Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




Москва - Третий Рим. И четвертому не бывать


В случае схожести судеб героев повести с судьбами реальных людей, прошу считать это совпадением.
автор  


1

Шеф лежал посреди паркетного зала, - и еще издали, от дубовых дверей, входящих пугали большие подошвы неуклюжих ботинок, которые высоко торчали из гроба носками врозь. К гробу можно было подойти не ближе трех метров. Лицо покойного покрывала белая вуаль, - и всматриваясь сквозь кружева, посетители еще раз вздрагивали: у босса были большие уши, и лежал он, как обокраденный, - без бороды! Без той густой, темно-курчавой, которая была основой его имиджа, внушала симпатию и трепет, будто в ней была тайная сила. Бороду эту начисто выбрили, под вуалью виднелся голый подбородок, куцый и бледный, будто стертый слюнявчиком.

Господи, это не Леня! - думали клерки с испугом.- И обувь он носил изящную, небольшого размера.

Отходили от одра с изменившимися лицами, как в теневую завесу, враз забеременев страхом, будто в живот сорвался валун - и утянул лицо, всосал щеки.

Друзей детства и товарищей по техникуму на прощание не пустили, в воротах стояла охрана, которая знала избранных клерков в лицо.

Клерки, все крымские украинцы, земляки босса, выходили ко двору. Спускались по полукружью каменного крыльца, трогали мраморные перила, почему-то холодные, не смотря, что апрельское солнце нещадно слепило. Отводили друг от друга глаза и сторонились.

Оцепенело двигалась к черному "Мерседесу" гендиректор холдинга Лидия Светко, в прошлом строгая математичка, завуч районной школы. Несмотря на легкую сутулость, обернись она, - привлекала бы внимание детской скульптурой лица и глубинной сексуальностью. Что ставило под сомнение слухи о ее легендарной стервозности, скорее допуская вспыльчивость, приобретенную в садистском хаосе подростковой школы.

Неуверенно шагала к "Ягуару" главбух Вероника Небудько, изящно склонила головку в черном траурном платке. Кружевной конец перекинут через плечо, лица, как всегда, не разглядеть, в глаза, вероятно, черные, не заглянуть. Если приглядеться, она прихрамывала, на самом деле, вместо ступни у нее был протез - еще в Крыму первый муж из двустволки разнес ей по ревности лодыжку.

Шли к своим автомобилям, припаркованным у липовой аллеи, и другие начальники. Садились и скоро уезжали.

Директор издательства, а точнее, теперь уже главред Топорков, единственный в холдинге русский начальник, но родом тоже из Украины, из-под Славуты, не имел автомобиля, приехал на такси, ибо еще в пору своего владычества, будучи вице-президентом компании, считал правильным во всем подражать шефу. И принципиально, как шеф, не водил авто, нарочно потерял права, - расплачиваясь, положил их вместе с бумажником на крышу такси и, уходя, взял лишь бумажник. Он коротко, как шеф, стригся, носил, как шеф, подтяжки, отрастил бороду... с которой, однако, сегодня получился конфуз...

Главред, человек совестливый, подражал шефу не то чтобы из подхалимства, а из восхищения, и по мере своего обогащения, высвечивания столичных перспектив, он, районный учитель физкультуры, еще недавно державший поросят в украинском захолустье, просто потерял себя!

На службе он внимательно, как Леонид, всматривался в посетителей, разговаривая, выдвигался над столом - и при этом ощущал в широких плечах тепло от трения подкладок сдавившего пиджака, будто это было тепло от ладоней одобрительно ставшего за спиной шефа. Даже речь его стала похожа на говор начальника - бывало по вечерам, после чекушки, разговаривая сам с собой, он наслаждался вещанием шефа из собственного чрева.

Да что там Топорков! В годы расцвета холдинга в босса влюбились все - от хромой главбухши до последнего менеджера. Да и было за что! Природный такт и образованность, внимательные глаза на широком, идеально белом лице с темной бородой крепкого здравомыслящего купца 21 века - и любой, обиженный по недомыслию или угодивший впросак, мог без труда попасть к президенту на прием, получить терпеливое разъяснение, помощь, а то и при наличии ума предложение роста по карьерной лестнице. И не раз было слышно, как на вопрос: а если клиент надует? - отвечали:

- А для этого Леонид Григорьевич есть!

Говорили уверенно, с нескрываемой гордостью.

В те годы фирма стремительно шла по волнам нового российского предпринимательства. Планктон хорошо зарабатывал, устраивались на работу в потертой одежке, через пару месяцев одевались в шик, шеф устраивал дорогие корпоративы, Новогодние балы с ломящимися столами на тысячу человек.

Но за пятнадцать лет судно проржавело, стало тонуть и село на мель, а когда проворовавшийся капитан внезапно умер, всех охватила паника.


2

О покойном в день прощания не обмолвились ни словом. Все - потом, потом! Дня через три. Да и то лишь по телефону, - подождав, кто самый дерзкий, кто посмеет первым высказать крамольную догадку. Ах, хорошо бы о крамольнике ради будущих ништяков сообщить вдове, которая стала наследницей всего и вся, но нельзя! Теперь надо держаться вместе, ибо все облапошены скопом, связаны одной паутиной - кроме неоплаченных баснословных зарплат, процентов и не переоформленных под ПМЖ сельскохозяйственных земель, которые им босс подарил и там выросли замки, - все были связаны еще и непосильными долгами, которые набрали в банках в пользу холдинга на свое имя. И как теперь этот узел распутать? Как заполучить? Как отдать в банк? Как - если все нити паутины ведут к мозгу покойного, а мозг тот закоченел в гробу комком спекшейся крови?

Вляпались, вляпались! Впору лезть на деревья и давиться в ряд, кто на чем: на колготках, на резинке подтяжек, на кожаном ремне протеза...



Топорков выдержал только два дня. Выпив из чекушки пару стоп, позвонил гендиректору.

- Лида, - глухой голос его, повинуясь закону физики, звучал по телефону, как могильный. Однажды он насмерть перепугал саму супругу шефа - "Что?! Что с ним случилось! - закричала та в трубку, когда он из подземелья, от зарытых кабелей, проскрежетал ее имя.

- Лида, тут такое дело, - сказал Топорков.- Говорят, не очень похожий. Тебе не показалось?

Та, будто ждала этого:

- Похож, но, кажется, не он.

- Да?.. - Топорков выдержал благоразумную паузу.

- И уши какие-то не те, - добавила она.

- Какие?

- Большие.

Она лезла впросак - неосторожно, по-девчатьи. На мгновенье он представил ее детское выражение лица, которое обреталось обычно в тяжких сомнениях, - и увидел ее с этим выражением, запрокинутую на столе, с задранной юбкой...

- М-м? А уши у покойных не опухают? Ну, там особенности оргазма, фу ты!.. организма, последствия болезни. Или химическая реакция какая?

- Не знаю, - ответила та и вдруг замолкла. Кажется, опомнилась - и теперь Топорков представил другое лицо - замкнутое, смятое неуютом, когда она врала ему про зарплату, чтобы побольше выкроить себе, а он нудно мялся в ее приемной.

Раскрутить на полную откровенность не получалось. Хотя она сказала уже достаточно. Он сам перешел в наступление.

- Я думаю, зачем они бороду сбрили?

- Нина сказала: нечаянно.

Нина Григорьевна - родная сестра покойного и подруга Лиды, с которой работала в одной школе. Став помощницей президента, она способствовала продвижению подруги по служебной лестнице и понижению Топоркова - за его язык и вражду с ее мужем, Юрием Павловичем, человеком с женским голоском и ирокезом на голове.

Топорков считал себя на иерархической лестнице выше шурина президента, ибо значился вице-президентом, и однажды оскорбил Юрия Павловича словом. С удовольствием рассказал об этом самому шефу, который тоже недолюбливал шурина за бабий гнус, мелкое воровство и петушиный гребень на голове.

-Гм! Как это "нечаянно"? - возмутился Топорков, - то есть тамошний труположец, в морге, щеки бритвой подчищал, "нечаянно" задел бороду - и она осыпалась?

- Не знаю.

- Ага! И милиционер, участковый, тоже нечаянно не пришел? И участковый врач? Они их прямо так чаяли! а те чаяли не очень и не пришли свидетельствовать? Мдяяя...- протянул Топорков.

- Тут что-то не чисто, - согласилась та, осмелев от его откровения.

- Сколько ты должна банку?

- Четыре миллиона! - тут она заплакала. - Фирму скорее всего Ольга закроет, не будет она возиться. Откуда я буду брать ежемесячно сто тысяч? Мне ведь еще за ипотеку надо по сорок пять отдавать...

Топорков и жалел Лиду и злорадствовал: еще недавно, в новом чине, ходила, как петушица, распинывая цветные подолы, и зарплату полностью получала, и по ипотеке ей выдавали, а он, пониженный до главреда, постоянно выпрашивал себе хотя бы одну треть из причитавшегося.

Шеф и Топоркова уговаривал взять ссуду в банке, но не очень настаивал, ибо и без того задолжал ему по зарплате два миллиона и давно обещанное - переоформление земли под коттеджем - так и не начал. Земля оформлена была под сельхозугодья, заложена в банке, теперь придут коллекторы, скажут - уноси свой коттедж, а поле под ним мы забираем.

- Беда, Миша, пришла! - прорвало гендиректора. - Мы жили и думали, знаем, что такое трудности, в 90-х через все это прошли. Но вот оно обрушилось - настоящее-то горе. Господи! На мне ведь и уголовные дела - за неуплату налогов, за умышленное банкротство, сколько раз мы меняли юрлицо, сам знаешь. Сохнуть мне теперь в паутине и жужжать. На рассвете просыпаюсь от испуга. Где я возьму четыре миллиона, безработная?

- Как безработная? - не понял Топорков.

- Нас скоро всех уволят, говорю же - фирму закроют. Не зря он "умер", не зря. Чтоб очиститься - от нас, от судов, от партнеров. Господи, лучше бы я в Крыму преподавала математику! -насморочно всхлипывала она, - ела картошку из огорода, была при маме, без долгов, без страхов, и мама бы не умерла...

- Ничего, Лида, может, обойдется, - соврал Топорков, подождал и, услышав в ответ лишь всхлипы, повесил трубку.


2

С Вероникой Небудько он никогда не был в близких отношениях, не откровенничал. Главбух - это сейф, а с сейфом дружить невозможно. Да и кабинеты их были на разных этажах, непроизвольное общение, которое часто сближает, случалось редко. Личная драма сделала ее скрытной, взор у нее был потухший, даже приглашая в кабинет для выдачи денег, глаз она не поднимала - мела взглядом по полу в сторону двери, молча отчитывала за столом купюры и провожала взглядом в абсолютной тишине. И тут, в телефонном разговоре, она как будто прятала голос.

- Слушай, почему его увезла в морг скорая помощь, а не труповозка? - сразу перешел к делу Топорков.- Скорая не должна этого делать. Что скажешь?.. Алле!..

- Да, это не ее дело, - был ответ.

- И участкового милиционера не вызывали. А сделать это должны были обязательно! Зафиксировать факт смерти. Слышишь, алле!..

- Руки не те...- сказала та и опять замолчала, ему показалось, что она скло нила голову и грызет семечко.

- Руки были прикрыты вуалью. Я как-то не всмотрелся. Какие руки?

- Большие, припухлые. Как у дровосека.

- Да? Это важно, - сказал Топорков, будто впервые это слышал.

- И растопыренные ботинки.

- Да, он косолапил, ходил носками внутрь.

Перед глазами Топоркова встали раздвоенные подошвы, он вспомнил, как замешкался в день прощания, отходя от гроба, не знал, как выходить - носками внутрь или врозь?

Если носкам внутрь - значит показать, что не признал смерти шефа, предан косолапости как сути оригинала. И это бы означало бунт.

Ведь если выходить носками врозь, значит показать, что принял игру, преклоняется перед фальш-трупом. И если шеф с чердака наблюдает в щелочку, то доволен, оценит его смекалку.

Но тогда плакали денежки Топоркова! Ведь получится, что Топорков отрекся от него, живого, и не с кого теперь спросить - и по зарплате и по земельному участку. С мертвеца спроса нет, шеф и живой не особо потел по этим поводам.

- Все сомневаются, кто видел его в гробу, - сказала вдруг Вероника. - А если прямо, говорят - не он. Даже секретарша Рада.

-Рада разве приезжала?

-Да.

Отрывистым "да" она дала понять: это веский аргумент, женщины лучше других знают тело своих любовников.

- Сколько ты должна в банк? -спросил он.

- Шесть миллионов.

- Шесть? Зачем ты согласилась?

- У него были материальные рычаги.

- Он намекал, что в случае отказа, не будет выдачи за ипотеку?

-Нет, не намекал, мы сами понимали.

- Сколько человек таким образом взяли ссуду?

- Восемь.

- Во-семь?!

- Да. Даже его родная сестра.

- Ну, за сестру-то Ольга Ивановна отдаст, - сказал Топорков и тотчас спохватился, приврал: - да и вам отдаст. Ведь последний миллиард, что он брал лично, где-то лежит. Я знаю, что в последние годы ни во что не вкладывал. Да ты и сама как финансист знаешь. Ну, будь здорова. Особо не переживай.


4

Топорков в который раз вздохнул с облегчением, что не попал в эту сеть. Не был он связан и с ипотекой. Успел за наличные купить трехкомнатную. Хотя Леня изрядно помучил. Заработанное на жилье имелось, но шеф нужных сорок тысяч баксов не выдавал, ссылаясь на нехватку в связи развитием холдинга. Купил Топорков квартиру лишь тогда, когда стоимость ее возросла да ста пятидесяти тысяч, благо, за годы инфляции наращивал производство, а вместе с этим и свои доходы.

Тогда приехала и жена с Украины, устроилась работать при муже. Грудастая девка Дашка, порхавшая вокруг Топоркова, полетела с места. Зоя сама стала убирать в кабинете мужа, поливать цветы, приносить кофе, принимать на ресепшен звонки и, в отличие от разбогатевшей Дашки, которая все поступавшие звонки по рекламе хапала себе, раздавала менеджерам, кто победнее. Выходя из туалета, Зоя голосисто, хозяйски, пальцами отщипывая прилипшее платье от зада, окликивала мужа по коридору - "Миша!", отчего Топорков внутренне вздрагивал, ибо привык к общепринятому и святому - "Михал Сергеич".

