыла.

Оказывается, они приехали втроем. Первым быстро вошел Станислав Петрович, бросил на пол кейс и картинно обернулся к порогу, поводя руками вправо-влево: мол, проходите. На пороге показался смуглый человек среднего роста, в шелковистой серой ветровке, без головного убора. Но под ветровкой между гладких, словно лакированных лацканов сверкал синий дорогой галстук с золотой скрепкой, ботиночки были плетеные, темновишневого цвета, наверное, итальянские. Это и был, видимо, Яхваев, явный кавказец, горбоносый, с толстенькими чувственными губами. В руках он держал букет фантастически-крупных желтых чайных роз. И неожиданно для Нади заговорил совершенно безукоризненно по-русски, более того, на весьма изысканный, ныне модный лад:

- Сударыня, позвольте разрешить мне, одному из смиренных прохожих в этом городе, ценителей таланта вашего мужа, вручить эти бедные в сравнении с нашими надеждами на лучшую жизнь в нашей стране цветы. - Он склонил голову и протянул букет в шуршащей прозрачной пленке.

Надя приняла цветы, отступила.

- Спасибо... спасибо...

Важный гость отступил в сторону, и на пороге возник, привычно пригнувшись, амбал под два метра росту со стеснительной улыбкой на круглом детском лице, явно наш, русский, с желтой челочкой на лбу, в кожаной куртке и джинсах, он внес большую хозяйственную сумку. Станислав Петрович, радостно обратясь к жене, сказал гостям (у него такая манера - может, здороваясь с одним человеком, говорить с другим):

- Константин Владимирович, проходите. Господа, это моя жена, Надежда Булатовна. А это мои коллеги... Михаил Михайлович, ну, ты поняла... и Константин Владимирович, тоже хороший человек.

Это было его излюбленное выражение - "хороший человек". Впрочем, оно мало что означало, это была любезность, не более.

- Я рада, - сказала Надя, против желания волнуясь и слегка покраснев, отчего стала моложе и красивее. - Пожалуйста, к столу... чем богаты... все так неожиданно...

- Это как раз хорошо, - серьезно отвечал Яхваев. - Хорошо, что неожиданно... хорошо, что вы Булатовна... мы даже в чем-то родня... я - Махмуд по школьным временам... Костя! - он чуть покосился. И спутник его тут же вжикнул "молнией" на сумке и стал подавать Станиславу Петровичу и хозяйке содержимое: в пакете - крупный, как маслины, дивный черный виноград, яркокрасные, словно раскрашенные яблоки, бутылки марочного коньяка и французского "бордо", шампанское "Массандра"...

- Мы тоже все на бегу... - пояснил Яхваев. - Будьте великодушны, разрешите добавить.

Что могла сказать Надежда? Мол, нет, нельзя... так много... и вообще?..

Когда мужчины помыли руки и сели за стол, Станислав Петрович встал и сверкнув интимной полуулубкой произнес:

- За справедливость.

- О да, да, - задумчиво кивнул главный гость. - Слишком много завистников и бездельников. Как думаешь, Костя?

- Точно так, Михаил Михайлович, - отвечал Константин. Он не пил, только ел понемножку виноград и хлеб. И от икры отказался. Наверное, стережется от холестерина.

Станислав что-то уже, видимо, рассказал гостям о своей жене, потому что Яхваев, обращаясь за столом к ней, поднимал тосты за маму Нади, Марфу Андреевну, за старшую дочку Татьяну, за младшую дочь Наташу, и ни разу не спутал имена. И при этом, деликатно положив себе на тарелку всего лишь пластик сыра, нарезанного хозяйкой, тоже ничего не пил и не ел, как будто приехал и привез эти яства только для ого, чтобы угостить Надю с мужем. В этом было бы что-то оскорбительное, если бы при этом он не начал вдруг говорить, и весьма красноречиво, о патриотизме, о славе России:

- Укорите меня, воля ваша, может быть, я даже смешон в своих наивных претензиях, но не кажется и вам, сударыня, что напрасно создатели современных телефильмов нагнетают такой мрак... Есть давно открытый психологический закон - как тебе внушат думать о себе, так и будешь жить. Никита Михалков прав - Америку из депрессии вытащило героическое американское кино. Более того, многие наши советские фильмы практически построены по тем же канонам - когда добро побеждает зло. И зря мы все наше прошлое зачеркнули, это я говорю, никогда не бывший в компартии, один из новых если не русских, то просто из новых буржуев России... Нация помешалась на выстрелах, бомбах, ядах, как будто нельзя просто жить - трудиться всласть, любить ближних своих... Конечно, все мы небезгрешны, ну так пойди и покайся в церкви или мечети, но зачем в приступе самоистязания или юродства вместе с собой уносить на тот свет кучу невинных людей?

Зачем он это здесь говорил? Наде трудно было за всеми словами увидеть что-то определенное, кроме желания гостя поразить ее своим достаточно книжным слогом при внешности сытого пирата. В иные мгновения, пока длился его монолог, у Нади создавалось впечатление, что вместо Яхваева за столом играет некий русский граммофон, и что он, Яхваев, при случае может заговорить и совсем иначе.

Один раз даже нечто подобное случилось, когда Константин уронил на пол нож и, поднимая его, пробормотал со свой детской обманчивой улыбкой:

- Мужчина придет... - на что, сверкнув на него агатовыми глазами, Яхваев буркнул:

- Зачем нам мужчины?.. Мы сами мужчины! - И снова, и вполне логично, в связи с этой небрежно брошенной фразой, правда, брошенной с неким кавказским нажимом на щипящие ("мущщины"), да и "мы" было сказано, как "ми", он заговорил о человеке, который есть истинный мужчина, то есть, в отличие от многих, всей душой своей расположен быть внимательным к чужим бедам, и при этом умеет держать слово. Нетрудно было понять сразу, не дожидаясь, когда будет назван герой тоста, что речь идет о Станиславе Петровиче.

- За тебя пью до дна! - сказал Яхваев и выпил рюмочку водки (он пил водку!) до дна, оставив, конечно, чуть-чуть (все-таки европейский человек). Интересно, кто он по национальности? Чечен? Абхазец? Дагестанец? Махмуд - это никак не грузин и не армянин. Это мусульманин. Зябко стало Наде.

Разговор шел к спаду, ибо опять же деликатно, как бы незаметно для хозяев, но все же заметно, пару раз гость посмотрел на часы. И поймав взгляд Нади, как бы и смутился:

- Извините, у вас так хорошо, заговорился... и немного опаздываю по своим делам. Ничего, подождут.

Но при этих словах Константин Владимирович уже поднялся во весь свой рост и, поблагодарив, вынул из сумки коробочку. И передал Яхваеву.

- Это вам, - возгласил Яхваев, также поднимаясь, - уважаемая Надежда Булатовна. Телефон "Билайн". У мужа вашего есть, но вы ведь тоже ходите по городу... вдруг захотите иной раз ему позвонить. Он уже подключен, за все заплачено...

- Ну что вы, - наконец, хоть как-то хотела бы Надя возразить в ответ на все эти подношения, но гость нахмурился.

- Не обижайте, такая мелочь...

И он что-то еще говорил Станиславу Петровичу возле дверей, негромко, но и уверенно, а Константин, вынув ключ от машины, нажал на кнопку. Увидев заинтересованный взгляд хозяйки, кивнул за окно:

- Завел мотор.

На что Яхваев тут же через плечо небрежно откликнулся:

- Да, надо будет и господину адвокату заменить... неудобно... известный человек...

- Нет-нет, - почему-то смутился Станислав Петрович. - Я привык. Привычка свыше нам дана. - И мелко засмеялся, все-таки раб рядом с господином. Покраснел, как вареная морковь перед Надей, но проводить гостей вышел.

Перед уходом нефтемагнат поцеловал пальчики хозяйке и, улыбаясь совершенно миролюбивой улыбкой, сказал, что непременно познакомит со своей женой. И кивнул на Станислава Петровича:

- Он прав, хорошие люди должны дружить.

- Это Толстой сказал, - поправил румянясь Станислав Петрович.

......................................................

Когда муж вернулся с улицы, Надя продолжала стоять с коробкой, в которой покоилась изящная трубочка с кнопками, куда красивее, чем у Станислава Петровича.

- Не сердись, - пробормотал, целуя жену, адвокат. - Еще ничего не решено. Я осваиваю дело.

- А зачем тогда? - она показала на подарок.

- Ну что мне делать? Он так напрашивался... Сказать: "Пошел вон?!" И что тут особенного... Водку, например, я купил.

- Правда? - строго спросила Надя. Хоть это его признание как-то мирило ее с чрезмерно роскошным обедом. С другой стороны, такая работа у адвоката, не только ведь помогать сирым и больным. Большим людям, попавшим в неприятную историю, должны также помогать адвокаты. Не Станислав, так какой-нибудь Резник. Но почему не Станислав? Деньги, честно заработанные, кому не нужны, - за девочек в спецшколе платить... массажисту, гинекологу, зубному...

- Дай-ка сюда, - Станислав, играя глазами, как мальчишка, вынул трубку и подал Наде. - А я уйду со своей в ванную. Поговорим? - И он убежал, хмыкая. И в руке у Нади замурлыкала трубка.

- Да? - отозвалась Надя.

- Еще раз благодарю за гостепериимство, - неожиданно услышала она голос Яхваева. - Если что будет нужно, звоните мне, буду рад. Моя визитная карточка на столе.

Надя склонилась над скатертью - точно. Полоска золотистого тонкого картона, написано: М. М. Яхъяев. Он не Яхваев, а Яхъяев! Точно кавказец.

И снова запела новенькая трубка.

- Алло?

- У тебя занято?! - удивленно смеялся в трубке счастливый муж. - Кому это ты звонила?

- Тебе, - озабоченно отвечала Надя. - Ладно, давай убирать со стола.

- Почему?! - выскочил из ванной муж. - Пообедаем сначала. Я голодный, как тигр.

По правде говоря, и Надя при гостях ничего не ела. Напряженно просидела все два часа рядом с чужими людьми. Зачем приезжали? Затем и приезжали. Чтоб помнили о них и думали.




4. ПИСЬМО ОТ СЫНА

Несколько дней Марфа тихо пролежала на кровати, пытаясь не думать о давнишней службе мужа и все-таки думая о ней.

Нет, нельзя сказать, что она никогда ничего не знала. Булат как-то обмолвился, уже после войны, работая вместе с нею в школе: "Пришлось и мне, золотая моя, судить людей..." И оскалился, как бы смеясь. "Но как же истина - не судите, и не судимы будете? Если я судил, значит, и меня судить будут?"

Надо бы отослать сыну весь этот сверток. Но нет, подобные документы по почте не пересылаются. Тем более - железный предмет... просветят рентгеном, увидят, придут на квартиру... Что скажешь? Надо Альберту написать, чтобы он приехал и прочел. А нужно ему это? Прочтет, сплюнет презрительно, забормочет: "Вот уж не думал, что наш папа замарал руки..."

Да послушай, Марфа, он тебе говорил это ужасное слово "Смерш"! Когда в сорок шестом вернулся, на вопрос исстрадавшейся жены, где был - за всю войну ни одного письма! - оглянулся на дверь, на окно и, скаля зубы, грозно прошептал:

- Слышала - есть такая организация "Смер-рть ш-шпионам"?! "Смер-рш-ш"?!

- Ой!.. - у нее упало сердце.

- Шучу! - и расхохотался. Его кудри весело торчали во все стороны, а нижние зубы, слегка расходящиеся, сияли как лучи восходящего солнца. Хорошо, что шутит. Но лучше бы не шутил такими вещами. - А что, я бы смог и там! Советский учитель разве плохой психолог?

Марфа вспомнила тот разговор с мужем и застонала. Нет, не скрыл он от нее, в первый же день дал понять, где служил, но только тут же пожалел ее, слова свои превратил в шутку.

- Что с тобой? - склонилась над старухой дочь. - Стонешь... Все из-за дурочки Анны?

Мать отрицательно покачала головой, потом, спохватившись, согласно качнула.

- Да, да. Помнишь, дочь, роман Жюль Верна про воздушный шар? Там балласт сбрасывали. Вот и я балласт. Всем уже мешаю. Пользы от меня ни тебе, ни папе, пока я тут. Нет-нет, не спорь. Я не какая-нибудь неграмотная бабка, я тоже учительницей работала, папа меня уважал. Как он говорил, часы изнашиваются, даже если экономить, на ночь останавливать... Но обиднее всего, что дети в наш отчий дом уже не вернутся. А мы с Булатом мечтали.

Вера молча сидела рядом. Летом при гостях мать несколько раз заводила осторожно разговор, не тянет ли их вернуться сюда, на родину, не хотели бы они на старости лет в школу сельскую пойти работать, где учил их отец и где учила она, их мать.

- Надо же возвращать долг, - говорила старуха, строго поднимая палец. - Надо возрождать нашу бедную Отчизну.

Дети кивали, ели, улыбались. С тем и уехали. Не получилось, не получилось у нее с ними всерьез поговорить. Да и не она ли сама от радости на шутки Альберта поддавалась, который изображал, как геологи, приседая, бегут сквозь тучу комарья и гнуса, размахивая руками и во всю куря, дымя? Не она ли с упоением слушала озорные байки из жизни ракетчиков, которыми была напичкана Надя, бывшая жена майора? "А теперь? Что теперь? Вряд ли уж увидимся живыми..."

- Конечно, не вернутся... нужны дрова... - вздохнула мать, сама от холода перебравшаяся уж на третью зиму в город к Верочке. - А ведь у нас пятистенник. Когда-то считался большой дом. Могли бы все поместиться, как раз три комнаты... даже четыре - я бы на кухне жила... - И поймав тусклый, убегающий взгляд дочери, картинно улыбнулась, как улыбается учительница, призывая к вниманию. - Не надо! И тебя не зову. Тебе надо замуж... ты еще найдешь свое счастье.

В который раз она говорила эти привычные слова, и все равно Вера не могла смолчать.

- Мама, ну кто меня в сорок лет возьмет?.. - захныкала она. - Смеешься?

Мать сдвинула брови - так, возможно, она хмурилась в школе, на уроках.

- Ты добрая, как Горбачев! - Она указала на дочь пальцем. - Ты умная, как математик Ковалевская! Благочестивая... - А про себя подумала: "Как бы помочь ей найти хорошего жениха? Высшее счастье - жить с детьми и с внуками..."

Ночью старуха молилась - не спалось, тело немело от тоски, как бы распадалось слоями, в голове пламенным вихрем крутились мысли. Как же, должно быть, Булат, бедненький, мучился? А ведь тоже - улыбаться умел, уводить в сторону. Иной раз покажет на стену, в угол - как бы там что-то ползет... у Марфы сердце падает! А он в хохот: "Это моя печаль уходит..." Да что мы все такие артисты?!

Не вытерпела, разбудила дочь, которая спала рядом на раскладном кресле:

- Верочка...а не потому наши беды, что не знаем кому молимся? Вот мы татары... хотя меня, сироту, как ты знаешь, крестили... а папа твой чистый татарин... у Надьки сейчас муж и вовсе, по моему, еврей... адвокат. У Любы Иван - физик. А ты в кого веруешь?

Вера зевнула, не ответила.

- Ты атеистка?! - как бы ужаснулась мать.

- Ну, была в комсомоле. Но ведь и ты была? Активисткой?

- Ну и что? - Мать сидела в постели, бледная, страшная, с распущенными по плечам белыми волосами. - Ну и что? Все равно молились. Во всяком случае, во время войны сам Сталин дал пример. Он вспомнил святых... - Помолчав, добавила. - Хотя ты права. Я вот этими руками, ломом долбила церковь вместе с учениками, когда там решили кинофикацию поставить, двери пробивали. Как мои руки не отсохли? - И она посмотрела на свои скрюченные пальцы.

Вера рассердилась. Она тоже села, озираясь на сумерки. Когда она сердилась, делалась похожа на отца - крупнозубая, яркоглазая.

- Мама, да у всей страны должны бы отсохнуть, да ничего!.. только крепче стали, видишь, все загребают себе?.. И вообще, Бог - выдумка слабых. Скажи, где он? - И точно, как отец, потыкала рукой над головой. - Там? Или там?

Мать укоризненно смотрела на дочь. И включив лампу в изголовье, достала с полки, где лежали любимые книги "Как закалялась сталь" и "Повесть о настоящем человеке", сложенную вчетверо бумажку. Этот Иван, толстый странный муж Любы в шутку, наверно, написал на листочке доказательство существования бога. Масса тела равна корню квадратному из единицы минус скорость тела, деленная на скорость света. Значит, если тело движется близко к скорости света, то масса тела исчезает. А если выше скорости света, то тело становится иррациональным. И все может случиться... чем не воскресший из ничего Христос?

Вера - дипломированный врач, физику понимает. Но, наверное, эта формула - лишь один из парадоксов науки, не более того? Вера встала, не поленилась, выщелкнула свет.

- Прекрати!.. спи!.. - прикрикнула она на мать.

И старуха послушно легла на бок, утихла, шмыгая носом.

Кажется, ночью спала. Но поднялась ни свет, ни заря, в сумерках, как раньше в деревне, когда надо было корову доить, печь затапливать.

- Я выздоровела, выздоровела... лежи... - Шаркая, пошла по квартире. Ее заносило. Забрела в ванную помыться, ударилась случайно рукой о полочку, сбросила на пол флакон старых духов. Духи разбились.. - Ой, это были мои любимые... "Москва".

Вера пролетела по квартире, подхватила старуху под локотки.

- Да там уже и капли не оставалось! Я же, мам, тебе купила на юбилей, французские.

- Ну!.. Как собачья бяка. А "Москва" была сладкая. - И мать, вывернувшись из объятий дочери, выйдя в комнату, снова ударилась - на этот раз коленкой об край неубранного еще с ночи раскладного узкого кресла, на котором спала Вера. - Зачем ты его тут оставила?!

- Сейчас, мама...

Мать стояла посреди квартиры, приставив палец ко лбу. Перед глазами сверкали красное удостоверение мужа и наган.

- Что же я хотела? Да, я хотела письмо написать. Альбертику.

- Напиши, мама. Он будет рад. И другим нашим напиши.

- Да, да. - Мать села к столу, осмотрела шариковую авторучку. Раскрыла школьную тетрадку, в которую время от времени, как и покойный муж, записывала, какая была температура в особо памятный для нее день или как изменились цены.

- Ты знаешь, кому я хочу написать? - вдруг решила она. - Анне Сараевой.

- Анне?! Зачем, мама?! Только не ругай ее... - взмолилась Вера. - Она тебе ответит как-нибудь не так - опять расстроишься!

Но мать уже молча выводила буквы. Заклеив сухим языком конверт, кусая губы, пояснила:

- Я только спросила у нее... не потому ли она так сказала мне, что когда еще была девчонкой, к нам в огород мак есть забежала, я ее по ногам крапивой хлестнула. Я ж не виновата, что зажилась на земле. А раз я быстро не умерла, и ты, Вера, будешь жить долго. Отнеси письмо. Нет, я сама. Ты не бросишь в ящик.

- Тебе нельзя сейчас на улицу... мороз...ветер...

-Тогда поклянись, что письмо сейчас же отнесешь и бросишь в ящик на углу.

- Клянусь.

- Чем клянешься? - Мать прищурилась, как когда-то в школе перед детьми.

- А чем ты хочешь? - Хмыкнула дочь.

- Ну, раз ты клянешься, ты же чем-то клянешься? - начала сердиться мать. - Поклянись памятью об отце. Я думаю, это для тебя дорого.

- Да, это для меня дорого, - посерьезнев, ответила дочь. Оделась, взяла конверт и ушла. И вернувшись показала, как ребенку, пустые ладони - все, отправила.

Ответ из деревни пришел быстро - через дней десять. Вскрыв конверт, мать заплакала навзрыд.

- Что такое, мама? Опять хамит?

- Она... - мать еле выговорила. - Она умерла.

Оказывается, ответила дочь Анны Тамара, толстая веселая девка в веснушках, вся в покойного отца Максума, который на первое мая свалился с гармошкой с лодки пьяный в речку и, не выпуская гармошки, хохоча, утонул... только что ледоход прошел, вода летела с обломками желтого и зеленого льда. Тамара писала, что мать умерла от воспаления легких. И спрашивала: если бабушка Марфа Андреевна уже не вернется в деревню, может, продаст старый дом на дрова? Уж больно зима суровая.

- Вот, и Анна померла... а ведь моложе меня.

- Она пила, и муж ее пил, - объяснила Вера. - Подточила здоровье.

- Но если бы я продала дом, они бы зиму пережили... и осталась бы жива.

- А в таком случае куда будут возвращаться мои сестры и брат? - спросила дочь. - Ты подумала об этом?

Мать мгновенно потемнела лицом. Минуту думала.

- А ты думаешь, они когда-нибудь приедут? - И помолчав, ожесточенно сказала. - Разве что на мои похороны?

- Мама!..

- Да, Вера, когда я умру... не забудьте про музыку. - Она оживилась, она говорила про это уже не раз. Объясняла, что всю жизнь любила музыку, и поэтому, когда умрет, уж, пожалуйста, пусть дети найдут патефон... ну, не патефон - проигрыватель... и поставят рядом с гробом хорошую пластинку ее юности. Татарскую песню на слова Такташа "Зачем, зачем?.." и русскую песню из кинофильма "Кубанские казаки" "Каким ты был..." - А можно даже мне с собой вниз... - Мать показала на уши. - Такие штуки, как у внучки...

- Плеер?

- Да, наушники. Сколько времен работает батарейка? С месяц поиграет? Пусть бы она там тихонько прямо мне в уши поиграла. Не так одиноко и тоскливо будет лежать... А можно даже и радио... дешевле... Ваня проведет... раньше был музыкальный "маяк"...

- Да перестань, мама! "Маяк" и сейчас есть, но там все про политику.

- Ну, вы что-нибудь придумаете. Не забудьте.

Вера только и вздохнула...

Прошло еще месяца полтора, подул и напрягся теплый весенний ветер, в сквере напротив полетела в грязно-синий снег хвоя с сосен, полупрозрачная шелуха, семена и опилки с раздолбанных дятлом берез вокруг маленького постамента, похожего на чемодан, на котором стоит местный Ленин.

Вера уже подумала, что мать успокоилась. Но однажды вечером мать пошла в магазин за хлебом и вернулась домой в слезах, в одной руке хозяйственная сумка, в другой - обугленный комок бумаги.

- Что такое?.. - испугалась дочь. - Мальчишки газеты жгут?

Мать поставила сумку на пол, сняла, шаркая друг о дружку, ботики, надела тапочки, в плаще подсела к столу и, надев очки, снова пыталась что-то прочесть.

- Да мама, бог с ней, с газетой! Руки измарала. Я программу с работы принесу.

- Это письмо...- зашмыгала носом мать.

- Письмо? От кого?

- От Альбертика. Остаточки. - Мать заплакала. - Мой маленький... Один пепел - и несколько букв. Мамочка, пишет... мне плохо.. Готов бе... бежать... Ему в городе всегда было тяжко, он же романтик, геолог. Может, надумал в деревню вернуться?

- Вряд ли, - резонно возразила Вера. - Летом был - ничего же сказал.

"Ах, что летом!.. - горестно размышляла мать, держа в ладони рассыпающиеся черные и коричневые клочки бумаги. - Не зря, не зря он написал... Он что-то не рассказал мне. И мне есть что ему показать - папину сумку. Он единственный у нас мужчина. Ах, надо бы к нему поехать, да не доеду."

- Там что-то серьезное... Если уж он пишет "плохо".

- Да что ты, мама! Он всегда преувеличивал! Летом прибежал: "Змея во дворе!" Ну, когда в деревне были. Я выскочила - уж.

- Маленький мой!.. - не слушая, старуха целовала остатки сожженного письма. - Проклятые мальчишки!

Вера замахала руками, как орел над матерью.

- Отдай сюда эту грязь!.. Еще какую-нибудь экзему заработаешь! И какой уж он маленький?! Сорок с лишним!

- Ты его всегда не любила!

- Смешно! Мужчина - и как девочка! Хны, хны. - Вера протянула руку. - Ну, отдай же. И поди умойся. У тебя на лице сажа.

- Пусть! - Мать, как безумная, вцепилась в полуобгорелые клочья. - Это его беда меня коснулась!

- Да какая беда! - Вера быстро наклонилась над матерью, зорко вычитала. - "У нас ветер... мне плохо... готов бежать..." Мама, да он впечатлительный. Жалуется на настроение. Мы же все в тебя - когда ветер, на душе тоскливо. - Отогнула мизинцем страничку. - "Счетчик..." Что-то пишет про счетчик... Может, счетчик из коридора срезали? Помнишь, у меня в прошлом году... свету не было неделю.

- Да? - Мать то ли успокоилась, то ли на что-то решилась - она еще сама не знала. Она вдруг вспомнила, как сегодня ей снился странный сон. Ей всю ночь казалось, что она слышит некий шорох - то ли шелестящих в темноте газет, то ли крыльев неведомых, огромных, перепончатых... А может, само пространство вокруг нее съеживалось, складывалось, уменьшалось... и скоро останется она одна в крохотном темном своем мире... А где же дети? Где внуки? Где огромный свет?.. Нет, не зря ей приснился такой странный сон. И отдавая дочери остатки письма, старуха тихо сказала. - Просто так он писать не стал бы, он не любит писать. - Решительно поднялась. - Где номер телефона? Он оставлял. Пойду с междугородней позвоню.

- Нет, я! - воскликнула Вера. - Во-первых, далеко... да и темно уже... Да и реветь начнешь, слова ему не дашь сказать... или не так поймешь...А лучше давай завтра... ведь поздно. Прибавь три часа... у Алика ночь.

- Да?.. - спрашивала мать, все более утверждаясь про себя, что она вот-вот примет какое-то решение, какое - она сама еще не знала, но примет. В голове гудело, подступал страх, что не успеет. Но она успеет.

Утром поднялась еще в сумерках (может, из-за ветра не спала?) и ушла в город. Вернулась через час, прошлепала на кухню, села там у окна и долго сидела, глядя на качающиеся деревья. Дочь встала:

- Все-таки звонить ходила?

- Да. Два раза набирали. Отвечает какая-то женщина: в настоящее время номер не может быть подключен. У него телефон сломался?

Вера засмеялась.

- Да нет. У него, видимо, мобильный, мама. Батарейка села или он где-то на заседании. А трубка в кармане. Хоть и пищит, а включить неудобно.

Вера заварила чай, но мать отказалась пить, все глядела вдаль, за бетонные коробки городских домов. Вера почувствовала неладное.

- Не заболела? Давай-ка я тебя послушаю.

- Нет, я здорова. И не поджимай важно губки, как индюшка. Если я твоя мать, я все знаю, что ты знаешь. Я одолела хворь, я еще поживу. - Она значительно помолчала. - У меня появилось важное дело. Я съезжу к Альбертику. И вообще, ко всем к ним.

- К кому к ним?! - ужаснулась Вера и нависла над старухой.

- К детям.

- К каким детям? - Плаксивым тоном запела Вера. - В детсад, который ты курировать хотела? - Она нарочно пыталась увести разговор в сторону, надеясь на провалы в памяти у матери, надеясь, что мать сейчас воспламенится и забудет, что хотела сказать, а заговорит про случай под новый год, который ей долго не давал покоя: некие подростки ножами подрезали елку, что чудом выросла возле детсада, повалили, а утащить не смогли - спугнул прохожий. Мать, подбежав, плакала и ловила за руки случайных детей: "Это не ты свалил?.. Товарищи, караулить надо! Я буду вместе с вами караулить..." Хотя что теперь караулить - единственная была елочка. Аккуратная, как на картинке.

- Нет, я не про детский сад, - поднявшись, отвечала мать сердито. - Не морочь мне голову. Я к Любе, к Наде, к Альбертику съезжу.

- С ума сошла! В твои восемьдесят лет?!

- Сама же говорила про американок. Поеду и доеду. И вернусь.

- Но зачем?! - возопила Вера, втайне надеясь, что это - очередная блажь старухи. Но она уже понимала: с матерью происходит что-то серьезное, тайное. - Они же вот только что были! Или забыла?

Мать нашарила на столе очки, надела и строго осмотрела дочь.

- Я за эту зиму многое поняла, Вера Булатовна. Мне надо обязательно с ними со всеми поговорить. Теперь они не скоро приедут, дорого. А у меня - пенсия на книжке... и ребята оставили... и ты давала на лекарства... На дорогу хватит!

Вера заплакала.

- Но мне отпуск сейчас не дадут! А одну я тебя как отпущу? Давай подождем лета.

- Нет. Летом жарко. Сейчас самое время. Я съезжу, тихонько съезжу. Сяду в поезд и поеду. Ту-ту-ту, буду чай пить и сидеть. - И старуха жесткими, как крючья, шершавыми пальцами погладила дочь по голове. - Не бойся.

Вера кивнула, но весь день - это была суббота - пыталась хоть как-нибудь отвлечь мысли матери от поездки. То предлагала сшить маме длинную, до пят ночную рубашку. То включала телевизор, где шел мексиканский сериал о любви, прежде обожаемый старухой, но теперь мать и смотреть не стала.

Вечером Вера вышла мусор вынести, а в подъезде дым.

- Мама, - сказала дочь, вернувшись. - Дети опять почту жгут. Может, ты с ними проведешь беседу?

Мать сутуло вынырнула в коридор, закричала хрипло на кого-то:

- Нехорошие вы!..

Вера, съежившись, ждала. Было слышно, как старуха кого-то отчитывает. Наконец, появилась, вся в слезах, вымазанная в саже. В руке клок черного конверта.

- Это не нам опять письмо?

- Дай сюда, мама. Нет, какой-то Марине... У нас нет Марины.

- Ах, дети! Это мы виноваты, мы их учили!..

- Мам, ты их не учила! Это город. Это другие дети!

- Нет, многие наши сюда переехали! Киреевы где-то здесь. Влиять должны.

- Да при чем тут Киреевы? Их сын давно, мама, женился, живет в Уфе.

- Может, внуки их здесь? У деревни здоровое ядро.

- Мамочка, успокойся. Ты с ума сойдешь, если будешь так тратиться из-за всякой ерунды.

- Да? А я давно сумасшедшая, - вдруг мать блеснула розоватыми белками. - Когда твой папа ко мне посватался, я сказала: дяденька, если обманете, зарежусь. Вынесла с кухни нож и положила на стол, как раз под портретом Сталина. Он сделал вид, что испугался - руками лицо стал закрывать. Я рассмеялась. Я же еще в школьном театре играла, пела. Говорит: хорошо, хорошо. И слово сдержал. - Мать села, положив обе руки на сердце, тихо добавила. - Я очень люблю людей, которые держат слово. Вот ты у меня верная... тебе говорят иногда: приходи на завод в субботу - ты идешь. И Люба у меня такая. И Альбертик... Я завтра же еду!

Она снова поднялась, вытянула из буфета тяжелые альбомы и черные пакеты с фотографиями детей, села на кровать, разложила вокруг себя на покрывале, как карты. И стала сама себя спрашивать:

- Это кто? Это Альбертик. А это Надя? А это кто? Помним, помним, первый муж... А вот это кто? Это ты? Да, это ты. Не думай, я в здравом уме. - И глядя в глаза Вере, твердо и спокойно. - Я не переживу еще одну зиму, дочь. Мне надо ехать, это решено.

Но на следующий день старуха слегла. И надолго.




5. ЛЮБОВЬ

Любовь позвонила дочери, и Мила приехала. Она давно не видела мать в таком состоянии - глаза порозовели от бессонницы, губы белесые. Голова как у бабушки стала - прямо как капустный кочан, сизая.

- Ты чего, мама? Он все еще там? - Мила знала, что вот уже неделю инженеры обоих реакторов не уходят домой из "горы", там живут. Телефонные линии особый отдел отключил, а единственный мобильный телефон Ивана Куропаткина, мужа Любови, перестал пробиваться в городок атомщиков к женам и друзьям - его глушили, как когда-то глушили в этих краях "Голос Америки" или "Би-би-си".

- Не тревожься, пить там нечего, о жизни, о вечности подумает. А на безрассудство не пойдут, себе дороже.

Любовь сидела перед дочерью, не смея поглядеть ей в лицо от стыда. И Мила поняла, что тут что-то иное.

- Мам?! - взяла мать за плечи. - Что?

Любовь заплакала. Маленькое скуластенькое ее лицо сморщилось, покраснело, стало некрасивым, как у новорожденного ребеночка - ночью Мила как раз принимала роды и ей вспомнилось личико одного из принятых на руки деток.

- Мама! - мужским голосом крикнула Мила.

- Он... он... не там... он...

Не сразу Мила поняла, что Ивана видели в городе, и скорее всего он у Светки Стеценко. Раньше, во всяком случае по пьяни, он забуривался к ней. В каждой конторе есть своя ведьмочка, красотка с длинными ножками, безмужняя, длинноволосая, обычно блондинка, у которой высшая страсть - крушить чужие семьи. Работаю они секретаршами или программистками, курят, лихо попивают, матерятся, но читают и стихи, и на гитаре тренькают, все умеют, по полной программе.

- Ты уверена?..

Любовь пожала плечами. Мила, как перед прыжком, вздохнула побольше воздуха и набрала телефонный номер подруги, врача, дежурящего на атомном предприятии, - Тани Колкер. Таня была дома, только что приехала после суточного пребывания там, в "горе".

- Это я. Нашего папку видела?

- Нет.

- Не знаешь, когда он выбрался в город?

- Дня два назад. Говорили, за едой поехал.

- Не хлебом единым жив человек, - хихикнула растерянно Мила и положила трубку. И кивнула матери. - Вставай! Помчались!

- Куда?

- К Светлане Александровне, как куда. Если он там, я его за волосы вытащу. А ты в подъезде постоишь.

- Я не поеду.

- Поедешь. В конце концов, вы со Светланой Александровной старые знакомые, ее дочь и сын у тебя в институте учились. - Имелся в виду филиал политехнического института, который сам располагается в Красноярске.

- Ну и что?

- Одевайся! На улице ветер, мороз. Я не на машине, поломалась, шубку надевай.

Она силой заставила мать одеться, накрасить губы, и две женщины, очень похожие друг на друга, только Мила повыше матери, поехали в автобусе на другой конец города.

В квартире у Светланы всегда жила богема - пили заезжие художники, отсыпались юные смешные поэты, а то и знаменитые артисты из московского "Современника" после залетного спектакля гуляли здесь до утра. Любовь сама помнит, как Михаил Казаков ослепительно и надменно перед провинциальными барышнями читал стихи Пушкина, а Кваша - Маяковского, страстно попрыгивая на месте, а смешнозубый Валентин Леонтьев, захлебываясь, выкладывал байки из жизни артистов... У Светланы даже днем было сумеречно, чадили свечи, бренчали бутылки и стаканы, мяукал и рычал магнитофон, когда рвалась между бобинами пленка, а в новейшие времена, говорят, в углу замерцал экраном не меньше чемодана новейший телевизор.

В подъезде, где жила она, запах курева и горячий пар из подвала создавали смрад, от которого кашель схватывал горло.

Мила позвонила в дверь. Кстати, сегодня в квартире, кажется, было тихо. Открыли сразу - за порогом стояла Светлана в халате, с сигареткой в зубах. Увидев Милу и Любовь, весело оскалилась:

- Заходите. Вот, только что забрел ваш малыш... эй, вставай, граф. За тобой пришли.

"Граф" спал на диване, раскинув руки, ноги его были разуты, мясистое лицо бледно, Иван был небрит. Здоровенный мужчина, его просто так не поднять.

- Тетя Света, можно? - И не дожидаясь разрешения, Мила прошла на кухню, налила из крана в кружку воды и вылила на шею отца. Он не шелохнулся. И Мила поняла, что он притворяется, не спит.

- Кончай придуриваться, па, пошли. Мам, он все слышит.

На столе у Светлане чадили, как подожженные камышинки, странные светильники, сладкий дух восточных воскурений мутил сознание. Здесь, видимо, совсем не так давно пировала толпа. На полу натоптано, линолеум изрезан каблуками, валяются ломтики лимона, разбитая гитара в углу напоминает портрет пятой или шестой жены Пикассо.

Светлана, картинно, улыбаясь, встала в стороне, скрестив руки на плоской груди.

- Пап, вставай, - уже сердясь, забубнила Мила, дергая отца за уши.

Он разинул рот и сделал вид, что хочет укусить ее. Стал медленно садиться, поправляя ворот мятой рубашки и бормоча:

- Ну, не доехал черт возьми... чего поднимаете шум?

Любовь молча вышла прочь.

Мила обула отца, взяла его за руку, дернула так, что Иван замычал от боли и побрел, спотыкаясь, к двери за дочерью.

- Где его куртка? - спросила Мила.

Светлана презрительно пожала плечами.

- Он таким прибыл.

Через полчаса были дома. Иван, обиженно сопя, плескался в ванной, Любовь тихо плакала в спальне, Мила на кухне готовила отвар валерьянки.

- Мам, мне остаться ночевать у тебя?

- Да. пожалуйста. Я тебя прошу.

Через час вымывшийся и сменивший вонючую одежду Иван попил воды и лег спать на диван. Мать с дочерью ушли в спальню. Любовь тихо говорила дочери:

- Вот ведь дожили... их весь город героями считает, они там, видишь ли, как шахтеры... а он по блядям... ну не стыдно?!

Из комнаты донесся унылый низкий голос мужа, похожий на мычание коровы:

- Я разбил камеру американцу... наших телевизионщиков не пускают... а этого пустили... из Америки. Сунул, видно, режимщикам долларов... сука. А мне он ничего не сможет сделать. Потому что с камерой к нам запрещено. Он даже пожаловаться не может. Вдребезги..

Женщины не откликнулись.

- А Светлана Александровна случайно на выходе из автобуса попалась... говорит, в таком виде домой не ходи... побрейся... Я и пошел... не успел...

- За два дня?! - гневно воскликнула Любовь.

- За два?.. - и осознав, что тут все известно, Иван замолк. Не нашелся, что сказать. Долго возился, что-то сопя и бурча.

По улице изредка проходили машины. Секретный город в последнее время оскудел, даже светофоры не моргают, нет денег на ремонт. Наш космос никому не нужен, и оборонка не нужна. Мы проиграли все, что могли.

В газетах пишут, что новые руководители страны обещают помочь всем этим закрытым территориальным образованиям: атомным, ракетным, химическим и прочим... Но время идет, коллективы распадаются, сгнивают. А ведь еще недавно любой такой город, как город Ивана и Любови, по мощи интеллекта превосходил иные университеты Академии наук СССР. Американцы недавно откровенно заявили: после распада державы единственная ценность на просторах России - ее закрытые города. Готовы прислать нашим бедствующим ученым и их детям гуманитарную помощь: "секанд ханд" - старую одежду...




6. ОТЪЕЗД

Телефон Альберта весь месяц так и отвечал: "Абонент в настоящее время не может быть подключен". Ходившая звонить Вера успокоила мать: может быть, он в отъезде. Тогда тем более сейчас к нему ехать нет смысла.

Мать от простуды излечилась, но от неотвязных ночных мыслей, от волнения перед неминуемой поездкой у нее расстроился живот, и дочь лечила ее отварным рисом. А попутно она втянула старуху в кропотливое и радостное дело - выращивание рассады. Все стулья и оба подоконника заставили банками и горшками с зелеными побегами, рай, рай, хотя на улице весна занималась ныне мучительная, с заморозками и гололедом - под окнами ночью на углу крутились и визжали тормозами машины. Впрочем, за окнами к вечеру сверкало и капало.

- Как же это чудесно изобрела природа растения! - ахала мать, перебирая новые, с красочными картинками, и старые, мятые, недоиспользованные пакетики с семенами. - Папа в этом хорошо разбирался, он был в молодости зоотехник, биологию знал. Вот меньше макового зернышка, а ведь будет морковь. А эта крупинка... как луна усохшая... свеклой станет. Ты нынче сама что будешь садить?

Вере год назад дали от завода участок, две сотки, место досталось, как и у всего садово-огородного товарищества, по розе ветров прямо под трубами химзавода. Вера одно лето посеяла лук и закопала картошку. Лук весь бомжи поотрывали, а картошка уродилась мелкая, кривомордая. Да и зачем ее тут выращивать, под желтыми тучами завода, зачем травиться? Но, с другой стороны, и к маме летом каждую субботу за зеленью не наездишься. А на базаре пучок петрушки или укропа - страшно на ценники смотреть.

- Я, мама, цветы посажу, - сказала Вера. - Ты же любишь?

- Да, цветы я люблю, - отвечала мать, оглядывая банки и горшки. - Но полезные травы больше. Аптечную ромашку, зверобой. Ах, почему у нас такое короткое лето? Есть же страны, где все время солнце! Ну, почему нашей Родине так не повезло? Почему у нас холодно зимой? Если бы все время тепло, как бы мы жили!

- Мама, да мы бы развратились... у нас и золото, и нефть... Мы бы ничего бы не делали, померли..

- Но ведь другие не померли? В Италии вон художников много, в Индии все поют... А у нас одна водка. Я хочу лимон! - Вдруг она протянула руку, как капитан с мостика корабля. - Я хочу, чтобы лимон у нас рос! - Она погладила горшочек с крохотным деревцем, подарком Любы. - Вот, может, расцветет, пока буду ездить?.. - Она, оказывается, все-таки не забыла о своей поездке. И торжественно объявила. - Я уже решила, завтра покупаю билет...

Вера обомлела и обожглась об утюг - она гладила блузку.

- Мама, у тебя еще понос!

- Нет! Я ела уголь, два стандарта, у меня все прошло.

- Тебе девятый десяток!

- Тихо. У каждого свое. Вот ты гладишь блузку... куда собралась? Я думаю, ты же не собираешься на вечеринку к женщинам? Наверное, какой-нибудь мальчик есть... или дядя? - Мать подошла к окну, кивнула. - Опять возле Ленина кто-то в желтых ботинках крутится... не тебя ждет? Торопись.

- Где? - Вера медленно краснела. Плюнула на зеркало утюга, проверяя жар, и встала спиной к окну. - Я не знаю, о чем ты.

- Такой толстенький. Наверное, татарин. Со скулами.

- Мама... - смешалась дочь. - Но... я не могу тебя отпустить одну! Ты что? Тебя тут же милиция арестует! Решат, какая-нибудь беженка... чеченка, таджичка... спросят, где живешь? - От смущения Вера бормотала явную глупость.

Но мать была серьезна.

- Я паспорт возьму. Там видно, кто я такая. По паспорту я даже русская.

- Дело не в этом. Заберут, положат в какую-нибудь ночлежку... вызовут врача... меня вызовут... Да мне стыдно, что же я тебя одну отпустила!

- Ну, возьми отпуск, - чуть сдалась мать.

- Мне не дадут отпуска. Если дадут, потом уволят. Сейчас очень жестоко.

- Но вы за этот капитализм боролись.

- Я не боролась. - Начинался бессмысленный разговор о политике, но, может быть, он отвлечет мать от опасных в ее возрасте поползновений ехать по стране. - Не ты ли говорила, что раньше вся жизнь была на лжи построена?

- Это папа говорил... Но я с ним согласилась.

- Так все и хотели... весь народ... Ой, да о чем мы сейчас?! Подождем до августа? У меня будет отпуск.

- Нет, - отрезала мать. И добавила по татарски. - Юк. - Она молча смотрела куда-то мимо дочери странным темным взглядом. - Тебе тоже надо, наконец, побыть одной, - наконец, сказала она. - Что всю жизнь при маме? Уж сколько зим я тут.

- Мама, да мне это только в радость... - пролепетала, вновь краснея, дочь. И снова обожглась утюгом. - Такой горячий.

- Как его зовут? - тихо спросила мать. - Саша? Ульфат?

- Галим... - прошептала дочь. - А что? Мы только знакомы. Он зам. начальника цеха. Между нами ничего... до сих пор на "вы".

- Сколько ему лет? Только не говори, что не знаешь?

- Сорок девять. Он старше меня. - Вера, запинаясь, объяснила с пятого на десятый, что он честный... холостой... паспорт видела - чистые страницы. И не пьет. Пил, говорит, раньше, а сейчас даже пиво не пьет.

- Даже пиво?.. Это опасно, - отметила мать. - Может развязаться.

- Мам, да мы просто дружим! Он, кстати, из нашего села, да.

- Из нашего села?! - Старуха, казалось, была поражена. - Вай!.. Если бы он был на кого-нибудь похож, я бы узнала. Чей он?

- Деевых сын.

- Деева? Гаврилы? - Мать сделала круглые глаза. - Это же был пьяница и краснобай. Помню, стекло в школе разбил, когда дрова колол.

Вера, от смущения согнувшись, как лошадь над водой, гладила.

- Не нравится? И мне, мама, тоже не очень...

- Почему же не нравится? - Мать выглянула в окно. - В очках... значит, книги читает. Не совсем молодой - жизнь видел. Зам. начальника - значит, не безработный. Из наших мест - значит, в нем та же вода, что в нас... а у нас ты, помнишь, родники серебряные. Если бы железные, был бы мужик грубый. Этот, наверно, музыку любит?

- Его папа пел, - напомнила Вера и отложила, наконец, утюг, глянула матери в глаза.

- Помню. Зевластый был. А этот ростом даже ниже тебя. Это хорошо, будешь главной ты... - Мать обняла дочь холодной легкой рукой. - Вот почему тебе надо одной остаться, поразмыслить.

- Ты это сейчас придумала! Я боюсь мужчин!.. я с тобой поеду! Пусть увольняют! - Вера высыпала слезинки на блузку.

- Ну, вот! Гладила, гладила... Дочь народных учителей боится какого-то Деева? Где твои строгие брови, уверенный взгляд врача? Даже я тебя боюсь, когда ты с уколом подходишь... Он, наверно, неплохой... только ботинки желтые... пусть купит другие.

- У него есть белые... белые можно?

- Белые лучше. И ты тогда белые туфли надень. Будете симпатично вместе смотреться. И... галстук ему поменяй. По-моему там какая-то пальма... ну ладно. Не буду влезать в ваши отношения. Но если он тебя обманет, ему не жить. Я умею сглазить. Превратится в барана. - Мать задернула штору на окне. - Шучу. Пусть постоит. Девушка должна опаздывать. Давай, спокойно готовь мне рюкзак.

- Какой рюкзак? - Ахнула дочь. - Ты что, хочешь груз везти?

- Не груз. Немного меда с родины. Ну, по маленькой баночке.

- Мама! Даже если по поллитре... их три семьи... со стеклом - три килограмма!

- И варенья... Складывай. Пойду погуляю... что-то душно. В городе воздух хуже. Ах, если бы мы все вернулись в деревню.... какой там сладкий воздух. Может, уговорю? Почему молчишь? Нет, тебя не зову. Тебе еще рано долги отдавать родной земле, ты молодая... - Старуха, продолжая что-то еще бормотать под нос, надела свой серенький плащ с подстежкой и вышла на улицу.

Через минут пять в дверь робко постучали. Вера заметалась по комнате, это был он, ее Галим.

- Да, да?

Заглянул - мешковатый, глаза полны обожания. На галстуке действительно пальма.

- Извините, Вера Булатовна... опаздываем...

- Маму видели?

- Да. - Он оглянулся. - Обошла меня... разглядывала... У нее такие глаза. Догадывается?

- Я призналась. - Быстро отвечала Вера. - Сейчас оденусь. Хотите чаю?

- Нет. Когда я с вами, у меня чай в горле стоит. Она даст нам разрешение? Я же люблю вас.

- А я... не знаю, люблю ли. Вы мне нравитесь... но есть ли это любовь? - лепетала пунцовая Вера.

- Да? - моргал щекастый, в коротковатых брюках Галим.- А что есть любовь? Что?

- Не знаю. Если не будете чай пить, пока идите. Я сейчас. А то я волнуюсь.

В кармане у Галима что-то замурлыкало. Галим достал трубку, нажал кнопку, цифры осветились.

- Слушаю. Скоро буду. - И отключил трубку.

- Ой, слушай! - обрадовалась Вера. - Набери, пожалуйста... вот, телефон. - И подала бумажечку с крупно написанными матерью цифрами.

- Межгород? Сейчас. - Галим потыкал в цифры. - Алё?.. - и протянул трубку Вере. И она услышала хриплый голос брата.

- Кто?

- Алик! Мин бу!.. Это я! - закричала Вера. - Мы с мамой никак не можем дозвониться...

Открылась дверь, быстро вошла мать. Она все это время, стесняясь и все-таки страшась за дочь, стояла в темном подъезде, в углу. И почти все слышала за дверями. И уже не думая, как она сейчас выглядит - смешно, не смешно - рванулась к дочери.

- Мам, Альберт! - Вера передала маленькую трубку.

- Сыночек!.. - сразу заплакала мать.- Ты мне каждую ночь снишься... что с тобой? Письмо мальчишки подожгли... Что ты писал? Плохо слышу. - В трубке стучался голос, старуха села и, слушая, кивала. - Аннадым... поняла, поняла. Я завтра еду, мой дорогой, завтра еду. Мы что-нибудь придумаем.

Старуха поднялась и, не глядя, протянула трубку нарядному гостю.

- У него... беда. Простите... нечаянно мимо шла... здравствуйте... Пойду еще немного похожу... душно. - И канула за порог, в темноту.

- Какая беда?.. - Мать не ответила. Вера громко вздохнула. - Вот, она у нас такая. Как железо.

Когда дочь с концерта вернулась домой, то увидела: мать в белой ночной рубашке стоит на коленях на полу, перед ней - битком набитый, широкий, всем детям памятный ее коричневый рюкзачок.

- Ты уже собираешься? Что он сказал?

- Его обманули... Хотел, говорит, попробовать себя в коммерции... Теперь вместо денег с него квартиру требуют. Маленький мой!

- Квартиру?

- Ничего, я с Иваном поговорю, с Надей... у нее муж адвокат. Он разбирается... как это так, банк лопнул?! Это же не лампочка?!

- Ой, что ты сюда набила?!

- Я же сказала, немного меда... - отвечала мать. - Варенья смородинового.

- Мама! - Вера заглянула в рюкзак. - Литровыми банками?! Ты что, лошадь?!

- Это ты на меня, как лошадь, с копытами наступаешь! У брата беда... могут убить... времена, видишь, какие? Надо же мне с умными детьми посоветоваться?!.

- А я, конечно, дура.

- Ты не дура, но что ты можешь, моя золотая?!. - Мать обняла дочь за озябшие ноги. - Форсишь? Без штанов ходишь?! Вся в пупырышках, как огурец!..

Вера отскочила от матери.

- За всеми надо следить!.. - ворчала старуха, вталкивая в рюкзак еще и недавно купленные полотенца - наверное, в подарок. И подумав (может быть, придется где-нибудь в темноте в туалет идти), сунула в карман рюкзака тоненький, как карандаш, фонарик - презент внучки Милы. Нажала на кнопку - светит. - Так, сначала в Москву, к Наде, у нас теперь свой адвокат.

Вера поняла - мать уже не остановить. И постояв над ней, деловито предложила:

- Вот что, мама. Давай, поищу, может, в Москву какая-нибудь попутчица из наших мест окажется? Все веселее будет ехать. О воспитании молодежи поговорите.

- А что? - Подумав, старуха кивнула и поднялась. - Хорошо. Только чтобы в знакомые не лезла, не люблю. Я самостоятельная. Я своих знакомых всех помню...

И тут дочь снова почему-то захныкала. Теперь, наверное, ей страшно стало - она останется дома на какое-то время совершенно одна. Ее лицо горело. Ее сегодня целовали у подъезда.

- Скажут, мать родную выгнала из дому...

Разглядывая ее, старуха усмехнулась.

- Расписку могу написать, что ты меня не выгнала. - Мать кивнула. - Хорошо. Поищи попутчицу на завтрашний поезд до Москвы.

Утром Вера сообщила: с их завода в столицу, в министерство, едет Иванова из дирекции, солидная женщина лет сорока.

Одевая мать в дорогу, рыдая то ли от страха за себя, то ли от страха за мать, Вера обнимала ее, падала перед ней на колени, завязывая шнурки ботинок.

- Нет, не отпущу!.. - и все же - куда денешься? - подняв рюкзак, проводила на автобус, который шел до Казани. Оттуда с заказанными через завод билетами (к сожалению, купейные были уже распроданы) мать с некоей Ивановой поездом и покатят в столицу России.




7. ЕКАТЕРИНБУРГ

Он просил разбудить его пораньше, и Дина поставила будильник на половину седьмого. Но проснулась сама, без музыкального тренькания механизма, минут за десять-двенадцать - так бывает всегда, когда заряжаешь будильник на раннее время.

Свет включать пока не стала, мигающая лампочка электрического будильника бросала слабые зеленые вееры света на подушку, на постель. Альберт спал, свернувшись возле стены, как дите, шевеля во сне усиками, будто сосал соску. Дина лежала у самого края их широкой кровати и смотрела на мужа.

Он снова уйдет с утра в город, то ли искать денег, то ли просто тянуть время, чтобы только не быть дома, потому что снова будут звонить и требовать вернуть долг. А могут и заявиться. Дина уже соврала на днях, что сама не ведает, где Алик, не у другой ли женщины. "Вот накаркаю..." - заныло сердце.

Поднялась - и как раз заиграл будильник "Ссориться не надо, Лада". Мгновенно вернувшись к тумбочке, выключила его, но Альберт уже завозился, вытянулся во весь рост, как кот, подергал усиками вправо, влево, забормотал, не отрывая глаз, а еще более жмуря их:

- Пора?..

- Лежи. Сейчас завтрак сделаю...

Но он уже вытаращился на циферблат.

- Сколько? - и сверкнув желтоватыми глазами, сел. - Только чаю.

Дина включила свет в комнате и прошла на кухню.

Через минут тридцать они сидели за столом, Альберт был побрит, в свитере, в черных джинсах, выглядел, как во все последние дни, безмерно виноватым и напуганным. Дина злилась и жалела его, но не знала, что и сказать. Как он мог довериться каким-то нехорошим людям и оказаться без денег? Что же теперь будет?

- Если что, где тебя искать?

- Что - если что? Я вечером приду.

- Ну, мало ли. Вдруг ворвутся, резать меня будут.

- Не говори так! - он торопливо допил, встал. - Не отпирай!

- Как не отпирай? Ко мне клиентки должны прийти... сегодня вторник. - Дина - хороший мастер по прическам, по макияжу, и вообще, как ныне говорят, она стилист. Советует, как кому одеваться, как держаться. По нечетным дням работает в фирме "Клеопатра", по четным - принимает дома.

Она сама понимала, что зря говорит эти слова. Разумеется, она посмотрит в глазок, кто идет. И незнакомым не отопрет. Но вдруг?.. Уж больно грозные звонки начались с месяц назад. Торопят и пугают.

Альберт молча обнял жену и, надев кожаную куртку и кожаную кепку, стал сразу грузным и похожим на всех уличных прохожих.

- Я позвоню, - буркнул уже за порогом, хлопнув по карману, где у него лежал мобильный телефон, "остаток прежней роскоши". Все-таки пижон. Можно было уже и сдать его к черту.

Позевывая, вышла из своей комнатки Оля, перекормленное, румяное дитя-шестиклассиница.

- Опять перестрелки не будет, - буркнула, проходя в туалет.

Мать сердито шлепнула ее по затылку.

Оля меланхолично умылась, что-то попила (опять, кажется, из горлышка чайника) и, прихватив полшоколадки, убежала в школу. Дина, сидевшая в раздумье, вскочила. Господи, а если дочь украдут?! Возьмут в заложницы? Выскочила на балкон, на ледяной ветер апреля:

- О-оля!..

Но дочери на хмурой улице возле подъезда уже не было. Катились мимо легковые машины, в том числе и иномарки, господи, не прихватили ли в одну из их Олю? Господи, господи!.. Нет-нет, она быстро бегает... Нет-нет.

Неумело перекрестившись, стесняясь саму себя, Дина закрыла балконную дверь.

Убралась на кухне, перешла в большую комнату, села к зеркалу. Как хорошо, что в советские времена ей с первым мужем, а вернее, мужу дали эту трехкомнатную квартиру. Дина слышала, что в этом районе города трехкомнатная стоит около трехсот тысяч. Это как раз десять тысяч долларов. Но если отдать жилье, куда потом идти, на этот ветер? Нет, нет. Надо что-то придумать. Заработать мгновенно подобные деньги невозможно. Занять у богатых клиенток? А как потом отдавать?

Да и не потерять бы работу с такой напуганной мордой? Нужно немедленно привести себя в порядок, нарисовать себя такой, чтобы любая зловредная клиентка ахнула и попросила, чтобы с ней сделали то же самое.

Перед Диной на столике трюмо - разноцветные расчесочки, ножнички, фен, электробритва, коробочки французские и польские с красками, карандашики, кисточки, баночки с тушью, лаком - целая палитра, как у Кустодиева (так шутит Алик). Из сумрака в зеркале проступает бледное пока что лицо, слегка нерусское (по матери Дина эстонка), волосы желтые, как и у многих красавиц, но вот губы, глаза... Глаза должны засиять точно у царицы медной горы глубоким зелено-синим светом, губы, четко очерченные, должны замкнуться так, чтобы видно было - она любящая и любимая, недоступная для хамья женщина. Впрочем, некая тень таинственной улыбки все время должна брезжить на лице, как тень от цветущей ветки...

Телефон зазвонил. Дина вскочила, уронив карандаш, медленно сняла трубку. К счастью это был он, Альберт.

- Извини, не сказал. Я к геологам, - сказал он. - Мы с Олегом когда-то на Ангаре работали... понимаешь, да? Вдруг.

И отключился. Дина, конечно, помнила рассказы Алика про Ангару, как они там, ведя поисково-съемочные работы, шутя мыли золото и однажды намыли совершенно неожиданно для себя грамм по десять-двенадцать желтого песку. А на следующий сезон Олег Вальнов нашел в устье ручейка Мурожный самородок размером с горошину. В те времена заниматься подобным промыслом было опасно, могли в тюрьму посадить. И когда на них кто-то "настучал", их, весь отряд, допрашивали в Красноярске, но никто никого не выдал. Поэтому и дружба сохранилась. Может быть, Олег нынче и поможет Альберту? Он-то по прежнему в геологии, и кто знает, вдруг у него есть тайная золотая заначка? В горошине сколько - грамм двадцать, тридцать? Это в долларах сколько же? Долларов сто? Или больше? И если надо десять тысяч долларов - это...

В дверь позвонили. Дина привычно тряхнула головой и приникла глазом к темно-прозрачному отверстию. За дверью стояла улыбаясь клиентка, Валентина Ивановна из администрации района, бойкая хитренькая бабенка лет сорока.

- Здра-асьте!.. - простовато пропела Дина, встречая ее, и только сейчас вспомнила, что сама не успела скулы подрумянить. Ничего. Вдруг не заметит.

- Доброе утро!.. - проворковала гостья. - Я не опоздала?

- Нет-нет. Как раз успеем. - На часах было восемь, а Валентине на работу к девяти. - Все нормалевич. Раздеваемся, садимся.

Гостья расположилась в кресле и, глядя в зеркало на Дину, продолжала как бы захлебываясь рассказывать:

- Такой ветер...

