В воскресный день проснуться на ночь глядя.
Смотреть в обои с пустотой во взгляде.
(Читатель ждет, конечно, рифмы "бляди".)
А тут и эпиграмму не забудь:
в своей тоске, похмельной и безбрежной,
вдруг изречешь блестяще и небрежно:
"Я вас любил так преданно, так нежно,
как дай вам бог самой кого-нибудь".
А там в окне... - Не выходи наружу.
Не мокни под дождем. Не падай в лужи.
Ты все равно там никому не нужен,
ты всех достал в пивнухе на углу.
Такая хмарь осенняя в природе!
такая мразь беснуется в народе!
такая дрянь в душе и в пищеводе -
пора уже пожаловать к столу.
И вот бокал граненый свой наполнишь,
и до конца развеселишься в полночь,
когда заглянешь в календарь и вспомнишь
о том, что стал большим уже совсем;
и сам с собой заговоришь поддатый,
и сам себя поздравишь с круглой датой -
а тост пространный завершишь цитатой,
как хмель бежит на цифре 37.
И Байрон и т.д. - о эти думы!
и Маяковский лег виском на дуло,
и денег нихера, а бабы - дуры,
а я совсем не Байрон; я другой.
Но понедельник входит в дверь без стука,
и надо начинать работать, сука,
и жить, и вообще... Какая скука!
Клянусь, что я из дома ни ногой.
Там дождь за стенкой морем разливанным.
Я обязуюсь не сойти с дивана.
О, как ты не ошиблась Марьиванна:
Славнов умен, а только все не в прок!
Земную жизнь пройдя до середины,
любимец муз в безвременных сединах
всех - на три буквы разом триедино
и ждет погоды, глядя в потолок.
Последние дни, когда солнце. Пойдешь во двор -
листья с утра до ночи ведут разговор,
плетя на прощанье дрожащий цветной узор,
как позолотой, залитый закатным светом.
Слышишь: скозь шопот доходит звон до ушей,
о том, что ты плохо пел - а любил хужей,
и не пора ли тебе замолчать уже? -
чтоб только остался шелест, шуршащий с веток.
Это ветер листает тысячепервый том
сочинений осени. Который опять о том,
о чем и все прошлые. О чем и будут потом -
когда уж без нас; и не закончат снова.
Но хотя во всех выпусках только одна строка -
то ли сплошные точки, то ли "пока-пока" -
эти страницы можно читать века;
жаль, что нас отправляют спать на средине слова.
Остается пожать плечами, вздохнуть: увы -
здесь никому не дано дочитать главы.
На золотых скрижалях тленной листвы
осень кует шедевры без перебоя.
Их больше, чем вышло виршей из твоих рук,
больше, чем было твоих любезных подруг,
чем сумма твоих невыясненных заслуг,
и просто - чем лет, отпущенных до отбоя.
Поэтому пересчет оставшегося бабла,
баб, занесенных в список с титулом "не дала",
плюс навсегда отложенные несделанные дела,
не говоря, конечно, про смысл жизни -
все сходит на ноль, попав в золотой костер,
от которого сводит дух, и дуреет взор;
а ты - как незваный гость, как сбежавший вор
на некой нездешней, подсмотренной тайно тризне.
Этого золота не собрать ни тебе, ни мне.
Все, что мы есть, пропадает в этом огне.
Может быть, это просто звенит вовне
то, на что не хватило внутри ни души, ни ражу?
Просто любовь, не уместившись в жисть,
впечаталась в желтый лист, прошуршавший вниз.
Можно шепнуть кому-то: прости, вернись!
Лучше смолчать. Потому что без нас все скажут.
Довольно! Октябрь прогудит у двери -
теперь не дуди и не думай.
Ну что там в округе? Смотри-ка, смотри,
что осень нам нынче надула -
как вечная горечь и стужа внутри
смыкаются с внешней натурой.
Куда-то пойдешь, запахнувши пальто,
на холоде выставив темя,
И станет неважно - и где ты, и кто,
какой тут язык или племя.
Попону пространства продув в решето,
по улице мечется время.
И я прохожу, никому не знаком,
с похмелья хлебалом помятым;
не жду никого, не тужу ни о ком -
хоть здесь, хоть за кругом полярным.
Мне тоже - давно - до пизды: на каком
и где - никому непонятным.
И где мне торчать на углу одному,
пыхтя в пустоту папироской.
Я, право, ей-богу! не много возьму
за славу отчизны геройской.
А русский я выучил лишь потому,
что им говорил Маяковский.
Спокойно осенние сопли утру,
что сердце, тоскуя, вскормило.
Пространство протерто в сквозную дыру,
и время проносится мимо.
И ржавые листья дрожат на ветру
лохмотьями старого мира.
Здесь все безымянно, и каждый - ничей:
неместный, незваный, бездомный;
и мы перетопчемся без толмачей
своей немотою бездонной -
со всей пустотой бесконечных ночей
и музыкой улиц бессонной.
По улицам этим, по ветреной мгле,
как призрак старинных пророчеств,
ступая по крошечной круглой земле,
не зная отечеств и отчеств,
бредет, пропадая в полночной золе,
интернацъонал одиночеств.
И ветер, стучавшийся веткой в окно,
швыряясь осеннею медью,
несется на город, как батька Махно,
и дышит свободой и смертью.
Пока мы проходим - чужие равно,
любой стороне и столетью.
Так в эти короткие дни узнаем:
последняя правда - за нами.
Октябрь, хоронившийся в сердце моем,
расправил багровое знамя.