Однажды Зоя обнаружила в телефоне мужа смс-ки, свидетельствующие о трогательной связи на стороне.

Разразился скандал. Сын Вадим обещал набить отцу морду. Все бесполезно. Седой бес сидел не в ребре, он улез глубоко в печень.

Вызывали отвращение в жене - целлюлит, варикоз и эти ужасно короткие ноги! - особенно, когда та, зевая с утра, шлепала босиком по европаркету. Волосы расчесывала редко, те секлись и населяли, как вши, плечи ее верхней одежды. К тому же она попивала, правда, запои в Москве случались реже и пресекались нещадно силами семейного клана, но об этом никто не знал, даже друг Леня.

В конце концов, начался бракоразводный процесс. Квартиру разменяли на две однушки. Зоя продала свою, уехала в Кривой Рог, купила жилье себе и сыну, которое там было намного дешевле. Вадим на то время был женат. На девушке из Новосибирска, Марии Черной. Она тоже работала в Москве. Оба спортсмены, занимались единоборствами и спортивной стрельбой, они и познакомились в спортивном зале.

Топорков, чтоб держать сына при себе, отдал им на участке недостроенную кирпичную баню, размером, как соседние коттеджи. Сын залил отмостку, привез материал, начал обустраивать комнаты. Но тут пошел слух, что участки с коттеджами заложены в банке и нет шансов выкупить. Вадим работы бросил, уехал с женой в Кривой рог. Но и там жизнь не удалась - начался в Киеве майдан. Мария, дочь гвардии полковника ракетных войск Аркадия Черного, не могла выдержать фашистский хаос, творящийся там, и однажды увидев в окно, как люди в балаклавах били студента бейсбольными битами - с треском, будто кололи двора, побледнела, сжала челюсти и стала собирать вещи. Разжала зубы только в вагоне, когда поезд выехал за пределы города. Она уехала к родителям в Новосибирск. Вадим остался при матери в Кривом Роге.

Топорков стал жить бобылем, домой после работы возвращался пешком, брал в магазине чекушку водки. Ближе к ночи, как арбузы в сумках, привозила свои груди Дашка.


5

Топорков знал, что в столицу вернулся Юрка Тептера, который года три назад сбежал к себе в Полтавщину с крупной суммой денег. Топорков видел его у ворот в день прощания с телом, Тептеру к телу шефа не пустили охранники.

Они обменялись тогда номерами телефонов.

Топорков позвонил.

-Да Ольга его убила! - кричал Тептера в трубку.

- Каким макаром?

Отравила! Да мало ли!

-Кажется, она его любила.

- Ну да! И потому завидовала, ревновала, она же старше его на пять лет, шалава!

Тептера говорил на русском, но с таким сочным украинским акцентом, что закрой глаза, и ощутишь себя в белом хуторе среди мазанок.

- Это я их познакомил, - вставил Топорков.

- Ну, молодец. Она же омоскалилась, всю жизнь в Москве, может, он и не стал бы таким. Ей все было мало!

- Я помню, он напился и рыдал: если бы не она, я бы спился под забором.

- Ага! Мамочка! Однажды табуреткой в него запустила, так что вылетел стеклопакет. Железной табуреткой! Хорошо, что Леха нагнулся.

По старой юношеской привычке Тептера звал друга "Леха"

- Я знаю об этом. Он рассказывал.

- Короче, тут не чисто.

- Думаешь, живой?

- Нет, укокошили. Жена и дочь наркоманка.

- Слушай, насчет Юльки, это правда?

- Да. Мне сама Нина рассказывала. Юлька спуталась каким-то художником. Ему тридцать семь, неформал. С бородой и лохмами, ходит босиком. Леня ей еще в детстве отписал шикарную квартиру в центре. Вот она и привела его туда, наркоманят и трахаются до упаду. Соседи на шум жалуются.

- Сколько ей сейчас? Семнадцать?

- Восемнадцать.

- Странно, что Леня его не убрал.

- А Юлька сразу предупредила. Если с Эдиком что случиться, я вскрою себе вены. Ее иногда лечат. Леня выписал из Украины тетку, поселил там - смотреть за ней. Типо няньки, чтоб в экстазе не натворили делов.

- Если подумать, устал он, - признался Топорков.

Да, может и сам себя. Понял, что не выкарабкаться, что жизнь не удалась и наследница тварь. А может, и вправду сердце не выдержало, столько людей кинуть, столько долгов! Это ведь и на собственное сердце гиря. Чтобы про него не говорили, совесть у него была. Совесть не теряют, она не привинчивается.

- Ты утверждаешь: мертв, а сам тела не видел. Подозрительно, что тебя и школьных друзей не пустили. Вы бы сразу узнали, он - не он, помня его детскую скульптуру-то. Мы -то не знаем, на какой остов наложена глина.

- Да, не пустили. Мы же быдло. Гадина Ольга! я с ним в Норильске голодал!


6

Тептера был конкурент по дружбе с боссом. Сошелся с ним еще юнцом, в политехническом техникуме, а потом работал на Севере по распределению - дозиметристом на атомной станции.

Топорков же был студенческим товарищем по типографскому институту в Москве, а после стал очевидцем и помощником в его предпринимательских начинаниях. Тогда мало кто верил в его успех.

Леня, женившись на московской аспирантке Ольге, имевшей прописку в общежитии, поселился у нее и параллельно с заочным обучением начинал свой рукописный бизнес.

Завел папки с адресами московских предприятий и за определенную плату вписывал туда в нижнюю строку очередные, менее мощные заводы с их номенклатурой. После демократической разрухи, когда многие предприятия умерли, а выжившие не знали, где взять сырье и куда сбыть готовую продукцию, такой рукописный журнал оказался кстати.

Леня звонил на заводы от имени директора рекламного агентства, склонял к сотрудничеству, говорил, что сейчас для подписания договора приедет менеджер, ловил такси и ехал сам. Дело пошло, вскоре он арендовал "шестерку" с водителем-пенсионером, пригласил на работу сокурсниц, снял на одном из предприятий помещение, бывшую редакторскую заводской газеты "Металлист".

Подмосковье строилось, возводились на ворованные средства особняки для себя и для продажи, реклама в журнал, теперь уже печатный, валила рекой - в рублях, долларах, строительным материалом, рабочей силой, и все это помимо налогов, по черным бумагам. Через пять лет Леня стал миллионером, начал строить замок в Подмосковье, а еще через пять - в Бельгии.

Еще тогда, в старших курсах института, Топорков отметил ум белолицего парня и не рвал с ним связи. Сам пробовал заняться на Украине предпринимательством. Взял в аренду старую общественную баню, обшил изнутри вагонкой, повесил на окна решетку, на стены присланные Леней картинки голых женщин.

Местные хлопцы заходили, подолгу любовались телесами, курили, но мыться предпочитали дома. И тогда Топорков поехал в Москву - с вагоном унитазов и штабелями картонных подшивок для рукодельного журнала друга.

Приезд отмечали втроем, Леня, Топорков и двоюродный брат Лени, Николай Николаевич, плешивый и толстый добряк. Обнимались, тянули в съемной квартире в Мытищах до рассвета одну и ту же песню: "По тундре, по железной дороге, где мчится поезд Воркута-Ленинград...". Плакали, пили и снова пели, доводя до кипения строгую, ценящую интеллектуальную тишину супругу Лени.

Как давно все это было! У тучного Николая Николаевича шалило сердце. Три года назад он решился на операцию. Накануне приехал в фирму в новом костюме, гладко выбритый. Стоял у окна, весь освещенный солнцем, щеки и плешь блестели, как намасленные оладьи. Подошел Топорков, обменялись пошлятиной, в такой день соблюдая известное табу.

- Ну, не пуха тебе, не пера, пузырь, - пожал руку и пошел в свой офис Топорков.

- И тебе, черт небритый, - сказал вслед Николай Николаевич.

И через несколько часов на операционном столе Николая Николаевича не стало. Ему даже не делали операцию. Сердце не выдержало анестезии.

Глупо погиб хороший человек. Хоронили его в февральским вечером, ибо долго отпевали, медный звон от сельской церкви летел по небу с синими тучами. Леня с женой под руку шагал за гробом, чуть впереди везли в коляске неутешную старушку. Тяжелый, резной гроб опустили в могилу, забросали мерзлой землей, поставили крест с большим портером под стеклом и вырезанным по дереву именем, трогательным, как эпитафия:

Николай Николаевич Ласточко.

А потом и Леню, следовавшего за гробом, положили рядом.


7

Иногда Топорков напивался и плакал. На работу ходил автоматически. А что еще делать? Зарплату не получить, коттедж не вернуть. Потеряла замок даже родная сестренка шефа, Нина Григорьевна, Леня рассчитывал его выкупить, но не удалось.

Нина Григорьевна смирилась с этим, и с ее стороны не было упрека в сторону брата, она его обожала, и он, чувствуя это, закрывал глаза на ее деяния. А деяния все карательные, штрафы, вычеты, задержка зарплат. Она добилась, что Топоркова сняли с должности директора информационного центра. Этим она убила несколько зайцев: лишила его финансовой самостоятельности (тогда был хозрасчет), высокой зарплаты и процентов за рекламу, идущую от изданий, отомстила и за оскорбление мужа, а, главное, убрала своего конкурента. Ибо Топорков, человек обычно острожный, однажды на корпоративе ляпнул одному директору, что может занять место президента компании.

Дело было так. Года три назад Леня улетел с семьей отдыхать на Мальдивы. А на другой день в популярной столичной газете появилось сообщение, что президент рекламной компании Леонид Сокол убит на улице такой-то. Топорков опешил. Но как? Шеф еще вчера улетел так далеко, что не только пуля, снаряд не достанет. Еще он знал, что в этой газете Леня заказывал статьи против своих врагов. На всякий случай позвонил. "Слухи о моей смерти, - ответил, смеясь, Леня с берега океана, - ну ты сам знаешь..."

Когда Леня вернулся, пригласил друзей на мальчишник в бассейн. Они лежали на топчанах рядом, руки за голову, на Лене сидела верхом негритянка, на Топоркове китаянка.

- Слушай, у тебя много врагов, если с тобой что-то случиться, что станется с фирмой, кто возглавит?

Леня смел рукой негритянку, сел и, строго глянув в глаза Топоркову, сказал:

- Ты на мое место сядешь.

Это было сказано больше чем сильно.

И вот на корпоративе во хмелю Топорков выдал это по секрету сослуживцу. Весть мгновенно разлетелась по холдингу, уже на другой день Топорков видел, как все замирали в офисах, когда он входил. Он почувствовал себя владыкой. Начал предпринимать непопулярные меры в своем подразделении, вмешивался в дела других, негодовал при Лене, отмечая тупость и лень тамошнего начальства.

- Захожу к ним офис, а они все спят. Сидят, как йоги. Провожу рукой перед лицом - ноль реакции.

Леня улыбался.

Топорков считал, что в праве так говорить, ибо пекся, да и здоровья немало положил для развитие фирмы. Но это было открытым стукачеством. В итоге Топорков нажил немало врагов, которые тоже имели язык, ум и допускались к телу.

Нина же Григорьевна, узнав о признании брата, в ужасе воскликнула:

- А мы - кто?!

С этой минуты началось падение Топоркова. Она взяла себя в руки, подключила против Топоркова заинтересованных людей, стала копать под него.

Топорков жаловался на нее.

- Нина, будь к Топоркову лояльней, - уговаривал брат сестренку.

- Ах, он еще жалуется! - негодовала она, - и придумывала новую месть.

Нину Григорьевну в холдинге боялись больше, чем президента, президент сидел высоко, его редко видели и дела у него были поважней, чем интриги в холдинге. А располневшая Нина Григорьевна, с жировым горбом на спине, шастала по этажам, увольняла, штрафовала.

А ведь эта Нина могла стать женой Топоркова. Их знакомили в пору студенчества, и когда Топорков, совершенно не имея представления о ее внешности, пришел на рандеву, это было в подземном переходе на Пушкино, увидел вместо девушки самого Леню - в платье, с голыми ногами, высокой грудью и глазами, готовыми отдаться! Топорков испугался! Такое же широкое лицо, темно-зеленые луковичные очи, высокий мужской лоб, а еще бьющая через край половая зрелость. Девушка ничего не понимала, что вызвало еще большее отвращение, органический страх гомосексуализма. Господи, он с Леней будет спать!

- Ниночка, здравствуй! Я тебя сразу узнал. Вы с Леней, как две капли воды! - сказал он, держась за сердце, - как жаль, что я сегодня не могу. Передай Лене, что у меня был сегодня сердечный приступ. Я еду к врачу.

Девушка смотрела на него сочувственно и тихо кивала, а потом они поехали в разные стороны, Топорков - в общагу, а она, ничего не понимая, - в ресторан, где уже потирал руки над сервированным столом пятикурсник Леня, готовый все оплатить, все сделать для счастья любимой сестренки.

На другой день в институте Леня не подал даже виду и был, как прежде, любезен с Топорковым.



Нина вышла замуж за электрика Юру с Дальнего востока, высокого брюнета с женским голосом, которого нашла через службу знакомств. Юре поручили отдел снабжения, он ставил важные проценты вознаграждения на бартерных сделках менеджеров, отчего зависел заработок, и перед ним трепетали. Каждую подпись он сопровождал сакраментальной фразой, призывающей к заботе о доходах холдинга. На правах родственника, он вмешивался в дела других отделов, делал замечания, требовал наказания. А когда Леня издал приказ о штрафах за курение в холдинге, Юрий Павлович начал ходить по этажам с блокнотом, вылавливал нарушителей на лестничных маршах и чердаках, врывался в женский туалет и аккуратно переписывал фамилии виновато потупившихся девиц, которых потом нещадно штрафовали.

Он сделал на голове ирокез, рыжий, высокий, как на спартанском шлеме, и ходил, как военачальник. Однажды приметил Топоркова, пускавшего на лестничном марше сигаретный дымок. Топорков стоял спиной к нему, бросил сигарету в урну и пошел вниз. "Мужчина, стойте! "- крикнул Юрий Палыч голосом женщины, - я вам сказал, мужчина!". Ирокез нарочно не называл имени, мол, чин ему не помеха. "Пошел на х..., пидарас!" - сказал Топрорков не громко, но так, чтобы тот услышал.