- Юбку заголяет? - Дина сразу же принялась работать, беззаботно похохатывая, и трудно было бы сейчас человеку, не знающему ее, даже предположить, что у нее душа не на месте. И когда телефон за спиной вдруг затрезвонил, она едва не ткнула ножницами в ухо гостье. Пробормотала:

- Извините, милая... - и отошла, сняла трубку.

- Дина Михайловна? - раздался неприятный, вкрадчивый какой-то голос, который она уже знала.

- Я сейчас, - с принужденной улыбкой бросила Дина гостье, - это интимное, две секунды, моя дорогая, - и подмигнув, прихватила со стола аппарат с длинным проводом и ушла, закрыв дверь, в соседнюю комнату, приготовившись к самому ужасному - что сегодня придут выгонять из квартиры.

- Его нет? - спросил тихий, вкрадчивый голос. "Г"он произносил мягко, по украински.- Так что же нам-то делать, Дина Михайловна. Мы ведь горим, как горел швед под Полтавой. Мы понимаем его затруднения, но это же цепочка... и нам, нам оторвут голову. Если не рассчитаемся.

- Но причем тут я?! - воскликнула Дина.

- А при том, Дина Михайловна, что он тогда написал письмо, я могу показать... он предложил в залог кваотиру.

- Но вы же знаете, это не его квартира!. - простонала Дина. - И живет он тут постольку поскольку.. В конце концов, у него была своя квартира, которую он оставил прежней жене... так сказать, великодушный жест. Почему вы туда не звоните?

Дина понимала, что говорит что-то некрасивое, но ей было страшно - оказаться на улице. Между тем голос в трубке, как бы без нажима, терпеливо вразумлял:

- Но та квартира, Дина Михайловна, скорее всего уже оформлена на прежнюю жену? Или нет?

- Да, наверно, - кусая губы, бормотала Дина. - Да это я к слову. Я же не знаю, где он сейчас. Может, уже у третьей какой-нибудь женщины. Например, у меня уже не ночует дня три, - соврала она. - Так при чем же моя квартира?

В трубке вздохнули.

- Во-первых, сегодня он ночевал у вас, скажем прямо, Дина Михайловна. Во- вторых, у нас на руках документ, заверенный у нотариуса, где указывается именно ваша квартира, как залог. Если бы он написал тогда что-то другое и мы бы дали ему деньги, мы бы вас не беспокоили. Логично, Дина Михайловна?

"Ох, Альберт! Да что уж теперь..."

- Дайте нам срок, - сквозь зубы сказала Дина. - Мы... обратились к друзьям, близким... я отчиму своему написала... хоть и пенсионер, но работает на Севере... Дайте срок.

- Сколько? День, два?

- Да что вы. Ну, хоть месяц.

- Нет, максимум, что мы можем дать, - неделю. Добавлю, что с сегодняшнего дня процент пойдет ежедневный - ноль пять. Через неделю удвоим. Инфляция. - И человек повесил трубку.

Когда Дина вернулась к своей клиентке, та удивленно моргала, глядя на бледную растерянную стилистку, которая всегда такая уверенная, победительная, веселая.

- Что с вами, дорогая?

- Ничего. Ах, эти мужчины... Извините. - Молча довела до конца прическу, обработала ногти, приняла деньги и, когда клиентка ушла, села и сидела наверное с час, не зная, что делать, как быть.

Действительно, написать в Норильск, отчиму? Отчим, Борис Матвеевич, высокий, зубастый, с узким лысым черепом, похожий на знаменитого музыканта-виолончелиста, когда-то посягавший на юное тело Дины, но получивший по губам, - поможет ли? Человек веселый, хищно прошипевший в аэропорту на прощание, когда Дина улетала: мы еще увидимся, ангел мой!.. - он вряд ли поможет. У него с мамой своих поздних детей двое, дочь учится в Москве, сын в армии. Надо помогать. А Дина ему теперь и по пьянке не нужна - ангелу за тридцать. Мать - безропотное существо, уговаривать Бориса не станет.

Но все же надо попытаться, хотя бы позвонить в Норильск. Лучше бы конечно полететь, предстать в слезах, может быть, слезы тронули бы сурового инженера-металлурга с желтыми от сигарет пальцами... Но сейчас лететь в Норильск так же дорого, как на какой-нибудь Сахалин. Да и опасно - на Севере весной часто метет пурга. Улетишь туда - и сидеть тебе потом в аэропорту неделю, а то и две, потеряешь работу, да и всю личную клиентуру.

Дина решительно принялась крутить диск телефона, набрала по коду квартиру родителей. Наверное, отчим на работу. Точно, трубку сняла мать.

- Мам, это я.

- Доченька?.. - гаснущим голосом пролепетала мать. Она такая маленькая и нежная эстонка, непохожая на эстонку. Но вдруг поможет, Дина никогда ничего у них не просила. - Что с тобой, моя киска?

Дина прямо и откровенно поведала, в какую ситуацию попала. Мать молча слушала. И когда дочь замолчала, она все еще ни слова не произнесла. Дина спросила:

- Как думаешь, папа поможет?

- Дочка, сейчас у нас не те времена... денег едва хватает на повседневные нужды. Все так дорого, моя киска. Вот если бы лет пятнадцать назад... до прихода тимуровца... Но тогда у тебя у самой все было чудненько. - "Чудненько" - ее любимое слово.

Дина поняла, что мать не обманывает. Ей вдруг стало неловко: даже не спросила про здоровье.

- Мам, как твоя мигрень?

- Лечусь по системе Су Джок, - оживилась мать. - Очень помогает. И тебе советую. Это воздействие на нервные точки на пальцах... слышала?

- Да, - рассеянно отвечала Дина. - Спасибо, мама. Привет Борису Матвеевичу. До свидания...

Положив трубку, сразу же перезвонила в школу, на вахту. Номер телефона нашла в городском справочнике.

- Вам кого? - ответил старушечий голос.

- Это вахта? Школа?

- Нет, квартира.

Дина подумала, что неверно набрала номер, позвонила снова и снова попала на чью-то квартиру. Наконец, поняла - школа, видимо, отказалась от телефона на вахте - дорого. В кабинет директора звонить, узнавать, добежала ли дочь благополучно до школы, - неловко. Предстояло до вечера мучиться неизвестностью, и неизвестностью двойной - болея душою за мужа, растяпу и романтика, и за дочку, которую все время тянет во все темное - в подворотни, в чужие компании...




8. ДОРОГА

В прежние годы мать и в самом деле нередко изумляла детей своих, являясь к ним безо всякой упреждающей телеграммы или письма. Приезжала обычно поездом, самолета она боялась, да и дорого, а тут, действительно, попивай чаек да смотри в окно...

Возникала на пороге с рюкзачком за спиной, словно прилипшим горбом, сутулая, но все еще как живое колесо, катящееся по стране... сутулая, но личико вздернуто вверх, точно смеющийся фонарик. Ей нравилось удивлять, она всю жизнь была сильная женщина, этакая моложавая старушенция, которая всегда на людях улыбается, правда уже не своими зубами.

- Рисковая бабка!.. - говорили соседи по вагону, узнав, что она в семьдесят лет (еще так недавно!) без сопровождающих покатила за тысячи верст.

А родные дети, конечно, восхищались:

- Наш одуванчик! Через всю Россию!.. Какая легкая она, быстрая...

Правда, в те годы еще не случалось беспорядков на железной дороге, как ныне, разбои на станциях и в городах были редки. Зная по разговорам людей и по сообщениям телевизора, что ее может ожидать, мать в поездку оделась нарочито блекло, в совсем старый, серо-синий плащ, в унылый жакет, выцветший платок, убрав в рюкзак подаренную Любовью малиновую кофту и золотистый платок. И сев в вагон вместе с незнакомой ей Ивановой, которая при разговоре оказалась-таки татаркой, она старалась помалкивать, хотя в прежние годы любила громко порассуждать, как любая много потрудившаяся учительница. Даже дочь, провожая, напомнила ей, морщась от неловкости своих слов, как от лимона во рту:

- Ты уж, мама, не выступай...

Ах, обожала она, конечно, удивить попутчиков своей памятью, ей нравилось наставлять молодежь, грозить пальчиком карапузам-шалунам в вагоне, если они срывают белые шторки с окон или громко визжат. Она когда-то преподавала в сельской школе литературу, алгебру и химию. Химию она уже плохо помнила, алгебру тем более, но литературу не забыла, самые главные произведения знала кусками наизусть, как и покойный муж. Могла цитировать Гоголя и Николая Островского, Пушкина и Маяковского...

Но в этот раз она сидела рядом с попутчицей, как немая, со страхом глядя, как через вагон движущегося поезда быстро идут, обдавая холодом и запахом водки, небритые мужики с мешками, пробегает милиция, тащится слепой с бельмами и с гармошкою в руках, а рядом подросток с тонкой кривой шеей, кепку протянул, и ему туда бросают монеты. Мать убрала все деньги в кармашек на нижнем белье, а мелочевку, рассчитанную на оплату постели и чай, оставила в кошельке. Но все подавали, и она подала, да и жалко слепого. А как теперь деньги достать? И старуха долго крепилась, не пила чай. Иванова предложила ей взять стакан, но мать гордо отказалась. Сходила, наконец, в вагонный туалет, вынула два червонца, а подумав, еще один.

Иванова оказалась очень словоохотливой женщиной, она говорила то по-русски, то по-татарски, осведомленная, что мать прекрасно знает оба языка, трещала, порою лихо смешивая оба языка в одной фразе (новый сленг местной интеллигенции). Иванова тараторила, разумеется, о политике, сравнивала бывшего президента Ельцина и Шаймиева, рассуждала, будет ли война, а затем и новая революция.

В отсеке плацкартного вагона, где они ехали, на верхних двух полках лежали некие молодые люди в вонючих носках, а на других, боковых, у прохода, громоздились их чемоданы с колесиками и баулы, обмотанные яркозелеными и желтыми лентами.

Увидев яркий скотч, Марфа вспомнила о бумагах мужа, которые она вот так же обклеила. А теперь вдруг ей захотелось тайком размотать их и почитать, она взяла их с собой для Альберта. Револьвер, конечно, оставила в темнушке-кладовочке Веры, в своем старом валенке, сверху насовав газет...

Старуха легла, накрылась и начала под одеялом на ощупь распаковывать, почему-то страшно опасаясь сама не зная кого.

Из соседнего отсека заглядывал к ней ребенок в кудряшках, похожий на юного Ленина, а из другого отсека явился вдруг и, стоя, внимательно слушал Иванову угрюмый человек в бородище, с синими круглыми глазами.

- У нас самая хорошая демократия, - говорила Иванова. - Но, конечно, без (мы) аптраганский (удивленно, слово переиначено на русский лад) курябез (видим)... - И что-то в этом роде дальше. Мать как бы задумчиво кивала, а у самой пальцы разрывали липкие ленты. Вот, вот и бумаги освободила.

Уже ночью, включив маленькую лампочку над головой, отвернувшись к стенке, тайком прочитала то, что написано на первом листочке. Хотя не было тут ничего такого, что следовало бы прятать от людей:

"СПРАВКА (Копия). Согласно документам архивного личного дела ст. Лейтенант Фатов Булат Ахметович, 1912 года рождения, с сентября 1939 года по март 1942 года проходил службу в рядах Советской Армии на территории МНР..."

Да, да, он о Монголии рассказывал. Но все так же - шуточками... "Лошади и верблюды. Лошади ржут, как анекдотчики, а верблюды плюются, как дамы. Степь вокруг и ветер летит с песком."

Свет в вагоне тусклый, строки расплываются. Вспомнила про фонарик, достала - очень хорошо теперь видно. Следующий листок:

"СВИДЕТЕЛЬСТВО

Дано тов. ФАТОВУ Булату Ахметовичу в том, что он учился в Военно-Политическом училище Заб. Фронта с 1.3.42 г. по 23.5. 42 года и окончил в 1942 году со следующими оценками... (Перечислялись с припискою "отл." и "хор" "основы марксизма-ленинизма", "огневая подготовка - а\ матчасть оружия,
б\стрельбы", "военная топография", "партполитработа в Красной Армии" и другие предметы).

Начальник ВПУ Заб фронта старший батальонный комиссар (ФЕРШТЕР)
Начальник уч. Части ВПУ батальонный комиссар (ЛЕВИТИН)

И про учебу в этом училище муж наверняка рассказывал, да и что тут особенного? Но почему же потом - "СМЕРШ"?

Другой листочек, меньше ладони. Вот, вот!

"Н.К.О. С.С.С.Р.
ОТДЕЛ КОНТРРАЗВЕДКИ
"СМЕРШ"
18
ЗАПАСНОЙ СТРЕЛКОВОЙ БРИГАДЫ     
13 октября 1943 г.
№173
г. Ижевск,
ул. Свердлова, д. №9
Телефоны 2023; 8-42.

СПРАВКА

Дана настоящая Лейтенанту ФАТОВУ
в том, что он состоит на военной службе
в ОКР "СМЕРШ" 18 ЗСБ при 383 ЗСП
в должности Оперуполномоченного
На иждивении Фатова Б.А. находятся:
1. Жена - Фатова Марфа Андреевна
2. Мать - Фахарниса
3. Дочь - Любовь

Выдана на предмет представления льгот в Качаевский РО НКВД

Начальник ОКР "СМЕРШ" 18 ЗСБ
МАЙОР ВЕРХОВСКИЙ"

Господи, какие льготы?! Нет, нет, один раз в сорок третьем из райцентра Марфе угрюмый сержант в полушубке привез полмешка консервных банок и комкового сахара. Наверное, если что и было еще положено, на месте воровали. А на вопрос, почему муж не пишет, где он, был ответ: служит. Значит, живой. И больше ни слова. Это была единственная весточка...

Ах, милый, почему не был до конца откровенен?! Он, никогда не любивший подачек, никогда не лебезивший перед начальством, как же он попал в страшную организацию и как же там служил? Там ведь, говорили, не так улыбнешься или не то скажешь, сразу к стенке? А может быть, он и там был учителем? Учил товарищей по службе истории, патриотизму? Почему нет?

Марфа потом, потом все обдумает.

"Н.К.О. С.С.С.Р.
ОТДЕЛ КОНТРРАЗВЕДКИ
"СМЕРШ"
18
ЗАПАСНОЙ СТРЕЛКОВОЙ БРИГАДЫ     
6 декабря 1943 г.
№1739
г. Киров, Смол. Области

УДОСТОВЕРЕНИЕ ЛИЧНОСТИ

Дано настоящее лейтенанту тов. ФАТОВУ Булату Ахметовичу в том, что он действительно является Оперуполномоченным Отделения Контрразведки "СМЕРШ" 383 ЗСП, 18-ЗСБригады.
Имеет при себе оружие пистолет "Я" № 1421-43.
Действительно по 31 дек. 1943 (испр. На 45) г.

Начальник отдела контрразведки
"СМЕРШ" 18 ЗАП. СТР. БРИГАДЫ (подпись неразбор.)

ФОТО, печать"

Постой-постой! Он сначала служил в Монголии, так. Потом учился в Чите. Кажется, в Чите. В любом случае где-то там: Заб. Фронт - это Забайкальский Фронт? А за Байкалом - Чита. Это уже 1942 год. Дальше - справка о родственниках - 1943 год. Выдана в Ижевске. Это здесь, совсем рядом. А вот эта, последняя справка напечатана на пишущей машинке с пляшущими буквами в г. Кирове Смоленской области. А разве в Смоленской области есть город Киров? Наверно, они нарочно так писали, чтобы ввести врага в заблуждение, если тому в руки попадутся документы?

Марфа помнит, Альбертик рассказывал (он геолог, знает!), что все, даже современные советские географические карты печатают со специальным искажением, чтобы их не мог использовать неприятель. Смешно! Вся планета сфотографирована из космоса, но законы прошлого работают...

И здесь еще две бумажки, сломанные пополам, белая и желтая:

"Н.К.О. ОТДЕЛ КОНТРРАЗВЕДКИ     
"СМЕРШ"
Белорусского Военного Округа
27.9. 1944 г.
№1864

СПРАВКА

Выдана настоящая ФАТОВУ Булату Ахметовичу
в том, что ему приказом Главного Управления Контрразведки НКО "СМЕРШ" СССР № 269\сш от 14 сентября 1944 года присвоено военное звание старший лейтенант.

Начальник ОК ОТДЕЛА КОНТРРАЗВЕДКИ "СМЕРШ"
БВО - КАПИТАН ГАЕВСКИЙ"
26 сент. 1944 г.

И последняя, желтая, надорванная сбоку:

"СПРАВКА.
Н.К.О. С.С.С.Р.

Выдана уволенному в резерв в связи с болезнью ст. Лейтенанту ФАТОВУ Булату Ахм.. для приобретения дорожных документов.

Нач. ОК ОТДЕЛА КОНТРРАЗВЕДКИ "СМЕРШ"
БВО - майор КУЛИКОВ.
2 июня 1945 г.
№2672."

И всё, и больше ничего! Домой он вернулся весной 1946 года.

Где же он был почти год? Как-то буркнул: "Кому - война, а кому - мать родна..." Но "война - мать родна" никак уж не ему, не Булату! И что это за болезнь, из-за которой его ОТПУСТИЛИ? Об этом не рассказывал. И где, где он был после войны почти год? Не сидел ли он в тюрьме или в лагере? Может быть, что-то рассказывал детям? Альберту, единственному нашему мальчику? Надо будет расспросить.

Ах, как во время Марфа собралась к детям. Ведь жить ей осталось немного. Она это чувствует, не говорит даже Верочке. Левая рука немеет, это - сердце... ноги во сне сводит, икры как каменные... В последнее время во рту кисло, точно горсть медных монет пососала... Да вот и глаза плохо видят. И слезы их не промывают...

Хотела перечитать еще раз последние документы - свет фонарика стал совсем тусклым. Видно, батарейка кончилась. Спрятала бумаги в пакет и уснула. Проснулась - словно не спала, продолжала думать. "В последний раз увижу кровиночек моих..." Нет, она уже не боялась смерти, как боялась в юности, и только молила Господа во всех его ипостасях - Господа, Аллаха - чтобы дал сил ей не упасть в незнакомом месте, пока она еще раз не обнимет детей. И пока не объяснится, как бы в шутку, что она невиновата, что долго жила. И может быть, Альбертику успеет помочь. Она что-нибудь придумает.

...Рядом, на соседней полке Иванова пила чай и громко говорила с кем-то о политическом положении в стране.

- Кто бы знал, что вместо хлеба мы пекли!.. И что вместо сахара грызли...- вдруг вырвалось у старухи со стоном, но, к счастью, Иванова не расслышала.

Конечно, мать постарается предстать перед детьми иной, нежели была при их отъезде. Они уехали, тревожась за нее? Мать постарается снова быть сильной, как прежде, остроумной, веселой. Чтобы такой и запомнили...

Кого она сейчас из детей первой увидит? Еще память не потеряла - конечно, Надю. Красавицу свою, ветреную, рисковую, которая замужем за военным десять лет была, моталась по военным городкам, потом неожиданно замуж выскочила за какого-то художника-баламута... он ее, видите ли, на руках носил... А нынче вот - за адвоката. От первого мужа -Таня, от второго - Наташа. И лучше бы не рожала больше... да уж и не станет, верно, - ей под пятьдесят, отяжелела...

А какой ослепительной была когда-то Наденька: коса золотая, личико ангельское. Поступила в институт в Казани, жила в общежитии и, рассказывает, мальчик из танкового училища стал приходить к ней под окна с цветочком, стоял под дождем и снегом, переминаясь в тонких сапожках. Ходил пять лет и выходил. И она уехала с ним, бросив свою специальность. Она должна была стать экономистом, могла работать в банке, сейчас это так ценится...

Иванова, ободренная внезапной улыбкой старухи, заговорила с еще большей энергией о принципах справедливой приватизации, но по радио объявили, что поезд подъезжает к столице нашей Родины Москве, и все принялись сдавать постели, укладываться...

Впрочем, оставался еще час. В прежние годы, прощаясь с попутчиками, мать лихорадочно обменивалась адресами - казалось, эти люди стали теперь ей родные... наверняка еще судьба приведет увидеться... Но ныне? "У меня, может, и дня уже не будет, чтобы вспомнить о вас..."

Под поездом щелкали разбегаясь и сбегаясь рельсы. Мелькали подмосковные полустанки. Господи, и зачем Наденьке эта столица? Саша, ее военный мальчик, так и не стал генералом... а было, в шутку мечтали, что, нацепив золотые погоны, получит в Москве квартиру. Какая тебе Москва?! Бетонные казематы, ракетные точки... Мужики бесконечно пьют спирт. Устала Наденька, по этой причине и развелась... Другой ее парень, который подцепил ее в Иркутске и увез в Воронеж, тоже не лучше - заливал в бородатую пасть литрами красное вино, рисовал иконы и голых баб... Но вот же, носил на руках жену, крича на всю улицу: дорогу мне! Самую прекрасную несу! Кому не понравится?..

И наконец, Наденька пробилась-таки в Москву. Право же, всю жизнь мечтала. В детстве вырезала из журналов Красный кремль с зубчатыми стенами, Большой театр. Когда стала подростком, днями мурлыкала песенки Окуджавы про Арбат... Слух у нее был хороший, голосок нежный, и даже замужество за военным не сделало его грубым. Всегда выглядела как бы удивленной, наивной, с вытаращенными серо-голубыми глазами, да еще их синими тенями обведет... этакая бабочка трепетная с золотыми крылышками. Она всегда что-нибудь теряла или забывала - в магазине, в автобусе, в гостях...

- Ах!.. - восклицала, - какая же я балда! - "Балду" произносила с наслаждением, весело, даже с кратким "а" посредине - "бал-а-да".

И разумеется, всегда находился рядом какой-нибудь мужчина, юноша, мальчик, влюбленно взиравший на нее, который тут же начинал уверять, что никакая она не балда, что все нормально, что наверняка книгу с собой не брала, а портмоне украли цыгане... Люба, старшая в семье девочка, уверяла, что Надька нарочно себя так ведет, а на самом деле все помнит и ничего зря не потеряет. Может, Люба потому так считала, что ей-то достались на долю самые голодные годы в семье, когда пришлось из дня в день помогать матери обихаживать малых сестер и братца.

Люба еще замуж не вышла, окончив университет, а Наденьку уже цветами осыпали кавалеры, не говоря о том самом мальчике из ракетного училища, который узрел же ее где-то в парке на танцах и шел теперь за ней слепо и неостановимо, как по заданному азимуту некий военный аппарат, луноход... Наденьке - мороженое, Наденьке - билеты в кино, Наденьке - не хотите ли на мотоцикле покатиться?.. потом музыку послушать?.. потом и домой проводим?..

Но однажды она, всегда сонно-уверенная в себе красавица, изумила мать - ночью (уже школу заканчивала) перелезла к матери в кровать (отец был в бегах):

- Мам, я умру?.. А почему?.. почему?.. - И вся тряслась, уливаясь слезами.

Мать и сама испытала страх смерти в юности, - правда, тому были серьезные причины. Но она понимала, что и в благополучной жизни в каждое юное сердчишко западает страх смерти, и, обнимая дочь, успокаивала в своей привычной манере все преувеличивать:

- А ты никогда не умрешь, моя касаточка.

- Почему? Если все умирают...

- А ты не умрешь...

- Почему?.. - жарко шептала в ушко дочь. - Если вон и дед умер... и Ленин...

- Ну, они умерли - были старые... а ты еще молодая... а пока растешь, лекарства придумают - будете по триста лет жить...

- А ты?

- Может, и мне повезет...

- Но потом все равно же...

- Через триста лет? А пока живешь триста, там уж точно придумают, чтобы никогда не умирать...

- Да?.. - дочь замирала в руках и снова вскрикивала - сон страшный приснился.

- Спи.. спи... я, я тебя не отдам никакой смерти. Я сильная, - говорила мать среди умолкнувшей заполночь избы. Только бабка храпела на печке, как бог в облаках...

Прошли немногие годы - и Наденька стала смелой, доверчивой, привыкла, что ее все любят и оберегают. В городе шастала с полузнакомыми студентами по ночам, ездила на электричке в лес, где ей по гитару пели блатные песни: "По тундре...", "Ты помнишь тот Ванинский порт?" и прочие. Повадилась еще совсем девчонкой в рестораны, дерзко там танцевала - любила танцевать одна, и даже если с кем-то на пару, то все равно - время от времени отстраняясь и отплясывая, в упоении закрыв глаза. Ее в эти минуты все могли обнять - разрешала. Но не более того - вышла замуж, как положено, девицей...

А вот дальше в ее жизни - чехарда. Родилась Таня - Наденька рвет с Сашей. Всё началось, кажется, с того случая, когда приятель мужа Никитка Кутулин (это было под Борзей), пьяный, среди ночи на танке покатил по степям в Читу - ему написали, что жена изменяет. Под утро подняли армию, танк догнали и разбили в упор. Сгорел дурачок Никитка. И Саша, как рассказывала Наденька, после этого, тоже смертельно пьяный, орал: "Небось, и ты... когда я на дежурстве?" Наденька хлестнула его по щеке. Тот и вовсе перестал дома появляться - все на "точке" сидит, а если и явится, то вонючий от пота, серый, как бетон, невменяемый. Пьют ракетчики любую свободную минуту. А здесь еще повод - приятеля поминали... Наденька, рассказывая уже нынче матери о тамошней жизни, заламывала руки в перстнях, отбрасывала дивные свои желтые волосы с лица:

- Такая тоска!.. Все время ветер... песок... смерчи какие-то... Сашка к концу нашей общей жизни уже ни о чем хорошем со мной не мог говорить - только лапал и рычал... да еще Таньку обнимет, плачет... Мам, если война начнется, они полмира погубят, заодно и Россию... Я тебе подробно не писала - я попросилась в отпуск с Танькой, когда у него учения были, из Воронежа телеграмму дала, что выхожу замуж, прошу развода... Он, видно, все понял... прислал бумагу.

Мать помнит тот год - Надя с дочкой приехала в гости, улыбка как наклеенная, глаза блестят, вот самообладание, мамина школа! И надо же - ничего не заподозрила старуха. Только уж когда Наденька резала сыр к обеду и, вдруг бросив нож, захлюпала носом, завытирала глаза пятками ладоней.

- Что такое? - вскинулась мать. - Что? Что? Что?

- Лук... - замахала руками дочь. И мать поверила! Лишь позже, вспоминая, поняла: никакого лука и в помине на столе не было. Дочь, улыбаясь, уехала - и оказывается, в никуда. С деньгами у нее было худо, а билет оформлен бесплатно, как жене военного, - из Сибири в Россию и обратно. И она покатила поездом обратно, в Сибирь.

По дороге вспомнила: в Иркутске живет учившийся вместе с нею когда-то в институте Женя Сокол. Фамилия достаточно оригинальная, наверное, Надя сможет его найти. Он был одним из свидетелей в ЗАГСе, а на комсомольской свадьбе, пригласив на твист, вдруг признался, рыжий, жаркий, что безответно любит ее, что будет помнить до могилы. Но если Наденьке станет нужна его жизнь, то он отдаст ее легко, как спички.

С этими пшикающими спичками в мозгу Надя, решив окончательно не ехать в Читу, к мужу, сошла в Иркутске. И сняв маленький номер в гостинице "Байкал", на свое счастье (или несчастье), в тот же день через 09 узнала телефон Женю. Трубку сняла женщина, видимо, жена. Звонкий милый голосок:

- Слушаю вас!..

И Наденька, как она позже рассказала матери, бросила трубку. "Еще не хватало мне чужие семьи рушить!". Но что делать?! Надо устраиваться на работу. Однако Наденька уже давно потеряла квалификацию финансового работника, все эти годы была лишь домохозяйкой, женой при муже-майоре. Подрабатывала в военном городке то как парикмахер, то как швея - ножную машину брала у полковничихи. А Танечке-то - надо учиться. А денег - кот наплакал. И она решилась - намазала ярко губки, повесила серьги, распустила обрубок косы на левое плечо и потопала на каблуках по иркутским кривым улицам искать работу.

Время наступило веселое, говоря языком Аркадия Гайдара, который приходился дедом тогдашнему премьер-министру. Возникли уже всякие кооперативы, шарашки, ООО. Или ООО позже?.. То одна, а то и с дочкой за руку, входила, расспрашивала. Слава богу, диплом не оставила в военном городке... И ей повезло - приняли в некий "Якорь".

Этот "Якорь" к Байкалу, Ангаре и вообще к воде никакого отношения не имел. Лысый еврей Михаил Ефимович и его два зама, такие же лысые, но с усами хохлы, что-то такое покупали в ящичках и весело перепродавали, налепив бумажные яркие полоски. Сидеть бы, наверное, Наденьке через какое-нибудь время в тюрьме, но встретился-таки ей прямо на улице Женя Сокол, однокашник. Растолстел, рыжая морда, прямо тигр, раскинул веснущатые лапы:

- Наденька!..

"Судьба!.." - решила Надя и в ближайшем ресторанчике, куда завел ее товарищ юности, все ему рассказала. Он закричал, что тоже свободен, поскольку ни одна женщина ему не может заменить Наденьку. Они напились, танцевали, хохоча. Придя к нему домой, легли спать вместе. Среди ночи Надя вспомнила о дочке, которая ждет ее в гостинице, с плачем побежала к ней:

- Прости... я плохая!.. плохая!..

Как поняла мать из смущенных рассказов Нади, а больше - от пересказов Любы, с которой Надя более откровенно все поведала, - Женя оказался никчемным мужчиной. Но у него в гостях бывали интересные люди, и как-то пришел тот самый Володя, бородатый рисковый парень, художник. Они с Надей встретились глазами - и он при всех пал на колени и на коленях к ней подошел! Словно молния соединила их обоих пламенем (слова самой Нади).

Но вот и с Володей простилась Наденька в прошлом году... И кто теперь у нее, какой такой адвокат? Из Воронежа попасть в Москву не просто. Сбылась мечта доченьки...

Москва уже летела в окне вагона, подпрыгивая и развесив усы моющих улицы машин. Когда-то показывали такие фильмы: рассвет над Родины, рассвет над столицей... Мать закрыла глаза - в памяти грянуло: "Утро красит нежным светом..."

Собеседница Иванова надела очки, поджала губы, стала похожей на русскую и обняла свой портфель обеими руками.

- Имейте в виду, - пояснила, - могут вырвать и убежать.

Мать надела рюкзак, хотя было все еще рано, да и сидеть с рюкзаком за спиной тесно. Проводница вернула билеты.

И вот - старая женщина на перроне. Справа - поезд, на котором приехала, слева - бетонный овраг, пустые пути внизу, голова закружилась. Иванова что-то говорит, сверкая зубами, мать кивает, а сама думает, как бы не шатнуло ее в сторону и не упала бы она туда...

Вышли на площадь. Иванова, криво улыбнувшись, исчезла. Мать достала бумажку с адресом дочери (Вера переписала крупно, чтобы можно было и без очков разобрать): Метро "Каширское". Улица...

Значит, сначала метро. Какие-то мужчины в фуражках предлагают ей сесть в такси. Нет уж, мы не миллионеры. А метро нам известно, метро мы в кино видели. Там движется лента... главное - внизу успеть соскочить с нее, чтобы ноги под колеса не затянуло.




10. ЗАПИСКА В КОМПЬЮТЕРЕ

Вечером того дня, когда приезжал Яхъяев, Станислав и Надя вдвоем ужинали, отправив детей с деньгами на мороженое в цирк. И конечно, отправили не одних, хотя старшей, Тане, уже под четырнадцать, - с родителями девочки Маши из одного с Наташенькой класса.

Станислав наливал красное вино и торопливо - такая уж у него привычка - ел.

А у Нади кусок не лез в горло. Она все никак не могла понять, почему ей мутно и тревожно. Этот гость оказался вполне приличным человеком, говорит негромко, умно, на чисто русском языке, хоть и фамилия чеченская (да, именно чеченская) и живет в Москве... законы знает... и охранник у него тихий такой дядька, с доброй детской улыбкой... почему же веет холодом опасности от этих людей? Или любые большие деньги окружены таким холодом?

- Брось, - быстро жуя, говорил Станислав Петрович, он подмигивал и наливал жене и себе. - Это моя работа. Если я почую, что тут что-то неладно, что он обманывает меня, я соскочу с подножки трамвая. Я же не дурачок, я же Шуллер, почти шулер, ха-ха! Падва буду!

- А может, не надо бы связываться? - Надя сидела скованно, наверное, еще и потому, что перед ней на тарелке все еще клубился черным мерцающим облаком дорогой, принесенный гостями виноград, и царила в роскошных наклейках их же бутылка французского бордо. И потому получалось, что как бы и сами гости присутствуют рядом и смотрят на Станислава Петровича и на Надю.

Станислав Петрович удивленно покосился на жену.

- Деньги нам не нужны? Мы будем помогать совсем бедным и несчастным... я согласен... Но я не смогу даже бензин оплатить, чтобы ездить в нашу контору. - Адвокатский офис Станислава Петровича был на расстоянии получаса езды от дома. - Опять же лето... надо же будет куда-то поехать?! Если в Анталию, трех тысяч долларов на четверых хватит. Но если в Испанию... надо хотя бы пять. Ну и на вино, сувениры...

- Может, на наш юг поедем? - Надя исподлобья смотрела на мужа, понимая, что говорит несуразицу.

- Который? Крым - не наш юг. Да и там стреляют, воруют... загадили Крым братья-хохлы. В Сочи - обойдется еще дороже, чем в Испанию... да и опять таки по ночам пальба.

Он молча доел ужин, Надя унесла на кухню остатки еды и посуду. Станислав Петрович остался в большой комнате, он, посмурнев лицом, глядел в окно, на макушки тополей, которые доставали до окна. На тополях качались жирные вороны. Они уже вывели своих деток, скоро прилетят скворцы, и вороны начнут разорять их гнезда. Жестокий мир.

Когда Надя вернулась из кухни, Станислав Петрович обнял ее, большую, жаркую, и тихо сказал:

- Понимаю твою тревогу... Видишь, тут как посмотреть. Если он не врет - а я как бы должен ему верить - он вообще ни при чем. Но если правы свидетели... а тут еще открылось: кто-то видел его в тот день в "Праге" с Фишем...

- Который взорвался?

- Который взорвался... Ну, и добавим известную их ссору в турецком посольстве... какие-то ниточки проявляются. Ведь главное есть - мотивы... пересечение интересов... Если, повторяю, он в самом деле укокал соперника, значит, вот-вот выплывут исполнители... или мы узнаем о том, что их убрали.

- Почему он и торопится? - подсказала умная жена.

- Конечно. Тянуть резину не в его интересах. Он хотел бы освободиться от любых, малейших обвинений сразу же. Собственно, он пока идет по делу лишь как свидетель... да и эта роль притянута за уши... Просто все понимают - здесь что-то есть, а доказательств никаких. Из-за особой громкости случившегося дело копает генеральная прокуратура. Некий Садыков. Вот ведь, кстати, опять-таки, парень почему-то не русский. О чем это говорит? О том, что он не может быть человеком Фиша..

- Фамилия ничего не значит.

- Значит. Когда назначают "важняка", там прекрасно понимают, что все тут же оценят, кого, из каких народов назначали. Это ведь тоже, что-то вроде наживки в мутной воде. К Садыкову какой-то свидетель пойдет, а к Рабиновичу не пойдет. И наоборот. - Станислав посмотрел на часы. - Коротковым сказала, чтобы не задерживались?

Надя кивнула. Она попросила родителей Маши, вместе с которыми отпустила своих девочек, чтобы они держали их возле себя. В следующий раз Надя пойдет с их дочерью.

- Конечно, могут, взять на понт, накрутить ему и умышленное убийство, и организованную преступную группу... много чего. Но я почему верю ему, - Станислав Петрович на ухо шепнул Наде, не преминув при этом поцеловать и прикусить ей мочку уха. - У него дипломатический паспорт, у него визы в Швейцарию, Германию, и кажется, даже в Штаты... ему надо лететь, а он - нет. Если бы чувствовал, что над ним тучи всерьез сгущаются, он бы уже улетел.

- Но фирма-то, деньги-то здесь... зачем ему туда лететь?

Станислав как бы оторопело, но с ухмылкой посмотрел на румяную жену:

- Надин! Я думаю, у него там денег хватит на три жизни с тремя женами в трех дворцах. Так что давай уж я поработаю. Гонорар обещают царский. Ну чем я хуже Падвы? - Он ущипнул ее, как деревенский парень девицу на танцах. - Хуже, да? Хуже?

- Да что ты... - вздохнула Надя. - Ты самый умный.

Поздно вечером дети вернулись домой из цирка счастливые, никто их не обидел, дяденька Коротков довел прямо до подъезда. Уложив детей спать, Надя и Станислав еще долго тихонько баловались в постели. И все уж как бы решено было с ближайшими хлопотами мужа, но утром замурлыкала трубка, лежавшая рядом на стуле. Звонил коллега Станислава Жорик Иванов, и еще неодетый Станислав выслушал сидя в постели его сообщение.

- Н-да, - буркнул Станислав, отключая трубку. - Кто-то Мишу берет на ухват.

И стал быстро одеваться, бриться.

- Что?! - спросила Надя, еще не зная, насколько серьезнее становится дело, связанное с Яхъяевым.

Оказывается, вчера к вечеру сразу в две милицейские структуры Москвы - в Управление по борьбе с организованной преступностью и в Угрозыск - позвонил некий мужчина с кавказским акцентом и сказал, что в офисе господина Яхъяева в компьютере есть ценные доказательства причастности Яхъяева в гибели господина Фиша.

Знает ли об этом звонке сам Михаил Михайлович? Станислав Петрович набрал его домашний телефон - не отвечает. Дачу в Жуковке - не отвечает. Позвонил в офис - трубку сняла секретарша.

- Извините, Ирочка. Это Станислав Петрович, адвокат Михаила Михайловича, мне бы его на секунду...

- Он вообще-то занят... - И медлив, секретарша быстро добавила. - Приезжайте.

На часах было еще половина девятого, а в офисе Яхъяева, как понял Станислав Петрович, уже толпился народ. Конечно, милиция. И ищейки из прокуратуры.

- И с телекамерой какой-то сопливый оболтус, - пожаловалась Ирина. - Снимает вокруг себя и ухмыляется. И милиция его не гонит. Это нажим.

Объяснив Наде ситуацию, Станислав Петрович убежал. И Надя осталась сидеть дома, как на ножах, боясь за него. Может ведь еще и бомба какая-нибудь в офисе грохнуть.

В двенадцать муж позвонил. Их его торопливых слов Надя поняла, что в корзине компьютера (как это?..) нашелся текст угрожающей записки Яхъяева, адресованной Фишу.

- Ну, корзина - это архив тестового редактора, потом объясню, - и Станислав Петрович отключил трубку.

В четыре он приехал на обед, глаза у него была невеселые. Сбросил свой клетчатый коротковатый пиджак, освободил шею от галстука, сел кушать. Дети были в школе. Надя налила ему борща, и он, быстро выхлебав тарелку, рассказал, что собственно происходит.

У любого компьютера с приличной памятью есть "корзина", архив, куда сбрасывается текст, который уже отработан, но на всякий случай - вдруг он пригодится. Вряд ли Яхъяев, если бы он сочинил такую записку и напечатал на принтере, просто сбросил бы информацию с экрана в "корзину". Он бы вызвал на экран всю корзину, нашел бы там этот компрометирующий его текст и изъял бы, уничтожил - только мышку нажать. Но в том то и дело, что этот текст сохранился в архиве компьютера. Значит, мало того, что напечатали записку, а еще и сохранили как файл, почему и сбросили в "корзину".

- Могла ли секретарша это сделать от его имени, если ее купили? Не могла. Ирка - любовница Михаила Михайловича, и понимает, что, если он погорит, ее побоятся куда-либо взять. - Станислав прищурился. - Если только очень много заплатили... - Помолчал. - Но это не все. Яхъяев никогда деловые свои записки не диктует секретарше, вообще не доверяет женщинам, и тем более не пишет на компьютере, который стоит в приемной. Он это делает в своем ноут-буке. Но ноут-бук все время при нем. И в этом маленьком компьютере также есть корзина. Если бы он написал текст на ноут-буке, он бы, конечно, сбросил текст в "корзину" ноут-бука и потом уничтожил в "корзине". А еще лучше и надежней - не сохранял, как файл, и стер прямо на экране клавишей "делете". Значит, записку писал не он. А кто-то проник в приемную и сочинил.

- Там не запирается? - удивилась Надя.

Станислав с улыбкой посмотрел на жену.

- Все запирается, Надя. И все можно отпереть. Особенно если работают спецслужбы или бывшие оттуда ребята. Еще такая тонкость! Позавчера этого текста в "корзине" не было, говорит секретарша. Как раз Михаил Михайлович попросил ее почистить... ему почему-то захотелось убрать оттуда весь сор за прошлый год... ну, черт его знает почему. Он ее именно об этом попросил. И там в помине не было этой записки, адресованной Фишу.

- Ее написали вчера?!

- В том -то и закавыка, что когда выбрасываешь в "корзину" текст, рядом встает дата и час. Так вот, возле текста в корзине стояла дата того самого числа, когда был взорван Фиш. А для этого... - Станислав Петрович замурлыкал песенку, как всегда делал, когда размышлял, и подтянув к ногам кожаный кейс, достал свой маленький компьютер. - Смотри! - Он включил и кивнул на засиявший экран. - Для этого нужно поменять время в машине... понимаешь? То есть, как бы отмотать его назад... и этим ложным числом обозначить записку. - Станислав Петрович, поцокав языком, выключил ноут-бук. - У-умный парень работал, более того - основательно все обдумал заранее.

Супруги помолчали.

- Я поехал?..

- Куда?! Вечер на носу!

- Яхъяев просил. Будем создавать мозговую атаку.

- Ты окончательно решил? - Надя жалобно шмыгнула носом. - Я боюсь.

- Но я не могу бросить человека, - ответил Станислав Петрович. - Конечно, шибко черные тучи ходят. Боюсь, нам нынче летом не светит юг, кроме юга Калужской области. - Там у него был некогда купленный в деревне дом. - Но мы еще подумаем. Если найдут того, кто звонил... может быть, все еще обернется в пользу Яхъяева. Ах, деньги!.. И кто их выдумал!..




11. ПОД ЗЕМЛЕЙ

И все-таки она заплуталась в метро, в огромной толпе на пересадке, между тремя станциями. В длинном зале с бронзовыми людьми, прижавшими к коленям винтовки, опустила тяжеленный рюкзак с банками на каменный пол, села на скамейку и закрыла глаза. Видимо, эта станция посвящена войне, ополчению.

Война происходит от слова "вой"? Кажется, так объяснял муж детям в школе... Но это было позже. Многое, многое было позже.

Как странно складывается судьба. Попала в гости - и уже судьба. Мать отговаривала ехать - новогодние морозы стояли, земля трескалась, но отец снарядил подводу, дал два тулупа, с рыжей изнанкой и черной изнанкой - и девочку, которой шел 14-й год, увезли в другой район, в районный центр, к русским людям с фамилией Еруслановы.

Почему судьба? Да потому, что пока была в гостях, в ее родной деревеньке под названием Курай активисты района, работающие по раскулачиванию, отняли у отца и матери дом, лошадь, обеих коров, кур, зерно, а их самих вместе с братьями Марфы отправили в ссылку, в далекую Сибирь.

И как-то так получилось - в спешке и криках страшные люди про девочку из семьи Султанбековых забыли. А Ерусланов-старший, хоть и в другом районе проживает, узнал о случившемся - есть у народа свое радио, и объявил соседям, что приехавшая в гости девочка - его племянница, у нее, после смерти близких, плохо с речью, зовут Марфа, Марфута (а звали-то ее по-татарски - Мафтуха). Поскольку худенькая, маленькая, сказали, что ей 11 лет, отдали в русскую школу. И это уж потом, в десятом классе, она познакомится с учителем Булатом Фатовым...

Кто таков был Ерусланов Степан Петрович? Плотный, как борец, дядька с круглой лысой головой, с подвинченными вверх усами, был известным в Прикамье селекционером, и познакомились они с отцом Марфы Ибраем как раз на "энтой почве", как шутливо объяснил, притопнув, Степан Петрович. Они вместе оказались в 1924 году на выставке хозяйственной продукции в Казани и получили там почетные грамоты от революционных начальников. Марфа помнила: в детстве она ела картошку очень вкусную, как масло, белую, в тонкой кожице. И пшеница росла у отца крупная, устойчивая при ветре и дожде.

Степан Петрович позже говорил Марфе, что отец ее был необыкновенно одаренный татарин, ему бы в Тимирязевскую академию... Но НЭП прикрыли, хороших хозяев объявили кулаками, сам Ерусланов спасся тем, что сразу, вместе с грамотами отдал все свои сорта в колхоз, и что немаловажно - назвал их как можно более звонко: еруслановская-красная, еруслановская-коммунистическая... Как тронешь такого хитрого?

Правда, иной раз он будто нарочно судьбу пытал. Выпивая, даже при случайных людях, пристукнув пустым стаканом об стол, крякал и произносил рискованную свою присказку:

- Кр-репка Советская власть! Придется мне в колхоз вступать...

- Ты уже вступил! Вступил одним из первых... - напоминала на всякий случай окружающим приемная мать Марфы, тихая, синеглазая Екатерина Павловна. Она и сама любила шутку, только шутила вполголоса. Марфа помнит до сих пор ее ласковый говорок:

- Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко... хоть за курицу, да на нашу улицу...

Степан Петрович, глядя на тоненькую Марфу, иногда тихо ворчал:

- Если есть ад и есть там самая большая сковородка на углях, именно на нее попадут дураки, что позарились на дом твой. Ну, что у вас было? Лошадь, так? Две коровы?

- Еще собака Дус... - бормотала Марфа.

Степан Петрович гневно вспыхивал щеками и утирал глаза кулаком.

- Но не мельница же! Не завод! Ох, зависть человеческая... ты страшнее пожара в пустыне!

Хорошо у них было Марфе, ведь если б в дурную семью попала - в омут бы бросилась, так тосковала по своим. Здесь рассказывались иные, русские сказки. И если раньше девочке снился страшный мохнатый лес и костлявый леший Шурале, которому остроумный герой легенды защемил пальцы в трещине дерева, то теперь во снах Марфы бегали медведи и медвежата, и кудахтала рыжая курочка, которая несет золотые яйца. Марфа понимала, что курица не может нести золотые яйца (у нее и в своем доме были куры), но Екатерина Павловна подмигивала:

- А вот наша в високосный год несет... - И Марфочка ждала, когда же придет високосный год, и 29-го февраля на сеновале курочка Еруслановых снесет тяжелое золотое яичко. Славная семья, добрые люди...

Только через одну непременную условность пришлось пройти пионерке, от рождения татарке, - через тайное крещение. До сих пор перед глазами Марфы баня местного попа, в предбаннике - обыкновенная большая деревянная бочка с водой, с двумя, слегка вкривь завязанными обручами из листового железа. Поп в рясе, с большим серебряным крестом, размером с молоток. И еще икона в другой руке. Помощник попа (кто он, дьячок? служка?) в эту бочку окунает крохотного младенца. А как Марфу сунешь туда - ее только окропили из бочки и прочитали молитву. И дали маленький оловянный крестик, в дырочку которого приемная мать вдела льняную нитку. И Марфа, стыдясь (пионерка же!) и гордясь одновременно (а вот мы такие!), надела крестик.

- Запомни, ты крещена четырнадцатого февраля, в день мученицы Марфы... Она твоя заступница.

Но Марфа так и не решила про себя, в какого же Бога верить. Наверное, если он есть, он един, только для разных народов на самые разные имена откликается. И смотрит он сверху денно и нощно миллиардами глаз солнца, луны и звезд, а может быть, еще и глазами птиц и змей, коров и рыб, которых мы считаем неразумными... да еще слушает ушами трав и деревьев... и видит всё, и слышит, и помнит всё. И если кто-то что-то позабыл или делает вид, что забыл, он может напомнить или сном вещим, или разящей молнией крест-накрест, или встречей с неведомым странником...

И не сам, конечно, распорядится - поручит ангелу, тому самому, что в стихах Лермонтова летит "по небу полуночи"... Марфа никогда не забудет, как Булат, задыхаясь от восторга, читал эти стихи... и у него получалось порою "по небу, по луночи..." Ах, правда, иной раз так хочется, когда уже память слабеет и события прошлого перетолкованы властями да и самим народом... так хочется сердцу услышать истину, КАК ЖЕ ВСЕ БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ?



РАССКАЗ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

Как сказано в Евангелии от Иоанна: Мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели.

Марфиньку любили в чужом доме, но тоска по родным словам, по непонятным, но милым молитвам матери и бабушки сушила сердце девочки...

Через многие годы старик Ерусланов попытается помочь ей найти своих близких, но они как в воду канули. После войны один обритый, весь в зеленке землячок, вернувшийся из-за Урала, говорил, что будто бы слышал о неких ссыльных Султанбековых, но не в Сибири, а на севере Казахстана...

После лета 1953 года Степан Петрович слал запросы в Алма-Ату, в НКВД, а после 1956 года и в Москву, гневно требовал, но ни звука. А потом старик сам рухнул жарким летом прямо у ворот своих, на улице, возле поросенка, лежавшего в высохшей луже, - случился второй инфаркт.

Марфа с Булатом к тому времени жили в другом селе, и пока письмо дошло, и они приехали, старика уже похоронили. Марфа поплакала на могиле, обняв приемную мать, и второй раз осиротела, перекрестилась за упокой его души.

Зажгла свечку, подержала в ковшике ладоней возле деревянного креста, - вокруг рыжая жесткая трава, великая сушь - не дай Бог...

Булат раздосадованно скалился - лишнее, Марфа, нет никакого загробного мира... Но он заблуждается, истинно говорю. Хотя вины его тут мало.

До революции в России было 4 духовных академии, 58 семинарий, 1250 монастырей, 55173 православных церквей и 25000 часовен, 4200 католических храмов и 25000 мечетей, 6000 синагог и более 4000 молитвенных домов, всего около 360000 священников. К концу 1919 года в живых осталось 40000 священников.,

В 1922 году, когда Марфе было всего еще четыре годика, Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией начала с того, что надумала прежде всего переменить руководство в церкви. Был арестован противник новой власти патриарх Тихон и расстрелян в Петербурге митрополит Вениамин, а в Москве казнили тех, кто разносил воззвания Тихона. А сколько по России было арестовано митрополитов и архиереев - несть числа.

Ленин, тогдашний вождь, маленький лысый человек с бородкой, прямо призывал огненными телеграммами своими: вешать попов! Арестов и ссылок не избегли и простые верующие люди, монахи и монашенки... И не только православные - в Сибирь гнали муссаватистов из Азебрайджана, дашнаков из Армении, сионисты из общества "Гехалуц"...

Слова Маркса: "Религия - опиум для народа" стали законом. Кровью и унижением, сладким обманом людей создавалась новая религия - коммунизм.

Ссылались те, у кого были дворянские корни, и просто окончившие университеты. Возникла уничижительная кличка, дошедшая до 90-х годов: "Шибко умный, не наш".

Везде искали вредителей - гнали в глухие края инженеров, конструкторов, думающих рабочих, директоров. Может быть, потому, что в большинстве своем эти люди не принимали оголтелого атеизма победителей, а значит, могли вредить не делом, так словом.

После вынужденной передышки в эпохе виселиц и маршей - после НЭПа - взялись и за крестьян, "кулаков" и "середняков", на которых указали крестьяне победнее и все, кому не лень, даже если те с иконами или Кораном в руках рыдали на улицах возле своих ограбленных домов...

Создавалась новая церковь - церковь Ирода...

Великий русский писатель Иван Бунин записал в своих "Окаянных днях": "Съезд Советов. Речь Ленина. О, какое это животное!"

Ульянов-Ленин приехал в Россию, как уже абсолютно доказано историками несмотря на истерический вой левых философов, - с немецкими деньгами, в запломбированном вагоне во главе группы единомышленников: здесь были и его жена Крупская, и его любовница Инесса Арманд, и Г.Усиевич, и Г. Зиновьев (Апфельбаум), и Д. Розенблюм, А. Абрамович, и М. Гоберман... всего 27 человек.

Они прибыли вершить революцию - свой храм на крови 110 миллионов...

Но об этом позже...

Прости, Господи, тех, кто не ведал, что творил... И не прости, Пресветлый, тех, кто знал, что делал своими черными руками...

......................................................

А ведь все могло в тот давний, страшный год повернуться иначе! Марфа хорошо помнит, она уже успела соскучиться в гостях у Еруслановых, на Крещенье собралась домой, в милую свою деревушку, Степан Петрович договорился насчет лошадей, да что-то остановило проницательного человека. Сорока с небес мигнула? Или все на свете случайность? Как знать...

Где бы сейчас была Марфа-Мафтуха, вернись она в Курай? Ее ожидала голодная смерть в ледяных казахских степях? Или она с родителями сбежала бы потихоньку в чужой Китай? Поговаривали, что и такое случалось со ссыльными в смутные для восточных окраин поздние тридцатые годы...

Как страшно, как больно потерять родных. Тысячу раз Марфа обманывалась на улицах городов и сел России, принимая какого-нибудь лысого и курносого деда за своего отца (он был лысоват и курнос), а какую-нибудь сутулую морщинистую бабку за свою мать. Но ведь судьба если что подарит, то что-то и отнимет. Если бы Марфа была выслана вместе с родителями, то не встретилась бы никогда с будущим мужем...

Они познакомились в 1936 году, Булат был старше ее на семь лет, Марфе исполнилось всего пятнадцать. Девочка вытянулась, очень хорошо, звонко говорила по-русски, замечательно пела, ее звали в школе Колокольчик. К этому времени Булат успел закончить в райцентре сельхозучилище, поработать там комсоргом, а затем по специальному направлению партии принял участие в тех самых мероприятиях, которые именовались раскулачиванием...

Много раз в дальнейшей жизни Марфа с ужасом спрашивала в тайных снах себя: "Не он же, не Булат же моих близких обидел?" И отвечала себе в слезах: "Нет, нет!.. мы жили в другом кантоне!.." Тогда были кантоны, не районы.

Как странно плетет судьба свою сеть - нечаянно ступишь вправо или влево - что-то назад пружинисто оттолкнет, на основную тропу. Были в жизни Марфы опасные минуты: на сенокосе босая рассеянная девочка едва не наступила на гадюку, но Степан Петрович в секунду подцепил ее сверкающей косой... В деревне местный милиционер, Дмитрий Михайлович, друг Еруслановых, начал как бы в шутку свататься к юной Марфе. У него были застывшие, светлые, почти белые, как куриные яйца, глаза. Марфа его боялась. И опять-таки Степан Петрович спас: понял, что парень Марфе не нравится, и хотя отвадить от дома сразу не смог, опасался его, наверно, - пил с ним несколько раз самогон, пел песни, отвлекал... И тут во время появился Булат Фатов!

Школьный учитель, он пришел и пригласил Марфу на концерт спеть хорошую советскую песню. Сам же и подыграл на гармошке.

В зале клуба на длинных прогибающихся скамейках, лузгая подсолнечные или тыквяные семечки, сидел местный народ, здесь и Еруслановы, дядя Степан и тетя Катя, и тот самый милиционер. Дмитрий Михайлович был сумрачен и, возя сапогами по полу, сверкая глазами, о чем-то думал - наверняка о Марфе...

Марфа страшно трусила, что он догадается, что она чужая в семье - у нее личико смуглое, вовсе не русское, и косы черные. Милиционер же состоял в родстве с русским священником Никифором, и наверное, еще по этой причине приемные родители уговорили Марфу окреститься. Чтобы Дмитрий Михайлович, если и отступится, не навредил бы, заподозрив истину...

Но вскоре его убило молнией в грозу: милиционер стоял с ведром на крыше, не давая перекинуться пламени с горящего дома... С неба ударила с коротким хрустом огненная плеть, и Дмитрий Михайлович рухнул, стал, как смола, а от ведра только пар остался да ржавый комок жести... Как ни грешно думать, если Дмитрий Михайлович мыслил погубить Марфу, не Бог ли ее спас? И стало быть, это ничего, что она окрестилась...

Она ведь и Булату не сразу рассказала о своих родителях, ой не сразу... А он, Булат, подробно и обо всем - ему было бояться нечего. С гордостью и запальчиво говорил-кричал:

- Это наша власть! Я лично из бедняков! Мой отец пастух, дед был пастух. Мы были неграмотные, тупые, как грибы. - Он любил сравнивать людей с птицами, зверями, цветами. - А теперь хозяева, как медведи в лесу!

- А почему у тебя фамилия какая-то русская? Фат - это легкомысленный человек?

- Нет фат, а Фоат! Фоатом звали деда... это арабское имя! А писака, русский... который оформлял справку, написал не Фоатов, а Фатов! Я когда-нибудь переделаю! Мы весь мир переделаем! Будет сплошное электричество!

О, какой он был тогда лихой, крикливый, Марфа даже прозвала его Скалозуб (из пьесы Грибоедова прозвище), думала - обидится, а он еще пуще - глаза сияют, зубы сияют, немножко расходящиеся, как лучи солнца, весь как вихрь!.. Сама-то Марфа печальна, и это вводило в заблуждение многих парней.

- Тихая она, скромная...

Конечно, дай Бог любому сироте таких приемных родителей, как Еруслановы. И дети у них подрастали уважительные: Александра, сильная, как парень, молчаливая и честная, Любочка, чуть постарше Марфы, все время напевает под нос, славная душа, наверное, поэтому через несколько лет Марфа назовет свою первую доченьку Любой. Но ведь все равно - чужой дом.

Марфа лишнего не возьмет со стола, лишний раз не пожалуется, даже если ее кто обидел - братишка Петя бегает вокруг, дерзкий, горластый, то собачку на Марфуту натравит, а то огромного красношерстого кота бросит: лови. Об этом разве можно рассказать Булату? Несерьезно. Он-то о переустройстве мира думает, о всемирной революции...

Марфа могла разве что поведать тихим голоском о своей крохотной деревушке Курай с соломенными крышами, прилепившейся к подножию горы. Наверное, потому Курай (Свирель), что деревушка стоит на ветродуе, вся в снегах жестких по самые окна, к весне сугробы становятся - как каменный панцирь. Братья из них выпиливали кубы снега и сносили в погреб.

Однажды Марфа уговорила отца и братьев взять ее в город на базар, в райцентр, за двенадцать километров. Отец всю дорогу, закрыв глаза, пел тихие волшебные песни про лес, про поля, про птиц, про золотой закат над речкой. Дочь заставил ехать на возу, но лошади был тяжело, Марфа соскочила и посеменила пешком, как и мужчины, вот и замерзла, будто ледышка.

Но она сама напросилась, поэтому не жаловалась, шла, гордая, скособочась сквозь буран, прикрывая лицо варежкой. Лошадь смешно выкатывала под ноги на дорогу горячие яблоки, и это было вовсе не противно, снег сек скулы, но знала бы девочка, подмерзая тогда, что этот длинный день будет когда-нибудь вспоминаться, как самый счастливый день в ее жизни...

А Булат, наоборот, с особой, ожесточенной радостью вспоминал именно тяжкие дни: и голод в избе, когда крапиву ели, кору отваривали, и холод, когда саманом топили, и про мышей, которые по потолку бегали, как мотоциклисты в цирке, и про красную чесотку, когда дед Булата, исцарапав себя до крови, прыгнул в речку и напугал сома - тот выскочил на мель, а Булат его цоп, хоть и скользок сом, как поршень!

