ПИСЬМО В КАНАДУ
Дорогой? Уважаемый? - впрочем, не важно: что Канада (памятная мне, пожалуй, только неудачным английским десантом в осьмнадцатом столетии, да рейдом германского дредноута "Бисмарк", ушедшего за полярный круг, в двадцатом), что Америка, что Европа - представлялись мне всегда загробным, залетейским миром, и вот именно туда, на асфоделевые луга, пишу вам, под музычку недочеловеческих разговоров: "Небось напился боярышника и грезишь глупости... И нечего было слушать, как я, под дождем, под снегом, в холоде, любезничаю сама с собой"...
В каком-то смысле этакая румынско-молдаванская скрипочка вдохновляет.
Но не на "письмо Горацию".
А тем более не на письмо старому школьному учителю.
Так что, боюсь, придется ограничить себя спотыкающимся перечислением того, о чем я не напишу:
– о том, как вы - сколько? - не может быть, тридцать лет назад, в семидесятые годы миновавшего двадцатого века преподавали моим одноклассникам и мне литературу и русский язык.
– как Хлестаков играл бутафорской розой во время своего монолога.
– как на доске нарисован был профиль дочки городничего с длинными ресницами и подсиненными веками и грамматическое дерево (я помню его, живое, ветвистое, растущее, хотя не скажу, какую грамматическую теорему оно доказывало).
– как я впервые позвонил вам по телефону.
– первый урок литературы без Вас:
Белая двустворчатая дверь класса.
Витюгов: "Ну, наконец-то, сейчас будет наш милый Натаныч".
Я: "Не будет".
"Да что ты врешь?"
"А ты в замочную скважину посмотри".
Парамонов, отталкивая Витюгова, заглядывает в замочную скважину: "Оо-ой... там какое-то чудовище".
У дверей, словно к глазку райка, выстраивается очередь. Заглянувшие ошеломленно и неодобрительно покачивают головами.
О чем я должен еще вспомнить?
О чем я должен еще не написать?
Ах да,
– стопу почти папиросной, голубовато-прозрачной бумаги, фиолетово-лиловые тени букв: "Признания кота в сапогах".
– и созвездия слов, ослепившие меня, как впервые увиденное ночное небо: собеседники и сотрапезники, кофе, сладостный вприкуску с цитатами, эпистолярный выстрел, василек, которым провела по горлу цыганка, женские лики на фоне зеленых рек и колотый лед на Неве, замеченный краем глаза, Пьер Пепельницын, живущий внутри стеклянного глобуса над Домом Книги, неряшливое барство, золотомедовая гора солнца, единое огнестрельное целое, алюминиевый портсигар, где под слоем папирос хранятся зимние катки и осмеянные поцелуи Сомова, пересыпанные табачным крошевом женщины Ренуара...
– как я читал ее друзьям, вслух, на лестнице, сидя на широком подоконнике.
– как мы понимали, что держим в руках нечто небывалое, чего не прочтем - никогда! - ни в одном журнале, ни в одной книге. И что крамола здесь, собственно, не в "описании армейского быта", а в ослепляющем цвете слов.
– как мы переписали ее (потайная литература, маленькие чернокнижники).
Здесь был бы необходим краткий перечень некоторых идей:
– модальность зримого. Субстанциональность словесного. Слово "лошадность" - та самая платонова "лошадность", которую не видел Аристотель. Таким образом - в отличие от художника - литератор слеп. Он не знает, он может только более или менее обоснованно предполагать, какой мир, какая лошадь возникает, под воздействием сказанного им, в воображении читателя.
– в каком-то смысле он похож на слепца с фонарем, рассеивающим, для зрячих, непроглядный мрак окружающего мира. И ведет людей, указывает им дорогу вовсе не человек, а свет - настолько дивный, настолько прекрасный, что ради него, ради ощущения в руке тяжести и жара этого фонаря, готов и сам расстаться со зрением.
Так рождается писатель.
Так, словно медленно изменяющийся вокруг идущего путника пейзаж, меняется мир.
Так проходят десятилетия.
Так - наступил день - когда я, вместе с вами, отредактировал вашу повесть, чуть обветшавшую за прошедшие четверть века, но не потерявшую своей световой игры и очарования.
Так вы уехали.
Но, в конце концов, что мне до Канады, Европы и Америки. Я ведь тоже живу не дома. И сумрачная страна, в которой я родился и вырос, страна скромности и фотовыставок на квартирах, милиционеров с университетскими значками и не знающих анастезии зубных врачей, тайных книг, стыда, обиды и гнева, превратилась в нежные, разрывающие сердце, тающие, уплывающие воспоминания.
© Ростислав Клубков, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