8

А может, Леня от роду был хапугой, думал Топорков, и гусаром в институте только притворялся? Вспомнилось, как с группой студентов ехали в метро, электричку сильно дернуло, девушку, что стояла рядом, оторвало от поручня и сильно ударило об пол, так что она задрала ноги и показала трусы. Все заржали, один Леня кинулся к ней и начал поднимать, скорчившуюся от боли. Знал ли он правила хорошести, где, когда и как поступать, или это была врожденная черта - порядочность? Но ведь еще на первых курсах при благостном рассуждении товарищей о ком-то, Леня обрывал их резонным замечанием, что этот человек, кем они восхищаются, по сути подлец изначально, и доказывал, почему тот подлец. Откуда у него это? Начитался? Хорошо знал людей? Первым делом отмечал в людях низость. Возможно, судил по себе? И в отношении девушек он тоже был циник, хотя на свидания уезжал с хорошим букетом и дарил цветы чуть ли не коленопреклоненно.

Топорков, познакомился с девушкой Галей, звонил ей по утрам и удивлялся, что она спит. Тогда в советской еще столице рабочий день начинался рано.

- А что ты думал? - улыбался Леня, - не даешь людям спать. Возможно, она досыпает с любовником.

- Как с любовником? Да там ее мать! Мне мать отвечала.

- А ты не допускаешь, что эта мать сама печется об их покое и готовит любовнику дочери завтрак?

У провинциального пуританина Топоркова, советского учителя физкультуры, не укладывалось это в голове.

А Леня издевательски улыбался.

Конечно, у него было все хорошо.

С подругами Ольгой и Галей они познакомились в музее Пушкина, в отделе восточных искусств. Вернее, к ним прилип Топорков, развлекал, а после подозвал Леню, который рассматривал в стороне японскую живопись. Леня подошел и почтенно кивнул дамам, сделал под каблучок. Топорков отдал его Ольге, так как себе выбрал Галю. Девушки оказались аспирантками при мединституте. Все друг другу понравились и пошли на улицу. Бродили по темному октябрьскому Арбату 89 года, пустынному, холодному, с летящим мусором. Говорили о запрещенных статьях Новодворской, о набоковской "Лолите", которую Топорков не читал, а девушки с ней чуть не спалились - рукопись им передали для чтения в фантике под видом партийной литературы, кто-то чужой нечаянно взял эту книгу, обнаружился подвох, и девушки едва не оказались в КГБ. Когда заговорили о Новодворской, о партии Демократический Союз, выступление которой вчера нейтрализовали на улице, а визжащую Новодворскую подняли под руки и отнесли в автозак, Леня сказал, что как раз вчера ночью отвез ей и ее товарищам передачу, за что получил благосклонный, почти восхищенный взгляд Ольги. У Лени на промозглом ветру мерзла непокрытая голова, Топорков одалживал ему свою кожаную кепку, все дрожали, искали кафе. Арбат в тот год нищенствовал, все было закрыто, нашли забегаловку, заказали сухой бисквит. Ледяную минералку даже не открывали. Согрелись ужасным, но горячим кофе. Обменялись телефонами и у метро расстались.

Через три дня Леня, тщательно нагладил брюки, купил новую рубашку, галстук, взял у Топоркова кожаную фуражку и поехал с букетом в общагу аспирантов, где его за сервированным столом, с графинчиком медицинского спирта ждала Ольга.

В институт Леня приехал возбужденный, шальной, восхищенно рассказывал:

- Глумились над вождем мирового пролетариата! Трахались в твоей кепке, сначала, как Ленин - козырьком вперед, а потом, как не-Ленин, козырьком назад!".

Леня ездил к ней почти каждый вечер.

- Женится, конечно, не будешь? - спрашивал Топорков.

- Конечно, нет.

У Ольги была ведомственная столичная прописка. Он стал жить у нее, а после окончания института, когда все разъехались, Топорков получил от Лени письмо, где сообщалось, что друг женился. Таким образом украинка Олена, взяла фамилию мужа, и стала императрицей холдинга Ольгой Ивановной Сокол.


9

Менялся Леонид не сразу, на протяжении десяти лет продолжал гусарить. Не смотря на то, что его жестоко надували. Еще в самом начале, когда журнал был рукописный, с крупной суммой рекламных денег исчез менеджер, потом издательские услуги не оплатил предприниматель, оба обманщика евреи. Леня пошел с заявлением в милицию, к начальнику отдела, голубоглазому толстяку. Жаловался, что бизнес оседлала "жидовня" и всех кидает, ему обещали помочь, он ждал, ждал...а после узнал, что этот милицейский начальник тоже еврей, несмотря на фамилию Пархоменко.

Он возненавидел евреев, и всюду подозревал их присутствие.

- Ты знаешь, - признался как-то Топоркову, - у моей жены на руке черные волосы, она еврейка! И дети мои жиды.

Он поручил отделу кадров евреев на работу не принимать.

Одним из проявлений юдофобства, когда он достаточно разбогател, была идея открыть за свой счет с последующим финансированием Институт Славянства. Через писателя, который у него работал, он попросил устроить ему встречу с директором Института Мировой Литературы. Дело было сделано, договорились о встрече.

Директор ИМЛИ, член-корр РАН, человек с именем, не только в России, но и за рубежом, пропартийные "кирпичи" которого изучались как обязательные в каждом советском вузе, обрадовался, пригласил на встречу ученых русофилов со степенями. Сели за длинный стол на Поварской, директор ИМЛИ в свойственной ему манере говорить тихо, взвешено, сделал доклад о раскладе сил в Кремле, о людях, с которыми соприкасался в прошлом. Корректно давал характеристики, описывал мировоззрения, возможности и как итог озвучивал национальность каждого - "наш человек" или "не наш человек". Отметил, что дело перспективное. Дай-то Бог! Ему предложили Институт возглавить, он согласился. Вдохновленные мужи от науки поднялись, стали подписывать новым друзьям собственные книги о Гиперборее, о первородстве русского языка, крепко пожали друг другу руки и разъехались.

Но тогда уже грянул мировой кризис, подобрался и к "острову стабильности", Леня ощутил волны хлынувшего потока, объем рекламы упал, фирмы-кормилицы разорялись. Стало не до науки. К тому времени его начали надувать русские предприниматели. И позднее он говорил, что нет подлее русского человека. А евреев набрал бы побольше - на руководящие должности, чтоб гнобить славян.

Многообещающие начинания тоже закончились пшиком.

Он выиграл тендер и начал в гористом районе замкадья строить трамплин для главы государства, с гостиницей, бассейном, дорогой и полной инфраструктурой. Это был шанс выйти наверх, к влиятельным людям. Однако, когда строительство завершил, глава района, перестал принимать его звонки, хотя прежде были друзья, напивались до упаду и целовались под столом в знак вечной дружбы. Глава, между тем, доложил в кремль, что задание выполнил, сильно потратился, получил компенсацию на нужды района, которую тотчас вывел за рубеж.

Затем Леня взял в аренду здание научно-исследовательского института, сделал из него конфетку, оборудовал офисы, обустроил сад. Руководитель института, увидев все это, ахнул и сказал, что за аренду такой красоты надо платить в три раза больше. Тяжба была мучительной. Леня заказывал платные статьи в центральных газетах про обнаглевших тузов при науке, думающих только о личной наживе.

Но приезжий парень проиграл седовласому потомственному москвичу. И тогда в НИИ пришел трактор - вырвал в саду чугунные гильзы с якорными цепями, подцепил и разорвал, как бумагу, дубовые двери парадного входа, выдернул рамы окон. А напоследок, месяца через два, когда все утихло и довольный ректор выходил из отвоеванного здания, щурясь на солнце, - подбежавший юнец с размаху огрел его наискосок рефренной арматурой - сломал лицевую кость, чтобы помнил.

На эти грабли Леонид наступал дважды. Взял в аренду высотку заброшенного завода по обработке драгметаллов. Отшлифовал изнутри и снаружи, будто алмаз. Но и тут его вынудили здание покинуть.

Больше с властями он не связывался.

Нашел частника с бумагами на литейный цех. Это был одноэтажный корпус величиной со стадион. Устроив межэтажные укрепления, залив их бетоном, сделали корпус четырехэтажным. В дело шли бартерные материалы, поступающие за рекламу, через три года здание было готово под ключ - с офисами, конференц-залами. Однако комиссия признала здание не легитимным. Причина - этажность, сделанная без согласования. Чудом (а чудо- деньги) удалось бумаги переправить, корпус продали.

На вырученные деньги Леонид купил старое здание возле метро. Наконец у него был собственный офисный корпус в людном месте! Из него он сделал конфетку - шоколадную! Нарастил еще десять этажей, вентилируемые фасады ему сделали китайцы. Белое, как сахар, здание красовалось у метро на Ленинградском шоссе.


10

Ежегодно Леонид брал в банке деньги, покрывал этот долг за счет займа из другого банка, так длилось несколько лет, но в кризисном году второй банк отказал в займе, попало под угрозу все, что он заложил - пять тысяч гектаров земли в Подмосковье, столичные склады, коттеджи своих подчиненных. Он считал, что имел право заложить эти замки - на постройку шли его материалы, труд рабочих бригад оплачивал он и земля принадлежала тоже ему, - коттеджи считались бонусом за преданность, верную и хорошую работу.

Чтобы как-то крутиться, он начал задерживать зарплату, сначала на месяц, потом на два, потом на годы, выдавал только для покупки необходимого, и тысячи служащих ждали...

Он перестал к тому времени появлялся в офисах, куда прежде, отутюженный и шикарный, спускался со шлейфом свиты. Знал, что в глазах каждого сидит бычий вопрос: когда дадут зарплату?

Помня собственные обиды, он начал кидать партнеров, без гроша оставил китайцев, известных жестокими расправами.

Быть предпринимателем в России, говорил он, не имея крыши в верхах, ужасная доля плебея.

Но старые планы не давали покоя. Он расписывал расходы и приобретения, уже беря в расчет свой будущий обман и зарплаты, которые служащие заработают, а он их не выдаст. И если кто-то из подчиненных продирался к нему с просьбой выдать хоть часть кровного, он, чуть ли не со слезами на глазах, произносил трогательную речь об офигенном развитии холдинга и просил подождать чуть-чуть.

Он знал, что в нижних этажах, где работали простые люди, его постепенно начинают ненавидеть, и невольно из своих помощников перевел их для себя в разряд быдла.

Отчитывал и руководство:

- Все ходят жить красиво! - жаловался Топоркову на директоров. - Один - за бугром, другой - на служебном столе девок трахать, третий закончил ВГИК и бегает - снимает кино, а работать должен я один! Я хожу в рваных ботинках, вот смотри! - задирал на стол ногу и показывал Топоркову сношенный туфель, - у меня времени нет купить новые! Я один кручу маховик, который вы, десять человек, еле тянете!

- Эти менеджеры, - говорил затем Лидии Светко, - нашли пять фирм, которые платят за рекламу миллионы, снимают свои десять процентов и большего не ищут. А чего им чесаться? Им капает, они купили квартиры в Москве, а в рабочее время смотрят в инете порно, играют в танчики, пишут в службу знакомств.

Они обижаются на меня, а сами кто? Готовы сожрать друг друга за лишнюю копейку, забрать фирму ближнего. Кроме того, они у меня воруют - скидки, что я разрешил, они не дают рекламодателям и кладут себе в карман. Ты разослала им корпоративные адреса руководителей служб, так там большая доля - доносы, а не обмен рабочей информацией, строчат кляузы из дома, а на работе целуются!

Конечно, он смешивал старожилов с новенькими. Первые кормились со старых фирм-гигантов, таких, как "Уникма" или "Каширский двор", вдобавок им спускалась реклама сверху, по знакомству от ресепшен.

Но были новенькие, которые привлекали фирмы собственным трудом, однако зарплату не видели. Тогда они тратили силы, чтоб найти фирмы, готовые платить наличными. С этих наличных можно было по внутренним правилам снять себе немного в счет погашения долга по зарплате. И это стало Леониду во вред: менеджеры отказывались от рекламы законопослушных фирм, оплачивающих услуги только безналом.

Этих денег не хватало не только на питание и одежду, но и на оплату съемной квартиры. В холдинге работали в основном провинциалы, москвичи не задерживались - через связи устраивались в другие места и там поливали грязью холдинг, рассказывали об обмане, что тираж изданий не соответствует заявленному, и рекламодатели уходили, журнал становился тонким, доход уменьшался.

Кто посмелее, подавали в суд и в последнее время, перед крахом, выигрывали эти суды. Суды предписывали выдать зарплату, но зарплата велась по-черному - все проходили по минималке, тогда как зарабатывали в десять раз больше. Но и эти выстраданные копейки истцы не получали - Светко заявляла об очередном банкротстве и регистрировала новое юрлицо.

Нина Григорьевна нашла новый метод отъема денег - списывание долгов по зарплате. Если менеджер подписал договор по бартеру, и запускалась реклама клиента, который должен был оплатить эту услугу строительными вагончиками, а сам не собирался вагончики поставлять, то вместо того, чтобы подключить службу безопасности, Нина Григорьевна требовала от менеджера, провинциальной девочки, в одиночку бодаться с другим холдингом и выбивать этот долг, а в случае неуспеха - всю сумму, все, что эта девочка заработала прежде, вычеркивала.

Возможно, за Леней началась охота, слишком не слабых игроков он обидел. Но он содержал серьезную охрану из бывших силовиков. Они вывозили босса на бронированном джипе. Джип вылетал из-за угла здания, от черного хода - с ревом разгонял во дворе курильщиков, как кур. Выстреливал из распахнутых ворот и мчался по проспекту. Если была пробка, сворачивал на второстепенную дорогу, играя в шашки: шоссе - тротуар, шоссе-тротуар, встречка.

Его могли пристрелить в двух местах - за городом, на железнодорожном переезде, когда загорался красным светом семафор и вырастал из асфальта чугунный барьер.

И возле самого холдинга, у метро, где из-за узости проезда образовывалась пробка.