- Бабушка отвела меня в медресе, к мулле, и сказала: мясо вам, кости мне.. Это означало: он может бить меня, сколько ему угодно, лишь бы кости остались целы... Мулла был кругломордый, как барсук. Но я хорошо учился! Я до сих пор знаю арабский... мы и за Черным морем революцию раскочегарим! Веришь?



ДОПОЛНЕНИЕ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

Ко времени знакомства этих славных людей Булат Фатов уже три года преподавал в школе зоологию, историю, географию, труд и военное дело. Зоология - это жизнь животных... история - как жили люди прежде... география - где что расположено на земле... труд - людская страсть создавать предметы и сады... а военное дело - наука убивать других людей.

Первый вопрос, который задал Булат ученице седьмого класса, стоя над ней, высокий, в кудрях, очень похожий на Аполлона из книжки:

- Ты чего же такая маленькая? Можешь ведь заблудиться среди полыни, чикертка' сыман (как кузнечик - на татарском наречии).

Марфа смертельно обиделась и, горделиво вскинув головенку, не ответила. Только в горле жгло.

- Надо больше кашу есть... и лук...

Издевается? Но вскоре она узнала: молодой учитель всем говорит, какая это умненькая и симпатичная девочка. "Прямо принцесса из кино. Только ей не передавайте, а то в артистки сбежит". И ведь угадал! Марфа однажды видела еще в своем селе Курай артистов из Казани - они играли в сельском клубе (бывшей мечети) очень смешную пьесу Г. Ибрагимова про сватовство, и девочка была потрясена красотой лиц актеров и актрис. А как одеты!

Марфа, тогда Мафтуха, сидела на скамейке в ватной фуфайке, в больших валенках, ноги внутри обернуты старыми шалями. Фотографий той поры не сохранилось, но есть карточка, снятая, когда она уже замуж за Булата вышла: стать гордая, личико узкое, прелестное, носик прямой, глаза сияют, как звезды. Но тень печали лежит на сомкнутых скорбно губах...

Однако до свадьбы еще было далеко. При школе создали общежитие, где теперь жили с осени до весны ученики из других сел. Эти школьники собирали железо, валявшееся на земле, кости, из которых, говорили, варят мыло. Марфа, сама не зная зачем, подружилась с "кукушкиными детьми", как их называли, приносила хлеба из еруслановского дома. Иногда мальчики и девочки, сварив обед, звали ее, и она, хоть и не была голодна, садилась вместе с ними. Кто-то донес Степану Петровичу, что его племянница ест у чужих, позорит его, но он, видимо, понимал, что с ней творится, сказал своей опешившей от странного слуха жене: "Да пускай!.. Наши девки для нее взрослые, а Петька маленький для разговоров..."

Впрочем, в интернате заметили, что она не ест свинину, как татарка. Здесь было много и татарских детей, и они не ели свинину, а привозили варить баранину. Мальчики почему-то жили лучше девочек, и чтобы дружить с ними, вернее, с их родителями, девочки стирали одежку однокашникам. Всего их жило в общежитии около семидесяти человек. Весной под руководством учителей сами сеяли пшеницу для школы, убирали, молотили, веяли, пекли. Девочки таскали воду для кухни и уборки, порою за день приходилось до сорока раз пробежать с коромыслом до колодца. К зиме солили капусту и огурцы. Школьную свеклу и морковь уносили на хранение в склад, бывшую церковь, а ночью тайком бегали туда: украдут пару свекол и торопливо сварят, да не доварят...

Марфа подружилась с девочкой Лизой, красивая была девочка, синеглазая, умерла от туберкулеза в десятом классе... Марфа помнит, что она осенью все какую-то траву по холмам рядом с козами щипала. Другие девочки тоже собирали травы, толком не зная, съедобная или нет. Болели. Директор Касымов однажды собрал бледных голодных девочек и закричал на них: "Вы знаете, что в ваших желудках делается? Уж лучше чаю попить, чем черт знает что жевать." Он отсыпал из своих запасов в бумажный кулек девочкам чаю. "Смотрите у меня!" Палец на стол положит и стучит им. У него этот палец был все время обмотан тряпочкой.

Лиза, бедненькая, все уговаривала Марфу бросить учебу и бежать в Казань, поискать там денежную работу, но директор, как-то узнав про их тайные мечты, сказал Марфе, что сообщит в районный комитет комсомола (а ее недавно приняли в комсомол - это была такая молодежная организация на бывшей святой Руси, и Марфу выбрали вожатой в младших классах) и ее исключат. "Не ищут счастья на стороне, - гремел Касымов. - Его куют на месте!" Лизу он почему-то не ругал, наверное, жалел, только Марфу. И Марфа согласилась. А его перевязанный палец она видит до сих пор во снах...

Булат же, прослышав о разговоре директора с маленькой комсомолкой, долго веселился и зубы скалил. Марфа еще не понимала, что он к ней очень даже всерьез относится, следит за ее маленькой светлой жизнью. Вечерами она бежала с подругами играть в избу на окраине, где девочки садились на коленки парням постарше, а те "торговались" с ведущим игру: получали наотмашь ремнем по ладони, если не желают передать красавицу на другие коленки. Из-за Марфы многие уходили домой с опаленными и ободранными ладошками. Зато ее угощали то куском очень жесткого сахара, то булочкой, и она складывала трофеи в кармашек кофты, относила потом бледной кашляющей Лизе...

И вот здесь-то, на посиделках, в желтом игривом сумраке почти гаснущего фитиля керосиновой лампы однажды появился высокий, с суровым лицом Булат и, сделав два шага, выдернул ее из компании подростков.

- Не стыдно? Ты не должна бродить по таким сомнительным вечеринкам.

- Почему?- спросила Марфа, хотя прекрасно понимала, почему.

А он не нашелся, что ответить, покраснел, как чёгендер (свекла). Они молча вышли на улицу и разошлись. И долго еще потом не виделись. Но издалека друг за другом против воли следили...

Он был сильный, подтягивался на турнике раз сорок, быстро бегал - обгонял школьников, дальше всех кидал чугунную гранату, мог стоять на руках, и если при этом видел Марфу, показывал узкий красный язык. Наверно, от смущения... Не дразнил же он ее?!

На уроках он оставался таким же подвижным, весь как на шарнирах, хохочущим и быстро говорящим, и если особенно ловко закончил фразу - выставит смешные нижние зубы. Он поражал Марфутку познаниями в зоологии и истории. Помнил, какие тигры в каких странах сохранились, когда были совершены самые знаменитые изобретения человечества, когда и где гремели войны, сколько народу погибло, какие где правили цари-короли, когда кто кого свергал...

А вот о том, что происходило в эти же дни рядом, или почти рядом с ними в России, он не говорил. И никто здесь, в деревне, об этом не говорил. А происходили страшные судебные процессы. Еще вчерашние сподвижники Ленина и Сталина каялись в своих прегрешениях, признавались, что были шпионами иностранных государств или готовили покушение на вождя...

Правда, их речи вряд ли в этих местах кто мог прочесть. В московских газетах печатались выдержки, но московские газеты приходили только в райком (кантонком) партии. Здесь же можно было подержать в руках лишь республиканскую газету и местную газетенку, а там одни призывы: "Расстрелять убийц Кирова!", "Забьем осиновый кол в гнездо предателей!", "Осудим врагов трудового народа!"...

Были осуждены, брошены в тюрьмы или сразу расстреляны Н. И. Бухарин, "любимец партии" (слова Ленина), А. И. Рыков, Х. Г. Раковский, всего около двадцати известных деятелей партии ВКП (б). И уж, конечно, ни Булат, ни Марфа в те годы не могли прочесть прощальных писем этих людей, оставленных женам, детям, которых также ожидала тюрьма и смерть. Самое ужасное, что многие ушли из жизни, продолжая верить Сталину. Вот что писал Николай Бухарин в тайном послании "Будущему поколению руководителей партии":

"Ухожу из жизни.Опускаю голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методом средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно...

...Любого члена ЦК, любого члена партии эти "чудодейственные органы" могут стереть в порошок, превратить в предателя-террориста, диверсанта, шпиона. Если бы Сталин усомнился в самом себе, подтверждение последовало бы мгновенно.

...Грозовые тучи нависли над партией. Одна моя ни в чем не повинная голова потянет еще тысячи невиновных. Ведь нужно же создать организацию, "бухаринскую организацию", в действительности не существующую...

... С восемнадцатилетнего возраста я в партии, и всегда целью моей жизни была борьба за интересы рабочего класса, за победу социализма. В эти дни газета со святым названием Правда печатает гнуснейшую ложь, что якобы я, Николай Бухарин, хотел уничтожить завоевания Октября, реставрировать капитализм. Это неслыханная наглость, это - ложь, адекватна которой по наглости, по безответственности перед народом была бы только такая: обнаружилось, что Николай Романов всю жизнь посвятил борьбе с капитализмом и монархией, борьбе за осуществление пролетарской революции...

... В эти, может быть, последние дни моей жизни, я уверен, фильтр истории, рано или позлно, неизбежно смоет грязь с моей головы.

Никогда я не был предателем, за жизнь Ленина без колебаний заплатил бы собственной. Любил Кирова, ничего не затевал против Сталина.

... Прошу новое, молодое и честное поколение руководителей партии... восстановить меня в партии."

Господи, прости нам заблуждения наши! Эта страшная организация, именуемая партией, никогда не покается и будет проклята. Николай Иванович, когда в 1936 году по командировке Института Маркса-Энгельса, был в Париже, сказал супругам Ф.И. и Л. О. Дан о Сталине более откровенно: "Он несчастен оттого, что не может уверить всех, и даже самого себя, что он больше всех, и это его несчастье, может быть, самая человеческая в нем черта, может быть, единственная человеческая в нем черта, но уже не человеческое, а что-то дьявольское есть в том, что за это самое свое "несчастье" он не может не мстить людям, всем людям, а особенно тем, кто чем-то выше его, лучше его..."

Но он же, Бухарин, сказал жене Дана: "Стать эмигрантом? Нет, жить, как вы, эмигрантом, я бы не смог... Нет, будь, что будет... Да может, ничего и не будет."

Было.

И много невинных, умнейших, честнейших, пусть в чем-то заблуждавшихся (кто не заблуждался в жизни, бросьте в меня камень!), но желавших счастья народу полегло под кровавой секирой. Однако трагедия в том, что в глубинке России большинство наивного и напуганного народа старалось вообще не думать об этих судилищах, об этих расправах...

Тетрадок в школе не хватало, писали на газетах, на серой бумаге. Стихи, которые Булат посвятил Марфе перед сватовством, были начертаны крупно именно на газетном листе, между печатных строк о добытом в поле турнепсе, и жаль, что этот лист распался с годами на четыре меньших листочка, а затем и вовсе они сгинули... Но Марфа никогда не забудет немного высокопарные строчки Булата о ее "божественной улыбке". О том, как она, эта улыбка, повелевает жизнью природы как минимум в нашем районе.

Он вообще любил высокий слог поэзии и плаката, читал, задыхаясь, громогласные стихи "татарина" Державина про царей, которые умрут, как их "последний раб умрет". Но ценил также мрачного Лермонтова и стихи нежного татарина Тукая. Знал великолепно древнегреческую мифологию, любил листать и показывать стесняющейся Марфе (и от этого делающейся на вид очень суровой) тяжелую старинную книгу, невесть как ему доставшуюся: там сверкали фотографии белых, из мрамора, нагих людей - Аполлона, Венеры... Однажды сказал странные для Марфы слова: "Вот скажи, красивы лошади... овцы..."

Марфа поначалу не поняла, о чем он, согласилась: да, у них дома, во дворе, жили одна лошадь и две коровы, старая и молодая, лежали, жевали... очи у них большие, как у индусских артисток...

Булат почему-то рассердился, потемнел лицом, потом рассмеялся, тихо объяснил, заглядывая ей в глаза: "Красивы волки, тигры, жирафы... да, но нет ничего прекраснее человека! Всё, что на нас, поверху - обман, согласись? Театр может наклеить на артиста бумажки цветные - и кто-то издали подумает: это роскошная одежда. Или могут глаза синим обвести - и подумаешь, большие синие глаза. А вот у тебя, как у будущей смерти моей, - черные звезды!"

- Да ну тебя, Булат-абый, - обиделась девушка.

Булат долго смеялся. А потом долго разглядывал Мару. Чего он терпеть не мог - всяких украшений на пальцах и ушах, а особенно румян, помады (у людей есть такие краски в трубочках- красить губы). Марфа насчет помады была решительно согласна (это ее любимое в те годы слово - "решительно"), но серебряное колечко, оставшееся внучке от бабушки и уехавшее вместе с Марфой в русскую деревню, иной раз надевала, а уж бабкины мониста с арабским буквами на кругляшках - секретно и всегда хранила под воротничком рубашки, для верности крепко затянув красным галстуком. И еще сохранилась памятка от дома - все зимы Марфута укладывала вокруг тонкой своей шеи бордовый шерстяной полушалок, который ей связала мать и в последнюю минуту набросила. Этот полушалок очень ей шел, и она долго его хранила. Где ныне этот полушалок? Птички растащили по белу свету? Или она своей первой дочери Любочке когда-то отдала, а уж у нее он обветшал и разлетелся по земле, по норам маленьких зверушек?..

А в тот день Марфа стирала в сенях. Наденьки на свете еще не было, только недавно родилась Люба, сидела, черноглазенькая, худенькая, в зыбке, прикрепленной пружиной к потолку, а рядом с вертлявой зыбкой на стуле - сутулая, как сугроб, бабушка Фахарниса, мать Булата (приехала жить к ним), закрывая и открывая глаза, мурлыкала татарскую колыбельную.

С треском оттолкнув прочь открытую дверь, как пьяный, с крыльца в сени нырнул муж - лицо темное, будто пожар тушил.

- Что, дорогой? - спросила мать, разгибаясь над сизым алюминиевым корытом. - Опять председатель колхоза зерна не дает? - Муж в ту пору был уже директором школы, и забот у него прибавилось - интернат для сирот при школе расширился, много появилось в последнее время сирот, хотя голод к 1939 году миновал....

- Марфа, я ухожу в армию, - голос у него пресекся. Марфа глянула на него и чуть не упала: господи, неужели война?! Не зря писали, хоть и осторожно, про события в Европе, не зря по СССР поскакала отчаянная песня: "Если завтра в поход..."

Почему-то взявшись за руку, они прошли в избу. Дочка в зыбке и мать Булата на табуретке дремали. Булат подтянул гири у часов на стене.

- Маря... - повторил он и обнял жену. - Со мной говорили из района. Я коммунист.

- Да? А по радио ничего не говорили..

- Ты не поняла. - Булат оглянулся на спящую старуху и шепотом разъяснил. - Хоть и просили молчать... меня... меня рекомендуют в... в особые войска.

- В химические? - с ужасом спросила жена. Почему-то более всего она боялась химических войск, вид противогаза вызывал у нее оторопь. Все эти газы немецкие - фосген и прочие - одними своими названиями уже пугали ее. - Химические?

- Нет, сказали: агитировать... - Булат недоуменно пожал плечами. - Может быть, в тыл врага?

"А где враг?.. - недоуменно смотрела на него Марфа. - Или какая-то тайная война?"

- Что ж... если надо... - И Марфа заплакала.

И Булат ушел - пешком через зеленое, недавно засеянное поле вдоль узких березовых насаждений, именуемых сталинскими защитными полосами, в райцентр. И от него было только одно письмо - через месяца два. "Милая жена, - писал он как-то холодно и казенно. - Добрый день. У нас все хорошо. Служба идет хорошо. Все будет хорошо. Я тебя целую, а также целую нашу доченьку." И хоть бы два слова, где стоит их часть, какая обстановка вокруг, какая природа... А дальше - молчание на целых шесть лет. Оставалось только втайне молиться и ждать, надеясь, что жив. Вся надежда на великого вождя Сталина - что не допустит.

Но в этом же году, 17 августа, не муж ее, а совсем другой человек, некий Федор Раскольников написал "Открытое письмо Сталину", которое в СССР, конечно, никто не увидел, кроме самого вождя и его ближайших подручных. Напечатали на Западе и зачитали по радио, но в ту пору детекторные приемники пионеров и комсомольцев СССР ловили только длинные волны, Москву. Раскольников писал:

"Сталин, Вы объявили меня "вне закона". Этим актом Вы уравняли меня в правах - точнее, в бесправии - со всеми советскими гражданами, которые под Вашим владычеством живут вне закона. Со своей стороны, отвечаю полной взаимностью: возвращаю Вам входной билет в построенное Вами "царство социализма" и порываю с Вашим режимом. Ваш "социализм", при торжестве которого его строителям нашлось место лишь за тюремной решеткой... далек от истинного социализма..."

Были в стране, окружающей Марфу, еще и другие письма, записки на волю из тюрем: Сталину, мольбы и проклятия, вопли из застенок, но пока чаша сия миновала и Марфушку нашу, и ее мужа. Прозрение приходит позже.

Огн вернулся в 46-ом. Вернулся хмурый, с тоскливыми, затравленными глазами. Впрочем, когда выпивал водки, а выпивал в первый год часто, на лице появлялась странная усмешка. Стрелял на огороде из пистолета в воткнутую стоймя доску. А ночью во сне скрипел зубами и плакал.

- Что с тобой? - спрашивала утром жена. Он молчал. Поняла одно - был в каких-то частях, где сами проверяют своих. Однажды у него сорвалось:

- Я хоть не стрелял, когда бежали от страха назад... Бедные Робинзоны.

Какие Робинзоны?.. Это из книги Даниэля Дефо? Наверное, бредил от усталости. Высокий, с кудрями, как-то вмиг облысел. Его вновь назначили директором школы, но он продолжал пить - даже в кабинете своем, скрытно от людей. Слух пошел, что водку хранит в глобусе, заливает всклень. Но это же ложь, она бы вся тут же вытекла. Но пил - это факт. Может быть, Наденька родилась слабой из-за этого... плакса была ужасная...

Причины слабости Булата нам, в небесах, были понятны. Он умный человек, он многое повидал на войне, видел, как любого ни за что могли уничтожить, даже своего, родного солдата по прихоти красной секиры. Жизнь, подаренная Богом, ничего не стоила.

Как сказано в Евангелии от Иоанна: "Мы говорим о том, чо знаем, и свидетельствуем о том, что видели." Господи, прости нам прегрешения наши...

......................................................

- Вам плохо? - донеслось из гулкого сумрака. Старуха медленно очнулась - она сидит на гладкой широкой скамье, возле бронзового человека с винтовкой, на станции метро.

И не сразу до нее дошло, что спрашивают ее. Вскинула глаза - перед ней топтался седенький старичок, в шляпе, в бедном пальтишке, в разбитых ботинках.

- Нет, нет... извините, пожалуйста... - Она поднялась, но получилось резко, закружилась голова, и Марфу Андреевну повело по перрону. Опершись рукой о тускло мерцающую желтую винтовку, снова села.

Старичок постоял и потопал дальше. Добрый человек! Есть еще добрые люди...

Господи, она же в метро и едет к Наденьке! Еще раз достала изломанный в кармане конверт с адресом средней своей дочери, повторила: проспект Севастопольский... дом номер... зашла в вагон подземного поезда и поехала. Люди вокруг - и те, кто сидел, и те, кто стоял - почти все читали книги и газеты. Пожалели бы глаза свои, подумала Марфа, ведь трясет. Или у них книги с крупными буквами? Да нет - она видит, как подолгу впиваются в каждую страницу.

Она сама уже не могла читать на ходу поезда даже рекламные плакаты: размашистые цветные буквы прыгали. Но что это?! Прямо перед собой, на стенке вагона, увидела: "РОДИНА МАТЬ ЗОВЕТ!" Боже, она же помнит этот плакат! Что, что это? Зовут ВСЕХ идти на войну в Чечню? И ее сына Альберта могут забрать или уже забрали??? Она надела дрожащей рукой очки:

- Что? Что это?

Немолодая женщина, стоявшая рядом, поняла ее.

- Коммунисты! К выборам новым готовятся.

- 0, господи!.. - От сердца отлегло.

......................................................

Годы войны лучше не вспоминать. Мать Булата в Кал-Мурзе продала корову, прислала деньги через родственника, плотника Раиса (ходил, сунув топор за кушак). Он собирался жениться, с разрешения Булата купил своей девушке ботинки, а Марфе они купили пальто и ботинки. И невеста Розалия обиделась: почему Марфе пальто с ботинками, а ей только ботинки? И вот уже Марфа стоит в этом самом пальто и этих ботинках в избе своей свекрови и читает страшную бумагу со словами: "ПОГИБ СМЕРТЬЮ ХРАБРЫХ" про великана Раиса, который вот же, три месяца назад хохотал перед ней, обнажив зубы с розовыми деснами, как лошадь. Как всё быстро! Как жаль Розалию... а не подойдешь - ненавидит... Правда, через год она вышла замуж за пожилого человека Касыма, заведующего складом. Наверное, теперь ест много масла...

Но нет, не говори так! Грех! Счастья ей пожелай! Она, ты слышала же, старуха, как и ты... одинока... единственная дочь уехала с мужем-немцем в ФРГ. Это подумать - с немцем, к немцам! Проснулся бы Раис...

Другого же булатова брата, двоюродного, Алешу, из семьи Ивана Сироты, ждала пугающая, странная судьба. Как поняла Марфа из его письма, Алеша Сирота попал почему-то в Марийскую АССР, в леса под Суслонгером. То ли там была школа красных бойцов, то ли, как ей теперь кажется, лагерь. Если школа, почему же он писал, что голодает, и просил переслать хоть что-нибудь? А если лагерь, за что он туда попал?

Точно такое же письмо получила его девушка, которая обещалась его ждать, - Гульчара. Она вечером прибежала в гости, плакала.

- Почему адрес такой непонятный - сплошные цифры?..

Что могла ответить Марфа? Только ангелы небесные, может быть, ведают об этом? А потом Алеша и вовсе перестал отвечать на письма. Куда делся? Погиб на фронте? Или его ждала мучительная смерть под этим самым Суслонгером? Марфа на школьной карте нашла Суслонгер - озеро. Что же там? Почему он там жил? Лишь в пятидесятые годы на запрос райкома партии (по просьбе Булата) пришел официальный ответ: ИСЧЕЗ БЕЗ ВЕСТИ. И Булат словно пулю в сердце получил - захрипел, горевал так, что Марфа боялась за него.

- Я, я тебя погубил!.. - рыдал, глотая водку. - Я... я...

- Почему ты?!

- Я, я!..

Почему он?! А вдруг Алеша жив? И тоже, как розина дочь, где-нибудь за границей?..

Нет, скорее всего здесь, он лежит в земле нашей, где лежат многие родные Марфы и просто много-много хороших людей, включая директора школы с перевязанным пальцем.

Только вот бедную девицу Гульчару жалко - ждала его лет пятнадцать, а потом, говорили, уехала работать в Ижоу (Ижевск). Может быть, там нашла свое счастье?

А почему, кстати, в Ижоу? А потому многие уезжали в столицу Удмуртии, что она ближе других крупных городов, даже ближе, чем Казань. Как сообщало деревенское "радио", там нужны штукатуры, маляры, на химзаводе требуются крепкие девчата...

- Станция метро "Каширская"... - Старуха вздрогнула - это была наденькина станция.

Марфа тороплив подняла с пола рюкзак, дождалась, стоя на ногах, остановки и вышла на перрон. И выехала наверх, под смутное вечернее небо.

Это где-то здесь. Здесь ее кровиночка, дочка Наденька.




12. ГЕОЛОГИ

Вечером Альберт привел в гости своего друга по геологической партии Олега Вальнова. Они уже где-то, видимо, хорошо посидели, были слегка хмельны, но еще вполне крепки на ногах. Дина подумала, что Альберт побоялся в одиночку один домой, и уговорил Олега пойти с ним. Олег - как шкаф, лицо всегда мокрое от усердия (легко ли таскать на ногах центнер весу), нос расплющен, как у боксера - кто на него замахнется? А выпить все геологи на халяву не дураки. Хотя откуда у Алика деньги? Наверное, угощал Олег.

Он и в гостях показал себя джентльменом - войдя, достал с хитроватой улыбкой из-за пазухи плоскую, как картонка, веточку мимозы с ее мелкими желтыми цветочками и протянул Дине. Затем, с такой же ухмылкой, вытащил из-за спины, из-под полы куртки, из-под ремня бутыль шампанского.

- Это мы, пиджа'ки, - цитируя концовку известного глупенького анекдота, поздоровался он и вопросительно-игриво вылупил глаза: мол, гуляем? Пляшем? Чё делаем? И хрипя нечто вроде "карамбы" либо еще что-то иностранное, уселся у порога на корточках, как зэк.

Он всегда, насколько помнит Дина, изображал себя матерого, может быть даже отсидевшего в лагере или тюрьме человека. У него с годами наработался сорванный голос, он, разумеется, пел песни Высоцкого, и пил лихо, заглядывая потом как в телескоп в стаканчик или рюмку.

Дина улыбаясь смотрела на него (какой живой мужчина... впрочем, это может быть лишь оболочка), приказала:

- Встать. Мыть руки и за стол. Сейчас что-нибудь сварганим.

Она пожарила яичницу с сыром и села напротив гостя, приготовясь слушать с удовольствием, чтобы только не думать сейчас о своих с Альбертом горестях, вдохновенный, задыхающийся олегов треп без начала и конца:

- Мы в чужих поселках шли, бря, как матросы на кренящемся корабле, обняв друг друга... нас боялись... А там многие на поселении, бря. И Алик был с нами среди равных... А тайга - как погреб, темно. Алик однажды медведя застрелил! Веришь, нет? Утром встал поссать, извиняюсь... смотрит - медведь, горбатый такой... Верно, герцог Альба?

- Ну, - улыбался Альберт, мизинцем подправляя усики. Школьную кличку, выданную ему друзьями из-за его усиков, всю жизнь культивировал - она ему льстила.

- Спокойно вернулся в палатку, вышел с ружьем и в упор. Спокойствие как у хирурга, извиняюсь за слово "хир". - Олег хохотал, откидываясь на стуле, с треском жуя сухари. Он ел сухари, приготовленные Диной для собачки, которая недавно потерялась. Да, вот же еще беда... совсем вылетело по причине угроз, связанных с долгом Альберта... бедная Розочка пропала... кудрявый пудель с красным бантом... И в газете давали объявление, и по телевидению - не вернулась крошка...

- Я вам лайку достану, - говорил Олег. - Настоящую таежную, с теленка, бря. Танцует, как барерина, хвост, как колесо. Умная, глаза... у меня была такая любовница в Марселе... А может волку горло перервать. Или я лишнего, бря?

- Да говори, говори, - попросила Дина, положив руку в перстнях с бирюзой под цвет глаз на руку Альберта. Наверное, Альберт и попросил друга немного внушить жене, что не такой уж он был всю жизнь трус и трепло. - Говорят, Олег Данилыч, вы даже самородки находили?

Олег смешно, по бабьи, открыл рот и замер, как бы оценивая вес неожиданно сказанных слов. Потом, небрежно махнув рукой в сторону Альберта, налил Дине и себе остатки вина и произнес нараспев:

- Мы этот рыжий металл, как говно, через себя кидали. А куда сдашь? Только бабам на шею, под платье, бря. А в мага'зин или к еврею зайди - тут же Гэбуха споймает. Так что ничего не осталось - все раздали. Эх, молодость, бря! - И он повернулся к другу. - Алик, полетим с нами в тайгу летом, вдруг повезет?

Дина покачала головой.

- Сейчас в тайге очень много стало клеща.

- А чё нам клещ? Керосином натер, бря, и привет.

- А что?.. - заколебался Альберт.

"Сбежит... бросит меня здесь..." - подумала Дина.

К счастью (или к несчастью), зазвонил телефон (домашний, на столе). Дина сильно сжала руку мужу, с улыбкой кивнула гостю:

- Все время типы всякие звонят... спрашивают какую-то Лену... Ответьте вы, Олег Данилович.

Геолог протянул руку в рыжих волосках, торчащих из-под рукава, Дина сняла трубку и передала.

- Халоу?.. - рычащим баском спросил Олег. - Кому кого зачем? - Хохотнул. - Положили трубку. - Он поскреб грудь. - Вот, бря, выпить бы еще, да ведь девушка будет возражать... Нет-нет, бря, она у меня уже давно не девушка, но люблю, как девушку... знаю, что и Алик такой... Мы - романтики, мы открыватели... - Олег уже топал к дверям, натягивая куртку. - Знаете, Диночка, есть открывашки консервов... а мы - открывашки прогресса... А то подумай, Альба, могли бы вместе мотануть нынче... на Таймыр...

Когда гость ушел, Альберт с виноватым видом сказал:

- У него нет денег. Платит алименты, купил сам духкомнатную... Геология нынче бедная.

Они молча посидели, ожидая звонка в дверь или телефонного звонка. Но слава богу, никто до них не домогался. На улице выл весенний ветер, вызвездило, наверное, снова будут заморозки, гололед. И машину выкатывать из гаража еще рано. Кстати, ее продать вместе с гаражом - ну, тысячу зеленых дадут... Нет, не выход. Что же делать?

- Как ты мог?! - В сотый, наверно, раз воскликнула Дина. Альберт убито молчал.

Дина приготовила постель, дочь отправили на каникулы в деревню к бабушке, можно было ложиться спать.

От раздражения, от страхов, мучающих с утра до вечера, Дина требовательно обняла Альберта, но у него - наверное, по тем же причинам - ничего не получилось в любовной утехе, и он лежал рядом, вздрагивая, как мышонок.

- Ты меня не любишь! - оттолкнула его Дина. - Или ты где-то сегодня уже был, у другой?

- Нигде я не был.

- Пойди водки выпей.

Альберт поднялся и, шлепая босиком по линолеуму, ушел на кухню.

- А ты будешь? - спросил он.

- Мне не надо, иначе я тебя растерзаю...

Альберт пробыл на кухне долго. Наверное, он, желая понравиться жене, слишком много хлебнул хмельного, потому что вернувшись в постель, вдруг рассмеялся и начал говорить, глядя в потолок:

- Вот у меня была жена - она никогда не хотела... и мне нравилось... а ты такая активная... ты никакая не эстонка! Нельзя быть активней мужчины...

- Что ты мелешь?.. - возмутилась Дина и даже приподнялась, чтобы получше разглядеть, он в шутку или всерьез.

Альберт закрыл глаза и с блаженной улыбкой продолжал лепетать:

- А вот есть еще одна женщина... ты бы сама согласилась - она прекраснее тебя... нежная... она не царапается, как осьминог... это, это... мисс красоты прошлого года в Новосибирске.

- Ну и что?!

- А то, что все деньги мы с ней и пропили... на Канарах... я с ней летал... и ни о чем не жалею...

- Когда, куда ты летал? - закричала Дина. - Что ты бредишь?! Ты же все время рядом со мной?

- А после поездки к маме... я же уехал за товаром в Ташкент, помнишь? А на самом деле был в Испании

- Что ты брешешь?! Ты же мне телеграммы слал из Ташкента?

- А это мой друг слал по горному институту... Лёня...

Он бредил или правду говорил?! Дина потрясла его за плечи.

- Десять тысяч долларов?

- Да. - Глаза мечтательно зажмурены.

- За две недели? Это еще если с какой-нибудь Мэрилин Монро... если дарить ей кольца по миллиону...

- Так и было, - прошептал, улыбаясь в темноте, Альберт.

- Открой зенки, ты!

- Я пропил... - продолжал, как сомнамбула, муженек. - "Мисс Новосибирск" девяносто девятого года...

- Ненавижу тебя! Предатель!.. - Дина с размаху ударила Альберта по лицу, у того пошла кровь... он хныча сел, слез с постели, отошел в сторону, голый.

- За что?

Дина включила свет - подушка была в красных строчках.

- За что?.. - бормотал Альберт. - Пользуешься тем, что ты женщина? Я бы тебя убил сейчас.

Дина засмеялась и заплакала, накрылась с головой одеялом.

Альберт подошел к ней.

- Ты чего?

- Это правда? Правда? - сквозь слезы, глухо спрашивала Дина. - Неужели правда?!

- Что?!

- Эти Канары?.. Ты пропил деньги и мою квартиру с другой?

- Да я пошутил, - Альберт обнял жену. И они снова накрылись одним одеялом, и обнялись, и он был молодцом. Но Дина все плакала...

Какие все-таки сволочи мужчины... какие сволочи... такими вещами шутить... А ведь она любит этого старого мальчика, очень любит. Он добрый и верный.




13. НАДЕЖДА

Бабуля с тяжелым, кривовато надетым рюкзаком на спине, со встревоженным личиком, выглядывающим как бы снизу, не сразу попала на поверхность земли, где стоят дома, - остановилась в нерешительности в переходе, гадая в какую сторону ей выходить. Чтобы не мешать быстро движущейся мимо, все время прибывающей толпе, - отступила к стене. Из-за того, что опять с шумом закружилась голова, Марфа опустила к ногам, стараясь не брякнуть стеклом, ношу и закрыла глаза.

А стоило ли ехать к дочери, не давая телеграммы или не вызвав на переговорный пункт? Вдруг у нее раздор какой-нибудь в семье, вдруг не до матери? Наденька к зрелым годам стала человек решительный, холодный, все время отмечает в блокнотике, что купить, куда письмо написать - это от первого ее мужа, военного Саши, или уже от адвоката привычка? Кстати, насчет Саши... а вдруг ему покойный муж что-нибудь рассказал о своей службе? А он - Наде? Да, да, не забыть об ЭТОМ спросить. А денег, может быть, адвокат для Альберта даст, она читала: адвокаты сейчас самые богатые люди после бандитов.

Что-то коснулось правой руки - старуха отдернула ее и открыла глаза. Мимо, оглядываясь, прошла старая женщина в пуховой, словно надутой куртке, с лысой собачонкой на поводке. Это ее болонка, подпрыгнув, тронула Марфу за пальцы? Нет же, возле ботиков лежит синеватая бумажка в пять рублей. "Они что же, приняли меня за нищую?!" - у Марфы покривилось лицо, она воскликнула - или это ей показалось, что воскликнула, а сама, наверное, всего лишь прошептала:

- Не надо!.. - но московской женщины с пуделем уже не было в переходе. Марфа со стоном из-за неловкости случившегося нагнулась, подняла деньги, и тут же к ногам ее со звоном упали еще несколько монеток. - Не надо... вы что?!. - Она растерянно смотрела на людей, держа в руке словно тлеющую купюру, а они деловито шагали мимо, и еще двое бросили - один монетку, а другой - или другая (не поймешь, так одета) - червонец. У Марфы затряслись губы, она, плохо видя перед собою, вскинула рюкзак, но не смогла надеть, и наугад поспешила куда-то по переходу, слыша, как вослед укоризненно воскликнули:

- Бабуля! Что же не подобрала?..

"Никому не расскажу!.. Никому!.. - гневно бормотала про себя Марфа. - Какой стыд! Приняли за просящую подаяние! Как будто у меня детей нет! Которые меня любят!" Наверное, ее приняли за нищую потому, что она бедно оделась в дорогу. Но не выбрасывать же поданные деньги?!. И уже наверху, возле киоска, увидев уныло стоящего старичка в черном плаще, Марфа протянули ему бумажки с монеткой.

- Что? - пискнул он, отшатываясь.

- Вы уронили, - нашлась мать. И моргнув, он закивал:

- Да, да... спасибо.

"Хотя что сегодня эти пятнадцать рублей? - размышляла Марфа, взгромоздив на спину рюкзак и удержавшись на ногах, и зорко оглядывая номера на домах. Она вышла из перехода в нужную сторону. - Пять рублей - буханка хлеба. Три буханки. Но ведь и три буханки на дороге не валяются! Если москвичи так легко подают милостыню, значит, богато живут. И Наденька не бедствует.

А старичок-то деньги взял. Хоть и москвич. Не очень, видимо, счастливая у него жизнь. Ах, не дожил мой Булат! Ах, не дожил. Нервы его сожгли, как будто солитеры в нем поселились, когда он вернулся с войны. Сейчас был бы, наверно, похож на этого старичка? А был молод - брови играли, одна выше другой. Если сердился, а больше притворялся сердитым, сдвинет их под углом к переносице, словно птица черная пикирует. А вот когда вернулся в 46-ом - как будто ему стерли лицо. Брови выцвели, кудри поредели, обнажив гладкий золотистый кружок кожи на темени, словно пустыня Сахара на школьном глобусе. И только зубы слегка разбегающиеся, как лучи солнца, остались при нем. Но он редко их показывал - молчал, будто каши набрал в рот. Да что я сегодня о нем да о нем?!"

Нынешняя Наденька похожа временами на него - тоже иногда надувает щеки, как барсучок, и глазами играет. Но Наденьке трудно, Наденька сменила двух мужей, Наденька помыкалась по военным точкам СССР, потом по разгромленной ворами России, а он-то где был, бедненький, почему так и не рассказал? Только однажды, когда пили чай и говорило радио, а говорило оно о великих планах партии, он прибавил звука погромче и сказал, как бы никому, в пространство:

- Не хочу вспоминать то, что ушло. Только бы отлипли.

- "Кто? И что, могут не отлипнуть?", хотела было спросить Марфа, но ничего не спросила - испугалась сама не ведая чего.

Его после возвращения каждый месяц вызывали в райцентр, то к секретарю райкома, то к другому какому начальству, он не объяснял Марфе. Она видела только: он сочиняет длинные "Объяснительные записки" и отправляет в Казань. По деревне ходили упорные слухи, что ему предлагают пойти на очень важные посты, а он отказывается, уверяя, что недостоин, что хочет остаться учителем, каким был до армии.

Все кончилось тем, что товарищу Б. А. Фатову вкатили выговор по партийной линии и перевели директором школы в Березовку, где и предстояло учиться Любе и всем другим детям Марфы, где стоит теперь ее старый деревянный дом.

Но до самой смерти Булат остался угрюм, остерегался приезжих чиновников, особенно милиции, и расцветал только на уроках, перед детьми. Многое он скрыл из испытаний военного времени...

Однажды первого сентября вся школа в цветах и красных транспарантах, в актовом зале "линейка" - нарядные первоклассники и против них десятиклассники-комсомольцы, а директора нет. Говорят, из РОНО комиссия приехала, может быть, он с ними где-нибудь на пасеке? А кто-то сказал, прибыли на "виллисе" из районного отделения МГБ-МВД... Ну и что?! Но Булата Ахметовича-то нет!

Завуч Жукова Мария Ивановна потрясла колокольчиком, дети разбежались по классам, учеба началась. А директор школы так и не появился. Марфа чуть не в обмороке, сразу же после своих уроков побежала домой, но ее уже опередила Люба: "Нету папочки, нету!" Вдруг видят - на патефоне записка, прижатая спичечным коробком: "Скоро буду, я за орехами".

И правда - через три дня вернулся небритый, с рюкзаком, и орехи там на дне, еще не совсем спелые. Люба говорит: зубы вонзишь - не разнимешь, как из воска, но все равно пахучие, вкусные, а некоторые - прямо как сметана." Но дело не в этом, товарищи!

- Как ты мог, директор школы?.. вот так взять и исчезнуть?..

А он:

- Все гости из района уехали?

- Кажется. А что?!

Смотрит сумрачно, исподлобья, как бык. Табаком от него несет. Чего боится?! Что неправильно руководит школой? Да у него уже один ученик, Игнатьев, в обкоме партии сидит, во как!

- Ты с ума сошел!.. - вырвалось у Марфы.

На это он, попятившись, как-то долго и туманно посмотрел ей в глаза, усмехнулся, показав желтые, нечищеные зубы... Где он спал три дня? Где жил? И кого, кого боится? Да, он что-то скрывал.

Но если не Сашке, первому мужу Нади, то, может быть, сыну своему Альберту на рыбалке что-нибудь рассказывал? Они иногда, два мужика, ходили удить вдвоем... Но Альбертик-то был еще маленький, наивный, до двадцати лет красногубый балабол, а когда уехал на Урал, с отцом виделся редко, лишь во время отпусков. В восьмидесятые годы, перед инсультом, отец уже помногу пил и лишь мычал, зубами скрипел. Люба, серьезная старшая девочка, приезжая из Сибири, вряд ли выпытывала что-нибудь у отца - жалела его. Младшая Верочка - тем более.

Разве что Наденька, опять же Наденька, всеобщая любимица, которой даже чужие люди почему-то доверяли тайны, жаловались на свою жизнь, как будто девчонка с золотой косой, словно фея, может помочь им, - возможно, она что-то помнит? Да, да, и об ЭТОМ с ней поговорить.

Старушка боялась лифтов, пешком одолела четыре этажа и, увидев на железной двери написанную мелом цифру 45, нажала кнопку звонка. Но ей никто не открыл. Наверное, дома нет никого. На работе. Хотя какая у Нади работа, она говорила, что была и теперь уже останется на всю жизнь домохозяйкой. Наверное, в магазин пошла. Ну, что ж, мать подождет. Разве что еще раз. Она позвонила еще раз - и вдруг за стеной умолк какой-то стрекот, что-то блеснуло в стеклянном глазке, и железная дверь открылась перед ней.

- Мама!.. - На пороге стояла Наденька, румяная, здоровая. Она завизжала, как в детстве. - Мамочка!.. Подумала, померещилось... Тут иногда беженки ходят... порой гляну в "глазок" - господи, ты!.. Нет, просто похожи!.. - Она тараторила, не сразу увидела рюкзак за плечами матери, ойкнула, сняла. - Такой тяжелый!.. Заходи, дорогая!.. мамулечка!.. одуванчик наш!..

У Нади была квартира, мало чем отличающаяся от квартиры Веры. Кажется, потолок повыше, да обои особенно, как масляные, сверкают. На столе швейная машина, рядом и на стульях материал, что-то вроде синего крепдешина.

- Вот, как раз сижу, строчу моим девочкам... - объясняла Надя, поддерживая мать под локоть. Посадила на диван. - Чаю?

У них есть телефон, музыкальный ящик, на полках горы кассет. На стене - фотографии: вот молодая еще Марфа с детьми (Любовью, Надеждой, Верой, Альбертиком) и отдельно - некий мужчина в свитере (неужто Саша?) с Таней (Таня с бантиком) и другой мужчина в бабочке (наверно, Володя?) с Наташей (Наташа тоже при бантике).

- Что ж телеграмму-то не послала? Мы бы встретили...

- Ничего, ничего... - тихо отвечала мать. Надя помогла ей снять плащ, расстегнула ботики, унесла. Мать, морщась, стянула чулки. Дочь, присев, ахнула:

- Господи, какие вены!..

- Синим карандашом подрисовала... - неловко улыбнулась мать, как в дороге пряча чулки в карман кофты. - Честное пионерское! Чтобы больше жалели...

- Шутки твои. Давай-давай, постираю! - Надя рассмеялась. - Мы тебя, мамка, подлечим, у нас врач - с ним даже большое начальство советуется.

- Как дети? - спросила мать, чтобы увести разговор от себя.

- Доченьки мои? Должны сейчас подбежать... вот радость, бабушку увидят. Ты уж и Таньку, поди, забыла? Она кнопкой была, приезжали... с папкой простились... Взрослая. Да и Наташка уже догоняет. Сейчас увидишь. - Она понизила голос. - В престижной школе учатся. Конечно, платим...

- Платите?! - ужаснулась мать.

- Мам, там особенное преподавание. Стоит этого.

Заметив, как мать разглядывая фото двух ее бывших мужей, Надя стала пунцовой и очень громко (она от волнения всегда так) заговорила:

- Дочки переписываются, дружим! Ничего же особенного?! А Станислав Петрович сейчас подъедет. Здесь нет его фотографии, я повешу. Он хороший. Веселый, умный. - И не зная, что еще сказать, убежала на кухню ставить чайник.

Мать осталась сидеть, устало закрыв глаза, склонившись вперед, иссутулившись, как колобок. О многом надо бы порасспросить дочь. И почему с последним мужем развелась? Судя по письмам, тоже был веселый и добрый человек.

- Он страшно пил, мама, - кричала с кухни Надя, угадав неизбежные вопросы матери. - А вот сейчас не пьет... не женился... Записался в какую-то секту... иеговы, что ли. Кстати, и Сашка ходит холостой. Нашел в медсанчасти какую-то, выгнал, пишет, палкой колбасы. Снова зовет, квартиру ему обещает знакомый командир в Одессе... а один генерал - в Омске. Но даже будь я свободна - больше никуда копытом. Хватит! До сих пор снится самопроизвольный пуск... Сашка говорит, у многих на "точках" такие сны. Это я тебе, пока девчонок нет... - А почему она издали кричит - потому что, не глядя в глаза, легче быть откровенной. - Руки будешь мыть? Может, ванную примешь? А? А?..

Мать хотела бы ей сказать, что не любит плавать как бревно, душ любит. Это уж вечером. Но смолчала. Почувствовав дуновение воздуха рядом, открыла глаза - Надя внимательно на нее смотрела.

- Тебе плохо?

- Нет, нет, все очень хорошо. - Мать выпрямилась, встала, пошла, шаркая в предложенных меховых тапочках, по квартире. Остановилась у окна. Вдали высились, как скирды, голубые и белые башни города. - Светло у вас. Домой, ну, в наши края... конечно, вы уже не вернетесь. Понимаю.

Надя рассмеялась.

- Кто знает, мам. Может, на старости лет...

- Это когда же?

Надя пожала плечами. Мать вернулась к рюкзаку, развязала трясущимися руками стягивающую горловину бечевку, вынула банку меда и банку смородинового варенья.

- Ой, спасибо! Это же экологически чистое?.. Такую тяжесть тащила.

Мать, помедлив (что она хотела?) осторожно вытащила из кармашка рюкзака фотографию деревенского дома, протянула дочери.

- Ой какой он все-таки милый... какой маленький!

- Какой же маленький... - сердито возразила старуха, стараясь выпрямиться. - Пять комнат, считая кухню. Я могла бы и на кухне... Всем бы хватило, всем трем семьям... Там же еще сеновал, баня, клеть. А сад... двенадцать кустов смородины, малины не счесть - вдоль двух заборов... а когда вишня цветет...

В дверь звонили.

- Это они! - просияла Надя, метнувшись к двери. - Подружились недавно, все дулись друг на дружку. - Танька от Сашки письма получает, Натка - от Володи...Я решила одинаковые платья сшить. Редко же кто соглашается на одинаковые... а они рады.

В квартиру вбежали современные юные создания в куртках нараспашку, которые тут же были сброшены в угол - Таня, высокая, вся в черном (черные колготки, черная юбка, черные блузки), гибкая как змея, и Наташа, совсем еще почти дитя. Обе в модных высоких ботинках со шнурками.

- Мамочка, это мы! - Таня потянулась к маме, подставила щеку.

- Тихо, девочки, - внушительно произнесла Надя. - К нам наша мама, ваша бабушка Марфа Андреевна приехала.

Девочки только сейчас увидела высокую строгую старуху у окна.

- Здравствуйте, милые мои внученьки. Забыли уже?

- Здравствуйте! - сказала старшая Таня. - А вот и нет. - И нюхнув воздух, добавила. - Одеколон... "Москва"? Какое прелестное старинное имя - Марфа.

Приехавшая издалека гостья смотрела на чернявую Наташу.

- А ты меня совсем не знаешь.

- Поцелуй бабушку, - сказала Надя.

Наташа смутилась.

- Но я же никогда не целуюсь, мама.

- Это неплохо, - одобрила старуха.

- Потому что боюсь СПИДА, бабушка. Я, бабушка, признаю безопасный секс, но поцелуй... это что-то более интимное... вы уж простите.

Надя покраснела, как ошпаренная. И дала пощечину девочке. Та взвизгнула.

- Что ты несешь, дуреха?.. Она шутит, мама. Они теперь так шутят.

Мать, безукоризненно улыбаясь вставными белыми зубами, сделала два четких шага по комнате и села на стул. Да, дети нынче вольные. Придется всерьез поработать, пока она здесь.

- Сколько же лет тебе, деточка?

- Двенадцать. Раньше в таком возрасте в комсомол принимали, да? Батальонами руководили? - И видимо все-таки что-то уловив юным своим сердцем, Наташа надув губки буркнула. - Простите.

Мать улыбалась. Надя перевела дух.

- Ой, давайте чаю попьем.

- А я музыку поставлю, - предложила Таня. - Вы не против, бабушка?

- Я музыку люблю.

Таня включила что-то шелестящее и ритмическое - так в детстве ветер иной раз ночью стучал ставенкой и шуршал соломой крыши. Девочки принялись ходить по комнате, щелкая пальчиками и жуя жвачку. Надя убрала со стола швейную машину.

Зазвонил телефон. Таня стремительно схватила трубку:

- Алеу? Папа?.. - И пояснила вопросительно уставившейся на нее Наташе. - Наш общий папа... - Кивнула в сторону Нади. - Ну, твой бой-френд.

Надя сдвинула брови, как когда-то папа сдвигал, - пикирующим коршуном.

- Не говори так. Он солидный человек. Честное слово, нехорошо.- И взяла трубку. Голос стал совершенно девичий. - Слушаю, Стасик! А у нас мама приехала... да не твоя, ну, наша мама, бабушка, моя мама. Будем ждать. Цветов купи. Целую. - Надя положила трубку. - Приедет немного позже. У него дела.

Мать внимательно наблюдала чужую, устоявшуюся жизнь. Кажется, все у них, слава Богу, спокойно. Наташа лениво повела глазками и подпрыгнула:

- Платья готовы?! Ой-й-й!..

- Еще нет... завтра. Мама, выключить музыку?

- Нет, нет... пускай.

Мать пересела к окну, к открытой форточке, глядя на гаснущие облака, - снова почувствовала себя невероятно усталой. Кто-то из девочек выщелкнул магнитофон, прошептал:

- Ей плохо? Она не умрет? - Кажется, Таня. - Может, ей что-нибудь другое врубить? У нас Гимн Советского Союза есть! Включить?

Грянула слишком знакомая, величественная музыка гимна.

Они, кажется, не издеваются. Но с ними надо говорить. Мать медленно поднялась, открыла глаза. Таня почему-то испуганно снова убрала звук.

- Маленькие мои, - тихо сказала старуха, старательно улыбаясь. - Я приехала позвать вас всех... ну, пусть когда-нибудь... в наш деревенский дом. Желающих, конечно. - Она протянула внучкам фотографию. - Вот. Он ваш.

Дети, как синички над просом, склонились над темным снимком.

- Это вот скворечник? - спросила Наташа.

- Это называется крыльцо, - объяснила Надя. - А тут вот наличники...

Красивый дом. Очень, очень красивый. Помню, чуть не сгорели... гроза была, молния в березу попала... помню - сразу дегтем запахло... жарко... Мама то по-русски, то по-татарски молится, папа ругается... он же партийный... Правда, мама, напугались?

Мать кивнула, вновь опустилась на стул, закрыла глаза, - словно уснула.

- Ой, напугались, - продолжала уже шепотом - для детей - Надя. - У меня зуб сломался - так стучали! Вот этот. Ну, который раньше тут был. Тс-с... - Она помолчала, видимо, показывая глазами на мать. - Всю жизнь так... Но она - как Ванька-встанька... минуточку и - проснется... Да ведь и дорога неблизкая... ей же восемьдесят...

- Восемьдесят лет?! - ахнула Наташа.

- А она не храпит? - это спросила Таня.

- Ты же видишь, не храпит.

- Старые люди храпят. Наверно, она не спит.

- Нет, наша мама всегда тихо спит. Она устала - с поезда же.

В разговор включилась Наташа - у нее голосок нежный, но с подростковым скрипом:

- Бабушка, мы тебя любим.

- Я вам в детской постелю, - быстро шепнула Надя. - Полежите, как бывало, в одной койке.

- Я, мамочка, ничего такого не сказала. - Это Таня.

- Надо бабулю окружить максимальной лаской. Она долго ехала...

- Старая такая - и поехала, чтобы только на нас посмотреть?

- Да, да. - Перемещение рядом чего-то большого. - И давайте, только тихо... так и быть, устроим примерку...

Дети зашипели:

- Ура!..

Старуха задремала. Но через какое-то время, снова слыша их возню, хихиканье, восторженные шушуканья, сказала, все еще не открывая глаз:

- Но, товарищи... Ленина я не видела. И в белых не стреляла. Я тогда была маленькая.

- Что?! - воскликнула, видимо, испугавшись, младшенькая. Таня рассмеялась.

В это время в дверь позвонили.

- Тихо!.. - страшным шепотом призвала к порядку Надя. - Папа идет!

Марфа улыбнулась и встала, и открыла глаза. Перед ней стоял грузный, с улыбкой до ушей, как у циркового артиста, муж Нади Станислав Петрович, толстенький такой, в одной руке - букет красных роз, в другой - морщинистый портфель, похожий на собаку-бульдога.

- Знаю-знаю, вы - Марфа Андреевна. - Он неожиданно пригнулся и чмокнул в руку, которую Марфа не успела отдернуть. - Да святится андреевский флаг! - И протянул цветы. - Вам! Только вам!

- Спасибо, - мать растерянно приняла розы в прозрачной шуршащей пленке. И вспомнила строчку поэта Солоухина. - Имеющий в руках цветы плохого совершить не может.

- Видите? - сказала Надя дочерям. - На три минуточки выключилась - и опять свеженькая. - Взяла у матери цветы, пошла залить воды в синюю вазу.

Станислав Петрович рассмеялся:

- И у нас есть такой человек... судья. Задремлет на процессе, потом вскинется, очки сменит и - все помнит, о чем говорили - дословно. - Он поцеловал детей в голову, потом - вернувшуюся с вазой Надю. - Кстати, я принес икры, детки. А насчет конфеток, вы сами конфетки!

- К столу, к столу! - воскликнула Надя. И кивнула девочкам в сторону спальни. - Марш переодеваться!.. Мыть руки, помогать!

"Марш" - это было еще от папы. Да и первый муж Нади, военный мальчик, любил такие выражение. Таня и Наташа ушли, прихватив одежки.

Надя проводила мать в ванную, совмещенную с туалетом. Очень удобно, отметила Марфа. Когда она вышла к столу, адвокат выставил из бара две бутылки шампанского, литровую бутыль "Кока-колы", из портфеля вынул бутылку коньяка и зеленую жестяную баночку - наверное, икра.

- Погоди! - остановила мужа Надя. - Мама не любит на клеенке.

- Да ладно, - слабо завозражала мать. Но дочь уже лезла в платяной шкаф, а Станислав Петрович собрал со стола все в руки и, улыбаясь, стоял в ожидании. "Он любит Надю, - отметила Марфа. - Слава Аллаху... или кто у них? Иегова?.."

Когда скатерть была постелена, муж обнял Надю и проворковал, как голубь:

- Люблю, когда тела много!

Вышедшие из спальни, переодевшиеся в обыденный наряд девочки услышали.

- Это не обязательно! - отметила худенькая, как каланча, Таня.

- Но все-таки! - согласилась с отчимом пышная Наташа.

Станислав Петрович, хохоча, обхватил их тоже.

- Вы мои хорошие! Был бы Змий Горыныч, женился бы на всех трех!

Надя снова свела бровки, как сводил их папа, - это означало: ты при маме аккуратней, она человек другой эпохи, может твой юмор не понять... Но мать тоже рассмеялась. Хотела сказать, что у мусульман в капиталистических странах бывает в семье и по три жены, но не решилась. Поскольку сейчас капитализм, еще сочтет, что она позволяет ему такое безобразие.

- Сюда, мамочка, - Надя поправила стул во главе стола. - Тебе тут будет удобно? Сначала, как у нас, у татар, принято, - чай. - И цыкнула на детей. - А вы уже к шоколаду тянетесь? А руки кто будет мыть?

Девочки заныли, как комары, побежали.

- Быстро растут, да, Марфа Андреевна? - улыбался Станислав, открывая икру.

Мать кивнула. И тут же, как ей показалось, вполне ненавязчиво, перешла к делу.

- И деревья возле нашего дома - тоже! Знаешь, Надя, школьники ходят смотреть.

Надя слегка нахмурилась.

- Это она про наш отчий дом, - пояснила Станиславу Петровичу.

- Понял, понял. Шампанского выпьете, мамочка?

Мать задумалась, пропустила вопрос.

- Я налью?.. - адвокат налил ей и Наде. А может быть, не звать в село... не продадут они московскую квартиру, не продадут. А просто денег попросить для Альбертика? Адвокаты хорошо зарабатывают, сама же Надя так сказала.

Появились Таня и Наташа, показали матери свои растопыренные ладошки.

- Я сейчас вам икры, - кивнула Надя. И мужу. - Где купил? Не соленая?

- Презент одного президента. - Станислав Петрович налил себе коньяку. - Фирма-ширма. Конечно, все равно сядет... вор... но полсрока ему скостим. - И объяснил старухе громко. - Я, мама, адвокат. Как врач - помогаю любому, кто обратится. Клятва Гип-конокрада... это вместе Гиппократа, - и сам рассмеялся.

Мать грела пальцы горячей чашкой. Нет, сейчас неудобно, попозже...И снова будто поплыла прочь, забылась совершенно. Сказывалась дорога... а может, близость бездны, которая ее уже ждет?

- Не обращайте на меня внимание, - как сквозь сон, трудно произнесла она. - Кушайте.

- Итак, за здоровье нашей мамы и бабушки! Пьем за ваше здоровье, Марфа Андреевна!.. - Он что-то еще говорил и смеялся, как голубь, булькающим смехом. И девочки смеялись, звенели, как посуда, и шепотом смеялась счастливая Наденька.

......................................................

Старуха очнулась. Она все еще сидела за столом. Ее родные молча смотрели на нее.

- Спасибо, - сказала Марфа. - Спасибо вам. Извините, если внесла беспокойство...

- Да о чем ты, мама! Мы рады! - воскликнула Надя.

- Ой, забыла!.. - Старуха встала, пошла к рюкзаку. - Я же вам иконку... Казанской божьей матери... еще от Еруслановых, моих приемных родителей... - Она достала завернутую в бумагу драгоценную черную доску с печальными глазами. Здесь больше детей, пусть тут и висит. - Вот... пусть хранит ваш дом.

- Спасибо, мое солнышко. - Дочь всплакнула, поцеловала мать, потом икону.

- А где мед, который я привезла? Кушайте!

- Да, да, - дочь метнулась за банками. И показала мед детям на просвет. - Видите, с родины - такой золотой.

Девочки усиленно поглощали икру.

- Ой, я ем, - пискнула Наташа, - а они внутри меня пищат и превращаются в рыбок.

Надя почему-то осердилась.

- Я вижу, вы не голодны... перекусили - марш в спальню!

- Нет, пусть сидят, - попросила мать. - Если им интересно. Вы знаете, шла к вам... только воробья видела на асфальте. И он-то грязный, старый. А у нас птицы - и соловьи, и журавли, и цапли... стоит такая на одной ноге все лето в озере. И овцы ходят вокруг, кудрявые.

- Как Пушкин кудрявые? - спросила неугомонная Наташа.

- Да, как Пушкин, - согласилась бывшая учительница.- А в лесу рысь живет.

- Рысь? Это кто?

- Ну, вроде тигра, - пояснила Таня. - Только маленькая.

- Вроде рыжей киски...- промурлыкал Станислав Петович, наливая себе и Наде коньяка. - Только большая.