Это уходит осень, и у ворот
топчутся строем ветры и ждут метели.
Вот и еще мы прогодовали год,
и на подходе снова шары и ели.
Это ноябрь. Межсезонье. Ни то, ни се.
Время размытых форм; ни зима, ни осень.
Время подумать, как быстро проходит все.
Время ходить по лужам и хлюпать носом.
Пока на арене будут менять ковры
и за кулисой готовить на выход зиму,
пока, прибираясь, ветры метут дворы,
и по дворам шатается жизнь без грима.
Жизнь без прикрас - но хоть мишура снята,
навряд ли найдешь под ней небывалых истин.
Время, с которого ветром смело цвета
и унесло вослед улетевшим листьям.
Когда понимаешь, что нету тайны на дне,
что ветки за так сносили свои обноски,
что жизнь - она о погоде, о хмуром дне;
о всяком таком. И о любви - в наброске.
А в наброске бегут фигурки, подняв зонты,
все уменьшаясь в значенье, дробясь в размере -
разные сложные нежные я и ты,
глупости, шалости, всякое нрзбр.
И мокрый проулок мерзнет, раздет и сер,
развесив на голых ветках то дождь, то иней,
и, мир - он не слово бога, не пенье сфер,
а тот же набросок из тонких неровных линий.
То-то и поздний листик один дрожит
в самом низу страницы как знак вопроса.
Не такое большое дело - жизнь прожить.*
_______________________________________
*Автор не смог закончить этот набросок.
Только чесал в затылке и морщил бровь,
а листик скользнул по ветке и прыгнул в руку.
(Дальше должно быть в рифму и про любовь.
Но ничего в ответ. Вообще - ни звука.)
В самый последний день, когда все уже
готово к зиме, на годовом рубеже -
не отыщешь и листик между торчащих веток -
осень, стерев черты, оборвав наряд,
став у порога, молча глядит назад,
будто бы хочет что-то сказать напоследок.
И можно представить, что смерть стоит за углом -
когда день застывает в ветках гулким стеклом,
невзрачный простор квартала смыкая с небом.
Так держат стекло у бездыханных губ.
Так тает протяжный вой похоронных труб,
и вас засыпают землею. А лучше - снегом.
Но здесь ничего такого. А за углом
мамки качают коляски; недоросли с бухлом
галдят, глазея вдогонку прохожим кралям,
прячущим нынче формы в длинных пальто.
И может быть, все это - просто намек про то,
что смерти не будет. Что там, за чертой, за краем,
нету ни адской бездны, ни вечной тьмы,
а какой-нибудь скучный город в канун зимы,
пустынная улица, долгая мостовая,
караул криворуких застывших к небу стволов -
но и там гудят голоса из глубин дворов,
и кто-то стоит у дороги и ждет трамвая.
2. Бульвары сансары
Пока еще тихо, успеешь вскочить в вагон,
выйти к Солянке, пойти. Но зима вдогон -
возле Покровки она налетит как поезд.
Этот город входит в свое Бардо.
И пока догребешь от Покровских до
Мясницких, уже снег засыпет тебя по пояс.
А когда к январю до Петровских дойду ворот,
снег набьется в глотку, вьюга заткнет мне рот;
этот город зим, этот холод меня угробит.
Как обходчик бульваров, несущий бессрочный пост,
я примерзну к беззвездной ночи как волчий хвост
и умру, и усну в сугробе, как плод в утробе.
Я не знаю, в каком скверу упаду на льду.
Я, наверно, отсюда уже никогда не уйду.
Я намотан на этот город, точно на обод
колеса рождений. И от места, где я усну,
кольцевой трамвай из глубин повезет весну
сквозь метель и ночь, держась в темноте за провод.
Сквозь метель и ночь, скользя по зиме без рельс,
осуществляя свой регулярный рейс
из ничто в нигде, кольцевой трамвай-привиденье:
в нем забытые лица которых давно любил,
плюс еще каких-то, которыми сам я был,
и осталось пустое место на заднем сиденье.
В новой жизни, после, где-то в конце февраля,
пролетев Никитский, он въедет на Гоголя;
где-то возле Арбата очнусь, возрождаясь в марте -
но, которую ждал у выхода на Страстной,
не придет туда больше к тебе никакой весной;
этой станции, в сущности, более нет на карте.
И за пеньем капели я вряд ли услышу, как,
прозвенев за спиной, мой трамвай поплывет во мрак -
талым снегом, письмом в былое в пустом конверте.
Не в пример той змее, сосавшей собственный хвост,
здесь кольцо бульваров рвется о Каменный мост,
освобождая место судьбе и смерти.
3. Сутра сердца
Потому что время вползает в темя, стачивает перо,
но чем дальше, тем меньше про вечность, тем реже про
разных грозных существ, дудящих над облаками -
и все слаще, и все, как сказал бы покойный Бро,
про любовь: про стояние вечером у метро,
про стучание ножек навстречу звонкими каблуками.
Потому что есть только жизнь - и она течет
неизменно прочь. Но прекращаешь счет
всем дорогим потерям и дармовым наградам.
Любовь не ухватишь - но можно скользнуть рукой,
и осень мне шлет открытку с пустой строкой,
и взгляд в пустоте не встречает себе преграды.
Поздней осенью город прозрачен, и даль пуста,
раздвигая пределы взгляду во все места,
прорывая пространство, распахивая границы.
И на улицах этих, как не считай колец,
все движение только в один конец.
И чем тише осенний день, тем скорей разбиться.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