Но меры были приняты. У переезда охрана выходила из автомобиля и, держа оружие наготове, осматривалась, как перед боем. Рядом высоток не было, а ближнего стрелка убрали бы тотчас.

А возле холдинга, где по пути на работу нужно было делать круговой объезд по узким улочкам, телохранители сокращали путь - короткий участок одолевали по встречке на бешеной скорости.

Однажды не повезло - из-за припаркованного автокрана выехала старенькая "Мазда", джип ударил ее в лоб, опрокинул и проволок - размазал по бетонной стене.

Дело замяли, оплатили похороны водителя, а шоферу Леонида крокодилы -гайцы, подойдя на цырлах, вернули права и отползли на цырлах.

Но вот заработали против холдинга всевозможные суды, офисы стали навещать силовики, - внезапно, облавой, иногда с автоматами. В такие дни служащим холдинга был приказ - исчезнуть, а кто не успел, запираться в кабинетах и не дышать.


11

Хохол Тептера, будучи еще простым рекламщиком, отличился - приводил в фирму большие деньги, и фирмы эти, не смотря на то, что Тептера был другом Леонида, не спускались ему от руководящих хохлов, а он добывал их сам - упорными звонками, убеждением склонял к сотрудничеству.

Вызывало улыбку его простецкое, - недоброжелатель сказал бы "глупое", - лицо. И яйцеголовость, в зависимости от эмоций - то горизонтальная, то вертикальная. Отличало Тептеру сельское трудолюбие, обескураживающая честность, а главное, - не изменившийся, родной, как вкус пушистого сала, украинский акцент. Тогда как другие украинцы, стесняясь провинциализма, давно усвоили столичный говор.

Побыть рядом с ним омоскалившемуся хохлу, все равно что послушать рідну пісню.

Его повысили, доверили кузницу, он и там преуспел как человек старательный, обстоятельный. Расширил производство, стал продавать по столице стальную решетку, замысловатые изделия, выписал себе из Украины дивчину, только что окончившую школу. И в обнимку с ней, розовощекой, с упавшими с плеча бретельками, высовывался рано утром из стеклянного скворечника (где он и жил), довольный жизнью, цехом, где уже с ранья у горнов с прозрачным пеклом крутили изделия и постукивали молотами кузнецы, сверкали по углам сварщики, пуская под высокие перекрытия синие, благодатные для сердца Тептеры дымы.

Тептера таки не успел накопить на квартиру, заполучить от босса заработанное, хотя и привозил ему с Полтавщины сладкий репчатый лук, сало и эту речь, милую сердцу босса хуторскую певучесть!

Честность и последовательность подвела Тептеру, он стал требовать денег на развитие, на закупку металла, устраивал в приемной скандал. Шеф забирал всю выручку, и не на что было закупить сырье. Тептеру понизили, он уехал на родину, затем вернулся, скитался, шефу доложили о его арестах из-за отсутствия регистрации, скандалах и голодовках в кутузках- "не имеете права! Я советский человек, я эту Москву строил!". Леня с улыбкой умиления выслушивал эти рассказы, представляя все в лицах, и просил, чтобы бедолагу всеми правдами и не правдами вернули в холдинг.

Тептера снова стал менеджером по рекламе и опять доказал, что рекламные психологи, обучавшие тут новеньких правильно говорить с клиентами, - дармоеды. И при своем ужасном акценте привлек козырные фирмы к сотрудничеству. И это в ту пору, когда холдинг трещал, а интернет полнился негативом о тамошней цыганщине, о судах, о банкротствах и атаках ФСБ. И вот как раз в один из дней, когда Тептера только что распечатал левый договор на бартерную поставку (бартер в государстве был давно запрещен), -тогда -то и ворвались в холдинг люди в камуфляжах.

Услышав на лестничной площадке облавный топот и учащенное дыханье, будто неслась стая псов, Тептера юркнул в свой кабинет и заперся. Но кто-то видел, как дверь закрылась. К ней побежали, стали трясли за ручку, требовали открыть.

Тептера не издавал ни звука.

Кто знает, продержись он еще минут пять, десять, фсбешники, нюхавшие тишину, что текла из замочной скважины, может, и поверили бы, что за дверью никого нет, может, и вправду им померещилось. Но Тептера был человек обстоятельный, конкретный: когда все притихло, на цыпочках подошел к двери и, не дыша, тихо провернул в скважине ключ - утеплил.

- Открой, крот! - закричали тотчас, - дверь сломаем!

Принесли от пожарного инвентаря топор. Дверь затряслась, на пол посыпалась щепа.

- Вы не имеете права ломать чужое имущество! - не выдержал Тептера, - это частная собственность, ЗАО! Закрытое Акционерное Общество! Закрытое, слышите!? Я протестую как гражданин самостийной Украины! Я подам на вас в суд!

- Ах, ты хохол! Ты знаешь, что у тебя в кабинете хранится героин?

- Героин? Какой героин? Я наркотики не потребляю...

- А мы знаем, что не потребляешь. Ты ими торгуешь! С нами понятые, тебе крышка, укроп!

Ужас пробрал Тептеру, сломают дверь, подкинут полкило...

Дверь открылась.

Служба кинулась к компьютеру, стали прибирать на столе бумаги.

- Вот, - сказал один, читая листок - распечатка на бартерную сделку, - и передал сослуживцу.

- Слушай, идиот, - сказал тот, читая, - вместо того, чтобы права качать, на которые мы срали! Ты бы лучше за эти полчаса комп почистил, компромат сжег. Хотя бы в окно выбросил.

Тептера как-то растерялся. Все случилось так неожиданно, он волновался, у него кружилась голова, ведь он опять не оформил регистрацию. И забыл о бумагах, забыл. Теперь он пялился исподлобья на вожделенный листок. Вдруг кинулся, схватил, сунул в рот и начал жевать. Его мигом схватили, ударили лбом об пол, надавили на болевые точки, от боли в крике он рот раззявил, комок выкатился, его подняли, разгладили на столе, вытерли спортивной шапочкой Тептеры, лежавшей рядом, а самого развернули лбом к двери и выпихнули из кабинета.

- Гуляй, пока ментам не сдали!



Тептера всей душой болел за фирму, ведь это детище его друга. Но когда получил сообщение, что мать заболела раком, очень плоха, пошел к другу с просьбой выдать заработанное на лечение матери, а тот денег не дал, ссылаясь на их отсутствие, - тогда Тептера забрал наличку от рекламодателя, крупную сумму, почти столько же, сколько ему были должны по зарплате, купил билет и уехал лечить маму.


12

Топорков выпивал в день уже по три чекушки. Первую днем, вторую вечером, третью на ночь. Иногда не брало, а порой с той же дозы упирался в подушку лбом и захрапывал. Работа была потеряна, Ольга Ивановна спихнула рекламные издания вместе с их долгами Нине Григорьевне, та помудохалась и выставила все на продажу, оповестила филиалы в губернских городах. Никто не брал. Наконец, решился сибирский директор - ради сохранения центрального бренда, собственного престижа и периодического куража в первопрестольной, когда обрыднет семья.

Все, больше нет холдинга, которому Топорков посвятил двадцать лет!

Нет и квартиры в центре Москвы, дворца в замкадье, сисястой, пахнущей, как сыр, Дашки. Все пошло прахом! И зачем напрягался? Мучил себя, людей? Урезал зарплату, увольнял? Даже тех, к кому благоволил Леня, из ревности загружал непосильными задачами, чтоб те провалились, а потом огорчался по этому поводу при президенте. Может, Леня прозрел в нем интригана, может, поэтому не особо препятствовал наездам Нины Григорьевны, таки обрушившей его карьеру?

Ведь опять вернулся к себе, глядишь на стоптанные ботинки и думаешь, куда податься? Опять в Украину, заводить гусей? Нет! И лень, и отвык, и на душе брезгливо, и поймут ли на родине? Было время, шагал гостем по родной Славуте, пылил дорогие штиблеты, а сзади слышался завистливый шопот: директор! В Москве!

В знатном ресторане "Яръ", где гремел Шаляпин, кутили Пушкин, князья и члены царской фамилии, кого обхаживали шумной толпой цыгане, Леня закатил ему такое сорокалетие! И те же цыгане, цветистой толпой сошедшие со сцены - из прошлых столетий, такие же яркие, с гитарами, бубнами и сверкающим подносами, все, человек сорок, пошли, развеваясь материями и кудрями, к испуганному Топоркову, сидевшему за корпоративным столом в чине вице-президента среди двадцати завистливых директоров. Подали бокал на золотом подносе, затем вывели за ручку и начали петь и плясать вокруг, то и дело повторяя имя "наш Миша дорогой!", довольные и счастливые, потому что Леня щедро им заплатил.

И так подходили четыре раза. На четвертый Топорков не выдержал, сжал зубы, так что на щеках обозначились рубцы, будто судьба стянула ему удила, и бросился в пляс, жизнь удалась! жизнь прекрасна! и стуча ладонями по груди, по полу, по голове, Топорков в неистовстве вскрикивал: ах, сука! ах, сука! - рот его оскалился, зрачки закатились внутрь, а в вывороченных белках отражались горящие люстры.

Да, сначала было приятно, столица с нежностью взяла в рот, втянула всего, а потом разжевала и выплюнула. И лежишь теперь на обочине, шевелясь, как червь, ищешь правды, которую сам попирал. Весь опять бедный и честный.

Казалось, жизнь кончена, иногда он плакал.

И сегодня мерил шагами пол в своей однушке. Голый, в длиннополом махровом халате, пояс вылез и сместился, волокся концом по полу. Этот халат подарила Дашка. Дашка? А была ли она вообще? Он и лицо ее забыл, не мог четко представить. Не ушла, не бросила, растаяла, как Снегурочка, будто ее и не существовало, не существовал и номер телефона. Он набирал его с месяц. А потом пришло понимание. Да, такое расставание легче. Дни проходят, движутся не без трения, и этот натфиль затирает в мозгу, затирает...

Топорков подошел к столу, налил и выпил. Сегодня он был нездоров, в голове с утра звенело, тянуло в сердце.

Эх, было время - ясным молодцем бегал вдоль зимней реки, шел к проруби, обливался зеленой водицей. Глядел на солнце - в чреслах мясно зудело. Преподавал бы сейчас пацаненкам борьбу, жил в своем доме! Как бездарно, по дешевке отрезал он родительскую усадьбу, отчинку-родинку, что теперь ни за какие деньги уже не пришить! Люди, кричал душой Топорков, никогда, никогда не предавайте родительский дом! Потеряетесь...

Наступил на пояс халата, шагнул - пояс стянулся, согнул, дернул в сторону - и Топорков, теряя тапки, полетел за торшер, больно ударился головой о стену. Благо, в полете увернул лицо - ободрал лишь кожу на виске. И лежа в углу, как забытая ветошь, ощутил комичность, гнусность своего положения, будто это был указ сверху: не лезь, не твое, не достоин ты мыслить о родине, твое место у плинтуса, мразь.



Поднимаясь, понял, что пьян. Не снимая халата пошел, лег на диван, вертелся, не в силах забыться, а потом поднялся и поехал на сельское кладбище.



Он быстро разрыл могилу.

Гроб был открыт, нечаянно загреб штыком лопаты чей-то живот.

- Ты что?- крякнули снизу.

В темноте Топорков не различал лица, только сумеречное пятно. Голос вроде знакомый.

- Ты кто? - щурясь, будто на сильном ветру, спросил Топорков.

- Николай Николаевич, "кто"!

- Николай Николаевич? Погоди. Ты ведь справа...

- Тут все наоборот.

- Как это?

- Ирреальный мир. Как тебе объяснить... ПодрезАл когда-нибудь волосы на затылке? Перед трюмо? С помощью второго зеркала? Заводишь ножницы, хочешь отрезать волосок справа, а рука идет влево.

- А-а! Выходит, ты - Николай Николаевич?

- Так я ж и говорю.

- Надо ж... Прими мое уважение. А Леня получается справа лежит?

- Леня? Нет его тут.

- Как нет? А кто ж тут похоронен?

- Бомж.

- Бомж? - удивился Топорков.

- Да. Растопырил башмаки, клоун, - Николай Николаевич поморщился. - Воняет...

- Так он же этот... как не вонять?

- Ну и что - что труп? Я же не воняю. Вон понюхай, не воняю?

- Нет, кажется. Даже духами пахнешь, Николай Николаевич. Табачными.

- Шанель.

- А где бомжа нашли? Убили кого?

- За тыщу в морге купили. Фу, - опять поморщился Николай Николаевич, - лежать мне тут вечность.

- А ты выйди наверх, ведь ты вроде живой.

-Э-э... - протянул Николай Николаевич. - Гири не пускают.

- Какие еще гири?

- Вон там, за березой старик лежал. Богатый. Гири ему отвинтили, и он ушел.

- Как это?

- Индульгенция. Откупился от грехов.

- А ты?

- Нет, не могу. Леня и мне зарплату не давал. А этого старика я каждое утро вижу. Ходит по обочине, кожаная папка под мышкой, в страховую контору устроился. По дачам ходит.

- Погоди, - спохватился Топорков, - старик туда, я -сюда. Все наоборот. А я не умер, случаем?

- Нет, еще, - сказал Николай Николаевич и, не торопясь, начал прибирать за одежку Топоркова.

- П...пусти!

Николай Николаевич добрым человеком и при жизни слыл, не особо держал. Топорков вырвался, хватая ртом воздух, в ужасе замотал головой.

-Ффу-у!


13

Сердце ломило, было трудно дышать.

- Надо ж. Допился...

Топорков сел на диване, схватился рукой за чуб, с силой потянул его книзу, медленно пробирала тревога. Вот она, наследственность. За примерами далеко ходить не надо. Его одноклассница, отличница и красавица, натерпевшаяся от пьянок отца, когда-то брезгливо фыркала на пивные шалости ребят, а к тридцати пяти годам сама начала пить запоями. Родная жена Зоя, недавно звонили из Кривого Рога, тоже зачастила, - а ведь и у ней отец алкоголик, умер от рака желудка, одичав и выпив, миру на зло, банку бензина. Родители самого Топоркова погребли себя заживо, мать сгорела от некачественного алкоголя, а пьяный отец еще в пору детства Топоркова изжарился при пожаре в строительном вагончике.