Мать вздохнула, как будто на холм поднялась.

- О, если бы всем нам туда... как бы интересно мы там жили! Но я понимаю...

Станислав с Надей молча выпили. Девочки тоже молчали.

- Мам, мы там потанцуем? - спросила Таня.

Надя отрицательно качнула головой.

- Ну, тогда почитаем Маркса, - съязвила Таня. - Можно?

Станислав Петрович давился от смеха:

- Нужно!

Таня и Наташа ушли в спальню.

- Юность! - пояснил адвокат. - Восторг безо всякого Мосторга! Мы тоже такими были! А как у вас цены, Марфа Андреевна?

- Да-да... - тихо отозвалась мать. - Все хорошо. - Сейчас самое время попросить сыну денег.

- Тебе плохо, мам? - спросила Надя. - Давай я тебя положу.

Мать поднялась. Нет, сейчас неудобно.

- Наверно, можно. Чтобы тут не мешалась. Утром, если уделите время, маленько еще поговорим. А вечером я уеду.

- Как?! - ахнула Надя. - Куда?!

- Марфа Андреевна! Обижаете!

- Мама, ты разве не погостишь?! Мы тебе комнату выделим!

- Хотите - вообще отдельно... у меня офис... там телевизор, телефон... - это загорячился Станислав Петрович.

- Спасибо, спасибо, - тихо отвечала мать. - У меня времени... совсем нету. Надо еще и Любу увидеть, и Алика... Где-то у меня зубная щетка была.

Она пошла в ванную, и услышала, как Надя, всхлипывая, шепчет мужу:

- Всю жизнь такая - наш одуванчик! Уговаривать бесполезно.

Ночью мать проснулась. Она лежала на диване. В полумраке рядом, на раскладушке, спали валетом Таня и Наташа. С крыши соседнего дома в окно сквозь тюлевую занавеску светили огромные красные и желтые иностранные буквы.

Мать поднялась, поискала глазами в сумраке на полках привезенную иконку, не нашла. И обратилась к звездочке, тускло мерцавшей в открытой форточке.

- Господи, боже мой!.. Видишь ли меня на чужбине? Я у доченьки моей, у Наденьки... Сердце совсем падает, ноги подгибаются... но дай, Господи, сил мне и других деток увидеть... младшенькому помочь... а уж потом на родину - и там предстану перед тобой вся, как есть... Совсем нету сил... Помоги!.. - Она перекрестилась.

И сидела у стола, пока не стало светать....

......................................................

Первой поднялась, к счастью, Надя. Увидев мать, сидящую на стуле, испугалась.

- Что с тобой. Уже собралась?! Ну почему, почему так быстро?! - подсев рядом, шепотом запричитала Надя.

- У меня билет, - горько слукавила старая женщина. Она сегодня чувствовала себя получше, самое время лететь в Сибирь, пока на ногах держится. И шепотом, почти в самое ухо Наде продолжала. - Доченька, у нашего Альбертика беда.

Она пересказала, как умела, то, что сообщил ей по телефону торопливый косноязычный сынок.

- У них двухкомнатная квартира?

- Да, он говорил: двухкомнатная.

- В провинции двухкомнатная стоит... тысяч двести. А может, и триста.

- Неужели так много?! - ужаснулась мать.

- Н-да, - протянула Надя. - Если бы до дефолта... сейчас мы сами в долгах, мебель купили... машину...

- Жаль... - мать кивала белой, как подушечка, головой. - Ой, жаль.

- Дети только привыкли к Москве, в престижную школу пошли...

- Нет-нет, не думай, что прошу о чем-то таком... живите в Москве, раз тут нравится... я про родину просто так... как про дачу...

Надя навзрыд заплакала, обняла старуху.

- Тихо, тихо... - успокаивала ее мать. - Если что надумаете, позвоните Альберту. Станислав же твой - адвокат.

- Да, да! - зашелестела Надя. - Телефон Алик мне дал. Да, да.

Они помолчали. Мать подумала: "О чем же еще я хотела поговорить с дочерью? Я о чем-то хотела." Вспомнила!

- Надя. Тебе папа не рассказывал о своей службе на фронте? Помню, как ни спрошу, отмалчивался... Может, тебе?

- Да что ты! - зевнула Надя, отмахиваясь. - Кто я?.. Хотя погоди. Когда приезжала с Сашкой еще, он же военный... погоди. - Надя вскинула глаза вверх, моргнула. - Мы, помню, рыбу чистили на берегу... да ведь и ты рядом была?!

- Рассказывай, - тихо попросила мать. - Видать, забыла.

- Чистили рыбу. Сашка потрошит, выдирает изнутри пузырь, прочее... А папа и говорит: "Самое вкусное выбрасываете... для ухи потроха..." И вдруг: "А ты доволен службой? Вот начнется, одной ракетой тысячи человек положишь... "Я же их не увижу!" - смеется Саша. "Тоже верно, - сказал папа. - Увидеть - это уже присутствовать. Я вот стоял вот так, а человека застрелили... Он немцам служил, сам признался... а вот сидит в обоих глазах..." Саша кричит: "Предателя не жалко!" "Жалко, - отвечал отец. - Он в деревне остался из-за операции... ему аппендикс вырезали... ходить не мог. Немцы пришли, назначили его председателем колхоза..."

- Разве у немцев были колхозы? - удивилась мать.

- Они поначалу все оставили, как есть, - отвечала шепотом Надя, оглядываясь на детей, которые завозились рядом, затрещали на зыбкой раскладушке. - Хлеб-то нужен? Это уж потом, когда отступали... все пожгли. Сашка говорит: "Он должен был сбежать..." Папа закурил, кивает. "Да, да, конечно... ползком, как Алексей Маресьев?" И замолчал. Стал хмурым, пил много. Не помнишь? А, ты наверно за солью в дом ходила... чтобы уху-то варить. Все время соль забывали.

- Наверно, - горестно прошептала Марфа. Из-за такой малости она не услышала столь важного признания Булата. - Наверно. Больше ничего?

- Больше ничего.

"Значит, действительно в той СТРАШНОЙ организации служил. Допрашивал... присутствовал... Господи, велик ли грех?! Ведь война. Но я слышала, из этих организаций просто так потом никого не отпускают... Чем же он заболел? И где лечился - получается, целый год?.."

......................................................

- Вас Наденька так любит... - произнес Станислав Петрович. Он стоял рядом, оглаживая чисто выбритое крепкое лицо и улыбаясь то левой, то правой щекой. Надя уже заварила чай, дети встали. - Все время: мама, мама. Вот я ножик точу на кухне - ночью нельзя, ночью только нехорошие люди точат. Гроза летом - она платок на себе голову и меня заставит кепку надеть. Это в доме-то! Говорит, голые волосы молнию притягивают. А в сумерках нельзя ногти стричь... близкие умрут.

- Вы и решили: дурочка у нее мать.

- Да что вы! - адвокат вдруг стал серьезным. - Я вырос без отца... женщин обожаю. Наденька мне теперь и жена, и мама. Верный тыл в наше смутное время.

- Спасибо. - Старуха спрятала фотографию деревенского дома в карман рюкзака. - Вот, покажу еще Любочке... и Альбертику... Может, они скажут: не продавай на дрова, может, еще и вернутся... когда-нибудь... Надо же долг отдавать бедной родине нашей... школа стоит без учителей... люди стали разговаривать, как в тюрьме, грубыми словами.

- Может, еще и мы соберемся! А?! - рыкнул на свою семью преувеличенно Станислав Петрович. - В деревне кислород! А тут сидишь в бетоне...

- Вот Стасик выиграет одно очень важное дело... заработает деньги... - подыграла-пролепетала Надя.

- Да?- вежливо поддержала бесполезный разговор старуха.

- Конечно, мама. Дети доучатся... И все вместе...

- Тогда скажите, какие комнаты вам оставить? Хотите в сад? У вас дети.

Надя растерянно переглянулась с мужем.

- Можно в сад. Да, Стасик?

- В сад - хорошо, - уверенно прогудел Станислав Петрович.

- А в детстве ты говорила - пчелы пугают... у окна вьются, - напомнила мать.

- Господи, что уж теперь! Да и полезно, один-два раза ужалят... В книгах пишут. - Надя вдруг всхлипнула. И стала кулаками глаза тереть, как в детстве. И бросилась в спальню. - Забыли!.. Раз уж такая упрямая... уезжать собралась... мы тебе подарок... Сейчас примеришь? - Она вынесла пакет

- Надя, какие подарки?! - отшатнулась мать. - Ничего нового мне уже не надо!

- Так уже купили! - Адвокат перехватил у жены и ловко развернул серебристый плащ. - Или выбросить с балкона? Вы статная женщина, вам это подойдет!

Старуха растерянно приняла подарок.

- Мамочка, ты еще такая красивая, - бормотала дочь, помогая надеть.

- К вашим божественным светлым волосам... - вторил ее муж.

- Опять же на носу лето... куда без плаща?

Мать пыталась сопротивляться.

- Стыдно же! Старуха - и что-то еще покупает... в такое время.

- Какое время? Нормальное время! А приедешь к Любе - там в Сибири как раз холодные дожди...

- Красавица! - заключил Станислав Петрович. - Вы сейчас... как актриса Любовь Орлова!

- Да ну что вы, - сконфузилась мать.

- Она вообще-то у нас больше на Ладынину походила... - как бы строго поправила мужа Надя.

- Точно! Можно вас сфотографировать с Наденькой? - Он выхватил откуда-то фотоаппарат.

Мать, подумав, попросила:

- Тогда уж с цветами. - И когда вспышка света погасла, тихо сказала. - У меня нет хороших фотографий. Когда умру, приклеите эту на столбик.

- Какой столбик?! - почему-то испугалась и снова захныкала Надя. - И не надо умирать. Давай жить. Жить, жить!

Старуха нагнулась и подняла рюкзак.

- Я сам! - крикнул адвокат и отнял у нее груз.

- Но если... - Марфа посмотрела на улыбчивое широкое лицо нового зятя. - Но если вы обманете Наденьку, знайте... я могу сглазить - и вы умрете. Почернеете и сгорите, как торф.

Надя рассмеялась.

- Мамочка!.. Она шутит. Просто она меня любит.

- Я понимаю! Классно - торф, - пробормотал адвокат, продолжая профессионально улыбаться. Улыбалась и мать.

Она забыла-таки снять обнову, старый ее плащ остался висеть на вешалке в прихожей. Надя поцеловала мать, девочки, красившиеся в ванной, послали старухе воздушный поцелуй, и Марфа вместе с зятем вышла из квартиры.

Наташенька вослед кричала:

- Мы приедем... хочу увидеть цветы венерин башмачок... - И вопила сестренке. - отпусти свои объятия... чуть не задушила, как лесбиянка!

- Баба, а можно - туда мальчика одного приглашу? - Это Таня. - Он может даже в шалаше жить! Будет охранять!

"Ради Бога, приезжайте, если не шутите", - говорит уже про себя старуха. Лифт, пощелкивая и трясясь, увозит ее вниз.

Скоро она будет в большом самолете. Адвокат - хороший мужчина, сказал, что отвезет на своей машине до аэропорта и посадит в самолет. И билет купит - он, конечно, догадался, что старуха неправду говорила, что у нее есть билет. Когда бы она успела его приобрести? И батареечку для ее маленького фонарика в киоске выберет - и зачем старухе фонарик?

Все хорошо, жаль только, не сумела она с адвокатом о деньгах для Алика поговорить. Может, Наденька сколько-то попросит?..




14. ВЕРА И ГАЛИМ

А как же наши немолодые, но такие трепетные влюбленные, которых мать-старуха оставила в их городе не сказать, чтобы со спокойным сердцем, а как раз наоборот - с неспокойным, с тревогой... как там они?!

Марфа Андреевна уехала, и первую ночь Вера легла спать с девяти вечера в страхе, что Галим вот-вот придет, постучится, и что ей делать? Даже если он просто посидит в гостях и до одиннадцати уйдет, как было положено всегда в гостиницах и общежитиях, то соседи все равно могут потом наябедничать матери, что был ухажер, зашел и - не вышел... Во-вторых, в самом деле что же делать ей с Галимом? Он не мальчик, и Вера не дитя, хотя еще и не женщина, но она врач и все понимает... Да и по теперешним временам опасности никакой, а он такой обидчивый... В последний раз перед дверью целовались - она с шуткой увернулась, а у нее были прижаты к груди подаренные цветы, так он выдернул за белые ушки ромашку и сжевал... И захныкал:

- Я татарин... если бы я был русский, ты бы меня любила.

- Почему глупости говоришь!.. - воскликнула Вера. - Я сама татарка.

- А еще лучше, если бы я был еврей... - бормотал он, сплевывая мятые лепестки, на изломах ставшие бесцветными. - Евреев все любят.

- Я их не люблю, - простодушно отвечала Вера, - но, конечно, уважаю.

- Почему "конечно"?! Почему "конечно"?! Что они сделали для сельского хозяйства?

- Но для химической промышленности же сделали? - укорила его Вера. Она имела в виду, понятное дело, главного инженера завода Заславского. - До завтра?

Он пошел к выходу подъезда, задевая стену, шатаясь, как убитый горем, взрослый дядька, с гладкими бритыми щеками, но и с морщинками уже, разбегающимися от носа вниз, как усы у сома, он был так жалок, что Вера тихо сказала:

- Не обижайся... Мне же надо привыкнуть.

- Я тебя все лето ждал

- Две недели августа.

- Это вечность, - бормотал он, не оглядываясь.

И вот мать наверняка уже в Москве. Вера целый день на работе ждет звонка Галима в медпункт, но тот не звонит. Неужели сорвется, напьется, да и тяжелый, страшный явится? Однажды она видела его пьяным, только от матери скрыла. Начальник цеха стоял на улице возле той самой новогодней елочкой и плакал. С неба валил снег, вокруг бегали дети, а он стоял, расстегнув надутую куртку и зажав шапку в руке, и плакал. Вера увидела его издалека (а весь день провела с матерью дома, готовясь к встрече Нового года, и не то чтобы о нем забыла, но подумала - наверняка со своими коллегами начальниками "гуляет"), и вот увидела. Подойти? И как потом уйти?

И она, наклонив голову, как-то постыдно просеменила мимо.

И не включая света на кухне, из квартиры посмотрела вниз - стоял под горкой там же... Так и встретил, кажется, звон курантов. Он любит ее.

Утром (было воскресенье, "наверное, мама с Надей обо мне говорят..."), Вера сама позвонила из телефона автомата в заводскую гостиницу, набрав номер, который как-то слышала от Галима и запомнила) - никто не ответил. Она узнала через 09 телефон вахты гостиницы и позвонила вахтеру, ей сказали что начальник цеха Деев уехал в Елабугу.

- В Елабугу? Зачем? - наивно спросила Вера.

- Наверно, по важным делам, - ответил мужской голос. И кто-то там возле телефона рассмеялся.

"Потешаются. Вот мол, девушка звонит. Приедет - в краску его вгонят..."

К вечеру она собралась стирать, замочила белье, и тут как раз и зазвенел звонок в дверях. Вера открыла, не спрашивая кто, - почему-то была уверена, что это он.

И Галим предстал в дверях неузнаваемый - в шляпе, в белом плаще, в расшитой рубашке, при золотистом галстуке. И брюки глажены, и ботинки черные вычищены до блеска. И весь в сладком облаке одеколона.

Вера почему-то страшно перепугалась. Растерянно улыбаясь, с остро стучащим сердечком, она стояла перед этим старым парнем из родного села и понимала: сегодня что-то случится...

- А я думала - вы не вернетесь... - пробормотала она. - Мне сказали, вы в Елабуге...

Он переменился в лице, словно его ударили, заморгал, отступил.

- Вам сказали?.. - Он замолчал, выжидательно глядя на девушку.

- Там важные дела? - спросила она.

И он, помедлив, закивал, горячо заговорил:

- Я не пил... я... я делом занимался. У нас плохо с кадрами... старики с завода уходят, здоровье... а молодежь, сама понимаешь...

Да, Вера знала: молодые ребята и девушки скорее пойдут на КАМАЗ, если повезет, чем на химическое предприятие. Экологи свое дело сделали - народ напуган, народ хочет жить долго.

- Проходите... - сказала Вера. - Правда, я... - Хотела добавить, что собралась стирать, но постеснялась.

А что уж подумал он, бог весть. Галим снова неуверенно заулыбался, зацвел пятнами, захмыкал, трогая себя за галстук.

- А у меня машина... хотел вам показать город... рассказать, как мы строили наш завод... Или это будет вам скучно?

- Да что вы! - обрадовалась Вера. Все тревожное и втайне желанное откладывалось, отступало на потом. - Мне это будет очень интересно.

Она выключила плиту под баком, оделась и вышла. У подъезда стояла белесая "Волга", за рулем сидел старик-татарин, с сивыми висками, в краснорыжей кожаной куртке с белыми царапинами у швов от старости.

- Исянмесез, - поздоровалась Вера.

- Здравстуй, дочка, - ответил шофер и, когда Галим и Вера сели рядом на заднее сиденье, газанул.

Они поехали мимо завода к Каме, Галим заговорил:

- Я приехал сюда совсем молодым мальчишкой... мы жили в бараках, мы потом несколько бараков сожгли - ожидался приезд Брежнева... но он к нам не доехал, только в Челны... И жить нам стало негде. А новые дома еще не скоро поднялись... да и неудобно было нам, первопроходцам, первыми вселяться... Многие из нас так и остались жить в гостинках. Я лично три раза за эти года отдавал свою очередь... то старикам...

- Мне отдал, - кивнул шофер. - Дай тебе бог счастья и молодую жену.

Галим покраснел и продолжал:

- Парню одному, он вернулся из Чечни, с той еще войны... раненый... женился... и недавно уступил двум молодым специалистам... нам они очень нужны... ты их знаешь, Варежкины...

- А вот это зря, дорогой Галим-ага, - буркнул водитель и, обернувшись, подмигнул Вере. - Не он Варежкины, а ты Варежкин... шибко добрый...

- Ничего, ничего, - гордо произнес Галим.

- Зато хрен теперь получишь... завод еле концы с концами сводит... - не унимался старик, крутя баранку и то и дело оборачиваясь, сверкая железными зубами.

- Это верно, - вздохнул Галим. - Но ничего, ничего...

Вера хотела было сказать, что не в квартире счастье... что у нее вот есть... но тягостно, как в детстве, надулась и продолжала молчать. В конце концов, если они поженятся, можно будет жить у нее, мама сама говорит, что дочка должна строить семью.

Галим что-то еще говорил, хвастался, размахивал руками, и Вера понимала его: его радость была и ее радостью.

- Посмотри... - кивал Галим, обращаясь уже на "ты" при водителе. - Едут машины, сколько машин... а все почти колеса наши! Резина-то наша!

Вера смотрела, как мелькают сосны, по очереди перебегая через огненный закат, и ей казалось, что и она вместе с ними бежит через это красное поле... и огонь доходит до колен...

Они вернулись к ее подъезду, когда уже стемнело, вышла луна, похожая на большой желтый с отколотой эмалью таз. Если Галим зайдет, то белье на виду. Как-то проскочить бы первой и убрать.

Но Галим, заметив ее смятение, понял это, видимо, как-то иначе. И даже почему-то с облегчением:

- Я очень рад, что вам понравилось. - В сумерках из машины на них смотрел с улыбкой -старик-шофер. - Могу ли я поцеловать пальцы... пальчики, - поправился Галим.

Вера смутилась, но он уже схватил ее за руку и чмокнул в верхнюю венку.

- До свидания... до встречи на производстве, - громко сказал Галим. И уехал.

Вера, благодарная ему за такт, за нежность, поднялась к себе. И все же в сердце осталась странная неудовлетворенность... Какой он робкий! А может, так и надо? Вдруг мама передумает и вернется? Тогда и не встретиться. А в гостиницу Вера ни за что не пойдет...

Конечно, хорошо, что он открыто с ней проехался по городу, многие, наверное, видели. А старика-шофера он взял, чтобы рядом с ним самому выглядеть моложе? Вера, сделав это открытие, весело рассмеялась.

Нет, он прав, лучше не торопиться, лучше просто дружить. Зато все так хорошо и чисто.

Но ведь рано или поздно...

И когда это случится?

Лучше, пока мамы нет.




15. ЛЮБОВЬ

- Мамочка! Милая! - Старшая дочь целовала матушку в щеки, в губы, в глаза, в волосы. В кофточку на плече. - Слава богу, слава богу!.. Нынче нет строгостей... а то куковала бы на КП... нас может дома не оказаться... еще и под дождь выгнали бы доблестные чекистки...

Любовь говорила и говорила, раздевая матушку, которая подчинялась ей с покорным личиком - верный признак, что смертельно устала.

- А мы каждый год возобновляем списки... вдруг одуванчик наш прилетит... А он и прилетел! Сейчас попьешь чаю с медом, ляжешь по стойке смирно... - Это тоже из папиных выражений.

Любочка сама уже седая, как Марфа, только лицо круглее, щеки румянятся, когда волнуется. И пальцы, конечно, помягче, потоньше.

Рядом стоит Иван, дородный, высокий мужчина с розовым лицом, в обтрепанных синих штанах и свитере, добродушно смотрит на женщин. Он славный, этот Иван, молчит, не то что адвокат-трещотка с малиновой бабочкой на шее, который, пока вез до аэропорта Домодедово, да и в самом аэропорту, зычным, как у Левитана, голосом провозглашал, что он обожает Надежду Булатовну, что она ангел, но смущают звонки ее бывших мужей, их посылки с икрой и тряпками, их письма и записки - то один из них окажется проездом в Москве, то другой...

А Иван постоял-постоял, да снял с вешалки теплый, меховой жилет, надел на старушку. И она сразу согрелась. Попасть сюда нынче и вправду оказалось просто: когда автобус остановили на КП, Марфа показала паспорт, назвала фамилию своей дочери, девчушки в зеленой форме понажимали какие-то кнопки - и тут же пропустили бабушку в аккуратный городок среди тайги.

Здесь прежде готовили взрывчатку для атомных бомб. Иван как раз работал на реакторе - так называется аппаратура внутри горы, Марфа помнит по давним, тихим - на ушко - рассказам дочери.

- Мамочка!.. - продолжала милая дочь, накрывая стол и время от времени тиская старуху. - Наш одуванчик! Неужели это ты в Сибири?!

- Не тряси меня, я не яблоня! Я горбатая береза!

- Ты же в первый раз на самолете?..

- В первый, первый...

- Что-то случилось?

- Да просто соскучилась... - Мать, чтобы не заснуть (нельзя, испугаются - мол, так ослабела), вскидывает голову вверх, словно фонарик, подбородком вперед, и улыбается вставными зубами, белыми, как сахар. Но эта ее демонстративная улыбка еще более тревожит умную старшую дочь.

- Ну-ка марш в постель... - не отстает она.- Потом расскажешь.

Да, да, нужно будет и Любочку поспрашивать, не поведал ли Булат ей чего-нибудь такого, о чем не знает сама Марфа...

......................................................

- Хотели парни с РТР кино снять - не пустили. А американцев - пожалуйста. - Медленно говорил мужской голос. - А ведь они тоже с телекамерами.

- Ты видел, какие у нее ноги? Пальцы совсем искривились... - ахала женщина.

- Я думаю, в лапу дали зелеными... Режимное предприятие! Вот сюжет для кино!

- Какая все-таки смелая... Или что-то случилось?

......................................................

Слыша сквозь сон негромкий разговор Ивана с Любочкой, мать почему-то вспомнила - вернувшись в 1946 году, Булат, ухватив крепко маленькую дочь за руки, крутит вокруг себя. Марфа ахает: "Уронишь!" - "Никогда!" - "Руки ей вытянешь! Будут, как у обезьяны!" Дочка тут же захныкала, он отпустил ее. Любочка сравнила, соединив, руки - обе одинаковой длины. Отец хохочет: "Не страна, а кино!" И вдруг оглянулся, это у него стало привычкой, посмотрел в окошко поверх ситцевых занавесок, насупился, ушел курить в сени...

......................................................

Старуха проснулась и с трудом огляделась - белки глаз болели, как будто чужие, как будто пуговки, голова ныла волнами. Страшная штука - длинный большой самолет, трясется, но летит...

Мать различила полки с книгами и картины по стенам. Книги и картины те же. Она здесь была в последний раз лет десять назад. Стол тот же, стулья, кажется, новые. Сама она лежит на раскинутом старом кожаном диване, в чистой постели. Рюкзак горбится на полу рядом. Люба, наверное, подумала - вдруг матери лекарство какое понадобится, но искать сама, шариться не стала - не посмела. На стуле - чашка с водой, измеритель давления. Они что, уже у сонной мерили?

- Спит?.. - это шепот Ивана.

- Не знаю, - шепоток Любы.

Мать разлепила белесые губы, прошелестела:

- Жива... - и повторила почетче. - Не бойтесь, жива, как баба Яга.

- Ой, проснулась! - засуетилась рядом дочь, раздернула шторы. - Сейчас кушать будем!

- А почему не на работе?! - строго спросила мать, пряча глаза внутрь морщинистых век, как светлые капли воды в паутину.

- У нас школа бастует, - ответила весело Люба. - А Иван отпросился. У него ночных дежурств на месяц отпуска. - Дай-ка еще раз, смерю! - Она ловко надела на руку старухе хомут измерителя давления, быстро накачала воздух, быстро спустила, глядя на стеклянный кружочек. - Так. Немного получше. Пока лежи по постойке смирно. Подойдет Мила, послушает, вдруг пневмония. Помнишь, однажды?..

- Так я тогда на поезде ехала... а сейчас...

- А сейчас вполне могло надуть вентиляторами.

- Ну вы меня уж совсем за развалину почитаете... - Мать опустила ноги с дивана, Люба покрыла ей плечи халатом. - А я еще к Алик съезжу. Там серьезное дело. Может, завтра и уеду.

- Чего?! - всплеснула руками Люба. - И не стыдно? Еще пирогов не пекли... я ведь тоже умею!

Марфа вздохнула и рассказала им все, что знала про беду Альберта.

- Но вы не бойтесь, я что-нибудь придумаю. - И она улыбнулась детям.

Любочка замерла с открытым ртом.

- Вон оно что... - пробормотала она. - А счетчик, мама... это страшная штука.

Иван задумчиво покрутил головой. Он стоял в синих сумерках вечерней квартиры, спиной к портрету худющего мужчины, академика, о котором мать помнила по прежнему приезду. Рассказывали, что разбился на машине, его потом собрали, сшили, но он уже не смог быть тем, кем был, а чтобы понять это, ума осталось Вот трагедия. "Как я сегодня".

Где-то за стеной затренькали на фортепиано и заплакал ребенок. Внизу включили пылесос.

Мать хотела встать на ноги - опрокинула непослушной рукой чашку с водой на пол.

- Простите, стала такая неумеха!

- Да ну! Какая ерунда. А то полежишь еще?

- Куда больше. Как говорила моя приемная мать, тихая женщина Ерусланова... все еще полежим в нашем общем мавзолее... - Выпрямилась и шутливо отдала честь. - Честное пионерское. Все очень хорошо. - нагнулась над рюкзаком.

- Ах, мама! И зачем столько везла?!

- Мед с родины... -улыбнулась мать, подавая банку. - Иван же любит.

Иван стоял, крутя на животе пальцами и растерянно улыбался. Мать понимала: конечно, у них больших денег нет. Если только все дети скинутся... Но все равно двести тысяч не наберут.

- И вот варенье... смородина...

- Спасибо, спасибо! Сейчас чайник поставлю, - Люба с банками ушла на кухню.

Иван долго молчал. И наконец, как бы вспомнив, что надо же что-то говорить, спросил:

- Сильно трясло?

- Нет. Хороший самолет.

- А вот когда первых космонавтов готовили, нарочно круто выводили из пике, до семи "ж" доходило. Ну, то есть, люди в семь раз становились тяжелее...

- Это опасно? - спросила мать. - Королев умер... и что теперь творится, ужас... по телевидению показывают - ракеты взрываются, вертолеты... шахты горят... среди руководителей воры... Раньше такого не было.

- Раньше вы этого просто не знали. - сказал Иван. - Теперь обо всем можно. Свобода слова.

- Но Бог-то, он все равно знал? - неуверенно предположила старуха. Все помолчали.

Любовь внесла большой, на литр, заварной чайник, накрыла полотенцем с красными розами, расставила на столе чашки и тарелки с золотыми ободочками (знала, что мама любит красивую посуду), голубую вазу с конфетами и печеньем.

- А мед? - мать сдвинула брови.

- Ах, да, да!.. - Люба сбегала на кухню, принесла розетки с привезенным медом. Села, вскочила, включила музыку. - Ты же не любишь, когда молча.

Музыка играла, родные пили чай. Потом Иван поднялся:

- Пойду покурю.

- Опять стал курить? - спросила мать.

- Я толстый, мне можно. - Иван медленно, как лунатик, напялил кеды, куртку, кепку и ушел.

- Все такой же, - кивнула мать. - Молчун.

- Да. Что же делать, мама? У нас таких денег нет. Тысяч семь есть... хотели старую машину купить... Но этого же мало. Разве что еще Милка продаст свою, от бывшего мужа осталась.

- Она развелась?!

- Ничего страшного. Детей нет. Найдет хорошего парня.

- У тебя хороший, спокойный муж. Мне Иван очень нравится, - сказала старуха.

Любовь покрутила в пальцах ложечку.

- Но знаешь, мама, в последнее время что-то происходит. Иной раз посмотрю в глаза - словно стеклянные. Себя вижу, а о чем он думает, представления не имею.

Мать вздохнула. Наверное, это их наука с ума сводит. Иван и раньше-то был странный, молчал подолгу и улыбался. Уже когда Любовь вышла за него замуж и поехала знакомиться к свекрови, Ольге Владимировне, оказалось, что та практически сидячая больная, у нее руки трясутся и говорит плохо, такая странная хворь. А Любочка уже была беременна и ужасно испугалась: а вдруг передается по наследству? Родится ненормальный ребенок? Но слава богу, Милочка и умница, и красавица. Но вот кого она родит?..

- Ах, если бы вы на старости лет взяли да переехали в нашу деревню... - сказала мать. - Там трава на полянах... деревья что-то бормочут всю ночь... звезды... Там и мысли приходили бы совсем другие. - И безо всякого умысла, а скорее всего машинально вынула из кармашка рюкзака и протянула дочери фотокарточку.

Люба послушно посмотрела на фотоснимок.

- Боюсь, не с молодой ли какой связался... - продолжала она. - Вот и мучается. Если полюбил, я его отпущу.

- Любочка, - мать нахмурилась, - тебя невозможно разлюбить.

- Ах, мама. - Люба поцеловала фотокарточку, положила на стол. - Я серьезная, и он серьезный. Люди устают друг от друга. Хочется веселья. - И вдруг ушла зачем-то на кухню - не слезы ли утереть.

- Мы не бараны - хохотать на дровах! - воскликнула вослед мать. - Сама жизнь - слишком это серьезно! Папа ведь тоже был серьезный. Ну, сама посуди - зачем ему история государства российского? В те-то годы... История татар, купил у кого-то... издано в Турции, латинский алфавит... да и Карамзин, Соловьев в пятидесятые-то годы никак не поощрялись...

Дочь, вернувшись, стояла в проходе.

- Читал, сопоставлял, рассказывал детям, что такое истинный патриотизм...

- Ах, мама! Понимаю, патриотизм. Но кто мне сыночка вернет? - Сын Любови Николай погиб в армии еще при Хрущеве, попал на учениях под танк. Там, возле Новосибирска, и похоронили. - У него было плоскостопие... нет же! Надо перед девчонкой выставиться.

Марфа помнила эту горестную историю. Николай, чтобы его признали годным к военной службе, купил большую коробку конфет с ликером (здесь, в "зоне", такие конфеты уже тогда появились) и сумел всучить одной из врачих в медкомиссии. И парня зачислили в строй. Смешной, смелый был парень. Прямой, высокий, как Иван, чернилами якорь на левой кисти нарисован, чуб на левом глазу. Не любил, когда его называли Коля или Колокольчик... только Николай! Прилетел к бабушке, когда школу закончил, - тогда самолеты были дешевы. Все чурбаны березовые, носатые-свилеватые, порасколол. Обошел все улочки Берещовки, поподмигивал всем юным красоткам: еще увидимся... Не привелось.

- А наш Алик слинял, сумел уберечься... - вырвалось у Любови.

Это правда, братик ее рос болезненным и боялся всего: ножей, ружей, грома. Ему повезло - в университете, куда он поступил на геофак, была военная кафедра. Служба в армии мальчика и его друзей миновала - они за партами прослушали курс лекций о войне, они за городом в лесу побегали с деревянными винтовками и пошвыряли макеты гранат. А позже, когда закончил учебу и его время от времени призывали на месяц-два в лагеря на переподготовку, он доставал у знакомых женщин-врачей справку об освобождении - женщины всегда его жалели. Мать судорожно обняла Любовь.

- Нет, я не упрекаю, я люблю братика, - сказала дочь. - Но иногда думаю, родился бы и мой сыночек девочкой... был бы жив.

- Но у вас же есть девочка...

- Вся наша радость. Она у нас врач!

Мать нахмурилась.

- Почему напоминаешь, что врач? Я помню. Не потеряла память.

- Я просто так сказала: она врач. По привычке. Ей богу! - И добавила. - Она известный у нас эколог. В газете "Известиях" статью напечатала, что в отстойнике... ну, у нас бассейн такой, хранятся отработавшие урановые стержни... может со временем случиться взрыв в десять раз страшнее Чернобыля. Ох, был скандал!

- Зачем же не уедете?! Уезжайте скорей!

- Куда, мама?

Мать вздохнула.

- Ее не обидят?

- Теперь нет. Значит, стержни надо куда-то вывозить? А к нам продолжают ввозить! Говорят, что построят завод по переработке... Да, наверно, надо уезжать.

- А почему она развелась? Пил, что ли?

- Пил. Дурака валял, в женскую одежду наряжался. В нашем городе, мама, друг друга знаешь годами, да все равно - в душу не заглянешь. Милкины кольца на свои пальцы стал напяливать, губы мазать... - Люба усмехнулась. - Ну а как у Нади новый муж?

- Солидный, - сказала мать. - Адвокат. По фамилии Шуллер.

- Слышала. Вот роковая женщина. И чем берет?! Она же прощать даже по мелочи не умеет. В детстве, помню, отняла у нее куклу - лет пятнадцать попрекала этой куклой.

- Но если уж любит, обкусает тебе и уши! - Старуха снова обняла дочь. - Ой, Любочка, бедная, намучилась ты... Мы-то в школе, они - на тебе. Всю жизнь бледная.

- Покраситься, что ли?

- А почему бы нет? Личико маленькое, как у девочки. Вот приедешь в деревню - скажу: внучка. Поверят! Знаешь, когда вижу тебя, вспоминаю самые счастливые дни в жизни...

- Когда на сенокос ходили?

- И это счастливые... но вот тридцать восьмой, еще до тебя... отец вернулся с курсов в Казани, его директором школы утвердили. По деревне шел три дня... с гармошкой... я слышала - играет все время мою любимую, догадалась... вот жених мой на верхней улице... вот на Озерке... то там угощают парня, то там... А почему сразу не явился? Оказывается, ехал на пароходе, канатом ему по лицу хлестнули, синяк страшный... стеснялся... ну и пил, конечно. Веселое было время. - Она говорила эти слова, а про себя думала: "Боже мой!.. И ведь в эти как раз годы я бегала с Булатом моим в сельском клубе по сцене, привязав мочалки к подбородку, - высмеивали мулл и попов... Хорошо это было? Молитвы перевирали: ля ильляхи- иль-алла, у муллы не рот - пила. Ля иль ляхи иль алла - смотрит поп из-под стола..."

- Мам, а я запомнила, когда он с войны... идет, подпрыгивает и смеется... я не сразу поняла, что нога хромая... он так нарочно подпрыгивал...

- Да, из-за ранения нога немного усохла...

- Он говорил: второе ружье.

- Но он сильный был. Всю жизнь как юноша. Только вот... Дочка, он тебе не рассказывал о службе? Я поняла, он был в Смерше или как-то рядом оказался... Мне говорит однажды: в спину своим не стрелял... Это что же, когда в атаку гнали своих? А тебе? Ничего не рассказывал?

Люба удивленно смотрела на мать.

- Мама! Вы же столько лет вместе... кому знать о нем, как не тебе?!

Старуха покивала белой, как капустный кочан, головой и застыла в гримасе бесслезного плача. Как ей объяснить дочери милой, что ТАКИХ разговоров они с мужем избегали, а потом и привыкли об ЭТОМ не говорить... да, пожалуй, уединиться-то им был в жизни было негде... все время на виду, все время фанерные стены, а может и чужие люди с длинными ушами за дверью...

Вошел Иван. Мать поднялась, и ее от слабости повело, как на ветру. Иван и Люба подхватили мать под локотки.

- Ну-ну, ты куда?!

- Отпустите! Делаете из меня беременную корову... Может, на балкон хочу выйти, как Брежнев. - Старуха вошла в ванную, умыла от слез лицо.

Она слышала, как звонил телефон. Когда вышла, Иван сказал:

- Дочка едет. - И только теперь его глаза засияли.

- С книжками, как школьница, - пожаловалась Люба. - Едет в автобусе - читает.

- Сегодня на своей машине, - уточнил Иван.

- Может, и за рулем читает? Она у нас критик, ее начальники боятся.

- Легко быть экологом... все равно что быть Явлинским - знай критикуй, - насупился Иван. - А вот творить энергию...

- Ну, ладно, ладно! - оборвала его Любовь. И с улыбкой - матери. - Все ищет разгадку бытия. Скучно ей с нами.

Иван сплетал и расплетал пальцы на животе.

- Умоляла: расскажи устройство атомного котла... пока рассказывал - вся горела, на стуле вертелась. А как поняла - нейтроны, графитовые стержни... - Иван замахал ладонями у висков, как крылышками. Смешной мужчина.

- Мечтает старость упразднить, - сказала Люба.

- Чтобы молодыми помирать? - пошутила старуха. - О, Господи, скажи мне он: выбирай: добавлю десять лет... или дети твои хоть завтра вернутся на родину... наверное бы, выбрала завтра! - Мать сделалась необыкновенном серьезна, вскинула руку. - Да упади на мою голову мягкий чемодан с деньгами, я бы зажгла к вашему появлению, чтобы дорогу домой видели! Да засверкай под ногами трава настоящими алмазами, я бы так все и оставила и других не пустила - чтобы только вам издали земля наша красивей показалась! Валлахи!

Любовь вздохнула, погладила ее по голове.

- Все может случиться, мама. И дети приедут, и мы с тобой еще в новый век заглянем.

- Всегда была мечтательница!.. - старуха села.

- Почему так говоришь?!

- В папочку, царство ему небесное. Сядет на крылечке, на звезды глядит. О чем думает, спроси... только и скажет: за это волосы оторвать могут. То ли шутит, то ли всерьез... Уж на звезды-то глядя, разве можно подумать о чем-то предосудительном?

Иван засмеялся, как дитя. Долго смеялся.

- Можно. Как раз можно, когда на звезды глядишь.

- Только редко это случалось. А то все бежим... Куда бежим?! Верно говорила его мама, бабушка Фахарниса: по сковородке бежим!

В дверь позвонили, но дверь не была заперта. Вошла, стуча каблуками, Мила, в красном и черном, молодая, на вид неприступная женщина.

- Ой, кто это?! - закричала мать. - Моя внученька?

- Бабушка!.. - Мила подскочила, обняла. У нее тоже слезы легкие.

- Чего плачешь? Или я уже умерла? И эта свеча мне только снится? - начала по обыкновению шутить старуха. - Ну-ка получше на тебя посмотрю... Красавица.

- Нет, бабушка, у меня нос картошкой, от папы.

- Неправда, папа у тебя красивый. И ты красивая.

Мила увидела на столе фотографию дома, утерла платочком глаза.

- Ой, это оттуда? Бабушка, я же помню...Там яблони, смородина... Да я прямо сейчас готова ту-ту вместе с вами...

- И можешь сразу отметить, какое окошко нравится больше.

- Стоп! - Мила мягко взяла старуху за кисть.

- Ты меня пугаешь... что такое?

- Пульс неплохой. - Мила надела ей на руку хомут измерителя давления.

- Да уже мерили, мерили!

Мила невозмутимо проделала всю манипуляцию, послушала, покачала головой.

- У меня все хорошо, - сказала строго старуха. - Сейчас пойду... или Иван сходит? Билет мне на завтра.

- В кино? - хмыкнул Иван.

- С ума сошла! - захныкала Люба. - Да никуда я тебя не отпущу!

Мать насупилась, кулачком стукнула по краю стола.

- Вопрос, товарищи, решен.

- И я?! - спросила Мила.

- Ты?! - словно плохо видя, старуха смотрела на родных. - Ты, внучка, готовься, пока я там. У меня серьезное дело. - И в третий раз объяснила, какая беда приключилась с Альбертиком.

Мила переглянулась с матерью.

- Всё четко, - сказала она. - Мне тут делать нечего. Свою квартиру я продам. Она равновелика.

Иван шумно засопел, покивал ей, как маленькой.

- Что? Что?! - вскинулась Мила. Фиолетовые, непонятно зачем так покрашенные волосы растрепались. - Все замуж меня выдать хотят! В конце концов, я там пастуха не найду?

- Насчет пастухов, Милочка, не обольщайся, - тихо возразила старуха. - Нету, молнией убило. Любил с холма кнутом щелкать... щелк, щелк! - Она кивнула вверх. - Видно, главному пастуху не понравилось... Теперь прямо за околицу гонят... в посевы... Безобразие творится! Безобразие!

Мила машинально положила два пальца на кисть бабушки.

- Чего это ты?! Опять?! - Старуха отдернула сухую руку и сунула под мышки. - О себе я сама все знаю. Как Ленин и Сталин. А вот когда умру... в гроб мне положите патефон? положите?.. Или он не будет долго крутиться? Надо этот...

- Магнитофон? - Люба и Иван улыбались.

- Да, да. Чтобы музыку мне в земле играл. Чайковского... Сайдашева... Помнишь, Любочка, в детстве под марш топала? На сколько времени батареек хватает? Ты же физик...

- Я думаю, недели на две... - отвечала, стараясь не блестеть немедленно взмокшими от слез глазами Люба. - Мы можем тебе туда и электричество провести.

Мать очень даже деловито оживилась.

- Вот это хорошо! Хотя бы месяц оплачивайте... пусть играет! Буду знать - вы рядом... даже если не совсем рядом, но о родине нашей помните...

Мила рывком обняла старуху, отошла, пристукнула каблуком.

- Эх, и правда! Только у вас тут кроме телевизора... никаких сладких звуков Моца'рта!

- Обижаешь, - сказала Любовь. - А наш "лазерник"? Папа его наладил.

- Правда?! А что у вас есть?..

- Сейчас. - Любовь принесла из спальни небольшой, похожий на утюг, аппарат, сунула внутрь зеркальную пластиночку и с улыбкой обратилась к матери. - Ты знаешь, мама, моль завелась, и как проникла?! Отложила яйца прямо на микроскопическое там стеклышко... не играет и всё!

Она включила аппарат, и негромкая, поистине сладостная музыка огласила квартиру.

- О!.. Квинтет Шуберта! - простонала Мила, села и минуту сидела, закрыв глаза. Скрипки и виолончель сплетали и расплетали свои нежные, словно светящиеся звуки. - Но подождите! - Мила снова пристукнула каблуком, с вызовом глянула на отца. - Почему ты так отнесся к моему предложению? Я же не вам предлагаю квартиру продать, а свою? Она приватизирована.

- Да хоть трижды приватизирована... - тихо и терпеливо объяснил Иван. - Кто купит? У всех наших квартиры есть. А кто поедет в с материка в закрытый город? А если и захочет, кто его пустит? Если только специалист по атомным делам... но такого еще надо найти. Где ты его будешь искать? Через газеты?

Наступило долгое молчание.

- Ничего, - пробормотала старуха. - Мы что-нибудь придумаем. Я сама с его друзьями поговорю... пусть подождут... не сразу...

- Ой, бабушка, счетчик - страшная штука, - Мила опустилась рядом на стул.

- Разве что плутония килограмм вынести... - хохотнул Иван. - Хватит на десять квартир в Лондоне.

- Ваня!.. - Люба сердито смотрела на него.

- Ну, пошутил, пошутил... пойду покурю. - И большой мужчина ушел.

Старуха покивала своим мыслям.

- А насчет деревни... наверно, зря вас тороплю?.. Зачем страдать, если все равно увидимся когда-нибудь, где-нибудь? В небесах, не в небесах... Мила, ты современная! Есть там потом что-нибудь или ничего больше нет? В самом деле... хочется же верить, но не получается! Нас так воспитали?.. Распадемся на разноцветные молекулы? Или вся эта физика - пока молоды? Люба? А сейчас надо верить?.. снова в эфир, огонь, во что-то божественное? Как думаете? Есть он там, девочки?

- Мне кажется, есть, мама, - ответила Люба.

- Мне кажется, нет, - сказала Мила. - К сожалению.

- Тогда, может, продать наш старый дом? На дрова? Скажите.

- Нет, нет, бабушка!

- Пусть стоит, на всякий случай?.. - И лицо матери вновь обрело по-детски покорное выражение - так у нее бывало перед обмороком от усталости.

Люба рывком обняла мать, подняла, перевела на диван.

- Ложись-ка. Ложись-ложись! Я лично перееду. Надоело жить в атомной зоне!.. Хоть и дверь приоткрыли, все равно тюрьма. Мамочка, я буду жить там! Клянусь! Выберу комнату, которую никто не захочет... А сейчас ляг, ляг...

- Понимаю, старая... - Мать сидела прямо, как пенек, не поддаваясь дочери. Задумчиво потерла желтой ладошкой белую щеку. - Я еще красивых людей помню... когда-то с индийской артисткой Наргис сравнивали... - И наконец, сама повалилась на подушку, подобрала ноги, закрыла седые глаза, затихла.

Любовь отошла к окну. Вдали дымили трубы одного из самых страшных заводов.

- Господи, спаси и сохрани... - бормотала Любовь, будто молилась перед грозной темной иконой. - Поддержки матушку... дай сил, господи, слабой и достойной счастливо пожить, нас всех дождаться...

Мила подошла к матери, шепнула на ухо:

- Она странно дышит... я не слышу дыхания.

С дивана донесся внятный старушечий голос:

- Я сейчас встану.

Мила ахнула:

- Баба! Так ты не спишь?

Старуха молчала.

- Спит, спит, - улыбаясь, прошептала Люба. - Просто, как компьютер... реагирует на отдельные слова. Вот скажи "водка" или "спички".

- Водка?.. - Мила беззвучно засмеялась. - Водка.

Старуха тихо ответила:

- Отец придет и выпорет.

Люба продолжила жутковатую игру:

- Спички.

- В лунную ночь... - проговорила мать. - Человек из лесу явится... и уведет - будешь сто лет костры ему разжигать. Да, слышу, слышу, смеетесь надо мной. А вот состаритесь - посмотрю на вас, какими станете! - И словно ванька-встанька, старуха медленно села на диване, открыла глаза. - Фотографии-то будем смотреть? Ты, наверно, много собрала про тутошнюю жизнь, Люба?

- Три альбома! - обрадовалась Любовь и, достав из секретера, перенесла тяжеленные тома на диван. И женщины принялись смотреть фотокарточки разных лет, смеяться и всхлипывать и снова обниматься.

- А где Милкины слова? - воскликнула старуха. - Она ведь очень смешные вопросы задавала в детстве. Люба, ты же рассказывала?

Любовь развела руками.

- Куда-то делись почеркушки. Наверно, выбросили. Вообще она была умничка, в школе писала сочинения с эпиграфами из придуманных писателей -

например, Арнольд Филькенштейн. И учителка кивала, не хватило у нее смелости спросить: а кто этот Филькенштейн. А класс давился от смеха.

- Ой, жалко! - горевала старуха. - Такая была радость. - Она толкнула Милу ладошкой в плечо. - Помнишь? "Бабушка, ты умрешь?" - "Да, внучка, умру". - "Раньше меня умрешь?" - "Конечно." - "Ты эту цепочку под землю тоже заберешь?" - "Нет, тебе оставлю". - "Красивая цепочка". И я тебе ее отдала.

Смущенная Мила прятала лицо.

- Да ладно уж. Дура была. Но цепочку сохранила.

Вернулся Иван, долго стоял в стороне, возле книжных полок.

- Чего ты? - спросила, не глядя, Любовь. - Выпил?

- На выставку не сводим маму? Зал сегодня открыт.

- А, да, - Любовь поднялась, улыбнулась. - Мам, у нас же Иван художник, скульптор... В ДК выставка, посмотришь.

Мила сказала:

- И наша мама тоже рисует. Мы все рисуем.

- Да это все ерунда... - отмахнулась Любовь. Но, кажется, заволновалась.

Сначала она, а потом Мила перед зеркалом в ванной быстро привели себя в порядок, мазнули по губам. Любовь надела сапожки, синее пальто и синий берет, Мила помогла бабушке облачиться в сверкающий новый плащ, старуха на голову набросила платок, и во главе с Иваном они спустились к машине.

Машина у Милы оказалась грязнокрасная, с помятым правым крылом, без фонаря. Но внутри она была чистенькая, пахла какими-то духами, все разместились и поехали. Правда, ехать-то пришлось всего метров двести - вот за углом на площади и местный ДК, огромный бетонный дом.

Их встретила директриса, громогласная грудастая женщина с рыжими кудельками.

- Мы приветствуем вас, Марфа Андреевна, на нашей гостеприимной сибирской земле. Проходите... рады... недавно были американцы, все в восхищении...

Оставив верхнюю одежду в кабинете, где на стене висели портреты Ломоносова и Королева, посетители гуськом поднялись вслед за начальницей здания по опасно гладким мраморным плитам лестницы на второй этаж и оказались в длинном зале.

- Вот, почти половину места отдали замечательным супругам, нашим физикам Куропаткиным. - Да, да, старуха помнила: фамилия Ивана и Любови Куропаткины. - Если захотите оставить пару строчек о своих впечатлениях, к вашим услугам книга отзывов. А я пока у себя чай приготовлю.

Мать нацепила очки и огляделась.

- Ты сурово не суди, - стеснительно шептала Любовь. - Это мы от скуки... по-своему сходим с ума...

Посредине зала на плоских помостах, обтянутых серой тканью, стояли странные предметы: поломанный стул, на котором возлежала тарелка с серпом и молотом в середине... вокзальный бачок для кипятка с помятой алюминиевой кружкой на цепи... к гипсовой статуе пионерки без одной руки притулился велосипед без колес... Старуха недоуменно прочла надпись на картонке: И. Куропаткин, Наша жизнь.

Она не понимала, зачем сюда, под хороший свет затащили все это барахло, но догадывалась, что, видимо, высокообразованные люди в этом видят какой-то смысл. И покивала, как бы оценивая юмор автора композиции. Исподлобья наблюдавший за ней Иван расцвел, как дитя, подошел, дохнул теплым вином:

- Мама, это как бы прощание с той эпохой... А вот - совсем, совсем другое! - Хихикнув, как женщина, что было довольно странно для крупного мужчины, он подвел за локоть старуху к стене. И она увидела маленькие, не больше обычной книжки, маслянистые картины, изображающие белые горы и синее небо... желтоватые на закате горы и красное небо, и в небе - некое черное страшилище... черные горы и звездное небо, и горе, как в пещере, глаза горят чьи-то страшные...

Мать кивнула. Может быть, это сны?

- Мне это больше нравится, - осторожно сказала она.

- Три картонки американцы купили, - с гордостью объявила Мила. - Папе сто долларов дали. А вот мамины рисунки, еще не видела? Они вызвали фурор.

- Прекрати, - сердилась седая Любовь, покраснев, как девочка.

На белых листах бумаги, прикрепленных иголками к обычной доске, сверкали существа, похожие на бабочки. Во всяком случае, они были симметричные, как развернутые крылья, каждая изумрудная или желтая точка слева повторялась и справа.

- Кубаляк? - по-татарски тихо спросила мать.

- Ну, да... бабочки... - шепотом стала объяснять Любовь. - Я так и назвала. Но говорю тебе, от скуки... Вот в Питере есть жена одного поэта, нашего сибиряка, Элла Фонякова... вот она рисует так рисует...

Подошел Иван, ревниво послушал.

- Подумаешь! Взял бумагу, согнул, на одной стороне намалевал, что хочешь, а потом сдавить обе половинки. Вот и отражение.

- А я и не говорю, что это искусство! - сердилась Любовь.

- Но у мамы купили семь картинок! - гордо сказала Мила. - И даже в Нью-Йорк пригласили с выставкой.

Иван омрачился, обиделся, как ребенок, отвернулся к окну.

- Да ну! - попыталась развеселить всех Любовь. - Даже если мы с Ваней выедем сейчас жить в Россию, все равно еще лет шесть никуда за границу не пустят.

- Почему?! - удивленно пропела мать.

- А они носители! Носители секретной информации! - рассмеялась Мила. - Хотя эту информацию давно уже знают в любом ЦРУ! Тут же, бабушка, теперь каждый день иностранцы. Вот, на днях, снимали на видеокамеру папу и сами веселились, по очереди, возле этого вокзального бачка с кружкой.

Но Иван уже страдал всерьез из-за глупого, по его мнению, щебета женщин, ушел в туалет курить. И когда женщины спустились одеться к директрисе, его нигде не было. И чай пили без него.

Мать, как истинный дипломат, выразила перед директрисой восхищение тем, что в ДК уделяется внимание творчеству своих горожан, что она на родине местному начальству об этом непременно расскажет. А у нее среди местного начальства есть парни, которых она учила, и наверное они ее послушают.

Выведя мать из ДК по гладким опасным мраморным ступеням, Любовь и Мила повели ее в кино - здесь недавно открыли кинотеатр "Супер" со стереоизображением и стереозвуком. В зале было немного детишек, фильм оказался очень громким, на длинном экране друг за другом на мотоциклах или ракетах гонялись грозные чудовища из иных цивилизаций, и у старухи разболелась голова.

Она попросилась к воде, подышать у какой-нибудь речки, но в этом городе речки не было, а имелось озеро. Оно было огромное, круглое и пока что мертвое - только еще начал здесь зеленеть и желтеть лед, и ветер дул в лицо сырой. Женщины постояли возле вытащенных на берег катеров и лодок, побрели домой.

А вечером принялись вместе стряпать татарские пироги - ёчпечмяки (треугольники), растрогались и развеселились, вспоминая, как отец, балуясь, подкладывал в них серебряные монетки... на счастье... Надька, помнится, зуб сломала, долго ревела, разглядывая открытый красный ротик перед зеркалом, а Верка так и вовсе проглотила монетку... И ее все спрашивали: "Ну, нашлась серебряная монетка?"

......................................................

Мать уж подумала, не остаться ли у Любочки на два-три дня, кажется, оттаяла сердцем, но Иван явился ночью совершенно пьяный. Вошел и, сдирая ботинок о ботинок, упал на пол наотмашь. Мила оттащила его на кухню, где только что помыли посуду.

Любовь сидела, опустив пылающее лицо.

- Ничего, ничего, - сказала старуха. - У мужчин бывает. Они же слабые.

- Понимаешь, - начала униженно объяснять дочь, - у них митинг... нет полгода зарплаты... В Думу и во все газеты ушли телеграммы... что мы не отвечаем за безопасность... Ты, мама, понимаешь, что это означает? Атомный город не отвечает за безопасность половины страны!

- Понимаю.

Из кухни вышла расстроенная Мила.

- Тебе, мама, пора разводиться. Зачем таскать комод на загривке? И рисует он плохо.

- Ты о своем отце?! - ужаснулась старуха.

- А знаешь, бабушка, я поняла... мы все обросли такой кожей, что до нас доходит, если только скальпелем ткнут. У меня друзья ссорились каждый день и развелись... а как развелись - вдруг поняли: жить друг без друга не могут. Теперь не разлей вода. Он никак не может очнуться.

- Все равно так нельзя говорить, - возразила старуха. - Семья - ячейка государства.

- Но он вялый, бабушка!.. - шептала дочь. - Приезжал в наш город вице-премьер, курирует оборонку... увидел Ивана - а они так похожи! Предложил поехать в Москву, быть его, как мы поняли, советником... отказался!

- Да охранником, охранником ему предложил он быть! - воскликнула Любовь. - Если честно - двойником! Сейчас такая мода!

- Значит, гордый?! - сказала старуха.

- Может быть, - процедила Любовь. - Только пить зачем?

В дверях показался огромный, с разбухшей губой и ссадиной на щеке Иван. Он замычал, ухватившись с царапающим звуком, как птичьей лапой, за косяк.

- Да здравствуют м-муравьи... они договариваются мысленно! Да здравствуют цветы... как светофоры, перемигиваются! А птицы - как скрипки или арфы... А ты, Любка, все казенными словами только.

- Это правда, - холодно кивнула Любовь. - Меня так воспитали. Матом не могу, губы не слушаются... льстить не умею... Сухая я, да.

- Как забор... - Иван шатался в проеме дверей, но стоял. - Как бетон. Как железобетон. И вообще, все вы... такие правильные, сдохнуть можно... а квантовая механика что говорит? Квант может быть и здесь, и там одновременно.

Люба покраснела и вскочила.

- Ну и уходи к ней!... Только сюда больше не возвращайся! - и убежала в спальню.

- К кому к ней? - крикнула Мила.- У тебя что, папа, бляди появились?!

Иван стоял, криво улыбаясь.

Мать вдруг поднялась, подошла к нему и тихо молвила:

- Если ты, Иван, обидишь Любочку... - голос ее дрогнул. - Мою дорогую...

- Знаю, знаю, - смешно хрюкнул, отшатываясь, Иван и кивнул.

- Что знаешь?

- Вы меня сглазите - я сгорю... как торф.

Мать сверкнула глазами.

- Надеюсь, ты понимаешь, что это правда?! Во мне много кровей и вер. Сделаю так - будешь лежать как бревно... даже почесаться не сможешь. Любочку мою... дорогую... не позволю...

Мила из-за спины бабушки толкнула длинной рукой отца в плечо, тот едва не упал на спину во тьму кухни, протанцевал два-три неверных шага, удержался и уже сам сел на пол, послушно, возле электроплиты.

- Автобус у вас откуда идет на вокзал? - спросила с вызовом старуха.

Мила обняла бабушку.

- Спать... спать... - прошептала она. - Я тебя сама и отвезу, и посажу...

Так и сделали. Мила ушла к Любови, они долго в спальне шептались и плакали. Старуха спала на диване.

Но в пять утра она уже была одета. В окнах стояла синяя ночь.

- Я тебя провожу... - всхлипывая, бормотала Люба. - Я боюсь, что больше никогда тебя не увижу.

- Увидишь, - тихо говорила старуха. - Все хорошо. Только вы, кровиночки мои, не ссорьтесь. - Она надела старые боты свои, сверкающий подаренный москвичами плащ, повязала платок и, поставив рюкзак у ног, села на стул ближе к прихожей.

Растерянно перед нею сели на стулья дети. Иван храпел на кухне.

- Мама, так же нельзя...ты как метеор...- пыталась еще раз остановить старуху Люба.

