Здесь таможник-мороз обыщет
ваши ребра, а шубу - нищий.
Благий мат и блатная весть -
суть Козлиная Песня в гомоне
населенья, где гомо гомени -
есть кондуктор и "зайцы" есть.
Но доступно любому шагу,
взято в сумку, зашито в шапку,
сжато жменями батраков
наше логово и отечество,
где носки из клубка овечьего
и похлебка из потрохов.
Книжный червь, тараканий повар,
входишь в дом, словно входишь в сговор,
существо - с веществом един.
Над вигилией элегической
в колбе с ниточкой - электричество,
в чашке с розочкой - кодеин.
1.
Мой Солус Рекс, мы отступаем шагом
меж черною и белою страной.
Пока стоим, всегда стоим под шахом,
под кайфом, под вопросом, под стрелой.
Победный ферзь лежит в солдатском ранце,
мы никогда не ведаем о том.
Еще секунду можно опираться
на стул, который выдернут шутом.
Травинкой меж страницами хранится,
когда едва живой, е3 - падешь,
прекрасное отечество в границах,
проведенных по контуру подошв.
2.
Когда - хоть убей петухов и хоть выколи глаз,
когда одеяла овчинка покажется с небо,
спускается полным затмением кофе на газ,
но - камень за пазуху, дулю в карман, и опушкою НЭПа.
Воспользуйся дезодорантом от пота лица,
удобри насущную булку консервным паштетом,
пока Зоорладия глубже уходит в леса,
всегда за спиной, в темной зоне зрачка, в заповеднике Где-то.
Когда замыкающий в пыль или ересь падет,
затянем ремень или песню, любезную хору,
с бубновой спиной продолжая крестовый поход,
из бухты Барахты поход на Кудыкину гору.
3.
Выбиваясь из сил, да в люди,
засыпая щекою в блюде,
строя жизнь на кофейной гуще,
строя крепость на сотке кущей,
вкусив от дерева каталогов,
понимаем вдруг, как далёко
нам рукой подавать до Фулы.
Разжимаем кулак и скулы
от настойчивой ностальгии,
перенесшейся над столькими
льдами Альп, где луга и сливки,
и крутыми горами Сивки.
Ностальгии о том, чтоб вспомнить,
чтоб взволновано, не без помпы:
Мистер Челенджер, ай эм сорри,
есть Затерянный. Честно, спорим?
Затерялся в моем кармане,
за подкладкою. И он манит.
Не речфлотовский символ течения времени в устье,
просто взрослая жизнь есть терпимость к тушеной капусте,
но и скепсис по поводу киви, тем боле - ранет.
Как вбивают весомо в столешницу кость дубль-пусто,
хлопни стол пред собою: на свете, мол, счастия нет.
Но, зато, у хозяек нет соли в расчете на рану:
исповедуя должное время доктрину "ни грамму",
к лесу передом видишь цариц шамаханских шатры,
уважаешь ту маму, которая любит мыть раму,
со страстями понятными, словно у Шуры шары.
Все путем, благодарствуйте, барин, прогрессом доволен:
не стального звонка "кукареку" мажорно до боли,
а разумно "ку-ку" электронный будильник поет.
Завернем же в тряпицу прожиточный минимум воли
и покоя (все - окая) общегражданский паек.
Очень русский пример болезни:
поразительно бесполезный
человек, чье звучанье гордо,
как фортиссимо три аккорда,
представляющий, как ни мало,
собой ценность для каннибала.
Барин с виду, подвида "нищий",
экологической просит ниши,
вернее норки, точнее щели.
От биографии, как качели,
от анкетных листов распался
на ФИО, отпечаток пальца.
Лишь поступки верны основе,
если сумма углов трех снова
равна ста восьмидесяти, то значит,
судьба, как решение у задачи,
или единственна, или ложна:
удалось или неотложка.
Мы дети, не распознанные стражей.
Кто высушит нам слезы, если страшен
злой кредитор, цыганка или черт,
укравший, что осталось на похмелье,
когда будильник жерновами мелет,
и петухи ждут третий свой черед.
Нам остается - на вокзал, к природе,
и кануть в непобрившемся народе,
прошедшем сквозь игольное ушко.
Споров с мундира знаки всех приличий,
качаться в колыбели электрички
вплоть до обетованных Петушков.
Найдя в иллюминаторе отсека
ничейный урожай степного снега,
из манны колобок себе слепить;
попав в сороковые с баянистом,
чей инструмент с отдышкою неистов,
раздать гроши сомнительным слепым.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