Сильно сдавило грудину. Стало дергать под ребром.

Топорков опустился на четвереньки, уперся лбом в холодный пол, добрался до холодильника, открыл. Роняя коробочки, отыскал нитроглицерин, отрыл пузырек, положил под язык маленькую таблетку. Подождал. Грудь не отпускало. Он помнил инструкцию - если не помогает, принять вторую. Так и сделал, а третья пошла как-то сама собой, для верности. Через минуту его оглушило, и будто в пропасть полетел. Испугался, хотел встать, взялся рукой за спинку дивана, поднялся - половицы развернулись и сбежали лестницей вниз.

- Кажется, умираю, - он упал, теряя сознание, от удара об пол пришел в себя.

Ошалело огляделся.

- Скорую!

Диспетчеру он сообщал о своем состоянии торопливо, с придыханием. Его мучили расспросами. Когда все записали, прошло минут семь.

- Ждите, - сказала девушка и повесила трубку.

Топорков боялся, что опять потеряет сознание, и врачи не смогут к нему войти. Пополз в прихожую, стоя на коленях, отпер дверь, приоткрыл, поставил на цепочку, потом и цепь убрал, распахнул - в комнату пошел свежий воздух. Стало легче, он добрался до дивана, вскарабкался на него, лег, прикрыл глаза, было уже не так страшно.

Две женщины в голубых брючных костюмах с чемоданчиками в руках, прошли в зал.

- Это я, я... - пролепетал Топорков, окатывая входящих белками глаз.

Прежде, чем оказать помощь, врач что -то писала на столе, попросила паспорт, страховое свидетельство.

Замерили артериальное давление, оказалось 70 на 50.

- Я выпил три таблетки нитроглицерина, - бормотал Топорков.

- Так и на тот свет можно, - сказали ему, - еще немного и... Задерите ноги выше, так будет легче.

Сделали кардиограмму сердца, тотчас распечатали. Врач просмотрела бумажные ленты, села возле Топоркова, стала пальпировать живот.

- Задерите же ноги!

- Нет, мне легче, когда голова выше, - трепетно, скороговоркой говорил Топорков. - Сделайте мне укол. А что со мной?

Фельдшер ввела ему инъекцию.

-Инфаркта нет, - сказала врач.- Вот у вас где проблема! - повысила голос, приставила три пальца к своему виску, - атеросклероз.

Выдавила на стол пять маленьких таблеток.

-Пейте!

Что это?

-Глицин.

- У меня есть,

-Пейте при мне! - крикнула она.

Он положил в рот все таблетки, запил стаканом стылого чая.

После укола и глицерина ему стало намного лучше, даже хорошо, он поплыл.

- Спите, - сказала врач, собирая свой пластмассовый ящик.

Они уехали, он даже не вставал, чтоб закрыть дверь. Уснул сладко.


14

В начале ноября, в день рождения Леонида, когда Топорков шел к могиле, издали увидел, кто-то там копошится. Подошел, это был Тептера. Выдрал уже весь бурьян, железякой пытался выровнять холмик, но земля примерзла. Даже портрет покрылся инеем.

- Я думал, ты в Украине, - сказал Топорков.

- Та!.. Я часто наезжаю, - песенно протянул Тептера, не разгибая спины. - Числюсь тут монтажником в одной конторе. Привет.

- Я тебе звонил, - сказал Топорков, пожимая его руку. - Молчок. Номер сменил?

- Нет, в Полтавщине ставлю другую симку.

Топорков подсел ближе к могиле, приложил пальцы к заиндевелому стеклу на портрете, подержал, согревая стекло. Затем убрал руку, в надежде, что потечет талое. Но слезы от Лени не дождался, тихий ветер опять заморозил конденсат под его глазом.

И Топорков, кивнув на сие, значительно посмотрел на Тептеру...

Тот ничего не понял, вынул из сумки водку, два стакана, нарезанный хлеб, огурцы с колбасой.

- Айда, - пригласил.

Налил водки, один стакан поставил на холмик, положил сверху кусок хлеба - это Лене.

Протянул второй стакан Топоркову.

- Я взял водку, - сказал тот, принимая стакан.

Выпили, помянули, молча жевали хлеб с огурцом, вертели головами.

Прожевав, проглотив, помянули и Николая Николаевича, что лежал рядом.

- Прошло уже четыре года, как похоронили, а памятника так и нет, - сказал Топорков, глядя на портрет Николая Николаевича, пухлое лицо мужчины с глубокой залысиной на лбу.

- Старушка-мама у него ушла следом, - сообщил Тептера, который держал постоянную связь с земляками-соратниками, - во-он там ее похоронили, сюда не пустили - дорого.

- А жена как? Замуж вышла?

- Та-а, - скривил челюсть Тептера, - что-то с головой. Лежала в психушке, она ведь тоже умерла.

- Маруся? Это которая завскладом работала?

Тептера не ответил, продолжал:

- Сын Николая Николаевича, инженер, помнишь? хотел в коттедже жить. А сестренка его, что в Сочах, стала требовать долю. Продавали три года, никто не берет такую махину, сбавили цену вдвое. Короче, продали замок по цене земли. То есть продали только землю, а замок пошел как бонус.

Топорков закурил, Тептера был некурящий.

- Слушай другую новость, - сказал Тептера. - Ольга отшила всех должников по банку. Все восемь человек!

- Ну?! - не сдержался Топорков.

- К ней подходили, говорили, что, мол, Леонид Григорьевич просил взять ссуду в банке. "Сколько?" - спрашивала она. - "Четыре миллиона" - "Что? А может, двадцать? Есть у вас доказательства, документы, или хотя бы его личные расписки? Нет? Так в чем же дело? Может, вы аферисты".

- Мда-а, - протянул Топорков, и оба долго помолчали, представив незавидную судьбу Светко, Небудько, других директоров...

- Шалава! - обругался Тептера.



-Ирокеза скинули! - вдруг ударил себя ладонью по лбу Топорков, закидываясь назад.

-Иди ты?! - не поверил в свою очередь Тептера, который тоже ненавидел Юрия Павловича.

- Он же, как и я, коттедж потерял. Купил избенку за городом. И вот когда со складов вывозили кровельные материалы, он "Теголу" притормозил. Для себя.

Ольге доложили, мол, все вывезено, кроме "Теголы"

Она спросила:

- Почему?

- Юрий Павлович велел не отгружать.

- Юрий Павлович по профессии электрик, - сказала она, - вот пусть и закручивает штепселя.


15

По-осеннему быстро опустились сумерки. Перед ними, за кружевной решеткой кладбища, серебристым щебнем белела пустая дорога. В поле, за обочиной, уже темнело. За спиной, меж голых деревьев и могильных крестов бледно угасал запад.

Они допили бутылку Тептеры, Топорков достал из сумки свою.

Рассуждали о Лене.

- Он ежегодно брал в банках миллионы долларов, - говорил Топорков, - закладывал наши коттеджи, офисное здание и пять тысяч гектаров подмосковной земли. А в развитие не вкладывал. Это я знаю точно. Куда девались миллионы? Они ведь должны где-то лежать. Он давно хотел свалить. И тут как раз его подтолкнули. Завели уголовное дело. На него лично. Он штурмом брал арестованное здание. Его засекли на видео. Вот и "умер"!

- Переживал он, сердце не выдержало, - коротко сказал Тептера.

- А зачем бороду сбрили?

- Ну, это мелочь. Может, жена так решила.

- В том и дело, что Нина сказала: - "нечаянно".

- Кому она это сказала?- глянул исподлобья Тептера.

- Лидке Светко по телефону.

- Наверное, "нечаянно" - это не того клиента, по ошибке то есть, махнули. Сколько их там с номерками-то на ногах... Может, перепутали.

- Вообще какой-то старый. Не он в гробу лежал!

У Топоркова зазвенел мобильный.

Это была Нина Григорьевна:

- Мы тут собрались, - сказала она, - Леню поминаем, приезжай.

- Спасибо, я уже с ним пью.

- Как?!

- На могиле. Тептера тут. Нет, бонжур, не поеду. Передам...

Топорков отключил телефон.

- Что - поминают? - спросил Тептера. - Если б живой был, не поминали бы. Да и зачем тебе звонить?

- Вот и я говорю, - Топорков посмотрел с укоризной, - зачем мне звонить? А потому что надо! Вот подумай, если бы они не поминали, чтобы ты о них подумал? Поминать в квартире, в тепле, это не на холод тащиться, да мусор тут собрать. Да никто и не увидит, а тут обзвонили всех -мол, горюем. Знает, что никто уже к ним не приедет, а если Леню помянут, то по-своему. В своем кругу.

Тептера повернул голову, посмотрел внимательно на портрет и обратился к Топоркову.

- А ты знаешь, что он всю жизнь увлекался абсурдом? Еще в Норильске читал Камю, Сартра. Все мозги проел абсурдистами. И тут принял генеральное решение.

- Ну да, он и у нас в общаге об этом пел, что все напрасно, а сам гладил брюки тщательно, любил сервировать столы, изящно одеваться. Абсурд тогда в моде был.

- Ну, ты не путай. Духовное и материальное. Он что - раз абсурдист, должен в рванье ходить, из корыта есть?

- Ты ведь сидишь тут и своими глазами видишь - на могиле нет никого! - едва не закричал Топорков. - И этим все сказано. У них есть джип, водила, и живет Ольга всего в трех километрах отсюда! Говорю же, он пошел на это, когда начали уголовку шить, ему грозил срок, и он испугался. Он мне говорил: все, что угодно, только не тюрьма.

- Гу- гу- гу-гу, - передразнил его Тептера, макая огурец в соль.

- Ну, ты хоть в гробу-то его видел? Нет? Все.

- Упрямый ты, - добавил через минуту Топорков, - и фамилия твоя от слова тептярь.

-Чего тептярь? - не понял Тептера и заморгал. Теперь он казался Топоркову явно яйцеголовым.

- Был такой народ. Не любил подати платить. Беглецы из казанского ханства. Упертые тептяре. Спецом в Вике прочитал. Думаю, все говно кончается на "о", а почему у тебя такая фамилия? А оно вон оказывается откуда! Сразу весь твой характер понятным стал. И рожа у тебя того... удмурдская.

Для истинного хохла, потомка древних укров, это был удар ниже пояса. Тептера покраснел и, глядя кровавыми глазами на Топоркова, начал собираться. Закинул сумку через плечо и, ничего не сказав, пошел прочь с кладбища.

Топорков поднялся, стряхнулся, взял сумку и тоже пошел - в другую сторону.

Вдруг Тептера его окликнул:

- Чего?- обернулся Топорков.

- Ты дурак!

Топорков ничего не сказал, отвернулся и шел свой дорогой. На выезде от церкви остановился. С мягкостью в голосе крикнул:

- Юра!

- Ну шо ишо?- Тептера резко обернулся, думая, что тот будет просить прощения, а он его не простит.

- Ты сам дурак! - крикнул Топорков и засмеялся.


16

Прошла зима, протаял в окнах март. Однажды Топорков очнулся возле своего коттеджа, он даже поспал в железном вагончике, фургоне от ЗИЛа, который стоял у въезда во двор и почему-то не был опечатан банком. Инструмент из вагончика, конечно, непрошенные гости вынесли. В углу лежала гора матрасов. На них, накрывшись с головой, он и соснул.Благо, погода была слякотная, без мороза, и он не закоченел насмерть, только задрог. Пробивал, как электрическим током, озноб, он конвульсивно встряхивался, как промокшая собака.

Во рту все связало, он пил уже с неделю, и похмелье было тяжелым. Как он приехал сюда? На такси? Кажется, у него была сумка. С водкой и едой.

Опускались сумерки. Он шире распахнул дверь и начал шарить рукой по холодным матрасам. Облапал дощатый пол - битое стекло. Сумки не было. Ощущая резь в мочевом пузыре, вышел. Отливая у входа, чувствовал, как его ведет, тянет куда-то влево. Казалось, и голову снесло, и летит она, косо крыля, как ворона, под холм, что за коттеджем. Головокружение и сами сумерки вызвали нервирующую куриную слепоту, как в кошмарном сне, когда пялишься на черта, хапаешь его морду, но глаз не нащупать, не разглядеть.

Отвернувшись, он зачем-то смотрел на угол вагончика, угол в мельтешении мглы то разрушался, то обретал стройность. И не сразу Топорков сообразил, что смотрит на собственную матерчатую сумку, лежащую на отмостке. Он кинулся к ней, присел. Вот она! и водка цела...

Он выпил из горлышка семь крупных глотков - внутри прожгло, разлилось. И будто от плеча отстегнули ржавую кроватную пружину, что доселе тянула в сторону, вела; голова из оврага прилетела и села на плечи; булькнув, встал на место желчный пузырь и больше под ребром не царапал; пробив протоки, из почек обрушился обильный душ в мочевой бурдюк - опять захотелось мочиться. Расстегнул ширинку, отливал долго, и откуда опять столько?

Вниз под горку спускались девять больших, замысловатых коттеджей из бурого кирпича. Каждый хозяин вложил в замок свою изюминку. Здесь пренебрегли финским стилем, преобладала готика, пара строений, уже оштукатуренных, напоминали античные домы, с колоннами и портиками у парадного входа.

В окнах света не было, - все отняли, опечатали.

Коттедж Топоркова был второй по счету, рядом с домом Николая Николаевича и Нины Григорьевны, строение Николая Николаевича оказалось незаложенным, благодаря тому, что в ту пору находилось в стадии продажи. Повезло отпрыскам, что отец вовремя умер.

Как мучительно, с какой любовью Николай Николаевич строил, но пожить по-человечески не успел. Вот там, между стройкой и деревьями, проходил он в сторону бани, с добрым животом, в цветочных трусах, веник под мышкой, на голове войлочная шляпа, махал рукой приглашая. Топорков, наблюдал за ним с балкона, отрицательно качал головой - мол, нет времени.

Коттедж Топоркова - вытянутое двухэтажное здание с двумя башнями по углам, левая - "пулеметная", личный кабинет, а правая, под стеклянным куполом, - зимний сад. Топорков прошел по буграм застывшего бетона к служебной двери, она тоже была опечатана. Он помнил внутри дома каждую ступень. Внизу котельная, выше огромная спальня и паркетный зал. Посредине зала - русская печь! Такие временные печи здесь в каждом незавершенном коттедже. Газ еще не подключили, и топились печи гастарбайтерами в зимнюю пору, дабы не изуродовало натяжные потолки и паркет.