Мать поднялась. Заглянула на кухню и то ли в шутку, то ли всерьез сказала:

- Если ты обманешь мою Любочку, слово заклятия знаю... станешь седой как

сметана и весь в паутине и мышах.

- Мама!..- устало воскликнула Любовь.

- До свидания, мои золотые. - старуха обняла и поцеловала Любу и Милу. - Главное - мы живы, руки-ноги на месте, хлеб есть. Рада, увидела вас. А вы пообещали когда-нибудь вернуться...

- Да, да!.. - в голос откликнулись женщины.

- А не вернетесь... не сможете.. я уже расписала Вере: кому какие мои подушки, ковер... платки...

Мила накинула яркую куртку, подхватила рюкзак и вышла с бабушкой.

На улице за горящим фонарем стояла ее старенькая машина. Надо же, никто не угнал!.. Мила усадила бабушку на заднее сиденье, и они поехали через КП и тайгу в областной, открытый город, на вокзал.

А через три часа Мила уже провела бабушку в теплое купе сибирского поезда, который повезет Марфу Андреевну в Свердловск, или как он теперь называется - Екатеринбург. Хоть билет ей достался на верхнюю полку, мужчина, сидевший внизу и читавший газету, тут же уступили ей свою.

- Спасибо, - церемонно поблагодарила старуха попутчика. А Миле на прощание сказала. - Теперь не Свердловск, а Екатеринбург? Да, да, я забыла. Надо же, именем женщин когда-то называли города! Вот назвали бы Любовь-город или Мил-город.

Мила рассмеялась, она любила умную своенравную бабушку. И та, чувствуя, зная это, подумала: вот Мила точно приедет! И будет возрождать родину...




16. ЗА ЗДОРОВЬЕ ЖВАНЕЦКОГО

Дело, связанное во взрывом нефтемагната Фиша на улице Никольской, в ста метрах от Красной площади, принимало все более пугающие формы.

Станислав Петрович признался жене, что ему звонили уже два раза. После того, как Станислав Петрович объяснил Яхъяеву, что найденный в "корзине" его офисного компьютера компрометирующий текст не значит ровно ничего, и показал, как это можно сделать, поменяв на время операции дату работы компьютера и загнав уничтоженный файл в "корзину", на его мобильный телефон вышел знакомый адвокат Константиниди. Константиниди сказал, что уважает коллегу, что Станислав Петрович честно отрабатывает свой гонорар, но он, Константиниди, доподлинно слышал: в ближайшие дни в любую минуту Яхъяева могут "грохнуть", и лучше бы Станислав Петрович держался от него подальше.

"Не наше это дело - встревать между воротилами южной нефти", посоветовал Константниди.

А когда через день кто-то еще позвонил в офис Станислава Петровича, его секретарша Кира подключила магнитофон (шеф просил теперь записывать ВСЕ звонки), и Станислав Петрович услышал по записи весьма вальяжный, неторопливый голос (впрочем, его голосом не удивишь), который ему поведал, что У НИХ ЕСТЬ НОВЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА явной вины Махмуда Махмудовича и что его в суде ждет грандиозное разоблачение, и что если Станислав Петрович будет изображать из себя нового Падву, который дружит с известным сибирским бандитом по кличке Бык, будет за большие "бабки" защищать негодяя, то после неизбежного проигрыша - а против фактов не попрешь - Станислав Петрович станет изгоем в Гильдии адвокатов.

- Какие же у вас доказательства? - спросил любезно Станислав Петрович.

- Всему свой час... - ответили ему и повесили трубку.

Раза три или даже четыре вечером незнакомые люди выходили на его квартирный телефон. Но даже, если Станислав Петрович был дома, Надя сама снимала трубку и, не вступая в объяснения (- Где, когда будет?..), отвечала так, как научила ее мать писателя Николаева, живущего через стенку:

- Я ничё не знаю, я у них убираюся, прихожу, ухожу, никого не вижу...

- Бабка, бабка, - начинали сразу же пытаться наладить с ней контакт, но Надя вешала трубку. Станислав же Петрович и дети рядом катались со смеху.

Но если честно, было не до смеху.

Однажды Станислав Петрович на обед не приехал, в этот день он должен был вместе с Яхъяевым посетить следователя Садыкова, Надя вся извелась, и уже под вечер он позвонил по мобильному телефончику, подаренному Яхъяевым:

- Дети дома?

- Да. А что? Ты где же так долго?.. - вскричала Надя.

- Пусть запрутся, никому не отпирают, а ты подъезжай, где мы были неделю назад без детей... ну, где на стекле золотые буковки.

"Да чего ты темнишь!.. - хотела было возмутиться Надя, но поняла: он боится, что их подслушивают, хочет встретиться с ней в каком-то укромном месте. - Ничего себе, дожили!"

- Где, где? - переспросила она. - Это где...

- Я тебе снова говорю - где были неделю назад. Там еще голубей кормят.

Надя вспомнила. Они ходили искать подарок к его дню рождения - мягкую, хлопчатобумажную сорочку с голубой искоркой и, выйдя из "бутика", остановились возле ресторанчика с названием то ли "На канате", то ли "На якоре", что-то такое морское. Там на черном просвечивающем стекле это название на трех или четырех языках - даже на японском, как им объяснил, подмигивая, швейцар в форме капитана 1-го ранга.

- Как-нибудь в следующий раз зайдем... - сказал Наде муж.

И вот сегодня такой звонок, Надя, отведя девочек в спальню, подальше от телефонного аппарата, объяснила, что они должны быть дома, никуда не выходить, никому не отпирать, дождаться возвращения родителей.

- Даже одноклассницам? - удивилась Таня, слегка краснея. Наверное, мальчик Игорь хотел нагрянуть, высокий, зыбкий такой юнец с крашеными волосами.

- Даже!.. - строго ответила мать. Привела себя в порядок (глаза, губы, волосы, цацки на грудь блузона) и, поцеловав заскучавших деток, выскочила из подъезда. Кажется, никаких подозрительных людей вокруг. Но на всякий случай, как любой современный человек, повидавший много фильмов криминального содержания, зашла в магазин и вышла из другой двери вместе с толпой, пробежала до остановки автобуса и запрыгнула в тот, который уже готов был тронуться. Через остановку выскочила и спустилась в метро. И через полчаса была возле ресторанчика на "На якоре".

Мужа не было. К ней сразу подошел бородатый красноносый парень:

- Если есть тоска, мы бьем с носка... - Протянул широкую ладонь.- Бывший футболист, чемпион СССР...

- Извините, - Надя надменно пожала плечиками, хотя было приятно - ее еще пытаются "снять". И тут подкатила машина, но не Станислава, а "мерседес", из него быстро вышел муж и, взяв под руку Надю, провел внутрь темного, с какими-то штурвалами и качающимися лампами ресторана.

- Идем, идем... - Машина тут же укатила.

Метрдотель с улыбкой показал новым посетителям на столик возле огромного якоря, прислоненного к стене, сверкающего так, будто он из золота. Столик был сервирован на троих.

- Кто-то еще будет? - спросила Надя, садясь и помимо воли слегка оглядываясь: что тут за публика? Слишком тревожно в эти дни на душе.

- Может быть, - негромко ответил Станислав Петрович. - Но у нас есть чистый час. Надо поговорить.

Официант принял заказ, принес рыбу, вино, овощи, но пока весь столик не был уставлен снедью, муж молчал. Он сегодня выглядел постаревшим, да ведь он и вправду не юноша, ему за пятьдесят. Лицо как из серого мрамора, в порах и трещинках, голова горделиво вскинута, спина прямая, сидит, как на официальном приеме, и лишь полуулыбка, которую он включает, когда смотрит на жену, как бы обнажает на секунду его веселый характер.

- Что-нибудь случилось? - не выдерживая молчания, тихо спросила Надя.

- Да, - он чокнулся с ней и, улыбаясь, произнес громко. - За море. Хороший ресторан, верно?.. - И отпив белого вина, стал еле слышно говорить, скаля зубы, как бы шутя, невнятно, но Надя понимала. - Значит, вот что. Он сказал, безотносительно к тому, выиграем мы дело или завистники затолкают его на какой-нибудь срок в "Матросскую тишину" или еще куда, он, зная, что я честно работаю на его, пообещал сотню.

- Тысяч?.. - не произнося, лишь артикуляцией спросила Надя.

Он расхохотался, будто бы увидев, что-то особенно забавное в рыбном ассорти, и кивнул. И разумеется, не рублей, Надя это понимала.

"Господи, вот бы и маме можно помочь... то есть Альберту... и нам бы на жизнь надолго хватило..." - быстро думала она. Но как у любой, наверное, женщины здравый смысл осторожно подсказывал, что зря такие деньги не платят. Видимо, виноват этот магнат Яхъяев, тонет. И кто знает, заплатит ли, если его из зала суда под белые ручки уведут.

Станислав Петрович искоса смотрел на свою румяную моложавую жену. И мысли ее были ему абсолютно понятны, как понятны, хотя бы и в переводе, огромные золотые буквы на просвечивающем черном стекле ресторана.

- Не бойся. Они мне перед началом суда выпишут чек.

- Но его деньги могут тут же арестовать, - Надя высказала понимание ситуации, порожденное опять-таки смотрением телефильмов.

На этот раз Станислав Петрович расхохотался от души, сорвал салфетку с груди и поцеловал жену в упругую щечку с ямочкой возле губ, а сверху еще в золотистые нежные волосики.

- Лучший чек - наличные... - шепнул. - Ты наличная... и деньги наличные...

Он иногда странно шутил. Профессия такая.

- А почему они так прозрачно заговорили... я предполагаю - звонки в офис

и на мой мобильник стали им известны. А может, его люди проверяли меня, кто знает. И поскольку я не отказался от него... - Станислав Петрович оборвал себя на слове, нахмурился, медленно подвесил салфетку и принялся закусывать, исподлобья оглядывая пространство - нет ли рядом нежелательных людей.

Но люди вокруг радостно пили и гуляли, оркестр играл "Раскинулось море широко", певец пел голосом, совершенно утесовским, и адвокат успокоился. И заключил, скрещивая вилку с ножом (привычка):

- Я дал согласие. - И глянув на свои швейцарские часики, обернулся ко входу.

К ним меж столами по дорожке, выложенной из сплетенного камыша, пробирался весьма изящно одетый молодой черноволосый, с усами человек, отдаленно напоминающий Яхъяева (брат? дальний родственник?). Конечно, кавказец.

- Извините, задержался... пробки... - соврал он скорее всего для соглядатаев, если таковые рядом есть. - Я достал-таки билеты, - заговорил он, садясь и в самом деле вынимая из кармана какие-то бумажки, протягивая их Наде. - Надежда Булатовна, вы же хотели на этот спектакль.

- Да, - пробормотала Надя. - Спасибо. - Она глянула - и впрямь: билеты в Ленком. Вот девочки-то обрадуются. "Юнона и Авось". - Спасибо.

- Я, собственно, и есть не хочу...

- Может, выпьем немного вина? - предложил Станислав Петрович.

- За здоровье Жванецкого? - с улыбкой спросил молодой человек. Надя сообразила: Жванецкого зовут Михаил Михайлович, как и Яхъяева.

- За здоровье Жванецкого! - согласился адвокат, чокаясь с молодым человеком.

Надо было понимать, что окончательный союз заключен. И одобрен Надеждой.




17. ТЕТРАДЬ ФАТОВА

Днем Марфа проснулась из-за того, что поезд стоит. И что-то он долго стоит. И люди вокруг на насыпи кричат. Кто-то надрывается:

- Вы не имеете права!

- Что это? -спросила мать у женщины, которая лежала напротив.

- Анжерка, - ответила та. - Рельсы перекрыли. Денег им не дают. А нам тут сидеть теперь, пока не пропустят.

"Господи, этого не хватало. Люба или Мила, наверное, уже позвонили Альбертику, будет тревожиться. И жена его, если еще не ушла от него."

Альберт рос слабым, часто болел, а бывало, и придумывал себе хворь. Женщины в доме - бабушка, мать, сестры - жалели его, но он как бы все время ждал от них подвоха - с детства остался страх перед их горчичниками и горькими таблетками, а также шприцами приходивших на дом врачих. Может быть, этот страх перед женщинами угнездился в его подсознании - он, судя по письмам матери, так и не подружился ни с одной девочкой, пока учился в университете. Если не обманывал, конечно.

Геолог из него вышел, видимо, никакой, потому что после первого же сезона он почему-то остался работать в Уральском горном институте, каким-то ассистентом за сто двадцать рублей в месяц. Конечно, и на Урале и в Сибирской тайге условия для работы суровые. Кстати, ему не рекомендовалось пить водку: после того, как в детстве переболел еще и желтухой, печень не выдерживала. Но Альберт, наверное, все же выпивал, хорохорясь перед коллегами, в том числе и перед женщинами: всегда был заносчивый, скрытный. Наверняка они чувствовали его слабину (он же еще и стихи сочинял!), и именно потому тянулись к нему - иной женщине хочется кого-то и жалеть.

Одна такая, судя по письму, уговорила его, что он замечательный, сильный, гордый, и затем отобрала через суд квартиру, которую он получил в экспедиции. Мать так и не поняла, почему же он хотя бы не поделил жилплощадь - ведь была так называемая "полуторная" квартира, хоть комнатку бы оставил за собой! Постыдился мелочную склоку разводить на суде, разговоров за спиной? Вот в этом он был точно как его отец - в неприятных ситуациях Булат мог хлопнуть дверью: мол, гори все синим огнем, только оставьте меня в покое!

А теперь сынок живет у какой-то Дины, причем, квартира эта наполовину куплена на его, Альберта, деньги, о чем он летом рассказал Любочке, как старшей из сестер и самой доброй. Но из благородства записал квартиру на имя Дины - мол, не собираюсь бросать тебя... Если любят друг друга, почему же нет?

Марфа днем вылезла из душного вагона, спустилась по ступенькам вниз, на дурно пахнущую насыпь. Вокруг бушевал митинг, стояли палатки, пили пиво, пели, играли на гармонях. В стороне хлестко дрались небритые мужики, их одергивала милиция и, наконец, куда-то увезла на синей коротенькой машине.

"Раньше было немыслимо, чтобы поезда останавливали, - горестно думала старуха, возвращаясь в купе. Раньше бы..."

- Да, да, - словно услышала ее мысли женщина, лежавшая всю дорогу рядом, на противоположной полке. - Раньше бы их сразу - куда Макар телят не гонял.

Мать покивала, хотя не любила эту пословицу. У нее в деревне во времена юности (в деревне Еруслановых) был знакомый светловолосый паренек Макар, в модных лаптях из бересты, с кнутом в руке, его затоптали лошади на празднике сабантуй. Как-то так получилось - слетел он со своего жеребчика и - прямо под ноги скачущих лошадей... Где он теперь, милый?

Надо сказать, много пословиц с именами Марфа не любила, почему-то напрямую соединяя их с людьми, чьи имена упоминались. "Иван Иваныч, дай бабу на ночь". А Иван Иванович-то был какой хороший кузнец в селе, и жена у него была славная, да померла от туберкулеза. "Сидит Пахом на горшке верхом". Пахом был председатель колхоза, орден Ленина имел... Как-то сказала старуха Верочке о своей досаде, а дочь только рассмеялась: "У тебя память засорена, мама. Это шлак." И то правда - слишком длинную жизнь прожила...

Поезд стоял сутки. Потом его погнали, но встреч солнцу - куда-то в сторону, на юг. Мать хотела попить-поесть, да обнаружила, что денег-то у нее не осталось ни рубля. У Любы спросить постеснялась, а Миле насильно всучила свои сбереженные, чтобы внучка на них билет взяла. Та глазками засверкала, носиком зашмыгала, а старуха успокоила ее: "Вот поедешь ко мне - гостинец привезешь, а пока не надо. Я пенсию получаю, а у вас зарплату не дают..." "Это верно", - рассмеялась Мила.

Марфа не ела второй день, только пила горячую воду из колонки в конце коридора - и то воровато, вдруг скажут: плати!.. - хотела открыть мед, что с собой везла для Альберта, но передумала. Альберт или его жена возьмут банку в руки и сразу увидят, как в старинной сказке: кто-то отъел. "Ничего, перетерплю."

Она старалась спать. Но голод глодал живот. Когда поезд еще раз - и надолго - остановился, она решила продать шелковый платок, который ей летом кто-то из деревенских подарил. Марфа перед поездкой сложила его в рюкзак, чтобы выглядеть посвежей в гостях. Если бы он был подарен детьми, продавать нельзя, а так - можно. Марфа достала золотистую гладкую материю и сложила квадратиком, чтобы выглядел, как в магазине.

Соседка не мигая смотрела со стороны на старуху.

- Не купите? - смущенно спросила Марфа.

- Нет, - почему-то быстро ответила женщина. У нее щеки были как спелые яблоки, на тонком носу сбоку бородавка. Люди с бородавками на тонком носу недобрые, и точно - не захотела женщина купить платок.

Стесняясь и пряча глаза, старуха вышла в коридор. Молодые рассерженные женщины бегали взад-вперед, вынося и внося грудных детей с улицы в вагон. Мужики, от которых несло кислым пивом, конечно, не купят, только захватают грязными пальцами. Мать увидела - на перроне стоят бабки с нанизанными на проволочки рыбками, с мисками, в которых огурцы и вареная картошка. Им предложить?

Старуха спустилась на землю, постояла и робко сказала одной, на вид самой доброй, толстенькой, синеглазой:

- Не хотите купить? Деньги кончились... поезд долго идет.

- Ты беженка? - отшатнулась та. - С Кавказа?

Мать, не поняв ее скороговорки, кивнула. Та и вовсе отскочила от старухи.

- Чеченка, - услышала Марфа шепот. - А может, и чечен где-то рядом.

"Кажется, меня за беженку приняли", - подумала мать. Она хотела уже объяснить, что она не чеченка - татарка, но возле нее никого не осталось. Под ногами валялись окурки, деревянные лопаточки от мороженого, пахло гудроном и ржавым железом. Старуха словно в сон впала, стояла на месте, и сил не было подниматься обратно в вагон. Но вдруг какой-то рослый мальчик с бородой, проходя мимо, кажется, сразу все понял, пожалел бабушку и сунул ей в руку несколько монеток.

- Зачем?! Я же... - она хотела вернуть.

Но парня уже не было - уходил за желтое здание местного вокзала. Мать сорвала с белой головы старую шаль с выцветшими цветами, чтобы помахать (от растерянности, от стыда?), но того уже и вовсе нет.

Старуха жалобно простонала, чтобы видели - она не попрошайка, она-то хотела честно продать. Тут весь поезд передернулся взад и вперед, забормотали голоса в репродукторах, и Марфа торопливо поднялась в вагон.

Она купила у проходившей по поезду торгашки булку хлеба и ела ее, пока поезд бежал до Омска. Хлеб белый, но недопеченный. Наверное, сытые дети из него лепят уточек или шарики. Хотя зачем им хлебные уточки и шарики, когда игрушечных уточек и шариков в магазинах - горы... А когда-то, в пятидесятые, Марфа с детьми любила пряники лепить из теста. Обсыпали сахарным порошком - и на противень. И конфеты делали из текста - длинную змейку рубили на кусочки, вываливали в сахарном песке и - в печь. Но все равно магазинные, городские детям казались вкуснее и слаще. Мать это понимала...

Правда, через годы детям стало казаться, что те, мамины пряники и конфетки, вкуснее нынешних. И по их просьбе прошлым летом старуха смастерила и испекла свои забытые изделия. Вполне понимая, что вряд ли им простые понравятся, подсыпала тайком в тесто вкусных семян мака и аниса. И дети хвалили, но видно было - это все равно не то, что было в детстве, когда они бегали голодными и нюх у каждого был, как у собачонки, - еще с улицы знали, что сегодня мама варит или печет...

- Очень вкусно, - громко сказала старшая дочь, строго оглядывая всех, как бы боясь, не обидят ли сестры и брат маму невниманием.

- Да, вкусно, - подтвердил Альберт, через силу дожевывая однообразную печенину.

Хорошо еще, не поддалась мать просьбе испечь им из прошлогодней, да еще мороженой, перезимовавшей (где взять в августе?) картошки оладышки. Это только через сияющее стекло времени кажется: не было вкуснее еды!

В деревне Курай (в родной, татарской) у отца и матери был сад, и каждой осенью Марфа и ее братья помогали родителям собирать яблоки. Сочные, по названию белый налив, хрусткие и легкие, по названию Марфа не помнит - они были сказочной красоты и сладости! И во взрослой своей жизни, вспоминая перед Новым годом о них, мать чертила циркулем круглые яблоки, добавляла хвостики, дети раскрашивали и вешали на елку, как настоящие плоды. А когда начиналось "солнце на лето, зима на мороз", ее дети рисовали цветы. И первые прострелы, которые народ упорно называет подснежниками, с берега реки несли маме - мохнатые, синие и желтые, они плавали в тарелочках с водой, пока не съеживались, не блекли и не усыхали, становясь неопределенного цвета - как грязноватый воск под свечкой...

Булат, конечно, хвалил детей и за цветы, и за рисунки, но тут же словно забывал о них, хотя они бегали вокруг него, - читал какой-нибудь том Карамзина или листал, скаля пожелтевшие зубы, столичную газету недельной давности, только сегодня привезенную в село. Особенно его забавляли перестановки в Политбюро - громко, с пафосом, он зачитывал заявления ТАСС, никак не комментируя. Дети вряд ли что понимали, но Марфа видела: прошлое не отпускает мужа, грызет ему душу, как грызет кишки голодный солитер. Булат, словно пытаясь надерзить своему прошлому, иногда распускал среди друзей-учителей нелепый слух, что его, Булата, хотят пригласить преподавать в особую московскую психбольницу, где лечатся враги народа... надо помочь им вернуть память... И что даже в Казани не знают об этой его роли - только в Москве. И при этом Булат заразительно смеялся, и зубы его, как лучи восходящего солнца, по-прежнему сверкали.

Надо с удивлением признать, местное начальство остерегалось ругать директора школы Фатова, хотя иной раз тот совершал поступки странные - например, однажды поднялся с детьми на пожарную каланчу - и они хором оттуда читали стихи Маяковского. С одной стороны, Маяковский - разрешенный поэт, "лучший талантливейший поэт советской эпохи" (слова Сталина), но, с другой стороны, - каланча... Или, например, ставил со школьниками страшный и смешной спектакль про Ивана Грозного, а откуда брал слова, не говорил...

Он все время будто играл с огнем. И кое-кто был уверен: живя здесь, в глубинке, заслуженный учитель РСФСР остался тайным советником и помощником больших людей в Москве. Наверное, поэтому его и не трогали. И даже к середине восьмидесятых, несмотря на нелюбовь РайОНО, его выдвинули на орден Ленина, который он, правда, получить уже не успел, умер...

Господи, какой он запомнил страну для подземных снов? СССР загнивал, секретари ЦК увешивали сами себя орденами и звездами с бриллиантами. А когда муж сочинил частушку про секретаря райкома Киселева, кто-то пустил сплетню, что Булат Ахметович с бутылкой навещает родительницу одного из учеников, подолгу задерживается у нее, а мальчика они выпроваживают в кино подряд на два сеанса... Какая страшная ложь! Но ведь и женщина та, прекрасно зная, что ложь (да, приходил пару раз, да, он любит ее сына, мальчик талантливый, сидел при ней с мальчиком, объясняя ему что-то по математике), вдруг заявила: все правда.

И Булат, горестно хохоча, как бы споткнулся о свою высохшую ногу и упал, свалился прямо на пол в своем директорском кабинете. И до райбольницы не довезли - инфаркт...

А потом та женщина - Раиса Баякина - в прорубь бросилась... И все поняли: лгала она, да ведь уже и человека не вернешь...

Мальчик, сын ее, ушел в армию и в село больше не вернулся.

Ложь отравляет вокруг себя землю страшнее, чем туберкулез.

О чем он думал, бедный, сидя вечерами на крыльце, сося очередную "Приму"? А бывало и глубокой ночью - Марфа проснется, а его рядом нет - стоит посреди двора, схватившись за голову, словно она у него болит. Почему не рассказал Марфе все до конца, почему даже любимые и любящие люди закрыты друг от друга? Это только в нашей стране? Или еще в Китае, в Северной Корее? Все будто в железных доспехах, как в музеях?..

Старуха вдруг вспомнила о бумагах мужа, о тетрадке в клеенчатой обложке. Пока поезд медленно катится, глянуть еще разок, почерк его увидеть - Марфа же передаст сыну эти заметки о погоде и рыбалке. А может быть, где-нибудь в уголке страницы что-нибудь особенное записал? Старуха попросила соседа сверху помочь поднять полку и вытянула из рюкзака тяжелую тетрадь, неуловимо пахнущую рыбой и табаком.

Легла, полистала: "Туман, клюет сорожка." "Вечером, перед дождем, на озере. Трехкилограммовый карась." "Минус три. Ветер. Стекло льда по берегу..." Записи обрывались, а потом шли вверх ногами. Она недоуменно перевернула тетрадку - батюшки, да вот же! Тетрадь почти вся заполнена, только это совсем другие записи, и начаты они с конца тетради, оттуда, где, как Марфа думала, ничего нет!

Мельчайший, но четкий почерк Булата. В вагоне темновато. Где, где ее фонарик? Там свежая батарейка!

Многие слова в этих записях сокращены - он всегда торопился, милый, и банальности ему были скучны. Правда, вступление несколько торжественное:

"Моя автогеография. (Надо же, не биография!..) Моему буд. (будущему?) сыну. Начало записи - сегодня 38 год, перед свадьбой с Марфой. (Приписка позднее - красными чернилами: прости неграмотность и наивность автора...)

Я, Булат А. Фатов, по основному образованию - зоотехник, понял важную мысль: собака родится от собаки, и как только встала на ноги и зубы вырастила, уходит от матери, и они больше никогда не ласкают друг друга, да и встретятся - не узнают. Точно также корова и ее теленок, змея и ее змееныш, стрекоза и ее стрекозенок... Да и что им их родовое гнездо? Хочу надеяться, что мы, люди, отличаемся как раз тем, что помним свою родину и носим в сердце благодарность к тем, кто взрастил нас. Может быть, сын мой, когда-нибудь ты соберешь всю нашу родню и сделаешь нашу родину еще краше..."

Да, да, он часто говорил об этом - как равнодушны к друг другу животные, еще вчера любившие друг друга. А порой и жестоки. "А люди?.. Эх, мечтатель мой!.."

"Итак, итог: я род. (родился) в дер. Кал-Мурза Качаевского района 3.У11-1912 года. Мой отец Ахметсуфий Фоатов был бед. (бедным) кр. (крестьянином). Они с бр. (братом) Ахметшакиром (Марфа читала, добавляя без труда недописанные буквы) имели на двоих одну старую лошадь, одну больную корову, трех овец и плохую избу." (Да, да, тогда это было нужно, при советской власти - как можно более жалостливо описать жизнь родителей, хотя Булат и в самом деле происходил из нищего рода пастухов и батраков. Впрочем, здесь Булат, может быть, ёрничал, нажимая на унылые эпитеты?)

"Отец мой в 1911 году женился на гражданке Ибрагимовой Фахарнисе, у которой помер муж. К моему отцу перешли на воспитание сын Раис и две дочери от первого мужа матери... ("Будет ли это интересно Алику?" - подумала Марфа. Ей-то самой было невероятно интересно через пятнадцать лет после смерти мужа прочесть его слова о самом себе, и не в какой-нибудь казенной анкете... да и написано-то в 1938 году! Боже, как давно!")

"Мы все жили в одной халупе, а в 1915 году отец с матерью построили для себя избу из осины, отделились от брата отца Шакира. Шакир-абый был хороший рыбак, умел, как говорили, на палец сома поймать. Впрочем, когда сомы, по убеждению наших бабушек, сосут вымя коров, забредших в зной в речку, их можно, ленивых и полусонных, в самом деле простым бреднем загрести... Шакир-абый слыл и хорошим садоводом - первым в деревне стал сажать яблони апорт...

Когда в 1917 году помер мой отец, он нашей семье очень помогал. В конце 1917 года дочь моей матери от первого мужа Нагима вышла за него замуж, и в этом же году моя мама Фахарниса вышла за Ракипова Ахметзяна, забрав с собой всех детей, кроме меня. Я остался с матерью отца, с бабушкой Раузией. Таким образом меня воспитывала бабушка."

Марфа помнит мельком эту столетнюю (наверное, не меньше возрастом) бабулю сказочной доброты и терпения. Все время в доме что-то делала - вязала, уже вслепую... перебирала деревянные четки... выйдя на крыльцо, скребла сковородки или точила на камне ножи... и все молчком, улыбчиво, точно ее слепит солнце...

"До революции деревня наша называлась Ханмурза, то-есть, раньше тут якобы жили ханы и мурзы. Эта небольшое сельце, в 70 дворов, стоит на крутом берегу речки Крутушки. В отвесном песчаном яру множество гнезд, вылетают и влетают стрижи. На той стороне - заливные луга, много хорошей травы, ягодников, по этому берегу - земляные угодья. Ниже по течению - мельница, владельцем ее был кулак Меняев Закир. Мельница считалась большой, имела 12 камней.

Моя бабушка Раузия-эби зарабатывала тем, что стирала белье прежнему мулле Абдрахману, а затем и мулле Заки. Дед мой был старик религиозный, на голове замасленная пальцами тюбетейка, словно прилипшая за долгую жизнь, как у ореха шапочка. Он целыми днями, словно заяц, молился на коленях богу, так что жил за счет бабушкиного заработка. Зато постоянно обещал ей на том свете рай.

- Ты мне твердо обещаешь? - спрашивала бабушка.

- Почему не веришь? - обижался дед, продолжая кланяться, и при этом губы его обвисали, как у лягушки.

- Ты же мне обещал, что лето будет теплое, если будешь молиться с утра до ночи. Ты с утра до ночи молишься уже сколько лет, и хоть одно лето было теплым? Огурцы опять померзли...

- При чем тут огурцы?! - в страхе шептал старик, сверкая глазами. - Это как Аллах решит...

- Тогда зачем штаны на коленках протираешь? Сними их, - смеялась бабушка, - или хотя бы закатай, как баба на речке.

Она явно издевалась. Но любила своего карта (старика). Подойдет, погладит по тюбетейке и вдруг узловатым пальцем покажет в угол.

- Нерсе?! Что?! - вскричит доверчивый дедушка.

- Шайтан... черт, - ответит, смеясь, старая. - Или это там старая твоя зимняя шапка шевелится, мыши в ней гнездо свили?..

- Тьфу!.. Тьфу!.. Кыш!..

Бабушка помимо стирки занималась сбором ягоды в уреме (смородина, земляника, ежевика и пр.) и продавала ее на рынке. Она же в деревне была единственной и главной акушеркой, принимала роды. Наверное, поэтому и стар, и млад называли ее самой старшей матерью, уважали и побаивались ее гнева. Проходя мимо нашего дома, даже дети старались не шуметь, громко не кричать, а если кто-то шумел, она могла выскочить и стукнуть скалкой виновного.

Она учила меня не завидовать чужому богатству, и наказывала строго - голодным постом - если с дружками позарился на чужие огурцы или яблоки..."

И радостно, и горько было Марфе читать исповедь мужа, хотя о его жизни она знала, наверное, всё. Слог у него до войны еще несколько казенный, это позже он научится говорить и писать ярко, витиевато... позже - это пройдя через свою таинственную службу и болезнь, о которой Марфа так и не услышала ни слова...

Мог ни с того, ни с сего перед цветущим кустом сирени или перед наехавшими в село начальниками с замасленными, как змеи, галстуками прочесть торжественно и наизусть отрывок, например, из "Слова о полку...":

- Что ми шумить, что ми звенить далече рано пред зорями? Игорь полки заворачает: жаль бо ему брата Всеволода. Бишася день, бишася другые...

На раздраженный вопрос:

- Что это?! К чему?.. - мог продолжить и более странными словами Даниила Заточника:

- Бысть язык мои трость книжника скорописца, и уветлива уста, аки речная быстрость. Сего адио покушахся написати всяк съуз сердца моего и разбих зле, аки древняя младенца о камень. Но боюся, господине, похуления твоего на мя...

Марфа запомнила немного, только то, что он повторял не раз, а он-то помнил страницами. И как с ума не сошел? Или как раз и сошел? Яростным шепотом читал кошке на лавке стихи никому тогда неизвестного татарского поэта Дэрдменда, только потому запрещенного, что был, говорят, помещик...

Но здесь, в автогеографии, речь у него еще простая и смиренная.

"Весной 1921 года - это был голодный год - помер Шакир-абый, и мы взяли к себе его вдову Нагиму-апу. И вместе прожили до 1924 года...

Я уже учился у муллы в медресе. Мы должны были здесь проводить всю неделю вместе с детьми из соседних сел, всего около 35 мальчиков разного возраста. Девиц сюда не допускали - им положено постигать азы у жены муллы, которая, говорят, сама едва разбирала буквы. Парты у нас для учебы стояли низкие, как скамейки, мы садились возле них на пол. В крохотном домике школы имелась печь, которую топили по очереди своими дровами родители. За меня вносила дрова бабушка. Мы, местные мальчишки, иногда бегали домой, а иносельским было идти некуда, им привозили еду сразу на неделю.

Наш мулла Заки, по фамилии Мустафин, молодой еще человек, только что прибыл сюда после окончания учебы из Уфы, получив направление из рук тамошнего муфтия. Он имел голос несколько бабий, но был красив, отпустил аккуратную черную бородку, женился у нас на дочери умершего муллы, которого и заменил. Заки умел хорошо столярничать, но был религиозный фанатик, во многом косный и наивный. Я так пишу только теперь, а тогда восхищался его умом, его вдохновенной скороговоркой...

Он начал нас учить по арабскому букварю - называется "Алифба". Мы машинально запоминали молитвы, но главное - хотели научиться читать современные тексты. К зимним каникулам я уже читал слова на арабском, а также постиг новый алфавит. Заки-мулла вскоре стал меня ставить в пример и заставлял давать пощечины старшим шакирдам (ученикам), если они не знают урока. Да, да, сынок!.. я вынужден был проходить мимо строя этих юношей и шлепать их по щекам. Если же я робел, стеснялся, мулла с улыбкой отвешивал оплеуху уже мне. Несмотря на его румяную внешность и нежный голос, рука у него была тяжелая, как большой карась.

Являясь после отдыха из дома, мы приносили мулле "хабар", кто что может, - денег, яиц, муки. Но так как мы с бабушкой (и с осиротевшей семьей Шакира-абыя) жили очень бедно, я ничего не приносил. К тому же бабушка моя продолжала стирать мулле белье. Она посмеиваясь говорила мне, когда я помогал ей нести с речки мокрые тряпки, что рыба прочь бежит от кальсон и рубашек муллы: боится попасть на небеса...

Сам мулла, несмотря на начитанность, был отсталый человек. На одном из уроков я спросил: а куда уходит солнце, чем оно занимается ночью, когда мы спим? Тоже спит или как? И он ответил: Я вам сейчас скажу всю правду. Солнце после заката садится за морем, богу молится, а после до утра отдыхает. А уже утром его поднимают со сна ангелы...

Кстати, этого муллу в 1930 году за контрреволюционную агитацию против колхозов выслали в район Мурманска, где солнце по полгода не показывается совсем - "спит"... В 1936 он вернулся в нашу деревню, стал плотничать, курил табак, носил фуражку (а когда был муллой, носить фуражку ему запрещалось). Я, как-то приехав в Кал-Мурзу, спросил у него: как, мулла-абый, там, где вы были, можно выдержать уразу в течение шести месяцев?.. на что он ответил: мы, Булат, родной, были дураками, ничего не понимали, поэтому так говорили, извини..."

Марфа с улыбкой вспомнила, как в пятидесятые годы муж рассказывал ей про этого муллу всякие байки: как он боялся черных кошек, однорогих козлов, хромых ворон, двойных радуг, трещин в стекле, напоминающих арабскую букву "с" - во всем ему виделось зловещее знамение. А потом стал уверять Марфу, что сам хотел пойти в муллы, а однажды и вовсе разыграл ее, как маленькую. Кажется, это случилось в радостные дни - Берию арестовали... Это лишь теперь она пытается сопоставить события и объяснить...

А было так. Она приходит из школы - Булат в единственном своем официальном пиджаке, глаженых брюках, носках (слава богу, не в ботинках!) валяется на их широкой, сверкающей белым покрывалом кровати, руки сложены на груди, глаза закрыты. Девочек - Любы и Нади - не было дома, где-то бегали.

- Ты чего, парень? - грубовато-ласково спросила Марфа, переодеваясь. Она подумала, где-то выпил. - Одетый - на постели? Дети придут или соседи, скажут у вас шахтеры спали?

- Маря, - как бы с трудом прохрипел Булат, не отрывая глаз. - Мне сегодня приснился мой дед мулла.

Марфа прыснула от смеха.

- Что?! Разве твой дед был мулла?! Он был просто верующий на коленках, я же помню твои рассказы.

- Ну не дед, прадед. Ведь отчество у моих дедов суфиевичи - значит, вся наша родова - из суфиев, священников.

- Ну и что? - поинтересовалась Марфа, набросив сбоку на кровать шаль и садясь рядом с Булатом.

- Он меня позвал рукой.. вот так! - И Булат, приоткрыв левый глаз, вяло шевельнул правой рукой. - Значит, я скоро умру.

Он говорил тихо и серьезно. Если бы муж был пьян, Марфа страшно осердилась бы. Но он, судя по всему, был совершенно трезв. И говорит такие глупости!

- Ну и что? Мы все умрем.

- А я умру сегодня, - Булат открыл глаза, и эти глаза не смеялись, были строги. Карие, напоминали сейчас края дотлевающего березового уголька. - Когда снится любой священник, это к смерти. Он позвал и сказал так: если до вечера люди исповедаются тебе в своих грехах, ты их грехи заберешь с собой на небо. А они смогут жить дальше с чистой совестью.

- И что? - Марфа опять улыбалась.

- Как что?! Беги, скажи всем соседям, партсекретарям скажи... начальникам... пусть, пока не поздно, идут ко мне. Я проведу прием граждан по личным вопросам...

Окончательно поняв, что Булат шутит, Марфа рассердилась.

- Вставай! Говорит черт знает что!.. - Она потянула мужа за руку, но тот, длинный и тяжелый, лежал, как сучкастое дерево. - Ну?!

И Булат уже заиграл желваками, вот-вот улыбнется, и эта шутка, может быть, была бы тут же забыта, но они оба, Булат и Марфа, увидели - в дверях стоит с вытаращенными бусинками-глазками соседка, бабушка Шаргия Сараева, зашла, наверное, за солью или спичками.

- Ой, алла! Уля мени?.. (Умирает, что ли?..)

- О!.. - глубоко, со всхлипом вздохнул Булат, продолжая лежать на кровати. - Говорю жене, мне дед мулла приснился... это к смерти, ты ведь знаешь, Шаргия-апа... - И поведал ей далее, что ему сказал приснившийся "мулла". - Так что зови народ... пусть воспользуются... только русским не говори, не поймут...

- Канишно, канишно, - по-русски понятливо ответила старуха и засеменила к людям, немедленно объявить о новом чуде: нашему учителю, хоть он и говорит, что неверующий, а вот приснился дед мулла, и можно, говорит, все грехи свои отправить с ним, как с почтальоном, на небеса, в печку... а самим жить дальше.

Что было дальше - сюжет для пьесы. Прибежал сам хозяин соседнего двора, перепуганный Максум Сараев, с почти полной бутылкой. Явился русский дружок его Дмитрий Иванович, плотник золотые руки, строитель лодок, с синяком под правым глазом, весь в опилках, пропахший табаком настолько, что кошка фыркнула и выпрыгнула вон в сени.

- А мине можно? - забормотал он, крестясь и хихикая.

- Не юродствуй, - скорбно и тихо укорил его Булат. - Ты же не мусульманин. У вас свои почтальоны.

- А у нас оне не хотят помирать... я уж подумал, все какая-никакая оказия...

Но русского старика уже оттолкнули татарские деды в тюбетейках и бабки в платках, и трудно было понять, всерьез они пришли к Булату Ахметовичу каяться во грехах своих или в театр играют... Одна бабуля, Марфа имени ее не помнит, рыдая, рассказывала, как чужую козу в детстве увела... Другая бабка стала умолять, чтобы Булат не умирал, потому что ее внук пришел из тюрьмы и говорит, что единственный человек, которому он верит, это учитель Фатов. Он решил в школу идти учиться... И еще были старики и старухи, эти молчали, ждали возможности один на один побеседовать с уходящим на небеса, но всех с воплем вдруг вытолкал прочь Максум.

- Отставьте меня с ним! Я его больше всех любил!

Вернувшись к кровати, булькая бутылкой, он просил Булата помирить его сегодня же с женой Анной Сараевой, ибо она, Анна, якобы застала его на рыбскладе, на леднике с чужой женщиной.

- Отсохни мой язык, как этот ремень, это была не женщина! Это был Иван-бабай, ну, Иван Егорович Сирота! Чтобы не замерзнуть, накинул красную шаль своей старухи... А то, что мы пили, я не отрицаю... Едем к ней!

- Куда? - простонал Булат.

- Уехала к своей матери в Суук-су... это же рядом, мы на мотоцикле... или на лодке... я почти трезвый...

- И к моему внуку, - горестно просила из сеней бабуля, у которой сын вернулся из тюрьмы.

А тут еще и Любочка с Наденькой прибежали, испуганно порхали черными глазенками-бабочками с порога.

Булат, уставший лежать на кровати, наконец, зашевелился.

- Ох, придется, мне видно еще пожить?.. - Медленно сел. - Попросить, что ли, деда дать отсрочку? А, люди?

- Живи! - воскликнула, смеясь и злясь, стоя над ним, Марфа. - Ты нужен стране! Народу!

- Да уж, не торопись уходить... - согласилась толпа в сенях и на крыльце. Хотя кое-кто из односельчан был огорчен - грехи подпирали. А кто же знает, может быть, сон и в самом деле вещий?..

Ну не чудак ли был муж у Марфы?




18. ГОЛОСА В НЕБЕ

"По небу полуночи ангел летел..." - писал другой замечательный челвек, которого тоже нету давно на свете...

Ах, если бы он и вправду летел, этот полуночный ангел, он бы услышал в минуту тишины все мысли и горестные крики героев нашей огромной правдивой истории...

Но по небу проносились, роняя искры, лишь каменнолобые спутники, иноземные и наши, нашпигованные электроникой, напоминающей спрессованное сено, и слышать они могли только переговоры по телефону, особенно четко - через мобильные трубки с антеннами:



- Солнышко мое городское, это я. Как дела у тебя?

- Приходили монтеры с ГТС. Говорят, телефон у нас чего-то барахлит. Люди не могут дозвониться.

Пауза.

- Понятно. Очень хорошо. Ты сейчас с какого звонишь?

- Из квартиры. С городского.

Пауза.

- Молодец. А мы в лесу, обсуждаем.

- Там были?

- Где?

- Где солнышко закатывается. Городское, но не я.

Смех.

- Да. Пока все ничего. Тише идиш, дальше будешь.

- Что?

- Идиш - это еврейский язык. Упрощенный.

- Папа тоже сочинял стихи.

- Прочти.

- Исчезни труд, изыди ум, коль изберут в президиум.

- А здорово! О, Россия, страна поэтов... и Дантесов.

- Что? Алло?

- Ваш абонент в настоящий момент не может выйти на связь.



- И где ты, где? У Олега опять?

- Нет.

- У "мисс Новосибирск"?

- Не надо, Дина. Я звонил сейчас Милке. Увы, их квартиры никому вокруг не продаются, то есть, туда чужих все равно не пустят.

Пауза.

- Тебя не беспокоили?

- Были звонки, но я не поднимала. Решила тебе сама...

- Правильно. Оля еще не приехала?

- Нет. Мы договорились - я встречу. Наверно, в воскресенье вечером.

- Хорошо. Дина...

- Да?

- Я, кажется, нашел того банкира. Он очень похож Выходил из О.В.К.

- Это что такое?

- Общество взаимного кредита. Это он. Хочу Олега попросить и еще наших парней... Мы с ним поговорим.

- Осторожней.

- Да. Я позвоню в любой час - ровно, когда пикает радио. Чтоб ты знала.

- Хорошо.



А если бы и вправду летел ангел, он бы услышал, как плачет где-то в России седая женщина, и как седой человек, лежащий поодаль навытяжку в земле, тихо ей говорит:

- И все-таки я молю тебя продлить нашу разлуку... я уже не могу помочь нашим детям, а ты можешь... ты сильная...




19. ТЕТРАДЬ Б. ФАТОВА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Марфа медленно листала пожелтелые страницы, между которыми иной раз попадалась прозрачная рыбья чешуйка или засохший цветок. Поезд тряс вагоны, мчась в пространство, но кривоватые буквы родного человека послушно выстраивались в слова. Но разбирая их и даже угадывая зачеркнутые, трудно было представить в полной мере, что же творилось тогда в огромной стране Советов, как она тогда называлась...



РАССКАЗ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

Много народу поумирало от голода и холода зимою 1921 года от Рождества Христова. В деревню Кал-Мурза наехали белогвардейцы в фуражках, на сытых гонких лошадях, потом их отсюда оттеснила плохо одетая толпа под красным флагом, которая так и называлась - Красная армия. Мальчик по имени Булат в медресе научился читать, но еще не писать, да и что он мог бы записать, если полгода болел скарлатиной и оспой... Да если бы и не болел, что он мог увидеть и понять в свои девять лет?

Его дядя Шакир умер, от него осталась лодка, довольно большая, в которой могли уместиться трое человек и мокрый невод с рыбой. Булат с малых лет умел управляться с веслами и рыбачить с блесной, прикусывая нитку зубами. Весной 1922 года к его бабушке пришли односельчане, попросили дать им кимё (лодку), пообещали, что с собой возьмут внука, и он, Булат, будет привозить домой много дикого лука с лугов. И они привозили его каждое утро на лодке, лук очень полезен, только им и спасались от цинги и голода. Этот лук варили с молоком, и это была еда местных людей...

А в Кремле, как писал позже писатель Максим Горький, крещенный в младенчестве как Алексей, вождь пролетариата пил чай за весь вечер с одним кусочком сахара. А то и его отсылал в ближайший детдом. Простим фарисеев - они принуждены были говорить красивую громогласную ложь... да и кто ни в слове не солгал - бросьте в меня камень... Мы же, как сказано в Евангелии от Иоанна, говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели...

В деревушке, о коей пока что ведем рассказ, никто не погибал по мотивам политическим - наивный и робкий здесь жил народ. Голодранцы - за что их обижать? Но уже в 1918 году в столице Ленин провозгласил цель: "очистки земли российской от всяких вредных насекомых". Он писал: "... на какой фабрике, в какой деревне... нет саботажников, называющих себя интеллигентами?" Почему ему, образованному человеку, из дворянской семьи, так ненавистна была именно интеллигенция? И откуда она могла взяться и на фабрике, и в любой деревне? Или его правильно поняли карающие органы, и начали очищать Россию от всех, у кого имеется больше одной книги: от земцев и студентов, кооператоров и толстовцев, и прочих возмутителей спокойствия. Совет Обороны 15 февраля 1919 года предложил ЧК брать заложниками крестьян тех местностей, где расчистка железнодорожных путей "производится на вполне удовлетворительно"... Это уже ближе к местности, о которой мы начали наш горестный рассказ.

Но не скоро мальчик подрастет и глаза начнут видеть далее ближайших предметов.

НКВД в 1918 году дал указание немедленно арестовывать всех эсеров (еще вчерашних союзников большевиков в борьбе с монархией!). Совет Народных Комиссаров благословил с конца 1920 года брать заложниками и социал-демократов. А уж кадеты, меньшевики... впрочем, кто они? Большей частью именно интеллигенция: научные круги, инженеры, художники, учителя, врачи, писатели...

Например, про Короленко Ленин писал: "...таким "талантам" не грех посидеть недельки в тюрьме"... Правда, Короленко бесстрашно откровенен: по совету Луначарского отправил знаменитые письма Ленину. Там были такие, например, слова: "С зловещей печатью Каина на челе нельзя оставаться надолго вождями народа..." И еще: "Вы торжествуете победу, но эта победа гибельная... для всего русского народа в целом."

Мы потому упоминаем писателей измученной России, что юноша Булат Фатов с детства боготворил книгу... и пока что любую, которую мог раздобыть... Прости нам, господи, наши заблуждения!

......................................................

"Занятия в школе возобновились в 23 году, но уже не в медресе, а в начальной школе, которую организовала советская власть. Да здравствует бесплатное образование! И никакого хабара мулле! Долой невежество! Мы ничуть не хуже богатых! Голова моя в размере не меньше, чем у детей мельника и муллы!

Правда, зимой 1923 года я не смог толком учиться - болел чирьями, бабушка лечила меня дегтем. А Нагима, моя сводная сестра, приносила из ремы муравьев и мазала мне ноги. Под Новый год она покинула нашу семью - вышла еще раз замуж, но не за татарина, а за одинокого русского человека, рыбака по профессии, по имени Иван Сирота. Я его очень полюбил, он был из погорельцев, но никогда не унывал. Маленький, глаза желтые, как у тигра, только что вернулся с гражданской войны и, как он сказал, ненадолго. Когда у Нагимы родился мой племянник Алеша, Иван за столом, выпив два стакана самогона и поднеся спичку ко рту, и показав пламя, шепнул мне, что несколько дней назад скончался В. И. Ленин, и что он, Иван Сирота, на фронтах гражданской войны встречался с ним. То есть лично и хорошо знал Ленина! Ленин был такой умный, говорил он, что лысина у него была до затылка, и такой великан, что мог двумя пальцами сломать, как лучинку, любую белогвардейскую саблю, а если крикнет: "Р-революция", лошади белых садились на задние ноги! А теперь вся надежда на Фрунзе...

Нас, детей, собрали в школе, и учитель Миргалимов подробно рассказал о жизни и смерти вождя. Он плакал, как ребенок, говорил, что умер красный царь, который дал землю крестьянам и заводы рабочим. Разумеется, взрослым...

В деревне проживал Ситдык, по национальности турок, его привез из Турции наш односельчанин - будучи в плену у турок женился на матери Ситдыка и с ней и с ним вернулся в татарские края. Ситдык пас скот и взял меня в помощники. Он был старше лет на шесть и рассказывал, какая у них жизнь в Турции. Он говорил, что у них там есть три моря, зеленое, черное и совсем черное, что все имеют паспорта, что у них растет виноград - это как маленькие сладкие яблочки, прозрачные, как стекло, связанные пучками. Он яростно стрелял кнутом и кричал, что мечтает вернуться на родину, но это было невозможно. Он остался жить в наших советских местах, женился и, насколько мне известно, имеет сейчас 4 сыновей и 2 дочерей..."

Интересно ли это будет читать Альберту? Не выбросит ли тетрадь? Марфа прижала ее к груди и закрыла глаза...

- Барабинск, - возвестил сосед с верхней полки. - Когда-то здесь паслись табуны лошадей, батя рассказывал.

Марфа глянула в окно вагона - стандартный каменный вокзал. Снова на перроне старухи с мисками, парни пьют пиво из бутылок, дети торопливо едят мороженое.

"В 1928 году мне исполнилось 16 лет, и мы с моим другом Бакиром Ханнановым решили поступить в комсомол. Нам о комсомоле рассказал наш новый учитель Атнагулов. У него все время был открыт рот, как дупло летом, и в нем сверкало много ярких слов. Он объяснил, что означает слово "комсомол" (коммунистический союз молодежи), и познакомил с секретарем волостного комитета (сокращенно - "волком", очень близко к волку) товарищем Никитиным Федором Ильичем, который гордился тем, что он тоже Ильич, как Ленин. Сейчас Никитин еще жив, проживает в Качаеве...

Волость управлялась из деревни Сууксу Качаевского кантона (так раньше назывались районы), от нашего села 15 км. Мы с Бакиром подали заявления, нас там в июне 1929 года приняли в ВЛКСМ и поручили срочно организовать в своем селе комсомольскую ячейку. Мы сагировали 6 человек вступить в комсомол, и нас оказалось теперь 8. Я был избран секретарем, Бакир - моим помощником. Бакир был красно-рыжий, как русский, очень добрый и веселый парень, многие считали, что он хитрый, но он был просто рыжий...

В этом же году начались трудности с хлебом. Кулаки саботировали хлебозаготовки, отказывались продавать зерно государству. В нашем селе, кроме нас, комсомольцев, был и один коммунист Насретдин Хуснутдинов, медленный и умный человек в плаще, мы вместе работали по хлебу. Также мы распространяли облигации займов первых лет - стоимостью от 1 р. 25 коп. до 10 рублей.

Зажиточные кулаки куда только не прятали свой хлеб и упорно оказывались от подписки на заем.

В 1928 году осенью меня временно назначили секретарем с\совета. К нам приехал товарищ из волости, мы собрали общее собрание граждан и приехавший товарищ рассказал о значении займа для жизни страны. На собрании только бедняки и отдельные середняки подписались. Мы смогли распространить бумаг всего на 25-30 рублей. А вот после собрания Камалов, помощник муллы, маленький, как петух, остановил народ и пищит, что необходимы 200 рублей для ремонта мечети. Тут же в течение одного часа собрали требуемую сумму!

Это была откровенная атака против нас. Мы, комсомольцы, написали об этой истории в газету кантона, и газета "Идель" заметку напечатала. После этого срывщиков собрания заставили уплатить по 100 рублей штрафа, больше они так себя уже не вели...

Зимой 1928-1929 года меня направили волкомом комсомола (волкомкомом?) в деревню Умрихино, от нас 3 км., для ликвидации безграмотности среди молодежи, где до весны 29 года я обучал 28 человек грамоте и организовал комс. ячейку в количестве 7 человек. Летом в дер. Сууксу состоялась вол. комс. конференция, где наша калмурзинская и умрихинская организации были отмечены как хорошие, а я был избран делегатом на кантонскую конференцию. После конф. меня и Бакира вызвали в волостной комитет и вручили направление для поступления в Качаевскую школу крестьянской молодежи.

В августе 1929 года мы с Бакиром отвезли документы в ШКМ. Я по всем предметам сдал экзамены, а друг не выдержал, не смог поступить учиться. Однако его определили на курсы учителей, после окончания которых он долго работал в начальных классах. Мой дружок погиб в прошлом (1937) году, обвиненный в террористической деятельности. Я не могу поверить, что он виноват! Это был светлый, наш парень. Единственно, помню, он, как мальчишка, все время носил в кармане вырезанный из деревяшки наган..."

Кстати, только теперь, читая тетрадь мужа, Марфа вспомнила, обратила внимание на то, что он вернулся в 1946 году с пистолетом в кармане! Достал и тут же спрятал, завернул в газету и куда-то унес во двор. В доме висело с 30-х годов еще и малокалиберное ружье, но Булат ни разу, кажется, не стрелял из него. Только однажды снял с гвоздя, повертел в руках, вздохнул:

- Эх, Алешка!... вот кто был ворошиловский стрелок! Глаз алмаз! Где он сейчас?.. Где?..

"Я начал учиться в ШКМ, а дома остались моя бабушка и младший брат Ильдар. В ноябре 1932 года бабушка умерла, я забрал Ильдара и племянника Алешку у Ивана Сироты к себе в деревню Кузкеево, потому что в Кал-Мурзе школа сгорела. Иван Егорович время от времени присылал нам с попутчиками рыбу и мед. Летом рыба, конечно, по дороге портилась, но мед был отменный. Черный хлеб с медом - что может быть вкуснее? И на мозги действует правильно. К тому времени нашу школу крестьянской молодежи из канцентра перевели в Кузкеево, где директор ШКМ устроил моих братишек в интернат. Здесь меня избрали в состав бюро комсомольской ячейки, к тому же я стал школьным библиотекарем. И братцам сразу сказал: читайте больше!



ДОПОЛНЕНИЕ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

Как же огорчительно, что молодые люди той поры были лишены знакомства с прекрасными стихами и прозорливыми книгами, написанными их современниками! Прежде всего, вынужденными эмигрантами. На долгие годы или навсегда оказались оторваны от своей Родины Цветаева и Куприн, А. Толстой и Н. Бердяев, С. Булгаков и И. Ильин, Г. Иванов и В. Набоков, Лосский и Ходасевич, Шаляпин и Сомов, татарин Г. Исхаки, а гениальный П. Флоренский был просто расстрелян. Да и те, кто остался, кто даже поверил в очистительный огонь революции (мол, потом-то вырастут цветы!), Маяковский и Есенин убили себя, да и Блок не хотел более жить. Татарские и иные национальные поэты и философы - Г. Губайдуллин, Х. Атласов, Н. Хакимов... - были скошены сталинской косой с маху - чем они лучше Флоренского?! Мандельштам был уничтожен через несколько лет после того, как написал о Сталине:

    Мы живем, под собою не чуя страны,
    Наши речи за десять шагов не слышны.
    А где хватит на полразговорца -
    Там припомнят кремлевского горца.
    Его толстые пальцы, кау черви, жирны,
    А слова, как пудовые гири, верны.
    Тараканьи смеются усища,
    И сверкают его голенища.
    А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
    Он играет услугами полулюдей...

Но ведь и сам Горький еще совсем недавно, в 1918 году в своей "Новой жизни" писал: "С сегодняшнего дня даже для самого наивного простеца становится ясно, что не только о каком-нибудь мужестве или революционном достоинстве, но даже о самой элементарной честности применительно к политике народных комиссаров говорить не приходится. Перед нами компания авантюристов, которые ради собственных интересов... бесчинствуют на вакантном троне Романовых!"

Но ничего об этом не знал и знать не мог у себя в "глубинке" молодой комсомолец Б. А. Фатов.

Прости, Господи, тех, кто не ведал, что творил!..

......................................................

"Директор ШКМ - Василий Петрович Касимов - бывший офицер царской армии, добровольно перешедший к красным, носил два кубика, его часто мобилизовывали для обучения призывников. Это был человек стройный, военной выправки, высокого роста, со строгим лицом, черными волосами. Он был врожденный командир, человек быстрого ума. Имел ответ на любой сложный вопрос. И мог цитировать товарища Сталина совершенно неотличимо от текста.

1929-1930 учебный год мы провели бурно - началась коллективизация. За нами закрепили деревню Медведево, где зимой до нас организовали колхоз им. Калинина. Мы там проводили занятия по ликбезу, ездили попарно, на 15 дней. Я был командирован с ученицей Валеевой Зоей. Между делом я как-то написал соратнице письмо, что хотел бы познакомиться поближе, но она мне не ответила. И я поклялся, что моя будущая девушка будет красивее этой круглолицей Зои... будет, как артистка Любовь Орлова! Зимой 30 года нас отпустили на каникулы и сказали, чтобы мы у себя в деревнях непременно организовали колхозы.

Хоть нам и объяснили, что такое колхоз, но многое было неясно. А если человек не хочет туда идти? Не понимает прогресса, преимуществ коллективного труда?

К моей радости, когда в феврале я приехал в Кал-Мурзу, наша деревня уже полностью вошла в колхоз. Не только рабочий скот, но и весь мелкий скот был обобществлен! Здорово! Председателем колхоза стал единственный коммунист Хуснутдинов. Богатые, конечно, никак не желали отдавать в общее пользование свои личные земли. И тогда организаторами были совершены некоторые ошибки... (Приписка красными чернилами на полях: не то слово!) И начались массовые волнения, крестьяне стали выходить из колхозов.

