Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность



ВЫ  УДИВИТЕЛЬНО  БЛИЗКИ


* Что нового? Нью-Йорк, Ньюарк, Нью-Джерси...
* Просто листик тебе нарисую зеленый...
* Мой вагон отходил от перрона наружного...
* Не из варяг, не записались в греки...
* Проникаю в искусственный вакуум под кровлей...
* Бессонница. Гудзон. Тугая кобура...
* И затем, оттолкнувшись от края стола...
* ПЛЯЖ В НЬЮ-ДЖЕРСИ
* Развалиться на диване, помечтать, валяя ваню...
 
* ЗНОЙ
* Ляг на спину и руки раскинь по подобью креста...
* Зеленые ветры мои в придорожных деревьях шумели...
* Как упала роса, наступила пора расставанья...
* Мешки облаков по плечу...
* Засыпай, и тебе возвратиться придется...
* Наверно, ветер лег вздремнуть на пух небес...
* Где плавника мохнатый лепесток...
* Лесною дорогой нагонит тебя велогонщик...



    * * *
      А. Лихтеру

      "Я в Азию вернусь кочевником раскосым."
          Игорь Михалевич-Каплан

    Что нового?
    Нью-Йорк, Ньюарк, Нью-Джерси...
    Осенний полдень, попросившись в дом,
    как рыжий пес своей лохматой шерстью
    уткнулся в ноги солнечным пятном.
    Цыплят по осени считают и бранятся -
    они, подбросив квотер, как пятак,
    отцовского акцента сторонятся
    и молча угоняют Понтиак...
    А на варенье прилетают осы,
    и по вечерней розовой росе
    приходят группами общительные сосны
    на Вашу сторону Калужского шоссе.
    Канада не Австралия - пятерка
    по географии. И не видать ни зги.
    А нам отсюда, из Нью-Йорка,
    Вы удивительно близки.

    _^_




    * * *
            Славе

    "Просто листик тебе нарисую зеленый.
    Буду дуть. Потерпи"... Этот слог позабытый
    возвратится под утро, как ветер озонный,
    и разбудит ушиб под коленкою сбитой.
    И вдогонку спешащим часам по хайвею
    мимо стен Сити-холла, заплещет крылами
    сизый голубь, который кружился над нами
    в час, когда целый двор предавался хоккею;
    запустив карусель на ледовой площадке,
    и охрипнув от лая, за шайбой под клюшку
    рвалась в ноги собака, и в радостной схватке
    под коленку смельчак не подложит подушку...
    И захочется очень прихода субботы,
    потому что и боссы друг друга сменяют
    от насущной и также натужной работы,
    а когда ее нет - увольняют.

    _^_




    * * *

    Мой вагон отходил от перрона наружного.
    И зовущих детей уносило купе.
    Выбираясь из зала вокзала запруженного,
    по баулам ступая и скользкой крупе,
    я садок поднимал над собой с канарейкою.
    И проход заслоняя спиной, бормотал,
    мне на ухо нелепости негр, телогрейкою
    вытирая до блеска фигурный металл
    двери, стиснутой людом. В просвет ее крошечный
    торопилась и птичья душа...
    И в бидончике квас расплескался окрошечный -
    я под мышкой буханку держал.
    И цыганка цеплялась за лиф полной женщины.
    Инвалид мутным глазом косил.
    И "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?" -
    чернокожий по-русски спросил.

    _^_




    * * *

    Не из варяг, не записались в греки.
    И уезжали за моря и реки.
    Переживали наши земляки,
    - иерусалимские бежали казаки.

    _^_




    * * *

    Проникаю в искусственный вакуум под кровлей,
    чтоб набросить на хмурую душу сачок,
    там, где луч электронный, как ионный пучок,
    изгибает магнитное поле подковой,
    чтобы юная лучница, в лес убегая,
    не бросала за спину свой гребень густой,
    чтоб не снилась столица голодного края,
    и поющая птица с глазницей пустой,
    чтобы Кай не пленился ледовой каретой
    и гудеть перестала чугунная ночь,
    и отец не бросался за девочкой Гердой,
    окликая влюбленную дочь.