За коттеджем находилась баня, тоже кирпичная, двухэтажная. С комнатами отдыха и бильярдной - целый дом. Она не была опечатана. Топорков вошел внутрь, нажал кнопку выключателя над дверью - света не было. Различил в темноте верстак, наваленные в стороне доски. Все это приготовил Вадим, чтоб обустроиться и жить здесь.

Топорков пошел обратно. Въездные ворота он так и не установил, торчали из земли две мощных трубы. Ухабистая улочка вела вниз, петляла вдоль коттеджей, выходила на шоссе. Там, за бетонным забором, обвешанном колючей проволокой, фонарями и проводами, стоял дворец Леонида, напоминал архитектурой здание Смольного.

Топорков почувствовал голод, вернулся к сумке, вынул бутылку водки и пакет с едой. Отрезал колбасы, густо посолил, нарезал хлеба, отвинтил пробку на бутылке, налил в стакан водки, выпил, прижал кулак ко рту, фиксируя, - и вдруг его проняло горе. Оно было так велико, что он заплакал.

Проплакавшись вдоволь, успокоившись, как дитя, сунул в рот колбасу, ощутил вкус тающей соли и мяса.


17

Поскальзываясь, начал спускаться к шоссе. Бетонная стена захватывала речку, уходила в лес на несколько гектаров. В конце склона темнели ворота, серые, стальные, в стороне дверь с экраном видеонаблюдения.

Подошел, осмотрел и ощупал ворота, пробуя подсунуть под стык ногти - створы прочные, как броневые листы крейсера. Топорков понюхал сталь, да еще лизнул.

-Ей, - крикнул, задрав голову к экрану, - охрана!

Сильно толкнул ворота, но они не двинулись, и упал сам.

-Ох-ра-на!

Поднялся, через дорогу в кустах нашел сук, подошел к воротам и начал колотить по ним.

- Я требую отдать долг! Я требую эксгумацию!

Ворота открылись, вышел охранник в черной форме.

Вежливо спросил:

- Вам кого?

- Мне нужно Ольгу! Ольгу Ивановну...

- А вы кто?

-Я? Я? - протянул Топорков и значительно улыбнулся, сиятельно ощерился, в свете фонаря закатывая мутные глаза, - я вице-президент холдинга! Заместитель покойного... в прошлом.

- Зачем вам Ольга Ивановна?

- Нужна, - сказал он. И повторил задыхаясь, - очень нужна!

Он немного ошалел, чувствуя, что его несет, и не мог уже управлять собой, его потрясала одна только мысль, что сейчас к нему выйдет Ольга Ивановна, вдова Лени, та строгая, умная дама, которая к себе директоров никогда не подпускала, а Топоркова так вообще недолюбливала.

Охранник, вероятно, из новых, вынул телефон и стал набрать номер.

Сейчас Ольга Ивановна выйдет сюда! Топорков струсил. Империя развалилась, император умер, враги смеялись и злорадствовали, но оказывается, империя жива, гвардия надежна и сейчас выйдет сюда императрица! Топорков поправил пальцами ворот рубашки у горла, вытянулся во фронт, чуть не упал, опять вытянулся...

- Ольга Ивановна, извините, - заговорил охранник в трубку. - Тут пришел какой-то... господин. Выпивший. Говорит, был заместителем Леонида Григорьевича. Хочет вас видеть. Не знаю. До этого кричал: "я требую эксгумацию...". Хорошо.

Охранник выключил телефон, сунул сзади за пояс. Опустив руки, как по уставу, доложил:

- Она вас не примет.

И ушел, легко и без звука прикрыв толстую полосу стали.

- Я требую эксгумацию! - опять осмелел Топорков, кинулся к двери. - Там нет его! Там бомж лежит, клон...клоун в ботинках!

Мимо проезжал белый внедорожник, остановился - любопытно опустилось боковое стекло...

Топорков кашлял, вынимал водку, отхлебывал из горлышка, как газировку, и вновь кричал:

- Он всех обокрал, а сам смылся за границу. Вместо него бомжа похоронили! - кричал нарочно громко, чтобы услышали в автомобиле.

Опять открылась дверь, теперь охранника было два.

Внедорожник тронулся и тихо поехал прочь.

Первый охранник, на ходу засовывая телефон в карман, другой рукой коротко ткнул Топоркова в живот. Топорков, скрючившись, рухнул. Его взяли под руки и заволокли во двор, затем в дворницкую. Бросили среди лопат на пол, затем подняли и бросили на топчан.

Он лежал похрипывая.

Через минут пять пришла Ольга, держала себя под локти, шуба наброшена на плечи.

- Что он хотел?

Топорков разомкнул глаза.

- Ольга! Ольга, е-мое!.. - задурил Топорков от страха, хотел подняться, но опять завалился, жалко задрав ноги.

Ольга молчала. Ждала, понурившись, не отпуская своих локтей.

Топорков был когда-то важным, не последним гостем в этом доме. Вот он сидит в большой столовой среди сослуживцев, из-за плеча ему подкладывают и подливают. Леня, рот до ушей, тянется к нему, берет со стола большую очищенную луковицу, такую большую, какая растет только в Украине, сочно откусывает, будто яблоко, и вторую половину сует в рот Топоркову в знак доверия, землячества.

Теперь Топорков валяется здесь среди дворницких лопат, обманутый и обокраденный. Да и кем он был? Был такой же обманутый и обокраденный, у которого под носом покрутили ваучером. И если бы не Леня, не чужой ум, труд и настойчивость, так и пас бы гусей в постсоветском пространстве. Да есть люди, лидеры, они, как инопланетяне, - нутром ощутил Топорков, - они ведут, и за ними идут слабые. Они другие и одежды у них другие, и подмышками у них по-другому пахнет. Это интеллект, кость! И они узнали друг друга, Ольга и Леня.

- Ольга! - в восторге уважения проблеял Топорков, опять хотел подняться, но свалился.

- Мерзавец! - сказала она и пошла к воротам, крикнув при этом:

- Кузнецов!

Первый охранник пошел за ней, выслушал и вернулся.

Топоркова взяли под руки и повели в охраннку. Усадили на диван.

В проеме двери появилась Ольга, набирала на телефоне номер.

- Ольга! - опять закричал Топорков.

- Да засуньте же ему кляп!

Это тотчас исполнили.

- Вадим Борисович, - заговорила Ольга в трубку, - нужно одного человека положить в наркологию, обязательно! У него белая горячка. Он у нас здесь. Паспорт? - она посмотрела на охранника, тот понял и быстро обшарил Топоркова, вынул из грудного кармана паспорт, показал.- Паспорт у него с собой. Спасибо. Жду.

Она выключила телефон, посмотрела в сторону Топоркова.

- Добавить? - спросил охранник.

- Что? - Ольга обернулась, смерила взглядом охранника, который, как ему казалось, все знал и готов был угодить.

- Я сделаю! - крикнул он вслед ничего не сказавшей Ольге, вынул из тумбочки непочатую бутылку водки, открыл, приподнял Топоркова за шиворот и стал вливать ему водку. Тот невольно глотал, пуча глаза, кашлял, водка текла по подбородку.

Ему вылили полбутылки, он выключился.


18

Когда Топоркову подсовывали судно, он сильно напрягся - что-то сдвинулось в животе - с острой болью, как от удара лезвием, и он подумал, что ему подсунули яд. И опять выключился.

.... он помирился с Зоей, она пригласила его к своей древней родне, жившей в тайге, там он ехал на пильной машине, которая валила сосны по большой ширине, укладывала, получались квадраты по гектару земли, труд был слаженный, артельный, у всех за плечами крепились тяжелые топоры, рюкзаки с инструментом, у него тоже, топоры сильно тянули плечи, выворачивали, и напрасно Топорков поправлял, - таков закон, все должны носить снаряжение при себе, как воины, да и на ногах были высокие унты, в голенища насованы стальные клинья, и порой тяжело оторвать от земли ногу, родственники Зои пригласили его на вершину горы, устланной бревнами над уральской тайгой, - в шатер, где летописный дед Зои угощал его кулебякой. Артель знала, что Топорков убил и его должны взять, но не обращали внимания, потому что Зоя, матка этого улья, тоже убила - ребеночка, ребеночек тот был от Топоркова, но он и не знал, когда она забеременела, когда носила - и вот он, убитый ребеночек: ему показали кнопку на граните, в виде шляпки гвоздя, надавили, щелкнуло - здесь его захоронение. Зоя принесла эту жертву ради того, что здесь считалось великой тайной, ее безмерно уважали. Красивая, сильно помолодевшая, в шапочке из кольчуги, она сидела в кресле в окружении девиц, одну девицу он хотел взять себе, но ему сказали, что это его дочь, которая вовсе не умерла тогда в годовалом возрасте от отека легких... А убил Топорков мегрела, обидчика сестры, подстерег у железнодорожного вокзала, когда тот шел по тротуару, и выпуклый живот его отразился в перекрестье на иллюминаторах стиральных машин, что работали на мосту, якобы изображая рекламу, взрыв чудовищной силы превратил мегрела в пыль, операция получилась блестящей, никто ничего не подозревал, но Топоркова как-то вычислил дядя убитого, тощий старик, со спичечными ножками и ссохшейся головой, как у Окуджавы, старик знал и мог доказать, у него была какая-то смс-ка Топоркова, распечатанная на бумаге, они ходили вместе, жгли костер в подвале, грели в квадратном ржавом ведре грузинское вино, потому что было очень холодно, но выпить, согреться, как всегда, Топорков не успевал - в последнюю минуту приходили тучные женщины и начинали стучать швабрами, напуская еще больший холод из распахнутых ставней.



Очнувшись, глядя на санитарок, Топорков еще верил, что убил. Он лежал голый, с катетером, с мурашками по телу, больных не накрывали - из пор прозрачными дымами клубился сивушный яд. Туго к кровати его прижимали веревки - те тяжкие вериги из топоров и клиньев... Он мог лишь вертеть головой и смотреть в сторону. Через кровать лежал кто-то, лица не видно, маленькие руки у груди наматывают и разматывают грязный бинтик, указательный палец вверх, и ручка эта напоминает голову змеи. Это вызывало отвращение, но он не мог оторвать взгляда. Затем к человеку с бинтиком подошли люди в белых халатах, помогли подняться и повели, и Топорков увидел голые, сморщенные ягодицы, темные волосы, упавшие на худое плечо, - это была женщина, она пришла в себя, из бокса ее проводили в другую палату.

Вскоре перевели и Топоркова, оказывается, он спал трое суток.

- Здравствуйте! - сказал врач, улыбаясь, - больше могилы не раскапываем?

Смеясь, Топорков протянул по-ребячьи:

- Не-а! (откуда он знает?)

- Ваше ФИО, год рождения итд? - спросил врач.

Топорков ответил безошибочно. Врач кивнул, и больного развязали. Он сел на топчане, обнаружил себя в подгузниках, тут в боксе все были, как первобытные, - в повязках, только марлевых, лежали беспамятные: кто-то с проклятьями искал томагавк, кто-то яростно требовал бронебойных снарядов.

Топорков, босой, держась за кровати, осторожно перебрался в коридор, начал ходить, пошел в туалет, хотел помочиться, но с резью вышла только капля крови, мутная сукровица.

Врач сказал, что в мочевой пузырь упал из почек камень.

- У меня сроду не было камней, - удивился Топорков.

- Хорошо попили! Встряхнули организм - и все, что дремало, повылазило. Хорошо, что так...

Врач, человек здоровый, энергичный, казалось, не особо вникал в разговоры с пациентами, и выполнял свою работу, как автомат.

- Кого вы хотели раскопать? - спросил он в другой раз, столкнувшись с Топорковым в дверях палаты.

- Я? - запнулся Топорков

Врач позвал его рукой, вошел в первую попавшуюся открытую дверь, - в медсестринскую, сел за стол, сложив ладони:

-Ну?..

Как бы то ни было, надо было отвечать, пусть даже в таком виде, пусть здесь (он стоял голый):

- Я так бредил?

-Все трое суток.

- Один человек, мой начальник... - Топорков понимал - сказать в двух словах, без предыстории, получится смешно, и промямлил: - он имитировал смерть.

-Вот как? - засмеялся врач, встал и пошел, забыв об услышанном.


19

Топорков лежал в наркологии уже две недели. О нем будто забыли.

Здание отделения - брусовой дом, с дощатым скрипучим полом, на первом этаже - алкоголики, на втором - кабинет врача, процедурные и бокс для наркоманов. Из палаты Топорков видел, как под окно наркоманов подходили красивые, дорого одетые девушки, очень молодые, наверное, школьницы. Пачкая изящные сапожки, влезали на глиняный бугор и, задрав головы, что-то сообщали с озабоченными лицами. Сверху летел гортанный сленг, повеления охрипших юнцов - ломки, топчанные муки давали право на брутальность, и девушки согласно кивали, готовые на все.

Раскрытое окно курилки выходило в заброшенный сад, поросший бурьяном, уголок дикий, и к окну часто подходили, стояли долго, глядя на косую изгородь, скворечни на березах, оборванные веревки от качелей. Каждый думал о своем. Топорков - о пиковой даме и казенном доме.

В заведении хорошо кормили, ухаживали, и все это бесплатно. Один старичок-одуванчик лежал тут уже второй месяц, родственники его не забирали. По утрам к нему входили санитарки, задирали тощие ножки кверху, мыли обгаженные ягодицы (он недовольно бормотал), меняли постель, привязывали накрепко, дабы не бродил, квелышок, не ушиб головенку.

Сначала дед просил соседей развязать его - делал хитрую мордочку и нудил, его посылали куда подальше. Тогда он принимался сам - костяшками щипал веревки. Склизкий, как глист, вынимал плечо, и глядь - к обеду уже стоял раком, кряхтя над последним узлом. Покидал кровать, не преминув в натужном труде чистую постель опять обгадить, хотя почти ничего не ел.

Без трусов, в нательной рубахе до колен, к двери шагал тощими ножками, по стеночке выходил в коридор, бормотал, путешествовал...