В начале марта, а точнее 2 марта 1930 газета "Правда" напечатала статью И. В. Сталина под названием "Головокружение от успехов". Эта статья была тут же использована отдельными кулацкими элементами для своих целей, для разложения колхозов. Мы, активисты, всеми силами старались объяснить колхозникам, как это нужно понимать, но кулацкие элементы действовали сильнее нас. Из нашего колхоза, из 70 крестьян, большинство вышли, и нас осталось всего 14..."

Марфа пробежала глазами страницу - здесь Булат перечислял пофамильно своих верных соратников, среди них две девушки-комсомолки, одна русская и одна татарочка, двое русских парней и некие братья Мадияровы... "Не венгерские ли это фамилии?.. - подумала Марфа. - А если венгерские, как они сюда попали?.."

"В нашем поредевшем колхозе осталось всего 15 лошадей (за счет богатых крестьян), 4 железных плуга, 4 сохи, борона и кое-что еще из инвентаря..."

Старуха закрыла глаза, на щеке лежала, как гвоздь, горячая жгучая слеза. Прижимая к груди тяжелую тетрадку, Марфа тихо повторяла: "Вот так и моих выслали... и наши коровы попали неизвестно к кому, и Юлдуз (Звездочка по-татарски) с жеребенком... а собачка наша, Дружок... наверно, сама побежала за подводой в Сибирь?"

Марфа помнит, как эта белая, в рыжих и черных пятнах дворняга, греясь на солнцепеке то во дворе, а то на крыльце, всегда лежала так, что приходилось через нее переступать. Но она никогда не просилась в избу. И Марфа никогда не забудет, как однажды оступилась возле поленницы и упала, ободрав ногу, - Дружок тут же подскочил и начал лизать ей длиннющим языком голень...



РАССКАЗ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

Нынче, в конце ХХ века трудно старой женщине вспомнить даже самые громовые газетные публикации того страшного времени, о котором она читает в тетради покойного мужа. Мы же ничего не забываем, при всем милосердии Всевышнего...

Итак, вот что изрекал сам вождь Сталин:

"Колхозное движение, принявшее характер мощной, нарастающей антикулацкой лавины, сметает на своем пути сопротивление..."

"Это был глубочайший революционный переворот... равнозначный по своим последствиям революционному перевороту в октябре 1917 года.

Своеобразие этой революции состояло в том, что она была произведена сверху, по инициативе государственной власти, при прямой поддержке снизу со стороны миллионных масс крестьян..."

Максим Горький уже был другой, он сказал о Сталине так: "Радостно жить и бороться в стране, где великая мудрость и железная воля ее вождя Иосифа Сталина навсегда освобождает человека от проклятых навыков и предрассудков прошлого".

А в стране уже действовали не страстные слова убеждения, которыми гордятся на первых порах все революции, а смертельные законы. Вернее, даже всего одна статья Уголовного кодекса 1926 года от Р.Х.: №58.

В первом пункте признается контрреволюционным всякое действие, направленное на ослабление власти. (Здесь безмерное поле для фантазии любого следователя!) В 1934 году сюда же добавили подпункты "Измена Родине" (1а, 1-б, 1-в, 1-г) - в абсолютном большинстве случаев человека лишали жизни через расстрел.

Пункт второй - о вооруженном восстании, захвате власти в центре и на местах... Господи, какие могли быть восстания в ЭТОЙ стране?!

И так далее - о помощи международной буржуазии, о шпионаже, о подрыве промышленности, о пропаганде, содержащей призыв к свержению Советской власти... и самое иезуитское - о недонесении! Знал и не сказал - значит, сам такой! И верхней границы этот пункт не имел!

Любое деяние человека, не понравившееся ретивому коммунисту или просто глупому начальнику, могло быть подведено под эту безразмерную 58-ую статью. В деревнях, о которым мы сегодня вспомнили, уже выискивали вредителей сельского хозяйства. Например, некоторые агрономы не согласны с академиком Лысенко... некоторые колхозы не выполнили обязательств по сдаче зерна (а обязательства устанавливали райкомы партии)... А если вспомнить тайную стрижку колосков... когда старики посылали ночами голодных детей и внуков в поле за пригоршней зерна, потому что колхоз ничего не дал за работу, - по специальному Закону от 7 августа 1932 года - десять лет!.

Простим, Господи, тех, кто не ведал, что творил!

Но жаль, жаль, что долгое время эти люди были незрячи. Истинно сказано в Евангелии от Иоанна: "Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден"... В другой священной книге - в Коране, Глава 3, - добавлено: "Когда же Иисус заметил в них неверие, сказал: кто будет помощниками мне для Бога? Апостолы сказали: мы будем помощниками Божиими, мы веруем в Бога, засвидетельствуй, что мы покорны ему... Они хитрили, и Бог хитрил: но Бог самый искусный из хитрецов. Бог сказал: Иисус! Я подвергну тебя смерти, вознесу тебя ко Мне, избавлю Тебя от тех, кто не уверовали..."

Но не слишком ли много святых и несчастных душ вынуждено возлетели в небеса по жестокому повелению Антихриста? По нашим оценкам, в бывшей святой Руси с 1917 года по 1959 год было умерщвлено у красных расстрельных стен, на этапах, в тюрьмах и лагерях 55 623 999 человек.

......................................................

"Я не был в селе, когда сеяли. Приехал, когда уже убирали урожай. Из волости нам выделили 4-ручную молотилку, одну лобогрейку. План сдачи зерна мы выполнили, выдали немного хлеба и колхозникам. Некоторые вечером в избах пели. Летом я жил у матери, отчим еще был жив. Они, кстати, были единоличниками..."

"Очень интересно! - вдруг, развеселясь, разозлилась Марфа. - Вот так так! Сам такой правильный, активный, что же их-то не заставил вступить?!"

И словно отвечая на вопрос ее или будущего сына, красными чернилами сбоку Булат приписал: "Я пришел с красным бантом на груди к отчиму, спросил: "Пойдешь ли ты в колхоз? Мне неудобно перед товарищами." Он засмеялся и ответил: "Кит моннан, ангра малай! (Пошел отсюда, глупый мальчишка!)" А потом нахмурился, схватил больно за плечо: скажи им, что у меня туберкулез, я не хочу заразить людей... Он, конечно, врал.

В сентябре 1930 года меня избрали членом бюро райкома комсомола и утвердили начальником "Легкой кавалерии". "ЛК" была своего рода "разведорганом" комсомола, занималась выявлением недостатков в колхозах, совхозах, выступала с критикой в сельских клубах, на страницах газет, выпускала свои боевые листки в стихах, высмеивала духовенство (Да, сын, я с радостью в этом участвовал! Бей меня булкой хлеба по голове! - поздняя приписка красными чернилами). Нашей "кавалерии" боялись, как огня!

В начале августа 1931 года меня вызвали в райком партии, и секретарь райкома, с черными усами, как у Сталина, сказал: назначаетесь уполномоченным по заготовке хлеба и по борьбе с кулачеством. Мне выдали удостоверение, а в комнате с дверью, обитой железом, от имени ОГПУ - браунинг для самообороны. 18-летним юношей, один, я поехал в деревню Малтабарово. Еще с полей, сразу заметил: село между двумя оврагами, - если нужно сбежать в сторону Камы, сделать это нетрудно. Но до побегов не дошло...

Как происходило раскулачивание? Если общее собрание колхозников считало хозяйство крестьянина кулацким, то у этого крестьянина (хоть он и не член колхоза) изымали землю, лошадей, с\х инвентарь, отбирали семена, дом, а самого с семьей высылали в дальние районы Сибири."

"Господи, может, ВОТ ЭТИ СТРАНИЦЫ не давать сыну читать? - подумала Марфа. - Вырвать, спрятать? Вдруг начнет комплексовать, стыдиться отца... или все же пусть знает правду?.."

- Вам плохо? - Марфа вздрогнула всем телом, словно ее застали за чем-то непотребным.

Рядом в купе стоял мужчина в спортивных шароварах, уступивший ей вчера место, круглолицый, румяный, и участливо смотрел на нее.

- Нет, нет... спасибо... - Старуха, ударившись правым локтем об стену, торопливо спрятала тетрадку под себя, жалостливо улыбнулась. - Сон приснился... извините. Я стонала?

Сосед ничего не ответил и ловко забрался наверх - над Марфой заскрипела полка.

Марфа утерла слезы и воровато покосилась на соседку - та спала, отвернувшись. Старуха принялась читать дальше, она читала и все больше терялась - как ей быть дальше с этой тяжелой тетрадкой? Конечно, за долгие годы совместной жизни с Булатом она многое узнала о его наивной и страшной комсомольской юности, да он и не скрывал, а до войны, в первые годы женитьбы, еще и хвастался. Но вот читать об этом его собственные признания, да еще СЕГОДНЯ... когда подобное отношение к народу осуждено... Бедный Булат. Он же не сжег, он ОСТАВИЛ эти записи!)

"В Малтабарове мы раскулачили 9 хозяйств. (Райком мне говорил потом: почему не 10? Была бы круглая цифра!). Имущество кулаков было распродано на торгах крестьянам (одежду, мебель, посуда и пр.), а деньги сданы в бюджет государства. Торги - мероприятие такое: имущество кулаков актируется, предварительно оценивается, собирают население и объявляют начало торга. Показывают какую-нибудь вещь (например, гармонь) и объявляют цену. Побеждает тот, кто заплатил побольше. Я, например, купил гармонь и расписался в получении..."

Так вот откуда гармошка, на которой Булат подыгрывал юной Марфе, когда она пела в сельском клубе! И позже, бывало, задумчиво, среди ночи на крыльце пиликал...

"Нас поддерживал весь народ. Однажды мы, три члена комиссии по раскулачиванию, шли из избы в избу к только что раскулаченным крестьянам..."



ДОПОЛНЕНИЕ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

Нет, не так, милый человек. Хоть и говоришь ты как бы по совести, но позволь нам досказать. Как сказано в Евангелии от Иоанна, говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели...

Три человека - председатель колхоза, председатель сельского совета и уполномоченный - зашли к крестьянину описать имущество для изъятия и продажи. Раскулаченный сидел на лавке, у ног его лежали два мешка со скарбом, жена и дети выли за печкой. Но кроме сиих мешков никаких вещей в избе не было в помине! Кроме маленького портрета И. Сталина, вырезанного из газеты, - портретик был приклеен жеваным хлебом к бревенчатой стене.

- Где твое незаконно нажитое богатство? - сурово спросил юноша Булат Фатов.

Раскулаченный, желтолицый плешивый татарин молчал.

Члены комиссии переглянулись. Председатель сельского совета молвил:

- Может быть, не обманывает? Корову мы у него оприходовали.

Председатель колхоза, хоть и молодой еще, но измученный парень, молчал. У него был туберкулез. В него ночью стреляли из оврага жаканом, разбили лампу.

Но юный уполномоченный был настойчив, как его учила новая власть.

- Значит, колхозники врут и ты беден? - крикнул он звонко.

Крестьянин молчал.

Булат Фатов медленно вытащил из бокового кармана ватной фуфайки браунинг и выстрелил в потолок. Женщины за печкой завизжали, из избы выскочила, фыркнув, черная кошка, крестьянин упал на колени и прохрипел:

- Не губите... я все покажу... во дворе...

Комиссия вместе с ним вышла во двор и возле плетня, под старым, нарубленным в реме тальником, в яме были обнаружены хлеб и хорошая одежда. На следующий же ее распродали.

Юноша сверкал глазами. Ему нравилось от имени государства наводить порядок - гнать мироедов в Сибирь и помогать бедным. "Хватит! Мы тоже хотим жить, как люди! - говорил он. - И никакая хитрость вас не спасет!"

Второй крестьянин оказался изворотливей - зарыл зерно и свои ценности ночью во дворе председателя сельсовета, когда тот был в райцентре, а жена его рожала в Качаевской больнице. Председатель сельсовета об этом ничего не знал. Но когда Булат Фатов вынул браунинг и выстрелил в потолок два раза, и пуля взвизгнула, попав в крюк для зыбки, крестьянин посерел от страха и признался, где его добро.

Чтобы ему дали меньший срок тюрьмы, он оговорил председателя сльсовета, сказав, что тот знал обо всем, что они были в сговоре. И может быть в первый раз Булат Фатов задумался над тем, что творит. Он смотрел на белого, как снег, председателя сельсовета, недоуменно воззрившегося на соседа-крестьянина. Председатель сельсовета даже не мог слова молвить - язык отказал. И Булат в третий раз спросил у него:

- Правда или нет? Чистосердечное признание облегчит твою участь...

- Н-нет!.. - простонал председатель сельсовета. И только наконец вымолвил, глядя на лжеца. - Зачем?!. Бог тебя покарает...

Кудрявый, широкий в плечах, как бык, крестьянин ощерил темные зубы:

- Это вас еще бог покарает... за всё. - И вдруг подскочил, прыгнул плечом вперед в окно, выходившее во двор, излохматил себе в кровь лицо, пальцы... Человека связали, и он был отправлен под конвоем односельчан в районное отделение ОГПУ.

Булат все это видел, был при сем, но жестокости, которые чинит человек, иногда память стирает... Впрочем, далее в своей исповеди герой нашего горестного повествования беспощаден к себе."

......................................................

"6 ноября 1931 года на открытом собрании колхозников в селе Кузкеево меня приняли кандидатом в члены КПСС (ВКПб).

За период учебы в техникуме я ни разу не отдыхал. Как только заканчивался учебный год, меня посылали в колхозы уполномоченным по уборке урожая и заготовке хлеба. В 1932 году летом я работал в колхозе имени Калинина, село Кодряково, летом 1933 года - в деревне Исаевка, колхоз им. Куйбышева. А летом 1934 года директор нашего с\х техникума оставил меня на месте, назначив управляющим учхоза. Я любил стоять босым на горячей земле, мечтал, как Мичурин, растить новые сорта яблонь и груш, но на это не хватало времени...

Я же был избран секретарем комсомольского комитета техникума. Мы занимались выявлением среди студентов, кто поступил, скрыв свое социальное происхождение. В те годы сыновья кулаков, попов, а также осужденных на учебу не принимались.И был такой случай: секретарем цеховой комсомольской ячейки в 1932 году избрали студентку 2 курса Розу Амутбаеву. Родом она происходила из Башкирии.

Один из комсомольцев нашел письмо, адресованное ей ("Как нашел? Выкрал и прочел?" - читая тетрадь, ахнула Марфа.). Девушке писал ее отец из Красноярского края, предупреждал быть осторожней. Прочитав письмо, я возвратил его комсомольцу и сказал: положи туда, где брал. Он ответил, что будет сделано. Я зашел в райотдел ОГПУ, ОГПУ обратилось, используя обратный адрес на конверте, в комендатуру Красноярского края с просьбой сообщить данные об Амутбаевой.

Через месяц получили ответ: девушка, которая учится в техникуме, по дороге к месту ссылки сбежала, ее не смогли найти, сообщали настоящую фамилия "Амутбаевой", имя и отчество. Дочь кулака немедлено исключили из комсомола и из техникума, а после отправили туда, где находились ее родители."

Марфа, зажмурив глаза, долго плакала. "Ах, какие вы волчата были, Булатик! Нет, уже не волчата - волки!.. Нет, сыну этих страниц я не покажу!"

Поезд бешено колотил о рельсы колесами и мчался, кренясь то вправо, то влево, через огромную Сибирь на запад.

......................................................

Тетрадь была неумолима, затягивала, как темный омут...

"А не потому ли я так легко бросил эту девушку в руки карательных органов, - писал Булат, - что при мимолетных встречах в техникуме она с усмешкой воспринимала мой взгляд, полный обожания? Да, да, сынок, да! Глаза у нее были синие (башкирка!), она ходила, гордо вскинув личико, сунув книгу подмышку, обязательно Маркса или Сталина, всегда одна, словно всех избегала. Но если бы я не дал ход этому делу? Студент, прочитавший письмо от ее отца, мог рассказать еще кому-нибудь И если бы меня потом спросили товарищи по классовой борьбе, что бы я ответил? Почему дрогнул? Нет уж, если отец ее кулак, и народ проголосовал, что он кулак... нет!

Летом 1934 года меня вызвали на бюро райкома партии, сказали, что берут инструктором в аппарат райкома ВЛКСМ. А через несколько дней направили в Казань на совещание инструкторов комсомола республики. Это было радостно, но покуда мы плыли на колесном пароходе "Вера Засулич", я много думал. Прибыв в Казань, напросился на прием в сельхозотдел ОК партии и сказал, что хотел бы завершить учебу в с\х техникуме. После окончания пусть меня пошлют, куда захотят. В ОК с моими доводами согласились, и в Качаево ушло письмо на имя первого секретаря райкома партии с указанием вернуть в техникум. И меня освободили от работы в райкоме комсомола."

"А вот это интересно, - морщась от головной боли и жжения в глазах, отметила Марфа. - Почему ты не остался в начальстве, тебе же нравилось, а пошел снова учиться? Все же победил крестьянский здравый смысл?"

Первая часть записей на этом заканчивалась. Красными чернилами было крупно начертано: КОНЕЦ ВОСПОМИНАНИЯМ О ЮНОСТИ. Марфа знала и без тетради, что в феврале 1935 года Булат завершил учебу в техникуме, ему присвоили звание "зоотехник средней квалификации", и решением райкома КПСС он был направлен в знакомое ему село Кузкеево учителем в среднюю школу, где и начал преподавать основы сельского хозяйства, химию и биологию...

Но что это?! В самом низу страницы мелким почерком, карандашиком, было приписано: "Сынок! Я был тогда самоуверен и глуп. И впервые мне глаза на жизнь открыла судьба моей любимой женщины, твоей мамы. Она не сразу рассказала, но постепенно я понял и ужаснулся до покраснения пальцев на ногах... Альберт! Ее родителей раскулачили и сослали... а ведь это мог сделать я! К счастью, я рос и учился в другом кантоне... Но есть ли разница? Если я мог, не моргнув глазом, раздеть человека от имени партии и комсомола только потому, что он горбом себе нажил на одну лошадь больше, чем его сосед... если я мог прочесть чужое письмо... Я был кто? Юный негодяй с восторженной пастью. Помню, когда с пафосом читал революционные стихи, из этой пасти летели брызги... Сам себе ненавистен, как зад свиньи. Но инерция судьбы, Альбертик, такая, что просто так за угол не завернешь - тащит в овраг и дальше... Сегодня 1962 год. Тридцать лет назад я познакомился с Марфой, и недавно родился ты... наш маленький мужчина. Я должен, должен тебе рассказать хотя бы коротко, но абсолютно честно, как меня гнала судьба по бороне нашей ласковой земли..."

Дальше шла пустая страница, а далее - уже иным, более жестким почерком что-то про Монголию. "Но это не сейчас. Как-нибудь позже. Или пусть об этом читает сам Альберт. Я уже видела красные корочки, эти страшные документы, хватит."

Поезд останавливался и шел дальше. Давно миновали Омск, Тюмень... Утром ожидается Свердловск, то есть, Екатеринбург.

Старуха убрала под подушку бумаги и лежала, закрыв глаза. От слез веки слиплись и ей казалось, что она уже не сможет открыть глаза и посмотреть на мир вокруг...

......................................................

Скоро она обнимет сына. Сможет ли чем-то помочь ему? Если продать дом в деревне, красная цена тому несколько тысяч. Нет, Марфа должна поговорить с друзьями Альберта или, как он их называет, кредиторами. Пусть подождут, мать с детьми что-нибудь придумает. У Нади муж адвокат. И какой энергичный человек.

"Но почему же Альберт печальный такой всю жизнь и робкий? Булат же был смелым, уверенным юношей? Или сыночку передался мой мечтательный характер? Или он еще маленьким понял, что отец - сломанный человек? Ведь он застал его совсем не таким, какой он в воспоминаниях своих..."

До сорока с лишним лет Альберт остался по-детски косноязычным - вечно тараторит - и несолидным. Правда, летом приехал с усами, отпустил для важности, конечно. Нет, и в школе пытался отпустить усики, не получалось, тогда он нарисовал их углем, и одноклассники его прозвали герцогом Альба. Но вряд ли отец сыну-"пижону" что-нибудь о себе рассказывал. Он с горьким смехом не раз говорил ему:

- Ах милый, точка с запятой, которая тебе попала между ног, должна была Надьке попасть...

Сын краснел. Отец трепал его за голову:

- А может, еще изменишься? Станешь мужчиной? Рыцарем? Дон Кихотом? Или так и останешься Печориным?




20. В ЗАКРЫТОМ ГОРОДЕ

У Милы с утра зазвонил телефон.

- Людмила Ивановна? - раздался негромкий женский голос.

- Слушаю вас. Кто это? - Мила подумала, что звонят с ее бывшей работы, коллеги-врачи.

- Вас беспокоят из управления Федеральной службы безопасности.

Мила рассмеялась.

- Откуда? Это которая ФСБ?

- Да, ФСБ, - подтвердил голос.

- Не надо шутить. Нина, это вы?

- Меня зовут Лариса Николаевна, - медленно и четко говорила неизвестная Миле женщина. - Наш офис - на улице Сахарова, сорок четыре... Не могли бы вы подойти к нам в удобное для вас время.

Теперь у них это называется "офис", видите ли. Да еще на улице Сахарова. Миле этот звонок не понравился. Когда она занималась организацией экологических митингов, ей намекали подруги, что из ФСБ интересуются ею, расспрашивают у разных людей про нее. Но саму ее не побеспокоили ни разу.

- А что случилось? Опять из-за наших листовок? Я больше этим не занимаюсь.

- Мы знаем, - веско ответила трубка.

- И вообще, я собралась уезжать. - Мила показала своему отражению в зеркале язык.

- Вот об этом мы и хотели с вами поговорить. Когда вы смогли бы зайти?

Мила рассердилась. День складывался с самого утра нелепо.

- Я не люблю ничего откладывать. Можно сейчас?

- Да, конечно, - удовлетворенно вздохнула трубка. - Пропуск выписан. Кабинет два ноль один.

Автор этой горестной и правдивой истории полагает, что любой из нас, получив подобное приглашение, неизбежно посидит несколько минут дома, что называется, с лягушкой на сердце, размышляя, что им там понадобилось и удастся ли вернуться оттуда живым и здоровым. Это при всей нашей обретенной за последние лет десять уверенности, что теперь-то точно живем в демократической стране...

Мила водила пальцем по лбу и все больше сердилась. Будут шантажировать? Чем? Или будут выпытывать что-то о ком-то? С какой стати?

И она пошла по городу быстрым, размашистым шагом, плохо видя перед собой и пару раз едва не попав под машины на переходах. Ей что-то крикнули вслед - пускай.

Вот этот "офис". Она потянула за медную ручку дверь и оказалась в холле, где стояли и смотрели на вошедшую двое - молодая женщина, одетая весьма красочно (во что-то сиреневое, красное, желтое) и юноша, совсем мальчик, в темном костюме. Они ее и ждали.

- Проходите, Людмила Ивановна, вот ваш пропуск, - сказала сотрудница ФСБ, подавая ей листочек бумаги. И пошла по лестнице, слегка поворотясь к гостье, по багровому старому ковру наверх, на второй этаж. Юноша остался внизу.

В кабинете было пустовато - стол, несколько стульев, шкаф с книгами за стеклом (Мила окинула взглядом - УК РФ, Ельцин, "Красная книга РСФСР" - ого!.. Достоевский, Ю. Семенов, что-то еще), форточка открыта, но окно взято в решетку.

- Пожалуйста, садитесь... - сказала женщина, устраиваясь за столом. - Я уже сказала, меня зовут Лариса Николаевна. Да, дайте сразу отмечу, чтобы у вас не было никаких комплексов... Не захотите говорить - тут же уйдете. - Она черкнула на пропуске свою фамилию и снова вернула. - Итак, вы хотите покинуть наш город? Почему, если не секрет?

"Ну, какое ваше дело, - начала мысленно снова закипать Мила. - Да и как это объяснить? Ну, устала... неинтересно тут стало жить..."

- Скучно стало жить, - угадала ее мысли сотрудница. - Личная жизнь не сложилась... хороших мужчин нет - или заняты, или уехали, или спились, так? - И поскольку Мила не ответила, фэ-эс-бешница продолжала. - Зарплата в больнице мизерная. Отец и мать не в ладах. Тоска, так?

- Ну так, так! - зло воскликнула Мила. - С каких это пор вы интересуетесь нормальной жизнью людей? Больше ничего за мной нет. Бомбы я не делаю... листовки-газеты мы печатали - получив на это разрешение...

Лариса Николаевна с досадою поморщилась.

- Разве я об этом что-нибудь сказала? Насчет тех митингов... может быть, кое в чем вы мешали нашему городу спокойно жить... Но мы простили.

- Ах, простили?! - взвилась Мила.

- Здесь не идиоты. И времена не те. Разговор о другом. - Она вынула из стола пачку сигарет и зажигалку. - Курите?

- У меня свои, - неприязненно ответила Мила и тоже закурила. - Так о чем разговор?

Лариса Николаевна стала серьезной.

- Вам не жалко наш город?

- А вам? - быстро спросила Мила.

- Вы про экологию?

- А про что еще? Сидим на двух полигонах с отходами... радиоактивные фракции промачиваются в Енисей...

- Погодите, погодите, мы это знаем...

- А вы еще собираетесь разрешить здесь строить РТ-2, по переработке отходов... Минатом подал заявку в Госдуму, чтобы те изменили закон... чтобы со всего мира сюда повезли смерть...

Лариса Николаевна нахмурилась.

- А вы хотите сбежать?

- Что вы хотите сказать? Что ФСБ не пустит сюда твелы? Их везут с Украины, из Воронежа... "Цирк" забит уже под завязку. - "Цирком" жители закрытого города называли бассейн с водой, в котором до лучших времен отстаиваются привезенные сборки с отработанным ураном. - А циркониевые оболочки тают. А всего тут уже семь или восемь Чернобылей дремлет.

- Я согласна, - кивнула сотрудница ФСБ. - Но этим заниматься может только общественность, не мы. А заинтересованы строить завод не у себя, а здесь, сами знаете, кто. Япония, Америка.

Мила растерянно кивнула.

- Так что же бежать, оставляя город непонятно на кого? А они, наши новые друзья, ходят тут, как хозяева... со спутниковыми телефонами, с телекамерами... Происходит огромная утечка информации, грозящая экономической безопасности государства... Вам это все равно?!

- Да кто я такая?! - воскликнула Мила. - Это вы должны смотреть! Ваши люди!

- А вы нам помочь не хотите?

- С чего вдруг?!

- С чего?! - Лариса Николаевна как-то странно посмотрела на Милу. - Вы деда своего помните?

- А при чем тут дед? Ну, помню.

- Хороший был человек?

- Замечательный!

Ларис Николаевна кивнула и сняла телефонную трубку.

- Борис Михайлович, не покажете нам документ? - Положила трубку и грустно так уставилась на окно.

Открылась дверь, вошел высокий мужчина в скучном коричневом костюме, у него был узкий лысый череп, похожий на колено. В руках мужчина держал черную папочку.

- Пожалуйста, Людмила Ивановна, - обратился он и раскрыл перед ней папочку.

"Господи! Доносы на меня?.. - Мелькнуло у Милы. - Что это?"

Перед нем лежала фотокопия документа, Мила выхватывала взглядом слова: "Отдел Контр-разведки... "Смерш"... ст. лейтенант Фатов Булат Ахметович... награжден орденом Боевого красного знамени... медалями..."

- И что?! - не поняла Мила. - Это во время войны?

- Да, во время войны, - отвечала Лариса Николаевна. - Он работал на труднейшем фронте... был психолог, воспитатель солдат... А потом был учителем в школе, директором...

- Я знаю, - кивнула Мила. - Но я не могу понять, ко мне-то это какое имеет отношение?

Лариса Николаевна посмотрела на вошедшего мужчину, то закрыл папочку и ушел. Лариса Николаевна слегка покраснела и поправила бант на шее.

- Если не понимаете, наверное, не стоит и объяснять.

- А-а... - протянула Мила. - Яблочко от яблони?..

- Как вам угодно, - сотрудница ФСБ поднялась. Встала и Мила. - Я только знаю, что у хороших родителей и дети, и внуки чаще всего люди достойные. И когда вы, например, с мужем ездили во Францию... это не смотря на то, что он физик... мы его с вами отпустили с легким сердцем... может быть, даже нарушив некие наши установления.

" И зря отпустили!.. - хотела было сказать Мила. - Ничего хорошего у нас все равно не получилось...". Но ничего не ответила, кивнув, пошла прочь из кабинета.

Лариса Николаевна вслед негромко бросила:

- Но имейте в виду... если вы попадете в опасную ситуацию, мы поможем... Просто в знак уважению к вашему деду.

"Они мне помогут. Если дед работал в разведке, мне, что ли, стукачкой тут становиться? Конечно, врач общается с многими... они четко на меня вышли... да еще и личное дело дедушки не поленились затребовать..."

Родителям она ничего не расскажет. Да им не до нее. Отец, кажется, совсем спятил - сидит над альбомом Рериха, картиночки с огненным небом и огненными всадниками рассмаривает - мечтает о сказочной Шамбале.




21. СЫН

Мать позвонила в дверь - ей открыла желтоволосая яркая женщина, пестро одетая - в шаровары и кофточку, но с обнаженным животом, и на губах почему-то белая, как сметана, помада.

- Здравствуйте... - тихо сказала старуха с рюкзачком на спине. - Здесь живет Альберт? Я мама Альберта. Он здесь?

- Пока здесь, - расхохоталась женщина, и сердце матери сжалось. Но женщина тут же поправилась: - Я шучу. - И заорала в глубь квартиры, увешенной какими-то черными масками, уставленной бумажными цветами. - Вставай, ты! На диване лежит третий день, а у него мать приехала! Слышишь?! Чего лежишь?!

Послышались шаги - шелестящие шаги тапочек. Показался сынок, опухлый, небритый, но уже без усов, сбрил, синяк на щеке или отлежал на жестком. Господи, что с ним? В расстегнутой рубашке, крест на груди.

- Здравствуй, мама.

- Это он шепчет: здравствуй, мама, - продолжала кричать горластая жена. - Ты уж скажи, что со мной сделал? С нашей квартирой? А в свободное время дерется с ни в чем не повинными прохожими...

- Ну, обознался я... - проскулил Альберт. Он, морщась, обнял мать, не догадавшись снять с нее рюкзака.

- Мама, я сегодня же с тобой уеду... - И только теперь обратил внимание на огромный горб на спине матери. - Извини... Дай... - Он освободил плечи старухи от ремней.

- Значит уедешь? - говорила, стоя в стороне, руки на груди, женщина с белыми губами. - А меня куда? В долговую тюрьму?! На кусочки кухонным ножом твоим дружкам? Марфа Андреевна... вы же Марфа Андреевна? Здравствуйте! Он квартиру заложил... А они счетчик включили!

- Выключили?.. - нарочно как бы не поняла мать.

- Включили! Это так называется... Он должен им... Бизнесмен говенный! И каждый день пять процентов прибавляется! - Она протянула руки. - Давайте ваш плащ.

Альберт провел мать в глубь комнаты, усадил на стул, сам сел рядом, утер лицо, блестевшее то ли от капель пота, то ли от слез.

- Все время кричит... - пробормотал Альберт. - А кто она такая, чтобы так кричать? Радио на площади?

- Я кто такая?! - ахнула жена. - Я?! На улице подобрала, отмыла... после той женщины... пустила жить.

- Ты жизнь мне погубила! Мы прекрасно жили!..

- Да она тебе изменяла направо-налево!.. только с фонарным столбом не получалось - кнопка маленькая... Извините, - уже потише сказала жена. - Меня Дина зовут, он, наверное, и не рассказывал?

- Нет, рассказывал, - соврала старуха. Она почему-то поднялась. - Хорошие слова говорил.

- Хорошие?! Ха-ха! Он всегда был неблагодарным. Наверное, и вас обижал. Чаю попьем? Чай еще у нас есть.

- Он меня не обижал, - тихо отвечала мать, лицо ее стало серым, покорным. - А если вас обижает... действительно, пусть поживет в деревне.

- Он уедет, а мне куда?! Они уже сказали: заберут квартиру, гараж! При том, что и квартира, и гараж - мои! Он к ним никакого отношения не имел!

- Разве? - спросила мать и вопросительно посмотрела на сына.

Альберт, морщась, уныло кивнул. И буркнул жене:

- Поэтому они тебя не тронут.

- Не тронут? Он, значит, побежит...

- Бежать никуда нельзя, - еще тише молвила старуха. - Как можно бежать, если ты должен? Что же у тебя случилось?

Альберт сопел, молчал.

- Я не могу на него смотреть, - простонала Дина и, шумно шаркая шароварами, ушла в спальню.

- Ну? - Мать стояла, хотя ноги уже не держали. И даже не от усталости сгибались - от того, что пришлось перенести крики, которыми встретила ее белогубая женщина.

- Хотел коммерцией заняться, - забормотал, опустив голову, Альберт. - Другие занимаются и живут, как люди... А геологи, мама, кому нынче нужны? Все открыто... раскуплено... даже золотые прииски... а журналиста из меня не вышло... Один раз все-таки хорошую операцию провернул: купил белье в Ташкенте, здесь продал... мимо нас поезд тогда до Ташкента бегал... И вот мне говорят: машины из Японии - верное дело...

Мимо снова прошла Дина, скрылась на кухне. Старуха села на стул, стул был шаткий, казалось, вот-вот развалится.

- Расскажи, расскажи! Как тебя облапошили... - донесся оттуда ее резкий голос.

- Я же верил людям! - вскричал Альберт.

- Он верил людям! - слышался голос Дины. - И сам же хочет сбежать, бросить меня на произвол бандитов!

- Бандитов? - Мать недоуменно обернулась в ее сторону. - Ты с плохими людьми связался?

Из кухни появилась Дина, она катила на черном столике с колесиками чайник, чашки, конфеты, печенье.

- Деньги-то он занял у хороших... - пояснила Дина. - А уж те наняли... чтобы вернуть долг. Пересядьте вот на этот! - Она пересадила старуху на стул поновее. - Марфа Андреевна! Если бы у меня были... я бы швырнула им!.. Но я, даже будучи известным тут визажистом, стилистом, таких денег не заработаю! Это огромные деньги! Десять тысяч.

- Всего?!

- Долларов, Марфа Андреевна! Долларов! А если отдать квартиру и гараж... где будем жить?! Ну, гараж я еще могу...

- Мы можем в деревне жить, - неуверенно буркнул Альберт. - У мамы, в нашем отчем доме! Он мне каждую ночь снится... там васильки... березы...

- Марфа Андреевна, хотите помыть ручки?..- предложила Дина. Мать пошла в ванную и слышала, как свистящим шепотом Дина выговаривает Альберту: - "Васильки? Березы?" А у меня спросил, хочу я жить в деревне?!

Альберт что-то невнятно бубнил. Увидев появившуюся старуху, Дина сказала:

- Дочь подрастает... любит его, как родного отца! А он готов бросить, сбежать!

Мать значительно посмотрела на нее и на Альберта. Она умела смотреть значительно.

- Я уже сказала, он никуда не сбежит. Мы расплатимся. И тогда вы решите, уехать ему или нет... - И пояснила сыну. - Я думаю, мы продадим квартиру Веры... и Станислав с Надей собираются переезжать... ну, не сразу...

- Из Москвы? - недоверчиво спросил Альберт.

Она кивнула.

- Господи!.. - Кажется, Дина растерялась перед столь решительным заявлением старухи. - Правда?! Я уж ночей не сплю... все снятся эти, в черных чулках на морде... Чай-то будете пить? Остынет!

- Спасибо, спасибо.

- Проснись же! - Повеселевшая Дина толкнула бедром Альберта. - У него мать приехала, а он... Драться полез. Кто его уложил, он и скорую вызвал... Хорошо, что не милицию. А вчера сестра Любовь позвонила, что едете... а он лежит. Как матрас. Ну, как с ним жить?! Марфа Андреевна, может, за встречу винца или водочки?

Старуха покачала головой: нет. Альберт пробормотал:

- Не надо было от Лены уводить... - Он как будто нарочно при матери изображал маленького и глупенького сыночка.

- Ах, вот как! - Не выдержала, вскочила Дина. - Он теленок? Увела... А кто ко мне бегал по ночам... рыдал - не любит она меня? Холодна как селедка? Кто так говорил? А я-то его полюбила... Но захочешь уехать - держать не стану... тоже гордость имею. - Зарыдав, ушла в спальню.

- В любом случае мы рассчитаемся за его долг, - громко сказала мать.

Дина выбежала из спальни, утирая глаза, прошла на кухню, появилась с банкой варенья.

- Вот, я сама варила. Кислица, красная смородина.

- У меня от нее изжога, - еле слышно пробормотал Альберт. И торопливо добавил. - Но вкусная, вкусная. - И жалобно посмотрел на мать. - Тогда ты скажи им... мол, подождите. Они сегодня опять придут... или позвонят.

Дина всплеснула руками.

- Не стыдно - маму втравливать в разговоры с бандитами?!

- Нет-нет, я поговорю, - внушительно сказала старуха. - Я умею.

Она поморгала глазами, как моргают детям, даже немного улыбнулась, но воля изменила ей, от усталости старуха едва не выронила чашку себе на колени - плеснула горячим. И Дина, наконец, поняла, что гостья смертельно устала.

Подскочила на месте:

- Сейчас, сейчас!.. Идемте! Нет, идемте!.. - Повела старуху в спальню, где та увидела широченную кровать, какой никогда не видела, - наверное, метра три в ширину. Где с удивленной полуулыбкой и уснула. И больше ничего уже не слышала.

......................................................

Они в той комнате постоянно препирались. Но мать запретила себе подслушивать, и только разный уровень голосов позволял ей понять, что Дина говорит больше Альберта, но и Альберт раздраженно отчитывает ее.

Но сколько же можно лежать? Уж близился вечер, так и ночью будешь мучиться да людей беспокоить. Она деликатно покашляла, и в соседней комнате замолкли. Открылась дверь, и в белой простыне света возникла Дина.

- Мы вас разбудили?

- Спасибо, очень хорошо отдохнула. - Мать оделась и вышла к сыну.

Альберт сидел неузнаваемый - в костюме, в белой рубашке, при галстуке. Синяк был аккуратно замазан тоновым кремом. Ботиночки на ногах блестели.

- Ты куда-то собрался? - спросила мать.

- Хотел тебе город показать... - пробурчал Альберт.

- А если придут? - сказала Дина, поедая его глазами с ненавистью или любовью, кто ее знает. - Алик! Что мне сказать?

- То, что я сказала, - разрешила мать.

- Мы недолго, - пояснил Альберт.

- Понимаю, посекретничать, - скривила губы Дина. - Меня обсудить... Ну, обсудите, обсудите. Я ко всему готова.

Мать укоризненно посмотрела на нее.

- Я своих детей учила говорить о людях только в их присутствии. Мы с ним поговорим... - Она вспомнила о бумагах Булата и достала из рюкзака мутный тяжелый полиэтиленовый пакет. - Об отце поговорим. Возьми с собой.- Протянула сыну.- Он ему письмо оставил, просил открыть в нынешнем году.

Мать с сыном вышли на улицу. Дул зябкий весенний ветер. Какие-то молодые люди полулежали на скамейках у подъезда, они как бы спали. Со стороны заката на красном небе высились толстенные трубы, из которых валил черный дым. Жутковатый промышленный город.

- У вас есть парк отдыха? Может, там посидим, поговорим.

Альберт кивнул. Мать взяла его под руку, просеменила, сменила шаг, чтобы подстроиться к нему, чтобы идти в ногу с сыном. Когда-то привычка матери и отца ходить по улице, на людях, в ногу вызывало у Альберта неловкость и даже стыд - ему чудилась в этом излишняя сентиментальность. А сейчас он чуть не всхлипнул от волнения, от нахлынувших чувств...

Мать с сыном долго шли и, наконец, оказались меж черными деревьями, под железным колесом обозрения в небесах. Народу здесь было мало - одинокие угрюмые старики, старухи с собачками. Никакой духовой оркестр не играл, как, бывало, играли музыку в городах после войны. Альберт открыл стеклянную дверь.

- Тут теплее. - Он ввел мать в душное строение, в котором горел свет, стояли пустые столики и стулья, визжала певица в маленьком телевизоре, поставленном на прилавок перед барменом. - Я себе возьму стакан вина, можно?

Сын выпил махом черный свой напиток и, жалостливо, как собачонка, глядя в глаза матери, забормотал:

- Я не хотел тебя насчет денег тревожить... но куда-то все старые друзья делись... времена такие? Капитализм? Димке Белокурову и в Северск, и в Чикар написал - нету ответа... Нас же с ним еще беда разделила... Мы открыли месторождение... ну, думали, что открыли... - Альберт впервые рассказал матери про построенный за два месяца и брошенный затем в тайге молодежный город Светислав. - Позор! Надо мной смеялись... я же первый в газете написал... И вот, решил рассказать, как это было на самом деле, честно... думал, уж геологи-то скажут: молодец... на нас партия давила... это она торопила... А напечатал я свою статью "Исповедь геолога" - всех собак на меня спустили... - Он вскочил. - Можно, еще возьму? Оно сухое, дешевое... - Сын вернулся от приплавка с черным стаканом, сел, продолжал. - Мы не любим мы правду, мама, хотя от лжи страдаем... Или я зря тебе?!.

- Нет, нет, это очень важно... - прошептала старуха. - Я слушаю, Альберт.

- Зато меня потом пригласили сразу в три редакции. Решил про другие аферы писать... как приватизируют нефтяное месторождение, например... Ночью кто-то позвонил: забери из редакции или тебе не жить. Я с удивлением узнал, что к этому причастен и Афиногенов... ну, не важно... А он меня в свое время выручил... Я пошел, снял из номера... - Он зашмыгал носом, как маленький. - И знаешь, какую тему теперь не тронешь, обязательно в какого-нибудь знакомого ткнешь. Ловко все устроились. - И он зашмыгал носом, как маленький.

Мать молчала. "А ты, конечно, до сих пор робкий, честный... - думала она. - А может, это хорошо? Как-нибудь наладится его жизнь. Не одним же волкам везет. Пусть тетрадь отца почитает, его суровые слова о самом себе... может быть, это даст силы Алику остаться самим собой?"

- Сынок, вот что я тебе привезла. - Мать выложила перед ним на пластмассовый столик тетрадку и бумаги Булата. Альберт деланно подскочил на стуле, утер нос пальцем, как в детстве, полистал так и этак, вчитался в какое-то место и хмыкнул:

- И правильно! Так их, буржуев, батя!.. Под конвоем!..

Марфа вдруг с изумлением поняла, что сын не осуждает юношеских взглядов отца. Как же так? Сам же хотел заняться бизнесом, стать, как теперь говорят, капиталистом. Или у него просто в голове путаница?

Догадавшись о горестных мыслях матери, Альберт горячо залопотал:

- Дело в чем, мама, дело в чем! Он бы увидел сегодня и сказал, что был прав! Потому что это искажение, искажение всех человеческих законов законов! Это волки, мама!

- Но ты почитаешь повнимательнее? - спросила мать. - Там есть на полях...

- Конечно, почитаю, - тут же сник Альберт. Он понял - и здесь он не прав, и здесь не герой. - Конечно, свобода - это хорошо. Я возьму еще стаканчик? Ты же видишь, мама, я водку не пью.

- Молодец, - пробормотала старуха. Что она еще могла сказать?

Наверное, странную картину они представляли в этой забегаловке - высокая, опрятная старуха с белой, как капуста, головой в малиновом платке и сверкающем белом плаще, и напротив ее - сутулый сорокапятилетний мужчина с пухлыми, детскими губами, в ладонях держит стакан и читает некую тетрадку. Если бы здесь случился поток посетителей и не хватило столиков, черноликий с золотыми зубами бармен их бы попросил выйти вон или еще что-нибудь взять. Ну а так - хоть какая польза. Да и вид старухи даже в таких новых хозяевах, как этот бармен с ниточкой усов, как у оперного злодея, вызывает все же относительно человеческие чувства.

- Сыди, мама, - сказал бармен милостиво кивнул.

- Это моя мама, - откликнулся обиженно Альберт.

- Я и говору: сыди, мама, - подтвердил бармен.

- Ну, потом, потом досмотришь... - остановила сына Марфа. - Я только для того сейчас дала, чтобы немного память разбудить.

- А я про наши края всегда помнил! Помнишь, мама, над Камой сосновые боры... там Шишкин своих медведей рисовал? Когда был геологом, куда ни приеду, в какую гостиницу или столовку ни зайду - везде на стенке "Утро в сосновом бору", везде я - будто на родине!

Мать покивала.

- Я сейчас, сынок, о другом. Тебе отец не рассказывал о своей военной службе? Не помнишь? Его что-то угнетало последние годы, нет?..

Альберт забормотал, сунув палец под нос и нюхая его, как цветок, - это он размышлял.

- Мы мало, мало с ним говорили... только на рыбалке... а на рыбалке какой разговор... на рыбалке рыба... Правда, говорил - всю жизнь мечтал сбежать в Турцию. Почему в Турцию? Или говорит, был бы цыганом, пошел бы в Индию босиком... цыган через границы пропускают...

Мать кивнула.

- Да я в геологию-то пошел, потому что он так настроил. Говорил, вокруг солнца мы еще полетаем, когда умрем... а вот вокруг земли походить... в древних монастырях побывать... Но про войну - нет, ни разу. Стихи шутливые однажды прочел...

- Про крокодилов?

- Нет, про Киселева.

Да, да, мать эти стихи тоже знала - муж, веселясь, прошептал ей в самое ушко. Они были про тогдашнего секретаря райкома:

Фамилия дается неспроста,
Так было век назад и так досель.
Ты Киселев, ты первый секретарь,
конечно, красный ты, но ты кисель.

Что-то в этом роде.

- Да, однажды вспомнил, - допив с бульканьем вино, продолжал сын, - во время войны оказался в Чите... говорил, такие песчаные ветры дуют... в ушах и на зубах песок... Говорил, разница с Сахарой - там жарко, а в Чите от холода умереть можно...

- Об этом тут есть документы.

Альберт кивнул, сунул пакет в широкий карман куртки, и они поднялись.

В небе над парком еще было светло, но уже горели фонари. Возле беленого памятника с отломанной рукой продавали мороженое. В аллеях прибавилось молодых людей в нарядных одеждах с магнитофонами в руке. На площади у выхода стояла лошадь под седлом, фотограф приглашал сесть и сфотографироваться. На асфальте сидела чернявая старуха с внучком на грязном одеяле, собирала подаяние.

Альберт вдруг рассмеялся.

- А при тебе говорил?.. что поедет в Москву учить негров из дружественных стран растить картошку? Они-то ничего не садят - у них все сверху падает... кокосы, орехи... А тут из земли надо выкапывать. Говорил, можно в авоськах прямо сажать и авоськами вынимать потом.

Марфа помнила, он фантазировал подобным образом, когда его исключили из партии "за систематическое пьянство" и сняли с должности директора школы, отняв уроки истории, оставив лишь зоологию и биологию.

- Помнишь, мама, снял радио со стены и об пол... Что тараканы завелись...

- Тараканы, - отозвалась мать, прижимаясь к сыну. -У него в мозгу тогда завелся таракан. Жаль, до наших дней не дожил. Все-таки ему было веселее... Ну, а то, что не каждому дано быть капиталистом... наверно. Хотя вот и моего же отца сослали, как кулака, ты знаешь об этом?

- Ты говорила, - как-то равнодушно ответил Альберт. - Зависть человеческая, мама... Но я-то не завидую. Если бы осталась прежняя власть, когда геология была нужна, ей-богу, я был бы счастлив. Или выиграть бы миллион долларов, уехал бы с Динкой в Италию и пожил... И тебя бы взял, - спохватился сынок и обнял мать за плечи.

Они брели обратно, к дому. На темнобордовом закатном небе клубились тучи черного дыма. Уже в подъезде старуха тихо спросила:

- Как мне с твоей Диной разговаривать? У вас не развод?

Альберт остановился и быстро заговорил, путаясь в словах и брызгая слюнкой.

- Да нет, мам... но понимаешь, мам, из-за чего я... Она же и ныла, что нету денег... я как раз хотел... Еще немного бы - и разбогател. Меня обманули. Знаешь, как себя ведут сейчас банки? Раз - и нету никакого банка... а хозяин - на Канарах.

- На нарах?

- На Канарах... острова такие.

- А, да, конечно.

- И хоть вешайся! Я положил на счет доллары в банк в ожидании новой партии японских машин. А банк хлоп, и компаньон исчез... Это, которого я хотел побить, просто похож. Воры вокруг и обманщики, мама!

Он продолжал говорить об этом и дома, когда вошли. Дина стояла возле ванной, на голове - полотенце, на руках - кошка..

- О чем это он? Извините, Марфа Андреевна... я буквально слово! Ну, не дано ему быть бизнесменом! Он хороший, хороший, но наивный же, как пробка! Верит всем!

- А разве это плохо? - Мать стояла покорно, сын снимал с ее плащ.

- Мама, это хорошо, если вы, например... ха-ха, президент. Но он же... то каких-то голубых акций купит, то квартиру заложит. Деньги, которые пропали, он же занял под нее...

- Это так?! - мать строго оглянулась на сына.

- Да это условность, мама!.. Так делают все. Просто так же не дают деньги. А! - сын обиделся, махнул рукой, вспомнил про бумаги - вынул из куртки пакет и ушел в спальню.

Дина тихо сказала:

- Я уж подумала - может, слух пустить, что помер... похороны устроить?

- Это грех. - Мать нахмурилась.

- Какой грех, мама, если и правда могут убить его?

- Я уже сказала: его никто не тронет, пока я здесь. Я сама с ними поговорю. Я им скажу: подождите. Расплатимся.

- Они заявили: ни одного дня больше... что у них какая-то операция...

В это мгновение в дверь позвонили. Дина прошептала:

- Наверно, они! Тихо... нас нет дома.

- Почему? - Мать встала возле двери. - Я здесь. Да и свет горит.

- Мама!.. Нет!.. - в дверях спальни возник растрепанный Альберт.

- Впустите, - попросила старуха. - Рано или поздно, но надо же поговорить. - И выпрямилась, как учительница у доски. Альберт ушел в тень.

- Хорошо, - прошептала Дина. - Хорошо. Но я буду рядом. Если что... брошу им в лицо Машку. Машка оцарапает и убежит. - Она отперла и открыла дверь.

За дверью было темно.

- Никого.

Мать громко сказала в открытую дверь:

- Если тут есть плохие люди, знайте, я могу сглазить - и вы умрете. Почернее и сгорите, как торф.

Дина прыснула от смеха.

- Во как! Закрывать? - И закрыла дверь.

- Я не шучу. - Веско сказала старуха. Она прошла к дивану и села. - Не подумайте, не сумасшедшая.

Дина села напротив, возле стола. И Марфа с удивлением заметила, что женщина она симпатичная и еще молодая, просто она стерла с себя косметику, особенно с губ, где блестели как сопли белые блестки.

- А наш Алик, - сказала Дина, - Алик тоже смелый. Еще когда геологом... послал один рубль президенту... в знак протеста, что геологи, ну и учителя-врачи не получают зарплату... в надежде, что у того совесть проснется.

- И что президент?..

- Не вернул.

- Видишь, какой он у тебя молодец, - серьезно сказала мать.

- Он добрый. Когда мы познакомились, повел меня в кафе угостить. Возле дверей на асфальте сидела нищенка, он положил ей пятирублевку...

- Много! - удивилась мать.

- А когда уже зашли, понял, что ошибся... не пятерку бросил, а пятьдесят рублей... они же похожи...

- Миленький мой! - ахнула старуха.

- Я ему говорю - иди, объясни, замени...а он: нет, нельзя... И пришлось мне платить за мороженое и кофе. - Дина раскатисто рассмеялась. - Он гордый.

На столе зазвонила телефонная трубка. Дина, помедлив, взяла ее в руку, нажала на кнопку - все цифры осветились.

- Алло? - Лицо ее напряглось. - Да. Да. - Она облизала губы. - Спасибо.

Дина положила трубку на стол, с кривой усмешкой громко сказала в сторону спальни:

- Они дают тебе еще неделю. Надо же! Как будто услышали, что мать приехала.

"Неделю - это хорошо", - подумала Марфа. Она с Верой поговорит.

- Но сказали так, - продолжала Дина. - Если не расплатится, заберут в рабство.

- Это как - в рабство?

- А черт их знает! Обменяют на кого-нибудь из тюрьмы... или за деньги отдадут каким-нибудь кавказцам...

В дверь снова позвонили. Дина пожала плечами, пошла к двери, открыла.

- Входите. - Дина всмотрелась в темноту лестничной площадки. - Ах, это Митя! Опять лампочку в коридоре вывернули! Оли нет. Уехала в деревню к тете Ире. Моя тетя заболела.

- Очень жаль, - послышал мальчишеский голос. - Мы хотели письмо написать в Штаты, Джоржу Соросу. У нас идея - перерабатывать мусор в городе.

- Она приедет скоро. Звони.

- О кей.

- Погоди. Ты не поздоровался с бабушкой Оли. К нам бабушка приехала. Бабушку зову Марфа Андреевна.

На пороге показался мальчик в толстовке и джинсах.

- Здравствуйте, Марфа Андреевна.

- Здравствуй, мальчик.

- До свидания.

Дина закрыла дверь и вдруг шепотом спросила у старухи:

- Вам он никого не напомнил? Я нарочно его остановила.

- А кого он может напомнить?

- Ни на кого не похож?

Из спальни послышался мальчишеский голос Альберта:

- Опять она со своим глупостями... Я уже не могу!

- Похож на Алика, нет? - спросила Дина.

Мать пристально смотрела на Дину. Кажется, эта женщина не дура. Неужели так ревнует? Либо Альберт дает повод?

- На Альберта? Абсолютно нет.

- Правда? - Дина задумчиво покивала своим мыслям. - Иногда думаю, а может, его мама и есть третья любовь Альберта? Недавно обменялись, вселились тут по соседству. Может, им он и отдал все деньги?

Марфа знала, что даже у очень умных людей бывают смешные сомнения. И нужно объяснить, успокоить. И Марфа сказала:

- Альбертик - человек слова. В детстве папа послал теленка найти, Альбертик ходил двое суток... думали, погиб.

Дина закрыла дверь в спальню и заговорила жарким шепотом.

- О, если бы у нас кто-нибудь родился... пардон, - она слегка покраснела. - Я бы как тигрица за него боролась! Но он же... "У тебя дочка - и слава богу." Но мне еще всего тридцать! Я не хочу в гроб ложиться одинокой и бесфамильной. - Дина села рядом. - Я вам как на духу. Когда мы с Аликом познакомились, я своего мужа вычеркнула из сознания навсегда. Впрочем, он тут же на своей секретарше женился. Сейчас живут в Венгрии. Нет, я Алика полюбила... мой муж был грубый... ну, как бык. Алик - ангел. Но тоже...

- Ударил?!. - шепотом же спросила старуха.

- Упаси бог. Выпивает. Тихо, изо дня в день. Отсюда... - Дина оглянулась, - телесная слабость... Я понимаю, это лечится... главное - нервы..

- Вот я и говорю. Продадим квартиры моих дочерей... расплатимся.

Вы успокоитесь... и все у вас будет хорошо.

Дина рассмеялась.

- Вы верите, что они пойдут на это, чтобы спасти милого братика?

Мать перевела взгляд на телефонную трубку, лежавшую одиноко на столе.

- Отсюда можно позвонить в Москву?

- Ради бога! Какой номер? - Старуха протянула ей визитную карточку адвоката, которую тот всучил ей в аэропорту с просьбой "беспокоить в любое время суток." - Один момент. Ноль девять пять... так, так, так... три... Гудок. Пожалуйста. - Дина подала трубку Марфе.

Мать услышала в наушнике холодный женский голос:

- Ваш абонент в настоящий может не может быть подключен... - И растерянно протянула трубку Дине. Та послушала и кивнула.

- Значит, занят. Адвокат? Бегает, высунув язык.

- Они обещали, - сказала мать. - Он должен какой-то важный суд выиграть. И у них будут большие деньги.

- У адвоката - деньги?! - усмехнулась Дина. - Дадут ему пару сотен и коробку конфет.

- С миру по нитке, - упрямо отвечала мать. - А потом... им все равно переезжать. Они согласились. В деревне жизнь более здоровая. Вот фотокарточка... Если и вы надумаете, выбирайте окно, которое больше нравится...

Из спальни донеслось:

- Мамочка! Мне окошко в сторону двора... там корова смешно ходит!..

- Но я-то не хочу в деревню! - воскликнула Дина. - Не хочу! Простите меня, милые мои, но я город люблю!

- Очень хорошо. - Старуха значительно посмотрела на нее. - Очень. Но имейте в виду, Альбертика мы спасем, я лично колечко это отдам... клянусь на пороге вечности, как говаривал покойный муж на крыльце, при звездах...

......................................................

То ли эти слова на нее саму подействовали, но всю ночь ей снова снился шорох - то ли шелестящих в темноте газет, то ли крыльев чьих-то огромных, перепончатых... а может, это само пространство съеживалось, складывалось, уменьшалось - и скоро останется Марфа одна в крохотном темном мире... а где же остальные? Где ее дети? Где внуки? Где огромное светлое пространство?.. Надо торопиться.

И еще она явственно услышала в ночи на улице выстрелы. Или все же это выхлопы машин? Нет, автоматная очередь... Вот так могут и сына убить.

"Сегодня уеду, - решила среди ночи старуха. - Нам дали неделю. Вся надежда на Верочку. А она не откажет. Квартиры Любы и Милы в секретном городе рубля не стоят. Надя со своим адвокатом вряд ли что-то сделают. А Верочка поймет. В конце концов, мужчина он или не мужчина, должен сам предложить ей жилье, а не входить как старый петух в покои юной курочки."

Было еще темно, очень хотелось поговорить с сыном, но он спал.

А когда очнулась - хлопнула дверь, он куда-то убежал. Обрадовался, что опасность больше не грозит. Старуха, еще вчера, как приехала на вокзал, записала, во сколько отходит на запад удобный для нее поезд (очень хорошо - вечером, до Аскиза, а там автобусом). Так что время есть. И Марфа решила дочитать тетрадь, которую она оставит сыну. Надо, надо ВСЁ оставить, это ему адресовано. Но Марфа должна сама дочитать исповедь дорогого своего человека.

Старуха, нацепив очки, села за стол, Дина в ванной стирала, не мешала разговорами.




22. КОНКУРС

Татьяна и Наташа вернулись из школы невероятно возбужденные, но, узнав, в чем причина их радости, родители перепугались. И немедленно устроили своим девочкам настоящий допрос.

- Сядьте нормально, - адвокат сбросил клетчатый пиджак, сам взгромоздился на стуле прямо перед школьницами и усиленно поморгал, привлекая к вниманию.

- Да не жуйте вы! - тревожно добавила Надежда.

Татьяна и Наташа, хихикая, поелозили на диване, затем сделав чрезвычайно серьезные мордашки (только и у той, и у этой - комки жвачки за щекой), настроились слушать и отвечать.

