И когда над землёю, не ведая жалости,
вместо радуги вспыхнут цвета побежалости
и рассядутся ржавые швы,
и закончатся всякие шашни и шалости,
и небесный металл заскрипит от усталости,
мы уже не увидим, увы,
как, роняя листы с обветшалого купола,
старый сварщик, в брезентовой робе, в тулупе ли,
вытрет пот с трудового чела,
бросит вниз рукавицу с дырой от окалины,
оглядит бренный мир от Москвы до окраины.
Через век зажужжит, как пчела,
аппарат переменного тока на молнии,
чтобы новое небо сияньем наполнило
новый запад и новый восток.
Под держак с электродами руки заточены.
На подхвате архангелы чернорабочие.
Сорок тысяч под Божьей пятой.
Досчитать до ста - достаточно
для того, чтобы уснуть
и нырнуть с мостка дощатого
в воду, тяжкую, как ртуть,
и поплыть нелепой рыбою
с кистепёрым плавником
по рельефу, мимо выбоин,
ихтиандром-с-матерком,
водоплавающей жабою,
жаком-ивовым-кусто,
и словить последней жаброю
кислорода литров сто,
и следить за отражением
в амальгаме аш-два-о,
за стремительным движением
где-то там над головой,
из сетей себя выпутывать,
бить раздвоенным хвостом,
и очнуться... вечным путником...
девяносто девять... сто...
Приехали ко мне монголы и татары,
намедни побывав у свата и кумы:
"Урус, скорей сдавай пустую стеклотару -
нам некуда вливать божественный кумыс.
Все наши бурдюки внезапно прохудились,
сосцы у кобылиц набрякли молоком.
Прошли мы тяжкий путь от Волги до Итиля
и степи подмели шершавым языком.
"Возьмите в длань свою от достоевской выси,
возьмите дань свою от пушкинской строфы.
Я вам о красоте, а вы мне о кумысе,
о том, как хороши окорочка дрофы.
Мы широки душой, мы можем поделиться,
чужое, как своё, у нас в груди горит.
давайте ваш кумыс, он тоже пригодится:
меняем на стекло восточный колорит.
Возьмите в длань свою от речки Потудани,
возьмите дань свою от Каменной горы,
от дыма и сохи, но самой веской данью
пусть в грохоте стекла звучат мои миры."
И терпкий свой Восток в приемлемую тару
они легко вольют и будут таковы.
Означенных времён монголы и татары
растают до поры в волнах ковыль-травы.
Форвард землю копытом роет,
выжигает траву на поле,
из ноздрей серный дым струится,
вожделеньем горят глаза.
Он то лайнсмена матом кроет,
то защитника ядом поит,
то мечтает о загранице
в ипостаси туза, ферзя.
Форвард - тот же охотник, хищник,
и, выслеживая добычу,
он расставил ловушки, сети,
он плетёт кружева финтов,
он подходы к воротам ищет
неизменно с упорством бычьим.
Удивляются те и эти,
мол, каков, сукин сын, каков!
И когда пёстрый мяч забьётся
в тесном неводе чёрной рыбой,
серым волком в стальном капкане,
белой птицей в тугих силках,
он заплачет и засмеётся,
стадион на мгновенье вздыбив,
и болельщики с ликованьем
понесут его на руках...
Через год он повесит бутсы
на серебряный тонкий гвоздик,
будут долго ночами сниться
вихри яростных тех атак,
будут звякать медалей бусы
и светиться былые "звёзды",
им в созвездия не сложиться,
не собраться уже никак.
Кто сослан на остров Патмос,
кто метит в ряды предтеч -
сполна окормляет паству
разящего слова меч.
Вам, братья мои и сёстры,
дана, как награда, речь -
меч уст обоюдоострый,
разящего слова меч.
Пусть слово моё - полова,
пусть олово, даже так -
ловлю неустанно слово,
как рыбу в воде - рыбак.
Начну и заброшу снова,
по щиколотку в песке:
однажды златое слово
заплещется на крючке.
А после, ловец созвучий,
пойду, чтоб глаголом жечь,
припомнив на всякий случай:
не мир Он принёс, но меч.
Преломим горбушку хлеба
и выпьем за сбычу мечт:
нам дан, как награда, небом
разящего слова меч.
И с наружности, и с изнанки
каждый дом - это крепость, танк.
Повторяю для тех, кто в танке,
вслед за Лавкрафтом: "Ктулху фхтагн!"
Это значит - не на санскрите -
на неведомом языке,
что грядут времена-событья,
перемены невдалеке.
То-то небо уже с овчинку
и курчавится по краям,
а его не отдашь в починку,
не исправит скорняк изъян.
Неспокойны морей пучины,
то цунами, то вдруг - тайфун,
и, согласно счетам и чину,
хошь ныряй, хочешь так кайфуй.
В городах духота и давка,
и над стогнами площадей
кто-то свесил с небес удавку,
хошь давись, хочешь так балдей.
А Великие спят в могиле,
но проснутся - настанет срок:
Апокалипсис - это сила,
Рагнарёк - чумовой урок!
Орёл, которого ты видел восходящим от моря, есть царство, показанное в видении Даниилу, брату твоему, а что ты видел три головы покоящиеся, это означает, что в последние дни царства Всевышний воздвигнет три царства и покорит им многие другие, и они будут владычествовать над землею и обитателями её с большим утеснением, нежели все прежде бывшие; поэтому они и названы головами орла, ибо они-то довершат беззакония его и положат конец ему.
Третья книга Ездры
Трёхглавый орёл - как трёхглавый дракон,
по сути, Горыныч из сказки,
несёт на себе благодать и закон,
корону, скуфейку и каску.
А три головы всяко лучше чем две,
залог красоты и величья,
и что не вместилось в моей голове -
вместится с запасом в три птичьи.
Они понимают Россию умом
и меряют общим аршином,
они не мешают Россию с дерьмом,
а судят разумно и чинно.
Одна голова, что глядит на Восток,
имеет раскосые зенки,
другая от Запада мысли исток
внушает рязанской туземке.
А третья внимательно смотрит в себя,
в нутро упираясь зеницей,
мечтает, Отчизну всем сердцем любя,
скрестить журавля и синицу.
Скажи, геральдист, собеседник богов,
спустившись на грешную землю,
не слишком ли много на шее голов,
что облы, озорны, стозевны?
Тяни свою гипотенузу -
короткий катет здесь не катит -
и Пифагора в Сиракузах
ищи по обветшалой карте,
и по осям Рене Декарта
читай его координаты,
и, угрожая страшной карой,
тащи в родимые пенаты,
корми, как моряка, шпинатом,
и, погружая в тело жидкость,
вяжи верёвкой и шпагатом,
как всякую иную живность.
Пусть объясняет теорему
про суммы, равенства, квадраты,
над коею корпели все мы
и были этому не рады.
Впиши в анкету возраст, имя
и задавай ему вопросы:
от скуки синус станет синим
и косинус посмотрит косо.