Санитарки с оханьем его вылавливали, бранили, возвращали, оборачивали опять в стиранное - и чистого, белого, как куколка, уже не ругали, пеняли ласково, как родному дедушке.

Топорков допустил оплошность, ему делали ежедневно капельницы, разные инъекции, этого он избежать не мог, а вот все таблетки, штук по пять три раза в день, он выбрасывал, так как не считал себя алкоголиком, и ему стало очень плохо. Оказывается, среди таблеток был панкреатин, а у него как раз сдала поджелудочная - мучительное состояние после еды, когда режет под ребром и давит в грудине, будто это сердечный приступ (вероятно и дома, когда наелся нитроглицерина, у него начинался приступ панкреатита, а он-то грешил на сердце).

Начались мучительные ночи, старшая медсестра не знала, в чем причина. Он стучался к ней, просил сделать обезболивающее, снотворное, и еще от тошноты. Среди ночи она куда-то звонила, спрашивала совета по поводу его сердца. Ей было около сорока, лицо красивое, таз высокий, под халатом, под бежевыми брюками, угадывались длинные, стройные ноги.

Как-то на рассвете Топоркову стало плохо, он мучился, лежал ничком, а когда поднял от подушки голову, увидел темные внимательные глаза - она стояла перед ним, сверху доверительно кивнула - ну что?

Глядя иногда на ее наморщенный во время принятия решения лоб, когда нижняя часть лица нелепо отекала, становилась ребячьей - с расслабленными щеками и разомкнувшимся ртом, он невольно оценивал ее красоту - эта красота сулила заботу, помощь - и думал, между тем, вот кому-то повезло, такая чудная жена.

Потом у него заболела спина, позвоночник, всплыл старый остеохондроз, который он заработал еще в молодости, балуясь со штангой. Болезнь обострилась во время холодных ночей, одеяла тут еще советские, стершиеся до прозрачности, сквозь них шел холод, стягивал когтями больную кость. Топорков начал прихрамывать. Ему сделали блокаду, но не помогло, стало даже хуже, он начал одну ногу приволакивать.

Топорков чувствовал, что здесь умрет.

Заговаривал в палате о выписке. Пациенты отвечали, что его должен кто-то забрать, просто одного тут не отпускают.

То же самое сказал врач:

- Я выпущу вас, а вы что-нибудь натворите? Пойдете могилу раскапывать. Что - у вас вообще нет родственников?

- Есть. На Украине.

- Помните хоть один адрес?

- Нет. Они недавно квартиру купили.

- Ну, хотя бы телефоны?

Топорков не помнил ничего, все номера смешались, он даже свой забыл, и кажется, помнил только один номер... сейчас, сейчас... четыре восьмерки в конце. А первые цифры ведь - как у всех на мегафоне.

Это был телефон Тептеры. Врач вписал номер в историю болезни.


20

- Когда Тептера в очередной раз приехал в Москву и вставил в телефон местную симку, поступил звонок.

-Але?

- Юра! Юра!- послышалось в трубке, - наконец-то! Приехал?

- Кто это?

- Это я, я! Мишка Топорков! Я не могу долго. Повариха дала телефон, это под запретом. Я психушке, Юра!

-Че-о?

- В психушке. Уже месяц. Сначала был в наркологии. Теперь здесь. Приезжай, Яхрома, психиатрический диспансер. Найдешь?

- Яхрома? Дмитровский район?

- Да.

- Ладно.

-Спасибо, Юра!



Когда Тептера вошел в палату, и ему вызвали Топоркова, он его не узнал. Кто-то чужой, очень худой, с белой головой, ослепительно белой, двигался к нему на костылях, широко и дурашливо улыбаясь.

Тептера даже растерялся, у него застонало под ложечкой. И было ужасней не то, что Топорков не понимает, во что он превратился, а то - что если понимает, то не осознает до какой степени. Когда-то мускулистый спортсмен, стройный тренер, борец... Теперь шея и руки тощие, как у подростка, лицо серое, поредел, побелел волос, но самое ужасное - эта его дурашливая улыбка, такую улыбку он где-то видел. То ли у обреченного, то ли у какого юродивого, где-то когда-то - у приготовленной петли или кострового столба, эти ясные, не видящие коршунов над головой глаза...

А еще два костыля.

- Зачем у тебя костыли, что с ногой?..

В ответ Топорков нервно осклабил часть лица.

Они сели с краю длинного обеденного стола, возле раздачки, тут находились и другие посетители.

Топорков потрепал руку Тептеры, лежащую на столе: спасибо!

- Как ты вообще сюда попал?- спросил Тептера.

Тут лоб Топоркова прорезала глубокая морщина, щеки подтянулись.

- А разве трудно? - протянул он, глядя в стол. - Я лежал в наркологии, приехала бригада, осмотрела меня, абсолютно психически здорового человека, - слова Топорков несколько тянул, действовали затормаживающие лекарства, и говорил, как по-написанному, вероятно, у него был продуманный текст, который он хотел поместить в письменную жалобу, - психиатр сказал: "Я не могу ошибиться". Госпитализировал без моего согласия. Увезли в приемный покой, сюда. Комиссия видела, что я абсолютно психически здоров, направила заключение в суд. На принудительную госпитализацию. На суде дали подписать бумагу о добровольном лечении, я, конечно, отказался. Но суд удовлетворил психиатров. В итоге меня, абсолютно психически здорового человека, положили на принудительное лечение.

- М-да, - протянул Тептера.

Он привез палку копченой колбасы и блок сигарет, начал вытаскивать из сумки. Блок Топорков быстро разломал, взял только одну пачку, воровато сунул ее в карман грязного халата, остальное запихнул обратно в сумку.

- Убери, убери!

- Зачем? - удивился Тептера.

- Так надо. Мне пачки хватит.

Настя! - крикнул вдруг проходящей кухарке, - вот! - и сунул ей в большой карман халата колбасу. Так, что никто не заметил - быстро, воровски.

Она улыбнулась, полная, щекастая с приятным лицом.

- Ты мне, Настя, на обед кусочек отрезай! - крикнул Топорков гундяво, когда она вошла в кухню - теперь уже так, чтобы все слышали.

Настя, опираясь корпусом и помешивая что-то в большой кастрюле, опять заулыбалась.

Дверь из палаты часто открывалась, входили и выходили санитарки, медленные больные в пижамах. Стояли у раскрытых створ без дела. В глубине палаты один больной, что сидел на кровати, заметив Тептеру, уставился на него и не отводил взгляда, его сосед, старик, с наслаждением облизывал тарелку, а рядом крупный малый, с неровно обритой головой, будто ее местами помазали жидким гудроном, с наглой улыбкой глядел в глубь палаты. На кухню, из без того пропахшую вареным квашеньем, шел из палаты тяжелый дух немытых тел, дух задышанного нездоровым, интоксифицированным нутром больных пространства.

Тептера отвернулся.

- Ну как ты вообще? - спросил у Топоркова.

- Меня тут колят чем-то. Я не выдержу, - сказал Топорков. - Скоро вторая нога отнимется. Чувствую... Курить не дают Когда иду в туалет, толкают или ногой костыль подсекают. Это, чтобы я упал и ударился головой о кафель.

- Кто? - удивился Тептера.

- Есть тут одни.

И по взгляду Топоркова, безысходному, тусклому, Тептера понял, что здесь существует другой мир, сложные отношения, о которых счастливые люди и не догадываются.

- А ты возьми и въеби костылем по рогам! - искренне возмутился Тептера.

- Меня убьют потом. Тут у них шайка. Они в тюрьме сидели. Уголовники, чего хотят то и делают. Одного ночью били об унитаз головой. Парнишку одного втихаря насилуют.

- А пожаловаться?

- Хуже будет. И ты не вздумай к врачу идти.

Помолчали.

- Да, - вспомнил Тептера, решив изменить тему разговора, - все кто брал из наших ипотеку, квартиры потеряли. Лида Светко как-то договорилась с банком, ей разрешили квартиру продать, чтоб получить недоплаченное. Она рассчиталась, а на остатки купила в Талдоме хрущобу. На имя любовника. Прячется там от коллекторов - долг-то в другой банк - четыре лимона. Даже Нина продает. Все-таки ее достали. Она уже дочку переправила к Лидии. Сама вещи собирает, тоже будет жить в Толдоме.

Топорков при этом известии смотрел в сторону. Задрав одну щеку, будто хватил тик, глядел незряче, остекленело перед собой - переваривал.

Когда прощались, Топорков передал Тептере короткую бумажную трубку, - вот записка, умру - передай Вадиму.

Тетеря нарочито сильно морщась - да, брось ты! - принял записку, посмотрел на серый цвет вдоль шва, понюхал.

- Картошкой клеил?

Топорков кивнул.

- Чую. Я ж - деревня!

Расстегнул на плече молнию, сунул в нарукавный кармашек записку, застегнул.



Тептера знал телефон Зои, вечером позвонил, откликнулась женщина с хриплым пьяным голосом. Он с трудом узнал Зою.

Сообщил о положении Топоркова.

-А че - молодая довела, с ума сошел? Ты гляди, аж мозги вывихнул...

Тептера понял, что с ней по поводу Топоркова говорить бесполезно - не прощен.

- А где Вадим?

- Нет Вадима. Уехал, - ответила Зоя, - в нацгрвардию записался. В снайперы.

- В снайперы? - удивился Тептера, он все еще не мог привыкнуть, что где-то на востоке Украины идет война.

- Ну да! - подтвердила Зоя, - он же с Машкой, снохой нашей, в кружок ходил. Гад! Мать бы пожалел. Я и не знала. Оставил записку: мам, все равно загребут.

Тептера хорошо знал Вадима, юнца, приехавшего с Украины к преуспевающему отцу. Крепкий, рыжеватый, с веснушками и ясными голубыми глазами. Заочно окончил в столице юрфак, женился, а теперь снайпер... Нет, не верил Тептера в происходящую войну, он понимал только одну войну - Великую Отечественную, которая была настоящей, а тут - какая-то выдуманная, бутафорская, инсценировка какая-то. Хотя по телевизору показывали реальные трупы, разрушенные дома. Ему даже казалось, помести его в район боев, под свистящие пули, он так и не будет верить, и даже получив смертельную пулю в бок, скажет: нет, хлопцы, це не война, це недоразумение.


21

Тептера в течении лета навещал Топоркова, в сентябре его вывезли к нему в коляске. А через две недели из диспансера позвонили:

- Сегодня днем, - сказала женщина, - в двенадцать часов, умер пациент Михаил Топорков, диагноз - сердечная недостаточность.

- Умер?

Тептера похолодел.

- Вы кем ему приходитесь?

- Я? Знакомый. Вместе работали.

- Есть у него родные? Кто может забрать тело?

- Нет, - сказал Тептера, - с женой развелся. Сын в армии. Сноха есть. Можно узнать в справочной - город Новосибирск, Мария Черная. Не будете. Да, вряд ли она оттуда приедет. Они виделись-то раза три.

- Хорошо, - сказала женщина и повесила трубку.

Топорок, мля-а... Стало нестерпимо жаль его. Так глупо кончил. Судьба... И ведь не знаешь - где.... Может, и тебя казенный трактор в яме прикопает. Тептера тоже, как Топорков, жил теперь бобылем, девушка его ушла, близкая родня перемерла. А молодежь, что сыпанула в Россию на заработки, - где их сыскать? А впрочем, какая разница, как гнить - в костюме или мешковине. Все одно вонять, как протухшая рыба.

Тептера взял телефон, выбрал первый номер в графе "входящие", нажал на услугу "вызов".

Трубку подняла женщина.

- Приемная.

- Я - приеду, - сказал Тептера.

Произнес четко, разделяя слова.

После паузы, у него спросили:

-Что? Куда вы приедете?

- К вам. Заберу Топоркова.

- Погодите. Куда вы звоните? Какого Топоркова?

- Я звоню в психиатрическую больницу города Яхрома. Это больница?

- Это приемная психиатрической клиники в городе Яхрома. Какой Топорков?

- Мне сейчас звонили с этого номера, сказали: умер, - уже спокойней проговорил Тептера, поняв, наконец, что телефон многоканальный.

- Пациент Топорков?- уточнили у него.

- Да.

- Хорошо, я сообщу заведующей. Приезжайте.

Тептера выехал из Москвы на старой "Волге" с крепким багажником, сваренном из арматуры, которую взял за тысячу баксов. По пути купил белой материи, гроб и крест, закрепил на крыше и помчал по извилистой Дмитровке.

В морге, флигильке, куда он с трудом дозвонился, нажав закрашенную охрой кнопку, ему велели подождать. Через полчала дверь открылась и санитарка спросила у него:

- У вас какой? Молодой или старый?

Топорков молодым не был, и Тептера сказал, что старый.

- Тут два старых, - сказали ему, - сейчас принесут, вам нужно опознать.

Вскоре его пригласили в тесную комнату, прихожую. На алюминиевой каталке он сразу увидел голого Топоркова. На полу лежал еще один труп, его принесли в простыне. Очень сухой старик, ноги колесом, череп без мяса - если снять кожу, можно сразу использовать, как экспонат.

У Топоркова лицо синее, чуть повернутое на бок, весь седой, а в паху волосы темные, прежде скрюченная нога выправилась, красиво вытянута, покрыта лиловой полосой.

"Че, его задушили что ли? - подумал Тептера, разглядывая лицо, - как удавленник..."

- Этот? - спросили у него.

- Да.

Погодите немного, сейчас будет вскрытые.

Тело, уложенное в гроб, отдали только через два часа,

- А где у вас автобус? - спросила санитарка, увидев с крыльца, что Тептера припарковал у крыльца "Волгу"

- А я на багажник!

- Разве можно? - спросила санитарка, невольно любуясь Тептерой.

- А кому какое дело? И кто узнает? - я ж сюда также пустой гроб вез.

Он открыл задний багажник, наполненный хламом и инструментом, достал молоток и гвозди, поднялся в прихожую, куда выкатили гроб с телом. Топорков лежал вымытый, одетый в саван, как монах.

"Ну, Миша, будь!" - посмотрев в лицо, сказал дрогнувшим голосом, поднял крышку гроба, увидел в гробу свою тень, падающую от лампы за спиной, обошел с другой стороны, чтоб не прибить себя во гробе, опустил крышку и умелыми ударами забил блестящие гвоздики. Затем в изголовье да в изножье туго обмотал гроб брезентовой шлеей, - для верности.