- Смотреть только сюда, - продолжал Станислав Петрович, сверкнув полуулыбкой. - Итак, кто они такие? С чего начали разговор? Что делали - все детали. Вы же умненькие, вспомните, как... в детективном кино.

Выяснилось следующее. Во время большой перемены на широком каменной крыльце школы, когда мальчики интриговали, а девочки поправляли макияж, к Татьяне и Наташе (они всегда держатся вместе) подошли некие бородатые дяди с видеокамерой и фотоаппаратом на штативе.

- Вот эти подойдут! - сказал тот, что держал в руке микрокамеру "Панасоник". - Красотки, что надо... Вас Татьяна зовут?

- Да, - удивилась Татьяна. - А кто вам сказал?

- А я угадал! - отвечала телекамера, включив красную лапочку. - Все красивые девочки или Тани, и Наташи.

- А она - Наташа, - разулыбалась Татьяна, слегка позируя - уткнув руку в бок и откинув головку.

- А что вам надо? - угрюмо поинтересовалась Наташа.

- "А что вам надо?.." - фотографируя со вспышкой, повторил второй. - "Шо-кола-да..." Мы вас хотим выдернуть на конкурс мисс... мисс Москвы.

- Правда? - обе девочки вытаращили глаза. - Шутите.

Телекамера погасла, бородач достал блокнот и начеркал телефон:

- Мы такими вещами не шутим. Мы на работе. Вот, сегодня после уроков позвоните... мы скажем, куда подъехать. Даже нет, мы можем вас забрать по дороге. Позвоните и выйдете из дома. Мы вас подхватим...

- Давай-ка еще вон ту модницу заснимем... - заторопил его фотограф, указывая на зеленоволосую Нину из таниного класса. - Для контраста.

И покрутившись возле Нины, оператор и фотограф сели в машину возле ограды и уехали - как раз прозвенел звонок.

- Вот и все, - сказала Таня, снова начиная жевать. - Не приставали, не лапали.

Это обычное дело - все эти конкурсы.

- Мы, конечно, не надеемся... - рассудительно произнесла Наташа. - Но там обещают платьишки финалистам подарить.

Надя нахмурилась.

- Платья я сам вам сошью... - она переглянулись с мужем. - Хотя почему бы девочкам не показать себя?

- Где телефон? - Станислав Петрович протянул руку.

Таня подала ему листочек бумаги.

- Странно, - сказал адвокат, изучая цифры.- Обычно такого рода мероприятия делаются с шумом-треском, и прежде всего на хорошей деловой основе: визитные карточки, конверты и прочее. А он записал телефон на бумажке.

- Ты хочешь сказать, они нас хотят украсть? - спросила Наташа.

Эта версия не понравилась Татьяне.

- Пап, но они глаз не прятали... смеялись... и потом, их же видели в школе многие.

Адвокат, улыбаясь, смотрел на них:

- Ну-с и какие они? Каков из себя тот, с телекамерой?

- Бородатый.

- И всё? - адвокат улыбался еще веселее. - А рост? Одежда? Руки? Губы?

Татьяна пожала плечами, Наташа нахмурилась, как хмурится мама Надежда.

- У того, который телевизионщик, губы в бороде заячьи. Ну, тут вот как-то... - она ткнула пальчиком себе под нос.

- Понимаю, - кивнул адвокат, удовлетворенно глядя на приемную дочь.

- Глаза... синие. Круглые.. Нос картошкой. Рост метр восемьдесят.

- Молодец, - изумился Станислав Петрович. - А фотограф?

- А фотограф... ниже и пожиже. На левой руке синие буквы... Вова. И еще... - Наташа зажмурила глаза и открыла. - Глазки красноватые. Даже нет. Рыжие у него брови, и глазки как бы рыжие.

- Молодец! - очень серьезно отвечал Стаислав Петровитвч. - Сегодня никуда не звонить, завтра. А я узнаю, кто такие.

- Ну-у... - заныла Татьяна, но Наташа дернула ее за волосы:

- Ты хочешь сидеть в чьем-нибудь туалете с цепью на шее?

На следующий день Станислав Петрович приехал на обед, он был угрюм, никаких шуток не шутил. Сели за стол, он молчал. Потом побросав взгляды по комнате (дети еще были в школе), негромко сказал Надежде:

- Насчет мисс... Там как раз ничего страшного. Телефон квартирный, адрес мне люди Михаила Михайловича узнали. Живет некий Фомин Никита Васильевич, безработный. Соседка говорит, он действительно подрядился, бегает по городу, отбирает юных красоток на конкурс.

- А вдруг это прикрытие? Вдруг хотят наших девочек украсть?

Станислав Петрович покачал головой:

- Нет. Украсть могли прямо вчера... по правилу "куй железо, пока горячо"... подхватили бы их и увезли. И наши бы убежали с уроков, я тебя уверяю. - Он долго молча ел, время от времени утирая бумажной салфеткой лоб.

- Но почему ты сегодня такой потерянный?

Адвокат не хотел, кажется, говорить, но решился.

- Машина возле дачи Михаила Михайловича сгорела. Не его машина, но прямо возле его ворот.

- И что?!

- Трудно сказать. Не нравится мне это.

Надежда положила руку ему на мощную кисть, облепленную, как перегорелой лапшой, венами.

- А может, пока не поздно, откажемся?.. Ну их, эти деньги.

- Ну а как же? Сама говоришь - летом бы отдохнуть... за зиму устали... И матери твоей помочь... - он поднялся. - Голова болит. Я никуда больше не поеду, подремлю. - И лег на диван, лицом в подушку.

Дети вечером прибежали домой во время, они были возбуждены. Надежда зашипела на них: тише. Увидев, что Татьяна намазала губы себе немыслимой черной помадой, устроила ей шепотом разнос. Но муж уже проснулся, он рывком сел и спросил умненькую Наташу:

- Они сегодня в школе появлялись?

- Нет, - сказала Наташа. - Но на выходе из школы стоял шкаф с глазами.

- Что за шкаф? - рассердилась Надежда. - Говори нормально.

- Шкаф, мама, вот такой в ширину и такой в вышину.. и глаза - буркалы. На нас уставился.

- Да ну, начала придумывать, - не согласилась Татьяна. - Он на всех уставился. На всех смотрел. Мы так можем и выпасть из конкурса.

Наташа спросила у Станислава Петровича:

- И все-таки не звонить?

- Не звонить, - сказала мать. - На будущий год.

- Еще немного подрастете, - кивнул адвокат, уже веселясь. - Сейчас мода под метр девяносто.

- Да ну... - заныли девочки и ушли в свою спаленку смотреть телесериал.

А уже позндо ночью запиликал мобильный телефон, подаренный Яхъяевым.

- Слушаю, - отвечала Надя.

- Мне Константина Владимировича, - попросил густой, неприятный голос.

- Кого?.. - удивилась Надежда. Но тут же вспомнив, что так зовут яхъяевского охранника, ответила. - Его сейчас здесь нет.

- А где он? Вы кто?

- Я... - Надежда начала трусить. - Знакомая.

- Знакомая? - Густой голос с напором сказал. - Передайте, или они со своим паханом, чучмеком, слиняют из белокаменной, или в радиусе сто метров каждый вечер земля будет гореть вокруг вас. И никакой больше умный еврей по компьютерам не поможет! И никакой Садыков не спасет! - Линия отключилась.

Надежда, путаясь, но подробно пересказала Станиславу Петровичу смысл звонка, и они оба долго сидели, оглушенные откровенной угрозой. За дверью у девочек стреляли автоматы, стонали и рушились люди, взрывались дома.

Надежда всю ночь плакала, и у к утру почти уговорила мужа отказаться от защиты опасного человека.

- Хорошо... я подумаю, поищу зацепку... - бормотал Станислав Петрович. - Но неловко же... и деньги хорошие...

- Но ты же со своим благородством даже аванса не взял?

- У такого человека просить... Его слово дороже золота...

- Они все бандиты, Стасик. Все.

- Это капитализм, - вздохнул муж, обнимая ее крепкой горячей рукой.

Надежда уснула под утро. Страшный город Москва. Никогда не думала прежде, что столица может быть такой.




23. ТЕТРАДЬ Б. ФАТОВА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Вторая часть записей была датирована 1979, 1980, 1983... последними годами жизни Булата. Фразы здесь были короткие, Булат, видимо, торопился, поэтому сокращал слова, перечеркивал, надписывал, используя снова красные чернила...

"В 1934 году помер отчим. В 1936 году я перевез к себе в Кузкеево мать и забрал из интерната братишек Ильдара и Алешку. Мы вместе прожили до 1939 года. В 1939 родилась Любочка. В 1939 же году Ильдар закончил 10 классов, а 5.1Х. был призван в ряды Красной Армии. (Об Ильдаре: он погиб первым из нашей родни - на финской войне... Тихий, славный был мальчик.) После проводов брата я и сам через две недели, 19.1Х., был мобилизован в армию. Таким образом, в деревне остались моя жена Марфа, дочь Люба, Алешка Сирота (он доучивался) и мама.

В райцентре меня назначили старшим среди команды новобранцев, нас набралось 30 человек. Мне вручили пакет, и мы отбыли железной дорогой в г. Нижний Тагил Свердловской области. На станции никто не встретил, мы сами дошли пешком с вещами до городского военкомата, оттуда нас направили в саперный батальон, который стоял на краю города. На место назначения прибыли 22.1Х и сразу все попали в карантин на 15 дней. Во время карантина я служил ездовым, возил командира батальона ст. лейтенанта по фамилии Кукса. Однажды он спросил, кто я такой. Я ответил: ездовой с неполным высшим образованием. Тогда высшее образование, пусть даже неполное, что-то значило. Кукса передал наш разговор комиссару, комиссар меня вызвал, прочел нотацию (Приписка красными чернилами: они поняли так, что я хвастал. Гордых в армии никогда не любили, сынок!). Но освободил меня от работы ездового и назначил начальником библиотеки батальона. Быть библиотекарем - дело знакомое, и я проработал здесь с 1Х. по Х11. 1939 года - книг хороших немного, но они были: "Как закалялась сталь", "Дон-Кихот", Пушкин, Тукай, "Война и мир"...

В начале декабря подняли по тревоге, сказали, что едем на финский фронт (о, если бы я встретился там с Ильдаром!). Кстати, що цэ такэ - белофинны, догадайся, сынок!.. Мы, команда в составе 30 человек, получили зимнее обмундирование, лыжи, покатили на Запад. Но через пару дней на какой-то станции нас высадили, сказали, что мы на финском фронте не нужны, что нам предписывается отбыть в Монгольскую народную республику (МНР)! Ничего себе, на родину Чингизхана!

В декабре 1939 года приехали в город Мотот-Сомон, это в 300 километрах от города Боян-Тумэн (в настоящее время носит имя полководца Чойбалсана). Мотот Сомон только назывался городом, мы жили в саманных домиках, в бедности и грязи. Монголы тогда вели кочевой образ жизни, и если где-то стояли саманные избы (из высушенного навоза с глиной), этот пункт величали городом. (Приписка: а у Шекспира, сынок? Там куда хуже было! Втыкали на сцене палку с надписью: лес. Другая палка: пивная. И плутали в лесу, и пили, то есть жили...)

В Монголии располагалась 17 армия Забайкальского военного округа. Меня назначили заместителем политрука роты 31-го ДЭП (дорожно-эксплутационного полка). (Приписка красным: болит рука полит-рука... болит бедро Полит-бюро! Хорошие стихи, сынок?) По заданию политрука я проводил беседы с бойцами, руководил ленинской комнатой и библиотекой, выпускал стенгазету и боевой листок, носил "четыре треугольника", то есть форму, как у старшины роты. Питались мы, командиры, все вместе. (Приписка красными чернилами: уже тогда любил быть, где начальство! Стукни меня длинной колбасой, сынок!) Весной 1941 года мне присвоили офицерское звание - мл. политрук, я должен был демобилизоваться, то есть ехать домой. (Приписка красными чернилами: А СЧАСТЬЕ БЫЛО ТАК ВОЗМОЖНО! А. С. ПУШКИН).

Но началась Великая Отечественная война."

......................................................

Нижняя половина страницы была заштрихована и перечеркнута фиолетовыми чернилами так тщательно, что перо Булата кое-где даже продрало насквозь бумагу листа. Конечно, Марфа помнила из разрозненных рассказов мужа, что после Монголии он учился в Сибири... да и найденные бумаги показывали, что он закончил в Иркутске военно-политическое училище, но что это такое и, главное, как он потом попал в СМЕРШ, здесь не было. Муж почему-то снова описывал Монголию, как местные жители там своих умерших выбрасывают в степь, на съедение хищных птицам и зверям...

Марфа заплакала от усталости и горя, закрыла глаза.



РАССКАЗ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

Как сказано в Евангелии от Иоанна, говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели...

Б. А. Фатов после окончания Иркутского военно-политического училища в мае 1942 года был действительно отправлен обратно в МНР в качестве политрука отдельной автороты в 90-й батальон, где начал служить на правах комиссара батальона и вскоре получил звание лейтенанта.

В июне 1943 года по приказу Сталина институт комиссаров был упразднен, многих политработников стали переводить на командные должности, в батальонах оставили должность зам. командира по политработе, а в ротах политруков не стало. Фатова вызвали в штаб 17-й армии и сказали: "Мы вас передаем в распоряжение управления контрразведки "Смерш", где вы будете служить по выполнению особых заданий по армии". У молодого офицера потемнело в глазах. Он схватился рукой за спинку стула, полковник сурово спросил: "Что с вами?" Другой командир засмеялся: "Волнуется! Все будет хорошо."

В конце июня лейтенант Фатов вернулся в СССР, в г. Читу, где находился штаб Забайкальского военного округа и управления контрразведки "Смерш". Бывших политработников собралось здесь около ста человек, в течение июля-августа будущая грозная элита ничем не занималась - жила веселым лагерем в лесу. Но в конце лета из ста офицеров отобрали двадцать. Как отбирали, Фатов, крестьянский сын, хоть и слегка развращенный властью, не понял.

Молодой офицер, может быть, инстинктивно работал в лесном лагере в таком направлении, чтобы его "отсеяли", чтобы его миновала чаша сия. Он читал у костра вслух товарищам стихи Пушкина и Лермонтова о любви: "Письмо любви", "И скучно и грустно...", но никак не патриотические стихи Симонова "Убей его!" или Сельвинского "Я это видел!" В то же время ему до спазмы в сердце хотелось попасть в таинственную страшную организацию, осененную именем Сталина. И это желание вполне могло быть замечено внимательными профессионалами своего дела. Также они, возможно, решили, что в нем живет способный провокатор - иначе зачем бы ему читать упаднические стихи? Ведь в справке, которую сюда переслало ОГПУ из его родных мест, утверждала, что Б. А. Фатов воистину "железный сталинский боец".

Вот и был лейтенант Фатов направлен в числе других в Москву, в распоряжение управления контрразведки "Смерш" Московского военного округа, где их распределили по воинским частям. Наш герой попал в 383 стрелковый полк 18-ой стрелковой дивизии в качестве оперативного уполномоченного отдела контрразведки полка. А так как сам полк находился в Ижевске, Фатов туда и выехал - то есть, снова на восток...

Военная катавасия бросала людей туда и сюда, перемешивала, как подгорающую кашу в котле. Бывали случаи, когда солдаты отставали от своих поездов, терялись в разбомбленных селах, переходили из части в часть, если сгорел госпиталь или сама часть сгинула. Но ни разу еще ни один советский человек не ослушался, получив приказ на бумаге с кратким словом "Смерш".

Что оно означало сие слово? Оно означало "Смерть шпионам". Придумал нехитрое жуткое слово сам Иосиф Сталин.

На эту организацию, созданную постановлением Государственного комитета обороны 14 апреля 1943 года, возлагалась работа в частях Советской Армии по разоблачению немецких шпионов и антисоветских элементов. Фатов однажды неосторожно пошутил: как бы не спутать с элементами таблицы Менделеева. Но ему повезло - не оказалось рядом длинного уха...

Надо сказать, немецкая военная машина работала не хуже: на фронтах действовали против СССР около 200 крупных разведовательно-диверсионных соединений и школ...

В начале сентября Б. А. Фатов прибыл в г. Ижевск, его принял нач. отдела контрразведки полка капитан Кокорин, побеседовал и понял, что по работе этот татарин полный профан. Он прикрепил его к старшему оперработнику Бутаеву, казаху по национальности, видимо, сочтя, что нерусские парни лучше друг лруга поймут. Бутаев поговорил с Фатовым, они рассказали друг другу, как живут их родные, какие у них сады, какие урожаи, и как они, конечно, любят товарища Сталина. Через десять дней старший лейтенант Бутаев доложил начальству, что Фатов в политработе разбирается неплохо. Приезжего офицера назначили оперативным уполномоченным отдельного учебного батальона дивизии.

И первое, что сделал Булат Фатов - конечно же, написал горячее, длинное письмо своей дорогой Марфе, в котором не поведал ничего секретного, но которое, как известно, до адресата все равно не дошло... "Смерш" - это как в космосе "черная дыра", оттуда свет не исходит, а только заглатывается... мы называем "черные дыры" карманами Антихриста...

Но Фатов отправил еще одно послание, вовсе глупое и опасное письмо. Он знал, он верил, что племянник Алешка вот-вот уйдет воевать, а поскольку горяч, может сломя голову, ринуться сразу в огонь. Надо сказать, и в самом деле Алексей Сирота, уже год назад, прибавив себе возраст, ушел добровольцем на фронт. Он поклялся Марфе, что найдет дядю Булата и станет верной его тенью в войне с немецко-фашистскими захватчиками, а заодно отомстит за Ильдара! Так вот, более старший, но точно такой же наивный Б. А. Фатов, не подумав толком от радости, что он делает, послал запрос по своей (смершевской!) службе: разыскать, где находится в настоящий момент на фронтах Алексей Иванович Сирота. И в этом обращении была огромная ошибка молодого особиста...

Он это со временем понял. Ему объяснили."

......................................................

"Зачем... я по этой лилии... линии... искал Алешку?! - с трудом прочитала Марфа в тетради мужа несколько заштрихованных слов. - Погубил... идиот..."

О чем это он? У сына зорче глаза, может, он подробне разберет. Марфа, отодвинув тетрадь, громко спросила у Дины, которая копошилась уже на кухне:

- А далеко он пошел?

- Если бы я знала, - отвечала Дина. - Стыдно, вот и сбежал. А что вы читаете? - Невестка подошла и склонилась над столом.

- Воспоминания мужа... - Марфа сняла очки и на всякий случай перелистнула, как попало. - Про службу свою.

- Вам помочь? - Зоркая Дина, стоя, вслух начала читать. - "Отсталая страна Монголия. Очень грязно они жили, смены белья не знали, бани у них вообще не было..." Фу!.. Ну и служба у него была!

Марфа закрыла тетрадь, заложив страницу очками.

- Да, - вздохнула она. - Служба не сахар.

Дина снова ушла на кухню, Марфа помассировала пальцами глазные яблоки и виски и открыла страницу вслед за фиолетовой, зачеркнутой. И вдруг изумленно уткнулась в текст, написанный латынью. То-есть, не латынью, а латинскими буквами. Слова русские, а написаны, как иностранные. Забавлялся? Или захотел уберечь записи от чужого глаза? Тем более, что с самого верху выведено ПО-РУССКИ: УРОКИ ПОРТУГАЛЬСКОГО ЯЗЫКА. Неужели и в семидесятые годы боялся вспоминать о той службе???

Впрочем, ей читать было не трудно, она вспомнила - ведь во времена ее молодости, в тридцатые годы татарский язык перевели на новый алфавит на основе латинской графики - это называлось "яналиф". Отменили в 1939 году.

"Itak, - писал Булат, - natchinaya s 1Х. 1943 ya stal rabotaty... - пощадим время современного читателя, переведем сразу на русский алфавит... - я стал работать оперуполномоченным отдельного стрелкового батальона 383-го стр. полка 18-й стр. дивизии. Командиром дивизии у нас был генерал-майор Пашков, условно говоря, медведь (угрюм, у него и походка валкая), командиром же нашего батальона - капитан Каченко, старый лис. Начальник отдела контрразведки дивизии полковник Верховский напоминал исподлобным взглядом желтоватых глаз матерого волка, а начальник отделения нашего полка капитан Кокорин - волка молодого, но с порванной пастью (самый опасный тип). Он с людьми говорил злобным шепотом. Но был смел, умен, красив. Я подчинялся ему. Всего в нашем полку было 8 оперуполномоченных.

V sentyabre... в сентябре наш отдел получил приказ отобрать команду из 50 хороших солдат, преданных, подготовленных для выполнения особых заданий в районе Курской дуги. За сутки мы подобрали в батальоне нужное число солдат, на следующий день их отправили по назначению. А через день получили шифровку, которая предписывала всей дивизии готовиться к переброске на запад, к линии фронта. И вдруг капитан Каченко сообщил мне, что из нашего батальона исчез красноармеец. Это было страшное ЧП!

Togda... тогда происходило так: если дезертировал боец, командиров рот и батальонов, а также наших работников наказывали вплоть до передачи дела в трибунал. Я сказал командиру, чтобы он пока что не поднимал шуму: "Не беспокойтесь, солдат по нашим данным благонадежный, обязательно вернется, он просто ушел в самоволку, за что мы его, конечно, накажем." А сам переоделся в форму рядового солдата и ушел в город. Напоминаю - дивизия располагалась в городе Ижевске.

Pohodil... походил по базарам, иду по улице Азина, и неожиданно меня останавливает один усатый и с бородкой человек, явно татарин, обращается по фамилии: "Здравствуйте, товарищ Фатов." Я смотрю и не могу представить, кто же этот человек и откуда знает меня. А он говорит: "Помните ли вы деревню Малтабарово, тридцать первый год, когда вы, сельские коммунисты, раскулачили меня, но вот я жив и здоров. А вы, как я вижу, недалеко пошли, из вас командира не получилось, а ваша Советская власть вот-вот свалится, война еще только в разгаре, вам еще дадут жару, от Советов останутся одни воспоминания..."

Ya snatchala... я сначала разозлился, хотел его застрелить на месте (приписка красными чернилами: Сынок! Весь ужас в том, что ТОГДА я был такой...), потом сообразил: мне такое самоуправство никто не простит, вспомнил дочь, жену, мать, сдержался и говорю: "В жизни все бывает. Но что касается Советской власти, не нам судить с вами. Это решит народ, а не вы и я". Он отвечает: "Я человек добрый, живу недалеко, зайдем к нам, накормлю тебя досыта, я ведь знаю, солдат кормят плохо, вы ходите полуголодными. Не бойся, не трону беззащитного - пойдем, посидим, поговорим." Я все же подумал, что он что-то со мною хочет сделать, и решил зайти. У меня в карманах два пистолета - ТТ в брючном кармане и маленький браунинг в кармане гимнастерки.

Zahodim... заходим. Хороший двор, клети, сени, длинный дом-пятистенник, обстановка богатая: ковер на стене, патефон на комоде, фикус в кадке, скатерть на столе. Когда прошли в комнаты, явилась жена с улыбкой и в переднике, и он ей говорит: "Этот тот самый комсомол, который в тридцать первом раскулачивал нас. Вот встретил на улице, решил накормить беднягу. Давай, жена, накрывай стол".

Zhena... жена этого гражданина ничего не сказала, стала готовить обед, а сам хозяин куда-то вышел и через минуту принес бутылку водки. На скатерти появились колбаса, сыр, белый хлеб, масло, поджаренная картошка.

Hozyanin... хозяин (его фамилия Хафизов, имени не помню) пригласил меня к столу, налил по рюмке водки. Мы с ним выпили, начали кушать. Он налил вторую, но я отказался: "Нам, рядовым, пить запрещается. По возвращении из города проверяют." Он сам еще выпил несколько рюмок и начал болтать, как славно они живут. Провел и показал мне чуланы с мешками белой муки, с ящиками сахара, горы других продуктов. И я понял, что имею дело с крупным вором или спекулянтом.

Ya... я поблагодарил Хафизовых за угощение и стал собираться. Хозяин остановил меня, обратился к жене: "Дай ему на дорогу буханку хлеба, дай и немного колбасы, пусть угостит земляков". Он был доволен, улыбался.

Polutchiv... получив подарки, поблагодарив за гостеприимство, я вышел от них и, отойдя за угол, остановился красный от стыда и бешенства. Что я должен сделать? С одной стороны, меня угостили и я принял - пусть и для своих солдат - подношения. С другой стороны - это враг. (Приписка красными чернилами: а может, и провокатор, из НАШИХ ЖЕ! - Или это я сегодня чересчур?.. чтобы оправдать себя?.. А, сынок???)

Postoyal... постоял несколько минут и направился через улицу в отделение милиции. Представившись начальнику милиции, рассказал ему о своих наблюдениях и попросил поторопиться с арестом Хафизова. Начальник милиции сказал, что он, Хафизов, давно под подозрением, и обещал принять срочные меры по проверке его "сусеков". Уходя, я попросил позвонить мне через коммутатор дивизии, и сообщил свои позывные.

Pobrodiv... побродив еще по городу в поисках исчезнувшего бойца, к вечеру вернулся в свой батальон, и там мне доложили, что потерявшийся солдат явился, посажен командиром на гауптвахту на 2 суток за самовольную отлучку из части. Я немедленно вызвал этого солдата на беседу и выяснил, что во время тактических занятий в лесу он нарочно отстал от батальона и ушел в город к родителям (они жили в этом городе) и там находился примерно 5 часов, после чего сам вернулся в часть... Конечно, солдат был наказан правильно.

Nash... наш отъезд из Ижевска отложили еще на пять суток, так как железная дорога не смогла подать нужное количество вагонов для формирования эшелона. И как раз перед отъездом мне позвонили из Ижевска, из отделения милиции, попросили прибыть туда для продолжения разговора с моим земляком. Надел форму офицера пехотинца, с погонами старшего лейтенанта, и пошел в милицию. Начальник милиции приказал привести арестованного.

Vot... вот мы сидим, и вводят Хафизова. Как только он увидел меня, сразу же опустился на пол и пробормотал: "Провокация". Больше ничего не мог сказать. Я говорю начальнику: "Спасибо, можете его отправить в камеру". После увода арестованного начальник милиции рассказал мне, что вместе с Хафизовым арестована группа расхитителей соц. собственности, которые в скором времени предстанут перед судом. Это - заведующие коммерческими магазинами, заведующие складами и пекарен, всего 5 человек. Через пекарни проходила не вся мука, только бумаги оформлялись, а мука шла через руки перекупщиков, в том числе и через белые ручки нашего знакомого Хафизова. Это в тяжелые-то дни войны!

Ya skazal... я сказал начальнику милиции: "Большое спасибо, оперативно работаете." Мы с ним расстались, как друзья..."

(Далее Фатов пишет, используя обычный, русский алфавит.)

"Наконец, нам подали состав, мы в течение 7-8 часов погрузились и тронулись в путь. До места назначения ехали более 10 суток, так как останавливались очень часто и стояли, пропуская воинские эшелоны на запад и санитарные эшелоны и порожние составы с фронта. Только в первых числах октября наш батальон прибыл на станцию Фаянсовая Калужской области, в рабочий поселок.

Здесь много домов сгорело. Населенный пункт недавно был освобожден от немцев. Отделение КР "С" (в тетради так) заняло большой пустующий дом, состоящий из 4 комнат, а мы, оперработники полка, поселились в доме на ул. Маркса, сколотили себе топчаны. Мы сюда приходили только ночевать, а с раннего утра до поздней ночи работали на своих участках.

Нам, каждому оперативному работнику, в течение недели выкопали землянки, куда мы вызывали солдат на беседы. На нас возлагалась задача принимать пополнение, изучать новобранцев, готовить их к военным действиям и передавать в наши наступающие части. Кроме этого, первое время мы помогали местным властям восстановить советские порядки, вылавливали изменников Родины (или изменников Родине, как правильно, сынок?..).

Например, к нам поступало пополнение из освобожденных районов, в том числе шли и бывшие партизаны. Народ разный. Они находились у нас в течение от 1 до 3 месяцев, сроки зависели от возраста граждан, умения применить оружие, от политической нрамотности. После подготовки формировались маршевые роты, а куда их потом направить, определяла Ставка.

Несколько слов о товарищах, с кем вместе я работал..." (Марфа подумала: уж это-то, наверно, сыну будет интересно прочесть. Мальчики любят подробности из жизни спецслужб.)

"1.Капитан (после майор) Кокорин, начальник ОКРа, высокого роста, худощавый, старый чекист, как я уже говорил - волк с порванной пастью,

2. Л-т Бутаев, ст. опер. полка, казах, агроном по специальности, имел высшее образование, низкого роста, толстый, русский язык знал хорошо, писал грамотно, походил, пожалуй, на пса-бульдога,

3. Мл. л-т Пономарев, из Пермской области, русский, образование 4 класса, старый чекист, работу знал хорошо, волк, волк,

4. Осянин Вас., мл. л-т, русский, из Тат. АССР, невысокий, живой и очень веселый молодой парень, нашу работу обожал, бодрый песик с туманными глазами,

5. Безносов из Ижевска, бывший работник военкомата, русский, образование - 7 классов, низкорослый, работу знал неважно, дворовая утка,

6. Королев из г. Сарапула Удм. АССР, кучерявый парень, гармонист, но при случае - бодливый козел из стада,

7. Базер - с Кавказа, национальности не помню, грамотный, 40 лет, но не женат, до войны работал в торговой системе, в "С" попал случайно, работу нашу не уважал, допускал небрежности, ошибки, за что ему попадало от начальства. Похож, пожалуй, на верблюда,

8. Толстопятов Вас. Дм., из Ижевска, русский, высокого роста, сухопарый, старый чекист, до войны работал в ЧК, у нас считался самым сильным работником органов контрразведки. Есть такая змея - эфа. Молчит - и укусит насмерть...

Каждый оперативник обслуживал по нескольку батальонов. Мне приходилось также на станции участвовать в приемке эшелонов с продовольствием и обмундированием в составе комиссии как представителю контрразведки. Бывали разные случаи. Однажды вместо гороха получили полный вагон кедровых орехов. Видимо, железнодорожники перепутали, наш горох ушел по другому адресу. А в другой раз прибыли кирзовые сапоги, пришедшие в полную негодность, - они были залиты азотной кислотой. Значит, где-то сидел враг. Этот вагон мы направили обратно, переслав материалы для расследования в местные органы НКВД.

И помню, в эти дни я послал вторичный запрос по линии "С" - что разыскиваю гражданина Сироту Алексея Ивановича. Большей глупости не мог сотворить... Но об этом..."

Далее в тетради было криво и наотмашь зачеркнуто строк семь. А со следующей страницы снова следовал текст, записанный утомительными латинскими буквами. Марфа устала и решила отложить... или сын прочтет - перескажет...

Старуха воровато оглянулась на кухню, где Дина что-то жарила, и тихо перебралась на диван, сбросила тапочки, легла и полетела в морозящие сны...

Мы же, стараясь не прерывать рассказа, идя навстречу сочувствующему и благожелательному читателю, которого заинтересовала трагическая и героическая жизнь наших героев, призовем на помощь того, кто всё видел и всё запомнил - нашего полуночного ангела... он летит - и он с нами... Пусть расскажет не только о суровых буднях страшных людей, но и том, как они развлекались... Правды взыскую, уже в старости говорил Булат Фатов. Наверное, недаром он так говорил.



РАССКАЗ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

В первых числах ноября всех оперативников 18-ой стрелковой дивизии собрали на совещание, съехалось более пятидесяти офицеров-контрразведчиков. Обсуждался вопрос о подготовке к празднику Октября. После этого внесли канистру с водкой и картонный ящик с гранеными стаканчиками.

- За товарища Сталина!.. - провозгласил генерал, выпил и поперхнулся. - Черт!.. Кхм... - Махнул рукой. - Продолжайте!.. я сейчас!.. - И вышел, надрывно кашляя

Некоторые оперативники переглянулись. Не к добру, когда не во время поперхнешься. Но генералу-то простится. Но словно тень пролетела по лицам суровых волков и волчат. И многим из них захотелось в своем личном логове повеселиться перед праздником.

Сослуживец Фатова оперуполномоченный Базер ночью, в 23 часа, послал связного вызвать старшин из всех рот для беседы. А пока тот бегал, выпил, пригласил связистку... а поскольку в землянке было зябко, решил затопить голландку... насовал полешек и улегся с молодой женщиной... Они оба уснули. Тем временем случился пожар. Связистка проснулась первой, схватила свои одежки и вон из огня и дыма. Базера голого, обгорелого, безо всяких документов, едва спасли.

Этот человек вел странный образ жизни, копил, как Плюшкин, деньги, собрал несколько тяжелых чемоданов с обмундированием и трофеями. Ни с кем из сослуживцев не откровенничал, но перед девицами распускал хвост. При своих не курил, не пил, но с женщинами вел себя весело и развязно, пел песню "Поедем, красотка, кататься", хотя и с кавказским акцентом. У него в ту ночь сгорела вся одежда, партбилет и другие документы, около 10000 рублей денег и пистолет в кобуре - все, что было в землянке. Сам он был отправлен в полевой госпиталь, где пролежал более месяца. После выхода на работу за проявленную беспечность ему старшие коллеги, хохоча, объявили выговор, и он остался на работе. Опалившую же себе волосы миловидную связистку переправили на десять километров вперед - на передовую. Базер ее не защитил.

Да что младшие офицеры?! Сам генерал в ту ночь, когда захлебнулся водкой, у себя во временной квартире с патефоном и электрическим светом, чтобы унять тревогу (а его собирались также перебросить туда, в пекло, на запад), хлестал до утра коньяк и водку в постели со своей военной женой, поливал спиртным все вокруг... нет, не сгорел, но секретные документы в планшете слиплись. И когда через сутки он докладывал в штабе армии о выполнения задания, угрюмый Жуков готов был испепелить его своими безумными прыгающими глазами...

Георгий Жуков не любил особистов. И генералов презирал, которые их боятся и с ними пьют на брудершафт. Но "смершевцы" в последнее время обрели огромную силу, ибо они подчинялись напрямую только Сталину, и кто знает, что могли ему напеть...

У них было свое братство, они знали, что их опасаются, как бешеных собак, и ненавидят. И редко кому в этой стальной когорте, как они себя называли, удавалось остаться совестливым человеком...

К таким людям с удивлением и нежностью мы отнесли бы все же Булата Фатова. Его седая вдова пока поспит на диване в гостях у своего сына, а мы сами перепишем русскими буквами для читающих эту большую книгу несколько зашифрованных страниц, по которым можно понять: молодой офицер Фатов прозрел окончательно...

......................................................

"Сынок! Наверное, спросишь, а как мы, каким рентгеном просвечивали души людей? Ведь не все легко раскрываются... да и время поджимает... Что можно узнать о чужом человеке за неделю-вторую?

У каждого оперативника была своя негласная методика. Например, Толстопятов брал на страх. Молчал, молчал, выслушивая человека, а потом вдруг: я вижу, ты нас за дураков держишь? Доставал наган, взводил курок. Сам расскажешь - помилую и разрешу смыть кровью позор... нет - через три секунды в расход. Ну? И если тот оторопев, неповинный ни в чем, начинал биться в смертной истоме, Дм. Вас. с отческой улыбкой обнимал его: прости... мы обязаны проверять... такая служба.

Сашка Королев, ухмыляясь, подмигивая, спрашивал у проверяемого: а вот скажи, какая разница? У Гитлера на флаге красный цвет, пролетариат его поддерживает... и у нас красный цвет... в чем видишь разницу? И как профессор, выслушивающий ученика, улыбался и кивал. Очень любил задавать вопросы из высокой политики.

Лейтенант Бутаев, казах, умело цеплялся к мелочам: а когда перешли фронт? а какая была погода? Шел уже снег? А вот другие говорят, ясно было... Может, ты выждал момент и потом примкнул? Я не говорю, что немцы внедрили, но ты из какого села, какого района? И кто председатель у вас сельсовета? Даже если человек был из мест чрезвычайно отсюда уделенных, все равно врать остерегался: кто знает, может быть, СМЕРШу все известно...

Безносов допрашивал нудно и подолгу, глядя в глаза, как бы что-то видя в них, а Осянин мог ваньку валять, провоцировать: ты еще не слышал, второй фронт - это туфта, американцы с Гитлером вчера ночью созвонились и на нас вместе поворачивают... Ты поможешь мне пару девок красивых из деревни прибрать, вместе уйдем в горы-леса, все не скучно будет?.. Один дурачок поверил на слово и был передан Кокорину.

Как Кокорин работал, я всего не знаю, но его боялись. Одно помню - у него в столе имелись листы с текстами Гитлера и Геббельса без обозначения, чьи это тексты. И он, давая их читать проверяемым, спрашивал: нравится? Если нет (а любой солдат чувствует подвох), то чем не нравится? Так прощупывалась политическая грамотность и верность советских бойцов. Я для себя переписал некоторые из этих текстов, но ни разу не использовал...

"Да здравствует наш народ!" (Гитлер)

"Наша Родина лучше всех!" (Гитлер)

"Социализм - это клетка, в которую мы хотим поймать птичку". (Геббельс)

"Немец - выше всех других народов, может спокойно убивать всех других". (Гитлер)

"Вовсе не нужно уничтожать неравенство между народами, надо, наоборот, расширить его и сделать из него закон, охраняемый государством." (Гитлер)

"На Востоке мы должны распространить наше господство до Кавказа и или до Ирана, на Западе нам нужны французские берега, Бельгия, Голландия. Сверх этого нужна Швеция. Мы должны стать колонизаторской державой. Надо, чтобы наше морское могущество было по меньше мере равным могуществу Англии." (Гитлер)

"Если мы хотим создать великую Германию, мы должны прежде всего вытеснить и истребить славянские народы - русских, поляков, чехов, словаков, болгар, украинцев, белорусов. Нет никаких оснований не сделать этого". (Гитлер)

"Пока нашему государству не удалось обеспечить каждого своего сына на столетия вперед достаточным количеством земли, вы не должны считать, что все сделано". (Гитлер)

"Лучшая правда - это трижды повторенная ложь." (Геббельс)

У меня же у самого, как у оперуполномоченного контрразведки, была программа проще, основанная на советской литературе, на советском кино: я расспрашивал, что читал солдат, что любит... какой артист ему больше нравится, Жаров или Крючков... обижали ли его в детстве... приходилось ли ему тонуть... умеет ли танцевать... Входил в душу человека через светлые воспоминания, которые есть у всех, и потом задавал неожиданный вопрос, чаще всего мелочный, но предупреждал: прежде чем ответить, внимательно подумайте. Вот такую казуистику себе придумал. И надо сказать, подобная загвоздка порой вызывала у человека страх. И тогда он - либо простодушно признавался, что не понимает, чего от него хотят, либо начинал финтить, ходить кругами, как заяц вокруг морковной грядки, предполагая, что я что-то знаю, но нарочно спрашиваю ерунду... И попадался-таки!

Ты спросишь, сын, а кто мне дал право влезать в чужую нежную, трепещущую и без этого на войне от ужаса смерти душу? Служба, сын. И сегодня однозначно сказать, что контрразведка не нужна была, я не могу. Хотя видел, что и по малейшему подозрению Базер или Кокорин передавали в трибунал человека. Просто лицо не понравилось. Показалось похожим на немецкое. Допустим, парень из Архангельска - глаза голубые, чистейший славянин, а вот поди ж ты - как ариец! Безумие войны, торопливость, всеобщий страх что-нибудь проворонить... дремучее невежество половины особистов, но кто-то же их сюда поставил...

Да я и сам был не лучше. Вот случай, который не дает мне жить.

В 1944 году, когда началось освобождение Западной Украины, к нам стало поступать пополнение из числа местных жителей. Но, как очень скоро мы выяснили, среди них были бандеровцы и мельниковцы, бывшие бойцы УПА (Украинской Повстанческой Армии). Немцы, обещая "самостийность" Украине, направляли их против нас. С приходом Советской Армии многие из них укрылись в горах и лесах, но некоторые внешне вели себя, как мирные жители, но при удобном случае нападали на активистов новой власти. Нам было поручено выявлять их и передавать в спецлагеря...

Предметом особой заботы стали члены религиозных сект - евангелисты и баптисты. Особенно много здесь было евангелистов. Они отказывались давать присягу и вести борьбу против врагов Советской Родины. Они заявляли: "Мы далеки от политики, мы никого не стреляем, служим только Богу." Мы были убеждены: все их слова - ширма, чтобы не воевать против немцев.

Один из комбатов нашего полка старший лейтенант Чуев захотел отличиться. Он вызвал одного из своих старшин и приказал, чтобы тот во время обеда при всех отвел 5-6 евангелистов в одном нижнем белье под дулом винтовки через лес в овраг и дал несколько залпов в воздух. А он, командир батальона, в это время призовет к себе старейшину евангелистов и скажет: если он сейчас же не уговорит своих единоверцев присягнуть на службу, то их всех расстреляют, как тех, которых только что увели. Мол, слышите выстрелы?

А на следующий день в полк приехал командир дивизии с начальником отдела контрразведки дивизии. И вот один солдат из батальона старшего лейтенанта Чуева спрашивает у командира дивизии: "Товарищ генерал, разрешите спросить, почему наших евангелистов расстреливают без суда?" И рассказывает, что вчера были расстреляны 5 евангелистов. Генерал вызывает ст. лейтенанта Чуева: "Что тут происходит?!" Ст. лейтенант Чуев докладывает, что он не расстреливал, а только инсценировал расстрел, чтобы попугать, заставить евангелистов взять в руки советское оружие. За что и был немедленно генералом снят с должности командира батальона и отправлен в штрафную роту в качестве командира взвода...

Но я сам оказался куда подлее и страшнее. Расскажу о человеке, которого мне приказали расстрелять...

Я уже знал: он приговорен, начальство решило не тянуть до трибунала, а застрелить якобы при попытке к бегству, потому что этот евангелист ярко и безостановочно говорил. Он цитировал библию, как я теперь понимаю - "Откровение Иоанна Богослова", слова про Страшный суд... читал на память русских, не запрещенных поэтов, но эти цитаты, известные еще со школы всем нам, потрясали вдруг иным, как бы ранее не открывавшимся нам смыслом:

- Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы па-ла-чи.
Таи-итесь вы под сению закона,
Пред вами Суд и Правда - все молчи?..
Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата,
Есть грозный Судия, он ждет...

Вплоть до последних строк:.

- И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведною кровь!

Он попросил воды - мы ему дали воды. Он был невысокий, грязный, мы его вытащили из какого-то подвала, на плечах висят лохмы паутины, весь в опилках, вытекших из гнезд древоточцев. Лицо носатое, бледное, синие глаза как бы вывернуты снизу вверх, в рыжей бороде, висящей подковою, все время прыгают и говорят губы:

- Жизнь дана не вами, а Господом богом... и не вам ее отнимать. Вы бы лучше опомнились, милые люди...

"Милые люди".

И когда мы плелись к оврагу, за сожженную избушку лесника (а лес вокруг давно уж выгорел, тут дважды прокатилась война), он все оборачивался и говорил:

- Так стреляй.

- Я не собираюсь стрелять... - бормотал я. - Я вас веду в... трибунал.

- Какой трибунал?! - с укоризной пропел-проговорил евангелист. - Какой, милый мой, трибунал? Вы не меня - себя обманываете... И чем дольше будете обманывать, тем страшнее потом вам будет.

- Молчать! - только и оставалось крикнуть мне.

И я никак не мог его застрелить. Мы дошли до края оврага, пахло полынью и серой (наверное, от плохо захороненных трупов). Евангелист обернулся.

- Мне разуться? У меня ботинки драные.

- Не надо. Вперед. - Рука моя в кармане шинели, сжимающая наган, горела от напряжения.

- Куда вперед? Вдоль бездны? Зачем? Может, рубашку снять? Вспомните когда-нибудь. Рубашка у меня, если постирать, красивая, в синих крестиках.

Он меня нарочно злил, вынуждал к быстрейшему действию. И я уже официальным тоном крикнул, как будто это - трибунал:

- А почему вы немцев поддерживали?

- Потому что они обещают свободу. Гитлер тоже изверг, но посмотрите - его усы в пять раз короче, чем у Джугашвили... он поскромнее. И уж свой-то народ не вешал.

- А кто вешал свой народ? - закричал я, привычно подозревая, что нас могли "пасти" неподалеку и все слышать мои коллеги-оперативники. - Гитлер фашист, и мы его добьем в его собственной берлоге!

И тут он, улыбнувшись, замахнулся на меня - и я, выдернув руку с наганом, выстрелил. Он нарочно так замахнулся - он пожалел меня, он поторопил меня с решением. Он видел: я томлюсь тоскою совести, я еще не испорчен до мозга костей, но я слаб, слаб, и стало быть ДОЛЖЕН его застрелить, отпустить не решусь, и меня мука великая ждет - когда я принужден буду нажать на спусковой крючок пистолета.

Я не мог стрелять в спину, но не мог и в лицо, в синие его глаза... я попал живому человеку в предплечье... к счастью, пуля вильнула и прошла ему прямо в сердце...

Подбежали два посланных из батальона солдата (что-то быстро подбежали, видно, рядом шли), небрежно его закопали, завалили глиной прямо под яром.

- Сделайте, как положено! - заорал я, а может быть, прошептал.

А после брел, как пьяный, в наш Фаянсовый поселок, и в голове у меня крутились слова еще недавно дышавшего передо мой и глядевшего на меня в упор маленького, грамотного человека:

- Можно обманывать другого, но нельзя обманывать себя. Можно обманывать себя, но нельзя обмануть народ. Можно обмануть народ, но кара будет соответствовать великому сему греху...

И с этого дня словно небо лопнуло надо мной - и открылось за ним другое, чистое и страшное..."

......................................................

- Мама?.. ты что читаешь? Папу? - это пришел Альберт.

Марфа очнулась, тетрадь лежала на груди - она положила машинально.

- На... вот... - протянула ему. - В любом месте... у меня глаза болят.

От Альберта пахло вином. Он раскрыл тетрыл и, засмеявшись:

- А-а, понял... это как бы по-иностранному... - прочел, почти не запинаясь, про расстрел евангелиста. - Да ну, мама... потом я сам... Если что интересно, расскажу.

Марфа зажмурила глаза, набухшие тугими слезами, как стручки молодого гороха. "Нет, - вдруг решила она. - Я ему пока не оставлю тетрадь. Он ее прочтет, только когда я умру. Я вот читаю, когда ушел Булат. А он прочтет внимательно, когда я уйду."

- Ты что-то сказала?

- Нет. - Марфа старательно улыбнулась сыну. - Ну как у тебя дела? Где был?

Альберт лицом сегодня пунцов, пальцами играете в карманах. "Да что же они все, мальчики, спасаются в пьянстве? Иван - когда ему тяжело, а мой трусоватый сынок - как только опасность слегка отступила?"

- Вот что. Я вечером уезжаю, - сказала мать. - Ведь надо успеть мне договориться насчет денег... и кого-то попросить привезти их сюда. Наверное, жениха Верочки попрошу.

Альберт посерьезнел, сел, потер пальцем под носом и понюхал палец - когда же он освободится от этой детской смешной привычки? Словно огонь трением разжигает, и словно на пальце должен бы появиться дымок.

- Да, да, - сказал Альберт. - Ты молодец, мама. Мы будем ждать. - Он машинально раскрыл тетрадь в другом месте. - Ой, а тут цитаты из Гитлера!.

- Наверно, папе надо было знать первоисточник. Они же боролись с фашизмом.

- "Программа нам нужна только для агитации." Ха-ха! Слышишь, Дина? Ну,

точно как наши политики! - Владик бросил тетрадь на стол. - А чем ты будешь кормить нас?

Дина появилась в белом фартуке с красными и желтыми петухами.

- Вас устроит мясо с картошкой, капуста с фасолью, и малосольная кета на холодное?

- Ура!.. - Альберт потер ладонями. - "Уппа, Уппа!" закричали тут швамбраны все, а потом они упали... что-то там се-се. - И счастливый рассмеялся.

Марфа вдруг оборвала его:

- А почему ты не на работе? Ты теперь нигде не работаешь? - Она почувствовала странное в себе раздражение по отношению к сыну, даже некоторый стыд за него.

- Ну во-от... - Альберт опять стал серьезным, как у доски, почесал седеющие вихры, опустил руки. - Я и хотел... когда разделаемся...

- Ну уж нет! - в проходе на кухню снова появилась Дина. - Если вылезем, во что я не верю... никаких больше тебе игр на бирже и так далее. Иди, ищи золото в тайге. Или статейки пиши в газеты. Тебя же приглашали! У него, мама, легкий слог. Может запросто вот такую тетрадку за ночь накатать...

- Правда? - спросила мать, глядя смутно мимо нее.

- Да бросьте вы!.. - Альберт, польщенный, снова улыбался, он не понял, почему раздражена мать.

- Кстати, - напомнила Дина. - Не хотите еще раз позвонить?

- Давайте, - старуха вновь достала из кошелька визитную карточку московского адвоката. Дина набрала номер телефона и передала трубку Марфе. И мать услышала в трубке зычный и вежливый голос Нади:

- Вас слушают...

- Доченька, это я, - заговорила мать, волнуясь.

- Мама?!. - Наденька от радости, кажется, заплакала.

- Ты чего, доченька?!

- Ничего, ничего... все так неожидано.

- Доченька... - покосившись на напряженно слушающую Дину, продолжала мать. - Наденька... Вы как, обсуждали... вы что-нибудь придумаете?..

- Мама... у нас могли быть деньги... мы хотели... но тут... - Голос в трубке пропал, что там случилось?...

Наконец, дочка выдохнула в трубку:

- Мам, прости... ну, конечно... мы войдем в долю... как сможем...

Раздались короткие гудки. Под испытующим взглядом Дины Марфа вернула трубку.

- Все наши согласятся, войдут в долю. Я ведь, кажется, так сказала?

Молча пообедали, потом старуха отошла прилечь перед дорогой. Она сейчас ни о чем не могла думать, в темной глубине сознания шелестели и шелестели, складываясь и размножаясь, черные перепончатые крылья...

Вечером сын с женой поймали такси и проводили старуху на вокзал, с местом в поезде повезло - сразу досталась нижняя полка, и Марфа, простившись с родными, не медля легла лицом к стенке. Ей хотелось плакать и плакать.

"Господи, наговорила им с три короба... а смогу ли помочь?"

Среди ночи снова услышала шелест огромных крыльев и очнулась, и включила свет над головой - маленькую лапочку. Рядом спала соседка - такая же бабушка, как Марфа, только курносая и румяная. Наверное, у нее спокойная жизнь. Дай ей Бог!..

Лицо горело от слез. Марфа спала и не спала. Ей хотелось бы сейчас забыться навсегда, но не отпускала саднящая тоска по сыну - не поговорили... как-то все не так... все тревожно... Если она ему поможет, может быть, сынок еще приедет в гости, и они хоть напоследок поговорят. А может быть, и в деревню вернется, в школе географию станет преподавать, и дети у него еще будет, нет же пятидесяти, все может случиться... и Марфа порадуется на внуков своих, на возрожденный сад с яблоками белый налив.




24. ГОЛОСА В НЕБЕ

- Это начцеха Деев. Мне бы врача Веру Булатовну.

- Это я.

- Здравствуй, Вера. Голос не узнал.

- Что делать...

- Нет, твой голос помню всегда, но он изменился... Будешь богатой.

- Здравствуйте, Галим Гаврилович.

- Кто-нибудь вошел?

- Нет, я одна.

- Мы... теперь на "вы"? На вы... на вылет? Как пуля?

- Не поняла. Пули тут ни при чем. Нам не надо встречаться.

- Почему?

- Я так решила.

- Почему? Вера! Как мне еще себя вести?..

- Вы очень хороший, а я плохая.

- Нет, вам что-нибудь про меня рассказали? Все неправда! Почему молчите? Верочка?! Все, что говорят, неправда! Я одну вас люблю! Вы для меня, как звезда Сириус... честное слово...

Короткие гудки.



- Иван! Ты домой сегодня приедешь?

- Не знаю. С ОРТ должны корреспондентов пропустить. Надо же рассказать людям, что на самом деле происходит.

- Их уже не пустят. Из Красноярска звонили - улетают обратно.

- А Би-би-си пропускали вчера! Значит, зелеными кому-то заплатили...

- Не говори так по телефону. Вон, уже Милу вызывали кое-куда.

- И что?!

- Нет. Собирается в женский монастырь где-то на севере.

- Столько грехов за ней?

- Все мы грешны.

- Кроме тебя, конечно. Ты как кефир, честна. Алло?.. Ну, я пошутил? Люба! Любовь, так сказать!..

Короткие гудки.




25. ПОКАЯНИЕ

Старуха проснулась рано - через занавески вагона лился свет весеннего утра, поезд стоял.

Марфа всю ночь во снах заново перечитывала то, что уже прочитала. Почему-то ей некоторые страницы казались вдруг написанными на арабском языке (вспомнился Коран бабушки?), а некоторые отсверкивали красным пламенем, словно буквы были прорезаны в чугунной крышке печи, за которой ревело...

И очнувшись, оторвавшись от зыбкого небытия, старуха на рассвете вновь приникла, как алкоголичка к своему сладкому и ядовитому зелью, к огромной тетради мужа. Неужели тут что-то еще есть?! Да! И никакой уже маскировки с использованием чужого алфавита.

"Стыд, только стыд, - размашисто писал Булат, - сжигает меня, как проглоченый кипятильник... и если в 44-ом году хватило ума изобразить из себя сумасшедшего..."

Стой, Марфа, вот почему его освободили!.. Вот!..

"... если в 44-ом хватило ума изобразить из себя сумасшедшего, то теперь-то чего?! Мог бубнить к ужасу наших оперативников: "Лично Иосифу Висарионовичу Сталину доложу, какие замечательные люди здесь работают... товарищ Сталин должен знать, какие люди здесь работают... он может положиться на нас... а мы ему верим больше, чем отцу и матери... Товарищ Сталин - самый великий, самый мудрый... я, сын бедняка из маленького села Кал-Мурза, глубоко уважаю его..." Да, вот так я бормотал и наяву, и во сне (как бы в сне). А сегодня, когда окончательно все понял про наш строй... что мне, Брежневу петь псалмы? Еще и поверят, еще и орденом наградят..."

Красными чернилами - сбоку - мелко и твердо: "Можно сформулировать так. Отбор по Дарвину - побеждают сильные и умные при равных возможностях? У нас в 17-ом году сатана перевернул страну, интеллигенцию - в подвалы, в дерьмо... а наверху оказались крысы, ворье, лжецы, пьяницы-краснобаи - это им в руки флаг и оружие... и скажи правду: здесь же оказались такие как я - наивные идиоты из провинции, которые страшнее воров. Потому что нам льстили: вы хозяева страны, вы мудрее всех Менделеевых в силу того, что вы от земли, вы - лицо новой власти. Да, да, да, я гордился!"

Синяя стрелка извилисто ведет вниз: "Утешаю себя тем, что мои ученики по возрасту своему и опять-таки из-за того, что живут в селе, вдали от очень хороших библиотек, не понимают, кто они, чьи дети... Дети раскулачивавших и - в лучшем случае - молчавших... и даже если их родители ни в чем не виноваты, по генетике они - дети посредственных, потому что ярких увезли... Это трагедия. А что ты сделал, чтобы помочь народу вернуть искру гения? Ты погубил своего любимого племянника Алешку тем, что решил: можно воспользоваться машиной "Смерша" как обыкновенной почтой... видишь ли, гражданина Сироту ищешь! Фамилия-то - как кличка! Ну, коли ищет "Смерш", он и найдет! И бедный Алешка, юный ворошиловский стрелок, которым восхищалась деревня, наверное, так и не понял, в каких шпионских деяниях его обвиняют! Мне это по пьянке старый волк Кокорин объяснил... Надо было искать по обычной армейской.. Да что теперь! И вот, вернулся на учительскую работу. Имел ли право? Вспомни, что творил в тридцатые и где потом служил... и судьбу Алеши, Алеши вспомни. Дай бог, если Кокорин ошибался, и брата моего просто не нашли в дыму и огне войны... дай Бог, если он погиб, то погиб от пули врага!.."

Далее несколько строк были, как всегда, заштрихованы, зачеркнуты. "В 1945 году осенью вышел из больницы. Помню, к ногам моим упал желтый лист, и я понял: не могу вернуться к Марфе, не найдя ее родных. Идея-fix. Поехал в Сибирь, помогало старое удостоверение, которое утаил от сослуживцев. Я искал ее близких в Томской области, в Казахстане, в Красноярском крае. Много высланных татар на севере края - в Бирилюсском районе... Но нет Султанбековых на земле СССР, сгинули или... сменили фамилию? Прости меня, сын, и моли за меня маму - хоть и "трудился" в другом районе, я такой же преступник, как все эти борзые с наганами. Если бы встретить Хафизова, попросил бы у него прощения... ведь вором он стал ПОТОМ... Когда мы его раскулачивали, это был настоящий крестьянин, сильный, добрый. Три лошади у него было, четыре коровы, дети были... Его сослали в Красноярский край - значит, к 43-му году успел вернуться Ижевск и уже здесь стал другим человеком. Дети, видимо, остались в Сибири и наверняка не пропали - генетика не та. А у меня какая генетика? Сынок, ты сын хорошей честной женщины и бывшего "смершевца". Вот и думай, кто ты? Надежда России или ее последний грех?.."

Марфа смотрела за окно. Неужели Булат прав, что именно он виноват в гибели Алеши? А девушка Алеши, Гульчара, ждала возлюбленного пятнадцать или шестнадцать лет - это же в селе все видели. И куда потом делась? Уехала на работу в Ижевск, туда на оборонный и химический заводы брали и женщин...

Наверное, давно замужем, наверное, дети и внуки... Марфа помнит ее, такую невысокую, ладную, как куколка, с круглым милым лицом. Как сказал однажды Булат: внучка луны.

Господи, решились бы они с Алешкой тогда на близость, родила бы от него... люди бы простили... Но нет, в те годы в деревне это было невозможно. Ни она, ни сам Алеша на это не могли пойти. Но в душе Марфы эта девушка все равно осталась как бы кровно родной... ах, найти бы ее, поплакаться вместе.

Соседка по купе уже сидела напротив, умытая, вся ладная, хорошо одетая. Судя по лицу, тоже не русская - то ли мордовка, то ли татарка.

- Вы не знаете, далеко отсюда до Ижевска? - спросила Марфа.

Старушка беспомощно улыбнулась.

- Не знаю, милая, меня посадили и обещали забрать, когда доедем. Я ничего тут не знаю.

Юношеский голос сверху сказал:

- Ижевск? Отсюда час. Как раз ветка на Север. Хотите пересесть?

У Марфы деньги были, невестка сунула старухе в карман две сиреневых бумажки (по 500 рублей), Марфа это уже в вагоне увидела. Должно хватить.

- Да, да!.. - Она засуетилась - уронила очки, подняла, сунула тетрадь в рюкзак, затянула горловину.

- Если хотите сойти, успеете, - засмеялся юноша и свесил сверху голову с усиками. Это был молодой офицер в расстегнутом кителе, с черными погонами. - Стоим двадцать минут. Вам помочь?

Нет, нет, она сама.