- Есть у вас мужичок - помочь? - сказал Тептера, расплатившись.

- Ле-ша! - крикнула женщина в глубь помещения, - Леша, помочь надо.

В служебном проходе появился мужик средних лет, в черной спецовке, дворник или охранник.

Они подняли вдвоем гроб, спустились по ступеням и установили на верхнем багажнике.

Тептера, будто коня седлая, ходил вокруг, прочно связывая и проверяя узлы. Затем сел в машину, сморщился у руля - она вся задрожала, глухо стуча внутри закрутившимися маховиками, тронулся, начал тихо разворачиваться.


22

Тептера гнал машину, куда глаза глядят.

Денег в обрез, подмосковные кладбища дорогие, а если обратиться по прописке, взмокнешь мотаться по конторам - с покойником на крыше, с пробками на дорогах.

С благостным нутром, как из церкви вышел, без мыслей, без тревог, ехал часа три - подальше от столичной области - страны лихоимцев. Проезжал селения, но бедности сплошной не встречал, бельмом возникали коттеджи, дорогие иномарки у ворот. Под золотыми березами угадывались кладбища, но и там мелькали шалаши из венков, мраморные кресты и памятники - признак достатка, а значит, в административных конторах сидит здесь склизь да скользь, с каждой уборной на обочине готовая наварить больше, чем в ней дерьма.

Но и уходить на окольный путь не хотелось - по асфальту машина катилась ровно и не мешала внутреннему состоянию покоя. А свернешь, пойдут ухабы, Топорок станет биться о крышку лбом, как кукла в чемодане.

Уже вечерело. В городках выходил из машины, наслаждаясь провинцией, отливал, спрашивал, где тут заброшенное село, где нет начальства, нет милиционера, но есть забытое кладбище - жмурика зарыть.

Прохожие оценивали его со скрытым недоумением, дурашливо пожимали плечами, наверняка, думая не о кладбище, а о другом, и старались быстрее расстаться.

"Я че - расчлененку везу? - думал Тептера, - стал бы я светиться!.."

В тихом поселке с бараками вдоль дороги одна старушка сказала, поглядывая на гроб, что в сорока километрах отсюда - деревня Крюково, есть там и кладбище. Прямо у речки. Чудо - кладбище! Она в той деревне родилась.

- У меня друг умер, - пояснил Тептера. - Вот справка о смерти, он в больнице лежал.

- А-а! - оживилась старуха, - тогда там есть трактористы! Без тракторов! - смеялась с участием, задирала сухую головку в платке, - все пьяницы, они на этом деле подрабатывают, и могилу выроют, и гроб опустят.

- Спасибо, бабуль, - сказал Тептера и поехал, куда указали.

Сначала был новый асфальт. На радостях Тептера подтопил, и "Волга" взяла крейсерскую скорость - летела, как стрела, и хотя гроб забит, ему казалось, что седой чуб Топоркова полощется на ветру и сам он, наверное, доволен, что место ему найдено.

По-осеннему быстро темнело.

У развилки после села асфальт оборвался. Он вышел из машины, всмотрелся в сумрак. Вправо вела дорога, уложенная щебнем, влево - грунтовая, и, кажется, за ней, за макушками чахлолесья, торчала покосившаяся водонапорная башня. Крюково - не Крюково. Наверняка заброшенный колхоз.

И на самом деле через километров семь по суглинистым рытвинам угадал вдоль речушки старое кладбище, низкие крыши подалее. Небольшое село.

Остановился у третьей избушки, крытой толью. Вышел из машины, размялся, осмотрелся.

Нет ни света в окнах, ни людей на улице. Опять сел в машину, проехал к середине села, ворота забиты досками, увидел в одной избушке свет. Зашел во двор, поросший бурьяном. Сени настежь, скукоженный половик прикипел к полу. Постучал, покричал. Вошел в избу, на кровати спал мужик, лежал в одежде, подогнув ноги в ботинках прямо на простыни, -серой, будто в золе тертой.

- Слышь, мужик! - сказал Тептера, - мужик!..

Подергал его за ворот не церемонясь. Мужик замычал, затем успокоился.

Тептера постоял, подумал. Делать было нечего- дернул сильней. Тот вскочил, опустил ноги на пол и начал заметать рукой под кровать.

-Кыш! Кыш, зараза!

Обросший, помятый, выпучил в пустоту желтые, раковые глаза и опять лег.

-Тифу, шалава! - выругался Тептера.

И вышел вон.

Увидел силуэт, у канавы стояла старушка в жилетке, щипая подол, щурилась в его сторону.

- Здравствуйте, бабуля! - подошел, поклонился, - мне бы мужиков каких, в деле помочь. Я заплачу.

-А нет тут никого! - ответила та, - все умерли да съехали. А какое дело? - спросила, глядя на темную полосу гроба поверх автомобиля.

- Приятеля похоронить. Безродный он. - Тептера полез в грудной карман. - Забрал его из больницы, вот паспорт, справка о смерти. Завтра в ЗАГС сдавать. Можно тут его похоронить, на вашем кладбище?

- Отчего ж нельзя? Земля-то щас, до неба - пустырь.

- У него квартира есть, - ободрился Тептера, - но там надо дверь ломать, участкового звать, понятых. А это - утра ждать. Да на девятый этаж тащить.

- А из какого городу?

- Из Москвы. Сам я комнату снимаю. Со мной люди живут, нельзя. Не в камеру же хранения гроб на ночь сдавать? Тут, говорят, трактористы без дела сидят, может, помогут?

- Да нет же! - качнулась вперед старуха. - Умерли все прошлый год. Двенадцать человек! От паленой водки. Мужики и бабы. И потом в больнице еще пять, по телевизору об этом читали.

- А тот мужик? - кивнул Тептера в сторону избы, откуда вышел.

- А этот - шестой! Выжил, но чумным сделался. Тоже умрет скоро.

- Так, значит, можно? - сказал Тептера, отправляясь к машине, довольный, что не придется хоронить дикарски, нахально.

- А ты один что ль? - крикнула вслед старуха.

- Один, -отозвался он не оборачиваясь.

- А справишься?

- Справлюсь. Завтра уж. С утречка!

- Ну, Бог в помощь!

Было уже темно, и не хотелось Тептере копошиться во мгле, хлястать и крякать в яме, как тать. Утро вечера мудренее.

Он поужинал, стоя у машины, положив колбасу и водку на гроб. В сухомятку проглатывал, бычась и пялясь на стальную полоску реки, в безлунную ночь невесть отчего бликующей.

Вытянул из багажника бушлат, залез на заднее сиденье, закнопил дверки и лег, накрывшись с головой.

Если глянуть от дороги, силуэт "Волги" сливался с землей, обрезаясь у крыши, и, казалось, при мерцании бликов гроб плывет по реке.

К утру Тептера продрог. Когда вышел из машины, зуб на зуб не попадал. Ничего, сейчас согреется! Он окинул взглядом кладбище. Старые деревянные и железные кресты, сваренные из арматуры, ржавые конусы советских памятников. Ближе к речке лежал свежий ряд, крестов пятнадцать. Все, как на подбор, одинаковые. Подошел, почитал имена и даты - все умерли в один день. А, да это те, кто отравился паленой водкой! - дошло. На некоторых могилах лежали дорогие венки. Наверное, привезла городская имущая родня. Вот здесь, рядом с ними, и надо копать - не затеряется, решил Тептера и пошел к машине за лопатой.

Земля была податливая, лишь вначале повозился с дерном. Выкопал могилу пошире, чтоб самому с гробом в нее поместиться - с выемкой за спиной да со ступенями напротив.

Вылез, отдохнул, поплевал на руки, и хыкнув, стащил в охапке гроб, грохнув изножьем о капот, потом о землю. За веревку отволок к первой ступени на могиле, выровнял и, став на четвереньки, столкнул на вторую ступень, потом на третью. Спрыгнул в могилу, встал спиной к выемке и потянул гроб на себя - гроб сорвался с края и грохнулся вниз. Тептера смягчил удар, держа обеими руками веревки вразлет. Все, теперь засыпать. Вылез, достал из кармана монету, бросил в могилу, "Пусть земля будет пухом, Миша", взял лопату и начал засыпать.

Когда уровнял холмик, поставив крест, увидел у околицы черную фигурку, догадался - идет вчерашняя старуха.

Он быстро собрался, ну, Миша, будь, сел в машину и поехал навстречу, чтоб старая зря ног не ломала, идти с полтора километра.

Поравнялся, вытянул яйцовую свою голову из опущенного окна, подставляя ухо.

- Проспала, старая! - крикнула та.

- Проспала, - нарочито протянул Тептера, сунулся головой в салон, за сиденья, вынул бутылку, почти полную. - Вот помяните покойного.

Подал бутылку из окна.

- Это ж куда?! - обрадовалась та, - я ж - не люблю. Фу-у!.. - закапризничала.

Тептера уговаривать не стал, лишь газанул на нейтралке, закрутились валы и диски, как железные тарелки загремели, грозясь уехать.

Старуха схватила бутылку испуганно и неумело - двумя руками за горло.

- Хорошая водка, Кристалл! - крикнул Тептера, отъезжая.

- Как звать-то покойного? Помолюся...

- Раб Божий Михаил!

Черная "Волга", ГАЗ-24, символ власти в советских селениях, переваливаясь на буераках, как плоский короб, проехала остаток поля, уперлась в большак, выставила круто вбок передние колеса, будто клыки, цепанула край дороги и выбралась. Пошла медленно, с чувством собственного достоинства.



Вечером Тептера набрал номер Зои.

Трубку подняла незнакомая женщина. Представилась родственницей, сказала, что Зои нет, умерла.

-Как? - опешил Тептера.

- У нас было горе, очень большое горе. Вадим погиб.

- Вадим?! Как?

- Под Луганском. Парень звонил, однополчанин. Ночью, сказал, убили.

- Е-мое! - протянул Тептера. - че жа такое творится на свете...

- Вот так, нет больше нашего Вадима.

- Как убили-то?

- В ночном бою. Он сам был снайпер, и его убил снайпер. Вот тут написано (женщина покопалась, прочла): "Снял снайпер... проходивший в эфире, как девушка из Новосибирска, по кличке Блек. Могила в поселке Изварино, возле школы". Это сама Зоя еще записала.

Тептера молчал.

- А что такое блек? - спросила женщина.

Ответил не сразу:

- Не знаю, я в школе немецкий изучал.


23

В очередной день рождения шефа Тептера пришел на кладбище. Машина у него развалилась, работу потерял, с квартиры за неуплату погнали, оставалось вернуться домой, в Полтавщину, где ждала его, седовласого, стопка повесток в армию - убивать друзей-москалей.

Он на могилу шагал проститься, возможно, шел сюда в последний раз, сообщить боссу, товарищу: нет больше Топорка, нет жены его Зои и общего их сына Вадима тоже нет, - того самого, что мальчишкой спалил у босса баню, когда босс еще бедный был.

Памятника так и не поставили, хоть полтора года прошло. Николаю Николаевичу - тоже, хоть и все четыре. Сын его продал коттедж и уехал навсегда в Сочи.

В ярости повыдергал с бугров бурьян, выпил и "с Леней", и с "Николай Николаичем", захмелел. Сидел, как зэк, на корточках долго. Думал, страдал по-хозяйски о глобальных потерях. Нет босса, нет и империи, кто обнищал, кто успел разжиться, поселиться в Москве, а империи нет. Остались по стране лишь филиалы, что родились от одного только чиха босса. Выросли, как грибы в пятидесяти городах - тянут под свои грибницы строительную рекламу России. Большое дело сделал, а сам тут, на покое, мда...

Выпил еще, встряхнулся и опять, сложив ладони, опустил зад не до самой земли, сидел покачиваясь.

Вспомнил вдруг про записку Топоркова, адресованную Вадиму. Расстегнул нарукавный кармашек, вынул, наслюнил и расклеил:

"Сыно, в гробу лежал не он. Он в Бельгии. Не копай, не ищи, если не хочешь участи отца. И в Москву дорогу забудь, она тебя погубит. Прощай! Меня тут скоро кончат, а ты живи долго"

И опять сидел молча, держа меж пальцев записку, как сигарету.

- Зря. Пустое, - сказал наконец, хотел записку сжечь, но подумал - кощунство. Пусть будет. И сунул записку обратно в кармашек.

Ближе к сумеркам побрел восвояси:

- Пустое! - говорил. - Руки большие?.. Дык, когда запой, у меня тоже руки, как кряжи. Ботинки большие? Ступни у него перед инфарктом опухли. Как у отца моего! А то, что носки врозь - в морге умеют ваять. Как Микеланджело! Кости с треском ломают, кладут, как по лекалу - ручки крестиком, лапти врозь. Что там еще?.. Участкового не вызывали? А на фиг он нужен? Сам опосля прибежал, раз на четвереньках подачки у них собирал. Скорая в морг отвезла? А что - не отвезти, если в Москве заместо такси с сиреной гоняют?

Тептера остановился, раздумчиво покачиваясь из стороны в сторону:

- "Старый, старый"! Шо - в гробу молодеют? - зашагал дальше. - А утверждают те, кому он должен. Вот и старый! Да и был он мудрее нас, дел больше и пороков больше, на сто лет вперед, вот умер - и все наружу повылазило, как в портрете ... как его? ...в книге... автор которой пидарас?..

Он уже входил в поселок. Мимо пролетел, дребезжа, "мерин", внутри, как вода в шаре, бултыхался музон. Тептера плюнул вслед и запел свое:


Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:
Чому я не сокiл, чому не лiтаю,
Чому менi, Боже, Ти крилець не дав? -
Я б землю покинув i в небо злiтав!

Пел тенорком, самому нравилось, как пел. Голос звенел над повядшими огородами.

У обочины остановилась, будто споткнулась, шибко бородатая дворняжка, посмотрела на певца, - такого она, нового поколения инотварь, не слышала от роду. Испуганно тявкнула и, развернувшись, затрусила прочь, качая оттопыренными ушами.

6 октября 14 г.  




© Айдар Сахибзадинов, 2014-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2016-2024.
Орфография и пунктуация авторские.




Словесность