- Ижевск - город интересный, - говорил юноша. - Ружья делает, мотоциклы. Мы тут дислоцировались. Мед у них хороший. Вы в сам город? - это он уже спрашивал Марфу.

- Да, подругу хочу найти, - объяснила Марфа.

Молодой офицер спрыгнул, быстро надел ботинки и, подхватив пустой рюкзачок, провел старуху к выходу и помог сойти на перрон.

- Спасибо, - пробормотала Марфа. Почему-то подождала, когда уйдет поезд, и лишь только тогда зашла в небольшое кирпичное здание вокзала. За стеклом с белой надписью "ДЕЖУРНЫЙ" сидела симпатичная девушка с белыми волосами. Но когда Марфа робко к ней обратилась, выяснилось, что девушка татарка.

- Ой, аби!.. (бабушка!..), мин узем (я сама) отправлю вас... - заговорила дежурная, бойко путая русские и татарские слова. Марфа поняла, что поезд через три часа, а пока что дежурная ей нальет чаю. И угостила - совершенно бесплатно.

Старуха сидела под окаменевшей пальмой, на скамейке, изрезанной ножами мальчишек, и смотрела в мутное окно. Все было неплохо, одна неприятность - наползли тучи и посыпался весенний дождик. Сразу повеяло холодом и пылью. Но Марфа была в новом шуршащем плаще, дождь ей нипочем.

В поезде, идущем в Ижевск, место ей нашлось только в общем вагоне. Впрочем, народу тут было немного, но мужчины рядом курили, и у старухи помутилось в голове. Она вышла в тамбур, однако здесь дул сквозняк, и она озябла. Вернулась в вагон, села у окна, достала тетрадку и попыталась читать дальше.

Здесь полстраницы было перечеркнуто, затем шли строки:

"... Конечно, судьба родителей Марфы давно точила мое сердце. Но именно этот день - день, когда я расстрелял невинного человека - оказался последним в моей ТОЙ жизни и первой - в БУДУЩЕЙ, какой бы она ни сложилась. И еще помогла моя первая профессия - зоотехника, зоолога - понять происходящее со мной и с тысячами других в стране. Повторюсь: по Дарвинк побеждают сильные и умные. В нормальных государствах верхний слой общества, благородный по воспитанию, подтягивает нижних... например, русская интеллигенция выкупила из рабства Шевченко... много талантливых юношей из крестьян были поддержаны и стали поэтами, учеными... (конечно, многие и не стали, но я о принципе). А революция перевернула многослойное общество... Но поскольку сегодня - тоже мне Дарвин из Кал-Мурзы! - это открытие существует только в моем мозгу, а я еще не сошел с ума настолько, чтобы об этом пищать на площади, этой мысли моей, объективно говоря, нет в наличии на свете, да и меня самого нет... Надо возвращаться, уходить в бездну, откуда пришел, прибежал, чтобы полакомиться от щедрот негодяйской власти..."

Опять о том самом! Но ведь революция дала и много доброго? Сам же Булат рассказывает, как получил возможность бесплатно учиться. А Надя за своих детей платит. И медицина сейчас платная. И как дорого стало поехать даже поездом к родным. А ведь было иначе?! Что ж, в каждом государстве, наверное, даже в самом богатом и спокойном, есть свой комсомол, свои заблуждения...

Но Булат прав, слишком кровава оказалась цена за попытку одним махом создать город Солнца. Марфа заглянула в тетрадь - записи заканчивались.

"Только не подумай, сын, что я в самом деле спятил. Я в трезвом уме. Если хочешь, проверь по книгам... вот, наугад говорю:

Бизон - парнокопытное животное семейства полоротых (как и я). Длина тела до 3 метров, весит до семи центнеров. Северная Америка.

Пелопоннеская война - четыре века до нашей эры, Древняя Греция, Афины против Спарты, в 404 году Афины капитулировали.

Кырля Иван, поэт и артист, сыграл Мустафу в кинофильме "Путевка в жизнь".

Из Пушкина:

    Не дорого ценю я громкие права,
    От коих не одна кружится голова.
    Я не ропщу о том, что отказали боги
    Мне в сладкой участи оспоривать налоги
    Или мешать царям друг с другом воевать...
    И мало горя мне, свободно ли печать
    Морочит олухов, иль чуткая (!) цензура
    В журнальных замыслах стесняет балагура.
    Все это, видите ль, СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА.
    Иные, лучшие мне дороги права,
    Иная, лучшая потребна мне свобода:
    Зависеть от царя, зависеть от народа
    Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
    Отчета не давать, себе лишь самому
    Служить и угождать... для власти, для ливреи
    Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи...

......................................................................

Член Государственной Думы Мухамед-Закир Рамеев (Дэдменд). "Корабль".

......................................................

Кабельтов - единица длины в море, 0, 1 мили или 185 метров."

И еще сбоку, мельчайшим почерком были записаны цитаты из Леонардо да Винчи. Это читать Марфа уже не стала. Что-то тоже про организмы...

На следующей странице уже шли "вверх ногами" карандашные почеркушки про клев и дождевых червей возле бани...

Марфа плакала и плакала, отвернувшись к дергающейся стенке вагона. Все-таки дорогой Булат, мучаясь совестью, можно сказать, в самом деле сошел с ума. Но почему, почему с ней не делился? Пожалел? А сейчас ему ее, одинокую, не жалко? Нет, нет, нельзя так говорить. Он страдал.

Марфа спрятала в который раз тетрадь в рюкзак, затянула шнурок, словно на собственной шее, и закрыла зудящие глаза.

Вагонное радио передавало обращение нового руководителя России. Кто знает, куда этот приведет наш несчастный народ...

Марфа вспомнила, как еще в пятидесятые годы, осторожно, с оглядкой, Булат удивленно говорил ей, что народ никогда не любил вождей, которые делали добро и не обижали народ. Александр, освободивший крестьян от рабства, был непопулярен и был убит. Столыпина тоже убили... Витте отодвинули в тень... Марфа даже и не знала некоторых имен, которые муж упоминал. А вот иродов, шептал муж, скаля смешные зубы, боготворили... Страх заставлял? Например, поклонялись же портрету Сталина?!.

Но ведь и любили, любили, возражала Марфа. Нравились его глаза, кавказский нос, усы... Когда он умер, Марфа, помнит, потеряла сознание. Это она-то, дочь репрессированных. В руке был утюг с углями... уронила утюг с угольками и сама упала. Если бы не старшая дочь, пожар бы случился... Люба подобрала красные угли и потом вслушалась в сообщение радио и тоже заплакала.

Но вот Хрущев - подарил в советское время свободу и паспорта крестьянам, вернул многих из ссылок и тюрем, - так он был высмеян и снят с должности. Конечно, и сам виноват - тоже ведь из низов, малограмотный - с кукурузой своей, а подлизы старались угождать, врали, что и на Севере растет, а он верил...

Наверное, беда в том, что революция прежде всего лишила народа традиций. Ведь были замечательные, красивые традиции. Да и вера в Бога, кому она мешала? В каком-то смысле страх перед всевидящим и светлым началом нужен. А ты сама, Марфа, так и не поверила ни в кого? В татарской школе вместе с подругами одни молитвы перевирала: "Ля иль-ляхи-иль-алла, у муллы не рот - пила. Ля иль-ляхи-иль-алла - в конуре сидит мулла", в русской школе: "Господи помилуй, поп водку пьет с кобылой..." и т.д.

Но власти были куда изобретательней. Клички оскорбительные придумывать да через газеты в народ запускать умели, как воры с законе. "Иудушка Тройкий." А он был, может быть, не хуже, а может, и лучше, чем Сталин? Во всяком случае грамотнее и умнее говорил. Его убили в Мексике, а тому, кто убил, дали, как теперь известно, Звезду Героя Советского Союза. Бандиты! Чем тут восхищаться?

Вспомни того же "любимца партии" Бухарина... Как же можно было его мучить, вытягивая из него признание во всех смертных грехах? А жену его за что? А жену Молотова? Калинина? Чтобы самого Калинина и Молотова держать на цепи страха?.. Булат прав, власть, начавшаяся с экспроприации, бандитизма (один Камо чего стоит!) не могла быть справедливой и чистой.

Когда же Россия выйдет на спокойный и плодотворный путь?

......................................................

Когда старуха сошла в Ижевске, ее пробирал озноб. А серый дождь не унимался. Но ничего, она походит по городу, еще светло, и если найдет Гульчару, поговорит с ней, поплачутся вместе, и тут же уедет. Как-нибудь доедет, теперь уж недалеко.

Фамилия у Гульчары в девичестве была довольно редкая - Шаймарданова. Но если она вышла замуж, она ведь наверняка ее сменила?

Вдруг Марфа со страхом осознала, что, может быть, зря сделала крюк, заехала в сюда - через столько лет вряд ли найдет Гульчару. Но что уж теперь, надо попробовать... Вперед, шевели же копытами, старая кляча! Сейчас в городах есть специальные службы, помогают разыскать, если заплатить. Но как они называются?

Старуха шла по улице и видела вывески: "Тайфун", "Лорд", "Рассвет-2", "Тамара и К.", "Тим-тим", "Салон красоты"... На углу стоял и курил невысокий милиционер, судя по лицу - удмурт или татарин.

- Не подскажете, молодой человек, - спросила Марфа. - Как бы мне найти одну знакомую?.. Знаю фамилию, имя... приблизительно год рождения.

Милиционер рассмеялся.

- Видишь, мамаша, будку? Там такая тетя сидит, она все знает. Даже как зовут нашего президента.

В будке с нарисованным кругом колбасы над окошком (только если приглядеться, можно понять, что это вопросительный знак), при горящей лампочке действительно сидела грузная, темная ликом женщина с толстой золотой цепочкой на груди и читала газету. Переспросив, кого ищет старуха, зевнула и буркнула:

- Тридцать рублей... - Приняв от удивленной Марфы деньги (не много ли, подумала Марфа), начала звонить по телефону. Видимо, ей что-то не так отвечали, она сердилась, ерзала на стуле. И наконец, сказала старухе. - Отойди, не нервируй.

Марфа проторчала возле будки полчаса, наконец, ей было сказано:

- В Ижевске такой фамилии среди прописанных нет. - И она захлопнула окошечко.

Марфа в растерянности не знала, куда пойти, что делать. Если бы она была моложе лет на десять-двадцать, она бы, может, поехала по заводам, и прежде всего - на химический, там, конечно, в архивах первого отдела хранятся и девичьи фамилии работниц за многие годы - оборонная промышленность! Но не было у Марфы сил даже представить себе эти хлопоты.

"Старая кляча!.. - ругала она себя, топчась возле будки. - Топай на вокзал, жди поезда в родную сторону." Но в эту минуту - то ли женщина из-под "колбаски" с точкой сжалобилась, то ли поняла, что дала неполную информацию, но окошечко откинулось, низкий голос пробурчал:

- Гражданка! Есть еще такие... Шах-марданова... Шахназиевы...

- Шахмарданова?.. - воскликнула Марфа. - Да, да, может быть... - В самом деле, ей вдруг показалось, что фамилия Гульчары была именно Шахмарданова. И она покорно стояла, ожидая, пока женщина в будке запишет ей адрес. Косой дождь сек в лицо и по мокрым перчаткам. И старухе почему-то вспомнилось, как в детстве когда-то вот так же она стояла, но тогда дождь был приятен... - Спасибо.

Однако уже получив бумажку с адресом и плетясь по хмурому городу, подумала, что вряд она могла спутать фамилию, скоре всего эта Шахмарданова не имеет никакого отношения к Гульчаре. "Но для очистки совести надо дойти, отыскать ее."

Маркса, 44, пятый этаж, квартира 14. Марфа запыхалась и постояла несколько минут, прислонясь к стене возле квартиры Шахмардановых. Прямо возле ее щеки гвоздем было нацарапано сердце, пронзенное ракетой... криво и косо шагали до потолка иностранные буквы... Марфа позвонила.

Не сразу она услышала шаги. Кто-то тихо спросил:

- Кто? - Спрашивала женщина, и по выговору - явно не русская.

Марфа заволновалась, хотя, конечно, некая Шахмарданова и не может быть русской. Но все-таки.

- Это Марфа Андреевна... Ибраевна...- стесненным голосом заговорила Марфа. - Я жена Булата Фатова. Вы случайно не...

В квартире что-то воскликнули. Замок лязгнул, дверь отошла, на пороге стояла скуластая, круглолицая бабка. У нее на носу криво висели очки, в руке она держала недовязанный пестрый шерстяной носок.

- Ма-арфа-апа!.. - пропела моложавая старуха - так в юности она когда-то говорила-пела. Это была, конечно, она, Гульчара. - Ма-арфа-апа!.. - Седенькая, уже и кожа головы просвечивает, ушки розовые. И все такая же невысокая, ладная. Ее когда-то Булат сравнивал с белочкой..

Гульчара жарко обняла гостью, нечаянно уколов со спины длинной спицей, Марфа вскрикнула, но Гульчара решила, наверно, что гостья так выразила свою радость... И лишь отняв руки и увидев носок с вязальной иглой, заверещала от смеха:

- Вот какая я дурочка!.. Прости меня, дорогая... прости...

- Да ну, ерунда, - смеялась Марфа. А сама содрогалась от мысли, как же она расскажет землячке своей, почему погиб... или почему мог погибнуть ее жених. Одна надежда, что у нее есть семья, или была семья, и сегодня Гульчара не так болезненно воспримет рассказ гостьи из прошлого.

- Какими судьбами?.. - усадив старуху, спрашивала Гульчара, глядя в глаза. И эту привычку свою - глядеть при разговоре в глаза - она сохранила. Но то, что прежде восхищало Марфу, сегодня пугало. - Твои же близкие, я знаю, на Урале... в Сибири...

Марфа ответила сразу, но слегка слукавив - так делает человек, поднимаясь на крутой заснеженный холм, - впечатывает ботинком первый след косо, поперек направлению, и так глубоко, чтобы на него можно было встать обеими ногами:

- У Булата в этом городе со времен службы какой-то майор жил... Но я его не нашла. А потом подумала - а вдруг ты еще здесь? - И перешла в наступление, все больше стыдясь своей неправды. - Ну как ты? Ты не одна?

- Нет, конечно, - весело показала белые, тоже ненастоящие зубы Гульчара. - Мой карт (старик) поехал к дочери в Челябинск...

- Тоже - Урал, - кивнула Марфа.

- Да, да... - И вдруг тень прошла по круглому личику Гульчары. Румяные щеки ее дернулись. Она вскочила. - Сейчас чаю поставлю... - Вспомнила, конечно. Вернее, помнила всегда, но сейчас подумала, наверно, что Марфа затронет то, давнее, дорогое, неизбывное... - Син жясен чяй эчясенме, карамы? (Ты зеленый чай пьешь или черный?)

- Все равно, - ответила Марфа. - Пойду руки помою...

- Да-а, да-а, - пела на кухни Гульчара. - Белое полотенце.

Марфа умыла лицо теплой водой, ее трясло. "Я, кажется, заболеваю." Марфа подержала руки под горячей, исходящей белым паром водой.

Когда она вернулась к столу, Гульчара сидела на табуретке, покорно опустив голову, и плакала.

- Ты что? - спросила Марфа, хотя прекрасно понимала, почему она плачет. И решила: или сейчас, или... она никогда не сможет рассказать о страшном признании Булата. - Гульчара... балакаем (деточка)...

И монотонно, боясь взглянуть в зрачки затихшей женщине, Марфа передала смысл слов мужа, записанных в тетради для сына, суть его пугающего покаяния.

Гульчара слушала, захватив пальцами краешек скатерти. "Сейчас вскочит, закричит, оскорбит, погонит меня..." Но Гульчара, дослушав, словно закаменела. Наступило молчание.

"А не обманывает она меня? Может, у нее и нет никого? Так одна и прожила?" Но вот же, мужской пиджак висит на стуле в углу... Или это ее пиджак? Ни котенка, ни собаки. И фотографий на стене не видно. Правда, поцарапанное пианино у стены, швейная машина на маленьком столике.

- Н-да... - выдохнула Гульчара. - Что уж теперь. Не берите в голову, Марфа-апа. Если и получилось так, Булат-абый не хотел же...

"Ну, заплачь, заплачь, - молила про себя Марфа, медленно поднимая взгляд - как длинные тяжелые доски. - Заплачь, наша красавица!" Но Гульчара сухими глазами обвела комнату, встала, вынула из буфета бутылку водки.

- По рюмочке выпьем за наших?..

"Мне совсем нельзя", - хотела было сказать Марфа, но не сумела отказаться. Тряхнув серой головой. Гульчара налила в маленькие стаканчики, подняла свой.

Две старухи не чокаясь выпили.

И Марфа ненатурально засобиралась:

- У меня поезд... только увидеть хотела... прости... - Она прятала глаза, хотя что уж теперь прятать - сказала же, высказала правду. Но все ждала, что Гульчара сейчас громко закричит, зарыдает, царапая волосы ногтями... так рыдали вдовы, получив с фронта ужасные письма... Или еще хуже, сейчас Гульчара безумно захохочет, вытянет руку:

- Это ты... вы погубили мое счастье...

Но ничего Гульчара не говорила. Смиренно, как бы пришибленно стояла, глядя, как старушка, приехавшая из родных мест, одевается, натягивает черные тесные (потому что мокрые) перчатки. Надо бы напоследок обняться еще раз, но как-то не получилось.

И уже когда Марфа оказалась на улице, под серым бесконечным дождем, она сама взахлеб заплакала, стоя у бетонной стены, и рядом, в водосточной трубе, всхлипывая и скатываясь с крыши, звенела вода...

Она простояла, наверное, с полчаса, ноги не держали. Но нужно было, нужно испить чашу истины и стыда до дна. Да, да, она вспомнила о Хафизовых... да, они не в Уфе, как вдруг ей почему-то захотелось подумать и убедить себя, а тоже здесь, в Ижоу. Здесь формировалась воинская часть Булата, и здесь, на улице Разина... нет, Азина, он встретил раскулаченного Хафизова. Через десять с лишним лет после недоброй их, первой встречи.

Но, может, хватит Марфе бессмысленных поисков и бессмысленных слез? Юк. Нет.

Значит, так. Где эта будка с "колбаской" над окошком? Будка есть, да в ней темно, окошечко закрыто. Рано ушла с работы женщина. Конечно, если по тридцать рублей со всех брать, можно и за полдня на жизнь заработать...

Марфа покружила под дождем, утирая платком лицо, увидела милиционера возле казенного дома с поникшими флагами.

- Молодой человек, не знаете, где такая улица - Азина?

- Азина? А вон, - показал суровый на вид мужчина, с наганом, цепью и наручниками на поясе, - Азин Вольдемар Мартинович - герой гражданской войны. Пройдете прямо и... идет поперек.

Марфа шла, оглядывая каменные дома этой улицы. Но ведь Хафизов, жил, кажется в деревянном. Муж описывает двор, чуланы, клеть. Да скорее всего никакого Хафизова здесь уже нет. Если его арестовали и судили, то, наверное, сослали. Но жена-то ни в чем не виновата? Ее могли оставить? Нет, когда судят за воровство и махинации, конфискуют дом. Если она и осталась в Ижевске, то никак не на этом улице живет. Но проверить все-таки надо. Вот деревянный старый дом с воротами. Она открыла калитку, и на старуху едва не набросился страшного вида лохматый пес с желтыми глазами и розовым носом - ему помешала цепь.

- Кто там? - из сеней выглянула молодая женщина в зеленом платье.

- Извините, - сказала Марфа. - Мне ничего не надо. Хотела только узнать, не живут ли здесь Хафизовы?

- Хафизовы?.. - молодая женщина дернула плечом. - Нет, конечно. А кто это такие?

- И в соседях нет? - спросила Марфа.

- Я не слышала, - сказала молодая женщина. - Мы Петровы. - Хотя скулы у нее были никак не русские.

Марфа извинилась, побрела дальше и уже на окраине нашла еще один деревянный дом в виде барака, он был заколочен, нам нем спереди висела треснутая стеклянная доска с бронзовыми малопонятными буквами: "СМУ-7 УПРФН". Вряд ли здесь жили Хафизовы, далеко от центра. Муж писал, что, перед тем, как он встретил Хафизова, он походил по базарам, а базары в те времена располагались в центре городов. И если в центре на улице Азина нет того деревянного дома, то, значит, на его месте давно поставили каменное здание. Но если изворотливая семья выжила, она вполне может жить и в каменном доме. И конечно, не обязательно на улице Азина.

Марфа вернулась в центр, простояла растерянно полчаса, прячась от дождя под аркой дома, и увидела, что рядом - крыльцо милиции с решетками на окнах. На первом этаже, где сворачивал коридор, за стеклом, у далекого стола с телефонами, сидел молоденький краснолицый дежурный и ел колбасу с хлебом.

- Чего? - крикнул он старухе, не вставая и не подходя.

- Нельзя ли узнать... я заплачу... - заговорила Марфа. - Где живут Хафизовы?

- Хафизовы? - Милиционер дожевывал. - Фамилия распространенная... а как их зовут?

Марфа не знала. Старший Хафизов, наверное, уже и помер, если был выслан. Хотя кто знает. Как Булат пишет, генетика.

- Я знаю, что им под восемьдесят... да нет! - Она подумала. - Им уже под девяносто.

- Под девяносто? Боюсь, мамочка, у нас таких нет. Химия.

- А может дети, внуки? - сутулилась у пустого окошка старуха.

- И вообще у нас таких сведений нет! - вдруг раздражился милиционер. - Разве что в мэрии можете спросить, в отделе социальной помощи. Некогда, бабушка!

Открылась внутренняя дверь, появился пожилой милиционер со звездами на погонах.

- Что-нибудь случилось?

- Иди, иди, бабуля! Ищет каких-то Хафизовых.

Старуха торопливо повторила свою просьбу - ей оказалось, что пожилой милиционер - добрый человек. У него вокруг глаз словно птички по песку ходили. Офицер подумал, взял в руки толстую книгу, полистал и, подойдя к окошку, протянул старухе:

- Вот телефонный справочник... если у них есть телефон, должны быть в списке. Посмотрите сами. Ручка есть? Сергей, дай ей ручку и бумагу.

Марфа надела очки, открыла фамилии на букву Х. Хафизовых было семь человек. Хафизов А.Х., Хафизов Б.И, и т. д.. Она аккуратно переписала номера телефонов и, вернув дежурному прозрачную авторучку с плавающей женщиной внутри, спросила, где она может купить жетоны, чтобы позвонить с телефона-автомата.

- На почте, - сказал молодой милиционер, но старший хмуро одернул его:

- Пусти, пусть звонит отсюда.

Есть, есть хорошие люди на свете. Младший тут же снова подскочил, открыл дверь слева от окошка, старуха прошла к столу, села. Ей подвинули телефонный аппарат, и она, опять нацепив очки, трясущимся пальцем принялась набирать номера. Палец застревал в дырочках диска, но развязка близилась.

Марфе вдруг стало страшно. Ей показалось, что если она сейчас найдет тех самых Хафизовых, они, Хафизовы, на нее наорут, оскорбят, а может быть, еще и сюда приедут, поймают на улице, в ночном городе и яростно поколотят старуху.

Но она никогда не отступала от задуманного, и поэтому, дозвонившись, сразу же представилась:

- Алло? Это Фатова Марфа Андреевна, из Татарии... Вы случайно не из Малтабарово?

- Что?.. - некоторые Хафизовы плохо слышали ее несильный голос.

Она повторяла. И к сожалению, все семеро Хафизовых ответили: нет, они не из Малтабарово. И никого из Малтабарова не знают.

От усталости Марфу едва держали ноги. С посеревшим лицом поклонилась милиционерам и снова пошла под дождь в город. Значит, их в Ижевске нет. Если бы они жили здесь, уж наверное телефон бы имели. Разве что их дети? Но детей уже тогда в этом городе не было...

Стемнело, дождь с ветром сек лицо и руки. Марфа куда-то сунула перчатки, не могла найти. Чтобы не запутаться с автобусами, дошла пешком до вокзала и совершенно промокшая (ботинки и чулки намокли) села в зале ожидания на скамью ждать, когда объявят поезд в сторону дома.

У нее начинался жар. И еще угнетал шелест незримых крыльев в пространстве. Хотела дочитать тетрадь там оставалось страницы две, исписанных Булатом, но не было сил... да и так все был ясно.

В полночь она поднялась на поезд, билет ей дали в плацкартный вагон, вокруг ревели маленькие дети, и она, как в бреду, доехала до Казани.

А впереди еще была дорога до города, где живет Верочка... Автобус идет восемь часов. Ах, зачем, зачем она сделала такой крюк, заезжала в Ижевске? Ну, ладно, Гульчару нашла... но стоило ли? А если бы еще перед Хафизовыми за Булатика покаялась, они бы поняли?... Да что уж теперь. Лишь бы добраться до места.




26. ВЕРА

Она не помнила, как доехала, как позвонилась в дверь... Нет, помнит, как позвонила, а потом опять провал... Очнулась в постели, рядом Вера, Вера плачет, подает ей, расплескивая себе на руки, кружку с горячим молоком.

- Дура я, зачем отпустила... Ты где была? Еще три дня назад должна была приехать... В больнице лежала?

- Забастовка... - лепетала, кашляя и словно разрывая себе легкие, мать. - Люди на рельсах... и еще мне надо было...

Канула в пропасть и снова летела ласточкой над крышами. И появлялись отец и мать, те, настоящие. Отец был широкоплечий, веснущатый, весь мерцал, как муравейник. Он подбрасывал дочку к небу и, хохоча, ловил: "Ой, чечегем!.. (цветочек мой!.)" И если не врет память, держал на ладони, посадив, как на маленький стул.

А мать ахала, как горлинка, прыгала вокруг. У нее глаза были огромные, лицо бледное, надо же родить и вырастить двух сыновей-богатырей и ее, Марфу, в детстве Мафтуху. Братья были лобастые, краснорукие, она их помнит с топорами - кто больше дров наколет, и еще с серпами - кто больше травы накосит.

До сих пор в памяти вкусный запах опилок, особенно березовых, - в них возятся глупые куры и песик Дус, он даже жует их, и золотистые крапинки опилок на носу. А трава, трава... когда чуть подвянет... голова кружится от сладкого запаха тысяч красных, синих, желтых, лазорвых цветов...

Старший из братьев - Тагир - был молчун, младший - на год моложе - Вахир был веселым бесенком, они вдвоем дудели и пиликали, протянув меж губами берестяные прозрачные ленточки. Свистели - кто громче, но свистеть разрешалось только подальше от дома - иначе пожар случится. А однажды на сенокосе Вахир предложил старшему игру - кто громче пёрнет... Мафтуха лежала неподалеку в траве и давилась от смеха... А однажды неугомонный Вахир уговорил брата прыгнуть с края обрыва в овраг - кто дальше, и прыгнул дальше. Но попал ногой на старую подкову со ржавым гвоздем, нога у него опухла и долго болела, мать лечила подорожником и водкой... И кошка Ак-кыз (Белая девочка) старалась лечь так, чтобы больной ноге Вахира было тепло...

Ах, детство! Цветущая герань по всем четырем подоконникам, разноцветные половики, сотканные мамой и бабушкой, которую Марфа, к сожалению, плохо помнит. Только что-то теплое светится в подсознании, как тесто возле печки... Нет, помнит, когда у бабки зуб сломался и ранил язык, она взяла напильник и спокойно сточила острый кончик зуба... Или это мама рассказал о ней? А скворцы каждую весной, черноугольные, как негры... А пчелы в ульях под окнами на юг, вся их сложная семья - царица, трутни, рабочие пчелы... вкусный, жаркий воск, маточкино молоко, жгучее месиво, которым отец спас от скарлатины Марфу, Мафтуху крохотную... да и многим односельчанам помогал...

"Где все это? Кому мешало? Где вы, мама и отец мой? Куда сгинули братья мои? И где я сама? Только небо шелестит, как бы множась в несколько слоев, и земля падает вниз..."

Отца Марфы в деревне Курай любили все, он был щедрый, помогал соседям, особенно старичку одному, Туфану, седобородому, на костылях. Тот всегда тряс бородой у порога, благодарил за хлеб, за соль, за спички, за соду, за сахар, за табак, он все время тряс в дверях бородой, кивал всему, что бы ни сказал отец Марфы. Неужели это он, втайне ненавидя отца, натравил молодых нищих дураков, чтобы Султанбековых ограбили? Однажды, хихикая, сказал же: "Султабековы... у вас, наверно, предки были султаны?.. Шучу, конечно. Дай аллах вашему хозяину триста лет жизни!" Неужто он? Марфа не хотела бы в это верить. Возмездие за добро - не абсолютный закон, нет, нет!

Очнулась - ночью. Лампа горит рядом на стуле, в стороне на раскладном кресле своем спит дочь Вера, все вокруг узнаваемое и все чужое - нет, это не тот, родимый дом, из которое она уехала в тринадцать лет, и не тот, в котором прожила жизнь с дорогим мужем Булатом, а казенная из бетонных плит квартира, оклеенная скучными обоями, и единственное, что тут и есть настоящего, из ее жизни - фотография деревенского дома на стене. Значит, Верочка вынула фотокарточку и повесила на место.

Плащ, подарок Нади, висит на вешалке, мерцает. Выходит, не приснилось - она была у Нади и у всех их. Рюкзак лежит в углу. Там тетрадь мужа в клеенчатой обложке, да, да, она не отдала ее сыну.

Уснула и снова вернулась из забытья - веет жаром, Вера гладит белье. Милая, опять куда-то собралась.

- Ой, мама!.. - Дочь подлетела, обняла. - Проснулась?.. Я чуть с ума не сошла... ну, как могла отпустить одну?..

- Ничего... все позади, - прошептала мать.

- Почему так долго? Люба телеграмму прислала... доехала ли? Уже три дня назад я ждала...

- Забастовка на железной дороге... ничего...

- Ну, как они там? Что говорят?

Нет, нельзя сейчас прямо сказать счастливой девочке, что вся надежда на нее.

- Все, все обойдется.

- А у нас сегодня вечер. - Вера хихикнула. - Но если ты скажешь, я не пойду.

- Почему же?.. Пойди.

Вера все-таки что-то чувствует. Помолчала, упрямо спрашивает:

- Что решили насчет Альберта? Деньги нашли?

Мать закрыла глаза. Вера побледнела личиком, присела рядом, отодвинув лампу.

- Ой, как же теперь?..

- У твоего кавалера... квартиры нет? Хотя бы временно.

Вера виновато сгорбилась.

- Во первых, у меня нет никакого кавалера. А этот, знакомый... Он живет в гостинице.

Медленно, теряя себя и возвращаясь, мать объяснила, что пока ничего страшного... она что-нибудь придумает... Альберту дали неделю, но есть еще пара дней... К сожалению, в атомный город никто не поедет, даже если тамошние квартиры по дешевке продать... Надя из Москвы тоже не двинется никуда...Ой, как там наш Альбертик? Старуха тихо заплакала.

- Мамочка! Час назад по моей просьбе Галим Гаврилович звонил, отвечают: "Абонент не может быть подключен в настоящий момент."

- Видишь, может быть, его уже убили?

- Ну, почему ты так думаешь. Если пообещали неделю, могут дать еще. Галим Гаврилович снова позвонит. Да, желтые ботинки заменил на черные. И галстук теперь у него другой. Но он мне надоел!

Зазвенел дверной звонок. Вера, побледнев, вскочила.

- Если это он, я скажу, чтобы ушел! Да?

Мать закрыла глаза.

- Почему спрашиваешь? Я умру - у соседей будешь спрашивать, открывать или нет? Тебе с ним жизнь.

- Да говорю тебе, мы ничего еще не решили! - в слезах забормотала Вера. - Только собираемся! Мама, правда!

- Ты его любишь, - прошептала старуха. - Это я вижу без школьного телескопа. Пусть войдет.

- Но ты посмотри на него... может быть, я ошибаюсь?.. - И Вера громко позвала. - Галим Гаврилыч, пожалуйста!

Вошел Галим с мелкими медово-желтыми цветами, похожими на наши ромашки. Конечно, купил у южан.

- С приездом, Марфа Андреевна. Как самочувствие? Это вам.

- Спасибо. Дочь, возьми цветы.

- Спасибо, Галим Гаврилович. - Вера поставила букет в вазу, сходила на кухню, залила воды, вернулась. Лицо ее горело. Галим молчал. - Я сейчас переоденусь, Галим Гаврилович, - наконец пролепетала она. - А вы пока поговорите с мамой? - И выскользнула на кухню, прихватив блузу и прикрыв за собою дверь.

Мать пристально смотрела на толстенького мужчину в коротковатых брюках, в кожаной лоснящейся куртке, с мохнатой кепкой в руке.

- Что? - заволновался Галим. Потер щеку, оправил галстук. Глянул на свои ботинки.

- Подойди ко мне ближе, - тихо попросила старуха.

Галим побледнел и сделал два шага ближе..

- Почему такой робкий? Боятся, когда обманывают. Правда же? Ответь честно, где твоя семья.

- Какая семья? - страшным шепотом зашептал мужчина. - Папа помер...

- Нет-нет, где жена? Дети? Говори. Я скоро умру, стала видеть, как рентген. У тебя есть жена. И есть... дочь. Ведь дочь, а не сын?

Галим оглянулся на кухню, опустил лысеющую голову с кудряшками возле ушей.

- Да.

- Где они живут?

- В Елабуге.

- Паспорт чем подчистил?

- Пере... перекисью водорода. Но я люблю ее, люблю!.. Так в моей жизни получилось!

- Любишь? Но как же родные? Дочка плачет... жена в окно смотрит... А Галим Деев изображает тут жениха... цветы покупает... лучше бы хлеба им купил! Разве не правда? А?

Он покачивался. Еще, не дай бог, упадет от волнения.

- Вы ей расскажете? - еле слышно пробормотал он.

- Зачем? Я никому не хочу мешать. Не камень с глазами на дороге. Сам расскажешь, когда сможешь, если честный человек. А я с того света буду смотреть.

Появилась сияющая Вера в нарядной кофте.

- Я готова! Галим Гаврилович, идемте?

Галим попятился к двери, глаза его смотрели в сторону.

- Я... я хотел сказать... мне надо сейчас по делам. - И убежал, как пузатый старый мальчишка.

Вера нахмурилась.

- Ты ему что-то сказала? - Блеснула крупными зубами. - Нет, ты что-то сказала?

- Он любит тебя. - Мать зажмурилась. - Всего только и сказала, чтобы тебя берег. Может, подумал, что не сможет сберечь?

- Ты нарочно?! - Воскликнула Вера. - Чтобы я так и осталась одна? Я и так при тебе эти годы... как в монастыре... - И она захныкала. - Надо мной смеются... старой курицей называют... бройлером...

Марфа теряла сознание. Но постаралась внятно сказать.

- Ты вовсе не похожа на курицу. А я, правда, ничего не сказала. - И подняла руку, попыталась привычно отдать честь. - Честное слово.

- Понимаю, теперь квартиру мою надо. Давайте, берите!

Мать застонала и отвернулась.

- Прости, прости! - Вера трясущимися руками погладила ей плечо. - Ты, наверно, его глазами своими напугала?.. Он робкий...

- Я старалась мимо, в пол смотреть... - бормотала старуха и забылась. Очнулась от крика.

- Мама, мама!..

- Что?!

- Мама, прости, прости... У тебя совсем нет давления... - Марфа почувствовала, что дочь сняла с ее руки хомут стетоскопа. - Я тебе сделаю укол?

- Нет, нет...

- Он все время чувствует себя виноватым... Говорит, мало получает, чтобы счастье доставить... Добрый... стихи пишет...

- Это хорошо. Иди... наверно, за углом стоит, ждет...

-Да? Не обижайся... Я тебя очень люблю. Но я люблю теперь и его. - И Вера ушла.

Мать не успела еще ни о чем подумать, как в двери щелкнул замок, вбежала дочь:

- Мам, письмо... Нет, не от Альберта. От какой-то Шахмардановой.

- Очень хорошо. - Марфа приняла в руки конверт. Да, она же оставила Гульчаре свой городской адрес. - Спасибо. Беги, беги... - И когда дверь снова заперли, и каблуки дочери убежали на улицу, старуха с выступившими мгновенно слезами поцеловала конверт и вскрыла его. И там на клетчатом листке бумаги, как из школьной тетради, были начертаны слова:

"Будьте вы прокляты! Весь ваш род и ваша власть! Будьте прокляты!.. Гульчара."

Марфу словно топором зарубили. Она лежала, уронив письмо на пол, и слышала нарастающий шелест черных крыльев в пространстве. Ей показалось - прибавились еще и белые, сверкающие насквозь - такими бывают грозовые тучи, которые несут ледяной страшный град в самый зной лета...

" Господи-Господи! Во всех своих лицах - Вседержитель... аллах... Нету сил. Прости, что задержалась на земле... Ты сам видел, я хотела младшенькому помочь... не получилось... Верочке надо строить свою семью... Что делать, у многих так - разводятся, сводятся... Я только мешаю. Ах, надо было письмо послать Сараевым - пусть заберут на дрова наш дом... Милый, ты с небес, кажется, вопрошаешь: зачем так?! А чтобы поняли, чего лишились... родины, наших теней... Пусть будет пустырь, крапива... дикие кошки бегают... ничего больше не останется. Зачем? Большой черный ветер идет по земле. Большой черный ветер. Я тебе так скажу, дорогой мой: зря мы жили, зря мучились. Ученики разъехались, никто не вспомнит. Если уж дети... А кто виноват? Мы? Не тем богам земным доверились? Наверно, Гульчара тысячу раз права, бедная моя несостоявшаяся невестка... Но как жить без них? Как можно никому не верить? Наверно, надо было молиться радуге и чистой воде... корове и змее... Наверное, в самом деле, все мы будем прокляты... Но примите и мое проклятье, жирные фарисеи века... рычавшие с портретов, что знаете, как люди должны жить! Вы развратили нас и детей наших развратили, и внуков на десять поколений вперед! Будь проклята и оскверненная всеми нами земля, на ней нельзя оставаться!"

За стеной плакал ребенок.

"Это в соседней квартире? Слезы, слезы текут... в океан сливаются. И в этом океане ни одного корабля - сразу сгорит. В этом океане ни одна звезда не отразится. Из этого океана ни коза, ни воробей не попьют. Только страшный демон внутри живет... огромный змей ворочается... глаза сверкают... Чем больше мы плачем, тем он счастливее. Ты же сам говорил - диалектика. Прощай и здравствуй..."




27. ИСТИНА

Вокруг играл зеленоватый свет, как под водой. Мать чувствовала - здесь толпа. Кто-то тронул за руку, она услышала голос, это была Люба:

- Мама, слышишь меня? Мама, это мы. Ты слышишь? Кажется, очнулась... Мы прилетели. Мы все здесь: Иван, Мила, Надя, ее муж, дети... Алик, Дина Михайловна...

Мать вспомнила, что хотела умереть, поняла, что еще не умерла, что придется жить, и что теперь надо постараться успокоить детей.

Она попыталась улыбнуться. Но на губах будто цепкая чья-то холодная лапка лежит. Лишь бы письмо от Гульчары Шахмардановой им в руки не попало. Зачем?..

Дети перешептывались. У них, кажется, назревала ссора. Так бывает, когда беда минует и нервы, как вожжи, запрыгают сами по себе.

- Как ты могла?!. - Всхлипывала Люба. - Такие телеграммы!.. "Мама не просыпается"?!

- Поймите! - жалобно пищала Вера. - Двое суток как дерево... а потом бредить стала, с папой говорит.

В разговор вступила Надя.

- С папой она и среди дня, бывало, разговаривала... Но писать: поторопитесь, может, застанете?..

- Я подумал, на свадьбу зовешь... - послышался надтреснутый голос Альберта.

Кто-то засмеялся. Это Дина.

- Что мы тебя еще девушкой застанем...

- Да идите на кухню. - Это уже сердилась Мила. - Бабушке нужен покой.

Мать почувствовала близкое дыхание. Наклонилась Любовь.

- Мама, слышишь? Мы что-нибудь придумаем.

- Я же сказала, я свою отдам... - "Ах, Вера моя хорошая! Кажется, плачет..."

- Эту?! - Голос Дины. - Она не стоит и пяти тысяч. Я в долларах.

- Я что, виновата?!

- Мы бы отдали, но куда потом? Станиславу в деревне что делать? Разве что разменять на две? А девочкам потом куда?

- Господи, от сердца отлегло... думали - всё. - Кажется, Станислав. Да, его крепкий уверенный баритон.

В разговор вступил девичий голосок.

- Маму никогда такой напуганной не видела. Чашку берет - роняет. Паспорт роняет...

- Если бы в прежние времена, за сутки не добрались бы. А сейчас... самолеты пустые... - это опять Дина.

- Кхм, может, пока по рюмочке? - Предложил Иван. Все пьет? Это плохо.

Но Станислав, этот умный, тоже откликнулся:

- У меня коньяк. - "В самом деле, пускай. Перенервничали родные Лишь бы письмо им не попало."

- Туда идите, туда... - "Спасибо тебе, Мила."

- Я, наверно, тоже. Сосуды. - Надя тяжело затопала за мужчинами.

Шепот Дины:

- Люба, давайте и мы... Меня всю трясет. Только Алику нельзя.

- Нет, я пока не буду. Тут посижу.

Кажется, все ушли, кроме Любочки и Верочки. И Альбетик, Альбетик где-то рядом. "Простите меня, мои дорогие."

- Температура была?

- Сорок. А потом тридцать четыре.

- Ты болеешь?

- Я? - Это сын отвечает. - Я перестал спать.

- Я тоже, .- детский голос. Кто же это? Наташенька?

- А я вообще хочу не спать до двадцать первого века. - Таня тоже здесь, почему-то все молчала. Наверно, испугалась.

- Давайте всем сварю валерьянки, - предложила Мила. - Хотите? У меня с собою есть. - Внученька молодец. После паузы. - Алик, мы ровесники. Она тебя не третирует?

- Кто?! Ну, что ты.

- Хорошо. Хорошо.

Дуновение воздуха по комнате - явилась с кухни большая Дина.

- Да, Верочка, мама уехала, а мы не успели передать... - Что-то достает. - Вот, белая, как облако.

Видимо, фата. Вера всхлипнула.

- Да не издевайтесь! Себе оставьте... если теперь, когда рассчитаемся, Алика бросите.

- Прекратить глупости!.. - зашипела сердито Люба. Мать попыталась было шевельнуться и подняться, но не было сил. Альберт, волнуясь, малоразборчиво тараторил:

- Ты Дину не тлогай! Сама всю жизнь хитлая, митлая, конопатая... в детстве ябедничала, кто огурец съел с грядки... подглядывала, если курю... Тебе, тебе привезли! Мы же знаем - жених.

- "Жених!" - плачет в стороне Вера. - Семья в Елабуге. А теперь звонит и рыдает...

Появился Станислав, зычно возгласил:

- Я его могу в тюрьму... Разузнаю, чем живет, - найду, за что...Но вот я чего не понимаю, молодой человек... зачем вы деньги в один банк положили? Верно, Иван? Сейчас же думать надо. А может, сделать так, Дина? Отправить его в Испанию, дешевая страна. Я бы мог помочь.

Мать, наконец, приподнялась, оперлась на локоть и смотрела на детей и внуков. Как сквозь пелену ижевского дождя видела их.

Почему-то вспомнилось - Альбертик в шестом еще классе, подражая странному своему отцу, исчезавшему иной раз из дому, сбежал, поддавшись на уговоры старшеклассников, на ночную рыбалку, они уплыли на плоту, ночевали в камышах. Парни сунули мальчику в штаны живых раков, и он визжал так, что охрип. Стал на долгое время посмешищем... И долго еще ночами вскакивал...

- А я не хочу никуда уезжать. Здесь моя мама!.. - воскликнул Альберт.

- Ах, вы патриот?!

- Да, да!

- Мама поднялась! - это голос Нади. А вот и она сама, широкая, жаркая.

Почему-то вспомнилось, как Наденька приехала в деревню, будучи уже третьекурсницей, и на мотоцикле какого-то местного ухажера полетела по пыльной проселочной дороге и как в вату попала - перевернулась... Лежала два дня дома в полубессознательном состоянии, у нее на животе был огромный синяк... Помнится, жалобно прошептала: "Мамочка, у меня дети будут?" -"Будут." - Тут так болит." - "Все равно будут. Пройдет."

- Стася, потише... - продолжала командовать средняя дочь. - Чего сюда вышли? Мамочка извините их. Уходите...

Все зашелестели ногами, Вера заставила надеть тапочки, молодец, пошли к двери на кухню. Марфа тихо остановила:

- Куда вы?.. Я еще немного посплю. - Уронила голову на подушку.

Дети помолчали. У кого-то тоненько пропели, как свирель, часы.

- Спит, - прошептала Люба.

"Вера, прости..." - про себя сказала мать. Она помнила, как младшая дочь получила эту квартиру. Десять лет отработала на заводе, была первой на очереди, но поскольку не замужем, ее все время оттесняли. И вдруг на заводе случилось ЧП, какой-то хлор взорвался... А Вера отвечает за здоровье. Ей начальник цеха говорит: "Скажешь, что ничего страшного - через неделю в новую квартиру въедешь." Вера приехала зареванная к матери в деревню: "Мама, как мне быть? Я не могу обманывать... были отравления... Я сказала: хлор." Но к счастью для нее, начальника цеха сняли, и местком выделил, наконец, принципиальной Вере Фатовой однокомнатную квартиру на первом этаже, которую никто не брал. "Нет, доченька, живи, живи здесь. Они тебя не тронут. Но, господи, что же делать?!"

......................................................

- Ну, приедем мы... - страстно шептала Надя. - В школу работать пойдем? Там семеро школьников - и нас семеро?.. Конечно, без зарплаты... на энтузиазме... Ну, а дальше что?

- Да глупость. Она сама уже поняла, - поддакнул Иван.

- В самом деле, я - специалист по собственности. А здесь, простите, какая собственность? - включился в разговор адвокат. - Землю крестьянам никогда не отдадут. Помочь речку поделить на участки... по одному ершу на квадратный метр?..

- Напрасно, папа. - Ах, Наташенька, какая она умненькая. - Здесь воздух чистый... люди другие, по глазам видно. Я лично решила.

- Не вякай, когда говорят старшие. - Надя иногда грубовата.

- Я не утка, вякать. Во мне военная кровь.

- Да мама сама уж в деревне третий год не живет? Все у Веры.

- Она каждую секунду свою там живет... - возразила Вера. Правильно возразила..

- Ну так-то и мы живем. - Надя хохотнула. - А ты все молчишь, Любовь Булатовна? Напрягаешь обстановку? Ну что, что тут делать?

- Я вас уговариваю? Никто никого не уговаривает. Могу сказать только за себя. Жизнь вернулась к началу. Должны же что-то мы сделать хорошее.

- А хорошее только в деревне можно? Даже Верке лучше здесь остаться! Красивая девочка, найдет другого.

Вера фыркнула, как кошка.

- Это тебе все равно- первый, второй!..

- Ах ты, шмакодявка! - Девочки завозились. Неужели дерутся?.. - Взбудоражила всех!

Стул отлетел. Послышался умоляющий шепот Любови:

- Прекратите!..

- Чё стоишь, братишка? - Дина смеется. - Разнимай!

- У них ногти... - Ах, Альбертик, маленький наш.

- Меня... меня трогать, старшую?! Да я вас... как траву... Ой!.. - Любовь охнула, опустилась где-то рядом, возле матери. - Тяжелая какая стала...

- Сала много жрет. - Это Вера. Почему ты, Верочка, тоже становишься злой.

- Тетеньки, не стыдно!.. И бабушка слышит...Уйдите отсюда!..- Правильно, Мила, уведи их, уведи. Больно все это слышать.

Дина смеется, как бес:

- Родственнички!.. Представляю, что будет в деревне, если здесь-то друг на друга крыситесь!..

- Не лезь! Это наши дела! - Надя распалилась.

- Ваши, ваши. Вашей маме радость будет, если там, как пауки в банке, будете? Зато смотрите - вся семья в школе, родину поднимает из руин!..

- Да что ты понимаешь в семье?! - застонала Люба. - Альберт мне писал: до сих пор во сне обзываешь его Пашей...

- Ну, было раз... - Дина веселый человек. - Алик простил. Ты простил, герцог Альба?

- Да, - отрывисто подтвердил Альберт.

Замолчали. Слава богу, письма они не видели, иначе бы и о нем говорили...

В дверь звонят. Мать снова разлепила глаза, приподнялась.

- Это он! - зашептала Вера. - Я не хочу открывать!

- Я, я с ним поговорю! - Любовь подошла к двери, повернула ключ.

Вошел Галим с чем-то красным - конечно, с букетом цветов.

- Извините... Марфе Андреевне не лучше? Вера Булатовна, можно вас на минуту?

- Зачем?! - встав перед ним, ледяным голосом спросила Люба.

К порогу подошел и Станислав, взял за грудки толстенького гостя и швырнул спиной в дверь. Галим упал, раскинув ноги, но цветы удержал. От него несло водкой.

- Не надо! - взмолилась Вера. - Уходите, Галим Гаврилович!..

Галим лежал, не вставая. Наконец, донесся его хриплый голос:

- Я много пил... наверное, напутал в жизни... но готов, как собака, здесь лежать... только видеть тебя. - Все молчали. - А я вам могу помочь. Могу шесть цистерн бензина подкатить. Хватит? Не хотите? Ну тогда сожгу. - И странный пузатый человек ушел, медленно, по одной роняя за собой красные розы...

Любовь подошла к матери.

- Очнулась, моя дорогая? Не обращай внимания, - она поцеловала старуху. Потом обняла Веру. - И ты сердце не рви. Ты хоть что-нибудь ела?

- А?

- Что-нибудь сегодня ела?

- Варила... но забыла выключить.

- Ничего. Сейчас картошки почищу, заново пожарим. Идемте. А ты, мама, лежи. Все будет хорошо.- И наклонившись, шепотом. - А письмо от невесты дяди Ильдара я порвала... Она не права. Вера тоже видела, но ничего не поняла... - Еще раз поцеловав холодные губы матери, Любовь выпрямилась.

"Самая верная моя".

И все дети, наконец, ушли на кухню, закрыли за собой дверь.

......................................................

Слышно, как там поют. Особенно выдается голос Ивана: "Ревела буря, дождь шумел, и в небе молнии блистали...".

Мать медленно поднялась, села в постели. Ночная рубашка была влажной по спине, липла. Волосы как после дождя. Страшная слабость одолевала старуху. Но она, пощелкивая косточками, опустила ноги на пол, нащупала тапочки, встала, взяла из шкафа чистое белье и пошла в ванную.

Из зеркала на нее смотрело, путаясь среди отраженных висящих белых полотенец, бледное лицо. Короткое из-за вынутых зубов. Но вот оно стало подлиннее и тоньше. Умылась, причесалась, закуталась в махровый желтый халат, давний подарок Любови.

Когда старуха появилась на кухне, все вскинулись и загалдели:

- Мамочка!... наш одуванчик!.. Ей уже лучше.

Марфу усадили. Любовь обняла ее:

- Ты ничего?..

- Да. Не трясите меня, я не яблоня, я горбатая береза.

- Мама, что с тобой?.. - спросила Надя. - Разве мы тебя не любим?

Словно сквозь дым мерцали их лица перед ней. Или здесь и впрямь накурено? Даже Надя курила.

- Только одного не понимаю... почему все ради него?! - Надя, скалясь, как мужик, погасила окурок в тарелку. - Только потому что мальчик?.. Потому что папа любил? А что Альберт сам сделал для нашей фамилии?

- Да, что? - еле слышно повторила Вера. У Веры глаза блестели от слез.

Мать молчала. Любовь миролюбиво пояснила:

- Конечно, обидно, что до сих пор в соплях, как в аксельбантах... но мама просит... она же нас никогда ни о чем не просила... мы ее - просили...

- Да, - хрипло произнесла мать. - Прошу. - Она потерла высохшей, как кора дерева, ладошкой мертвые губы. - Понимаю, трудно. Но почему мы все такие бедные? Почему? Ладно, мы, старики, жили для вас. Но для того ли учили, поднимали, сахаром-молоком кормили? Почему страна ваша стала такая злая и бедная? Что это?! Как будто кто сглазил ее... проклял... - Она запнулась. Дети ждали. - Но мы-то все, наши... Булат... и вся семья моя, которая сгинула... я уверена, даже в минуту смерти не отреклись от нее... моя русская сестра, Любовь Степановна Ерусланова, проработала полвека на ферме - заработала горб... Почему, почему жизнь до сих пор бедная? Не можем взять да легко помочь друг другу?

Альберт переглянулся с Диной, она кивнула.

- Если насчет меня, мама, мне не надо помогать! Дина отдает квартиру взамен долга - мы остаемся. Она меня любит.

В тесной кухонной комнате наступила изумленная тишина. Надя тут же перебросилась взглядом с мужем: это выход, все в порядке. И Вера вытянулась в ожидании: так ли все, как говорит Альберт?

Старуха спросила:

- Это правда?!

Дина несколько высокомерно глянула на ее дочерей и на Станислава:

- Я подумала: когда Марфа Андреевна умрет, а умрет при нашей жизни... в силу возраста... мы все глубоко раскаемся и сделаем то, что она просила... так не лучше ли сделать это сейчас, пока она с нами?

- Ты такая же, как я! - Мать протянула руки к Дине. - Иди ко мне. Вот моя дочь! - И обняла ее. - Она смелая и решительная, какой я была, каким был Булат!

- Я ее люблю! - Альберт пристукнул кулаком по столу. - Если кто обидит, будет иметь дело со мной...

Мать с улыбкой, понимая, что все это выглядит уже несколько театрально, все же воскликнула:

- Вот мой сын! Иди ко мне!.. - И обняла Альберта. И вдруг почувствовала, как горько он пахнет, как в детстве, когда его мальчишки побьют. Не обманывают ли они с Диной старуху? Не идет ли Альбетик в рабство к тем, кто ему деньги давал?

Дина промурлыкала:

- Альберт будет в школе учителем географии, я - рисования. И заодно буду стричь. Хотите, всех сегодня постригу? У тебя, Иван, волосы как у монаха.

- Но почему вы сразу не сказали? - Вера поднялась, бледная, сверлила глазами-угольями Дину. - Наслаждались нашими несчастьями?

Дина убрала ухмылку, смиренно ответила:

- А я только что решила. Сейчас Алик пойдет, даст телеграмму. Конечно, мы туда еще слетаем... надо же оформить...

Мать еще сильнее сжала худое тело сына. Горько он пахнет, горько. Но хорошо хоть - утешили сердце ее...

Любовь, внимательно глядя на Дину, нахмурила умные бровки.

- Мы с Иваном и Милой тоже насовсем из своего города выехали. Я буду преподавать математику и физику, Мила у нас врач, врачи нужны.

- А Иван? - спросила мать.

- Иван? Иван уходит на Алтай искать сказочную страну Шамбалу... Ах, мама, мы возродим родину.

- Обнимите меня... - уже еле слыша и плача, прошептала старуха. Ей было холодно, как в Ижевске.

Любовь и Мила обняли ее.

- Значит, на очереди мы? - усмехнулась Надя. - И зачем мы тут?

- А вас никто не неволит, - мягко сказала Любовь. - Из Москвы никто не уезжает, и это понятно.

- А я останусь, - заявила Наташа. - Мы в России родились. А вы рожайте москвичей и там оставайтесь.

Надя тихонько шлепнула дочь по щеке.

- Ну, ну, - буркнул Станислав. - Мы что-нибудь, мама, придумаем. Попозже.

Мать измученно улыбалась, старческие усики делали ее похожей на грузинку или испанку, на руках вены были похожи на прилипшую лапшу. Она убрала ладони со стола.

- Но ведь если честно, это уже не дом - сарай с кривыми окнами? - спросила она.

- Ты про наш дом?! - ахнула Любовь. - Огромный пятистенник!

- Одни щели... как авоська...

- Это все можно поправить, - солидно возразила Мила.

- Фундамент не поправишь, - как бы упорствовала старуха. - Дом поплыл как лодка...

- Кирпич купим, мама! - объяснила Вера.

Альберт отвесил ей щелчок, как в детстве, - мол, молчи, невеста, не торопись с переездом.

- Вы говорили, там сад, - пискнула Таня, прекрасно понимая, что не останется. Но взрослые играли с больной старухой в хорошую игру, и она заиграла.

- Птицы поют, - подтвердила Наташа..

Мать привычно покачала головой, белой, как кочан капусты:

- Все птицы улетели на юг. Там тепло, там у них круглый год фестиваль. Лучше отдать дом соседям на дрова? Больше всего не хочу, чтобы вы потом раскаялись.

- Мы не раскаемся, - сказал Альберт - Зуб даю.

Дина ему кивнула.

- Только не говорите потом, что ради меня пожертвовали, - продолжала мать, снова протягивая длинные руки и грея их над горячим чайником. - Хватит жертв, товарищи, даже ради родины. Хочу, чтобы вы были счастливы. Но если обманете, товарищи... если узнаю, что несчастны... я ведь с горя могу и сглазить.

- Да-да, - закивала Дина. - И мы сгорим, как торф!

- И последнее... - прошептала мать, приникая в изнеможении к старшей дочери. - Когда умру... музыку мне под землю проведете? Хорошую проведете? Можете сейчас отобрать? Вера, у нас есть хорошая музыка?

Вера не могла уже слушать эти речи про музыку. Шмыгая носом, ушла в большую комнату и включила магнитофон. И слушая прекрасную татарскую свиреь - курай - ее трели-переборы, возносящиеся к небесам, к белым сверкающим тучам, которые, будем надеяться, вовсе не град, а это сквозь черные солнце пробивается, все задумались о жизни старой женщины. Она прожила столько жизней, сколько детей родила и скольким в помогла на земле.

И в самом деле к вечеру над городами и деревнями этих мест, шелестя, прочь разлетелись тучи, и воссияло небо синее, как фарфоровая чашка детства... ну, может быть, с трещинкой. И упавший с запада через окно луч желтого солнца сделал на фотокарточке, висевшей на стене, бледный бревенчатый дом насквозь золотым.

Будет жизнь? Будут хлеб и мед? Все будет как в сказке?..




28. ГОЛОСА В НЕБЕ

А если бы все же летел по небу полуночи ангел, то услышал бы он голоса двух стариков, ее и его:

- Мой милый, ты теперь нигде... как свет мерцающий в воде... в дожде и в молниях зеленых... во всех на свете угольках... во всех во мраке уголках... во снах кричащих, раскаленных...

- Нас разделили сотни рек... нас разлучили, но вовек надежды нечестивых зыбки... Хоть сотни звезд мне шлют привет, но веришь ли - мне ярче свет твоей измученной улыбки.

- Но мне бы легче быть с тобой, и над твоей головой петь песни юности волшебной. И сверху на детей смотреть, и вместе - больше не стареть, ведь там не нужен ключ целебный...

- Не торопись уйти с земли в пространства вечные мои, пусть нож и пуля мчатся мимо... Чтоб Бог к тебе был не суров, я на себя принять готов грехи всего земного мира...

- Ты не был грешным никогда, как не грешна вовек звезда, хотя и видит ночью много...

- Но я прошу меня простить - разлуку все-таки продлить... будь там, у милого порога...




Конец 1-ой части.



Продолжение: Пролог второй
Оглавление




© Роман Солнцев, 2002-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.




Словесность