    _^_




    * * *

    Бессонница. Гудзон. Тугая кобура
    ночного патруля. Фонарь. Аптека.
    Чернилам черновик оплакать, что у века
    не выдрал из хвоста гусиного пера.
    И всюду мрак, всё тот же сон докучный.
    Пустынный тянется вдоль переулка дом.
    В картонный чемодан собрать стихи "до кучи",
    чтоб чокнутый маньяк пырнул меня ножом.
    А люди черные (ведь не Москва за нами),
    лишь полицейский "бьюик" фарами обдаст
    фигуру распростертую, сбегутся муравьями.
    "Хорош гусь!" - скажет "коп", когда вспорхнет Пегас.
    Настанет час, - печальный, говорят.
    Из кобуры бутылку "Арарата"
    достанут и короткими ночами
    мне сложат два крыла - гусиных - за плечами.

    _^_




    * * *

    И затем, оттолкнувшись от края стола,
    устремится в былое бегун длинноногий,
    чтоб настигнуть товарищей выкриком: "Ваша взяла!",
    в сапогах "Скороход" воспарив по короткой дороге,
    и на Карповке сядет с тобою в трамвай
    в "тройку", кажется, иль в "Тридцать первый",
    вот такой вышины разломив каравай,
    за шестнадцать копеек, напевный
    прикусив свой язык, проливая в портфель,
    дух пекарни на шифр закорючек,
    потому что во рту, как под лестницей, дверь
    и еще "золотой ключик",
    и, пока переедет вечерний трамвай
    освещенное Марсово: Коля,
    шестикрылый конспект сонно перегибай,
    ведь зачет по "Теории поля",
    скорость альфа и бета средь гаммы частиц
    русской речи едва обнаружа,
    соберет у ядра столько памятных лиц,
    что в кафе, с прежней вывеской "Дружба",
    мы, на совесть, повторим Зубровки урок
    в два овала над головою,
    чтобы тень указала на дикий восток,
    как на Марсовом поле ковбою.

    _^_




    ПЛЯЖ  В  НЬЮ-ДЖЕРСИ

    Тонуло небо в сером океане,
    и лодка одинокая плыла,
    в безмолвном и таинственном посланье,
    касаясь чайки легкого крыла.

    Хранителем прибрежного пейзажа
    по Фаренгейту был назначен зной.
    И наклоненный к солнцу зонтик пляжа
    дарил непродолжительный покой.

    Бессчетно выворачивал наружу
    изнанкой волны и, часы подряд,
    прибой, шутя, выбрасывал на сушу
    визжащих белозубых негритят.

    И каждый ощущал свое начало
    под небом, раскаленным добела.
    А чайка всё кричала и кричала,
    о том, что наша лодка уплыла.

    _^_




    * * *

    Развалиться на диване, помечтать, валяя ваню,
    погружаясь в небосвод, под больной сложив живот

    книгу и, снаружи глядя, день прошедший зашивать
    белым лыком, что поуже - то попроще забывать.

    Вспоминать родных, тревоги колокольчиков-сердец...
    Стережет мои дороги власть сатурновых колец.

    Кто мне будет улыбаться из последних верных сил?
    И при жизни ли воздастся осквернителям могил.

    Где сокрытая темница, камень резчиком забыт.
    А в столице раздвоится дуб, в котором гвоздь забит.

    И в скворечнике высоком голубь раненый живет.
    И крылом под правым боком согревает свой живот.

    _^_




    ЗНОЙ

    О простуженном горле, стекляшкой на дне,
    не напомнит и лед, на правах
    заключенного в чашке. Пчелою в окне
    вентилятор зудит на свой страх.
    На тарелке, как желтые зубы, лежат
    кукурузные зерна. Свело
    поле зреньем усталым, где колос не сжат,
    а полег, чтоб остриженную наголо
    не нашел эту землю закат,
    придающий, разбросанным крышам вдали,
    ослепляющий трепет слюды,
    укрывая плывущие к вам корабли
    над свеченьем соленой воды.
    И полощет у берега мутный прилив,
    в речке яблоки, белый налив

    _^_




    * * *

    Ляг на спину и руки раскинь по подобью креста,
    оттолкнись от понтона застывшего дыбом моста
    и плыви по зеркальному первому тонкому льду,
    догоняя судьбу, заклиная беду на лету.

    След от острых коньков, словно брошенный шнур бельевой,
    связан сердца фигурой, где уровень твой нулевой.
    И заблещет слюдою отцовский трофейный планшет,
    проплывет за тобою прощальным парадом планет.

    И сирена заплачет, на пальце вращая ключи,
    от слепящего рая, сиреневой вспышкой в ночи...
    Но пока далеко до тринадцатого декабря,
    ничего не случится, из будущего говоря....

    Про морозного утра стекляный каток
    не узнать из газеты "Вечерний Нью-Йорк".

    _^_




    * * *

    Зеленые ветры мои в придорожных деревьях шумели
    про сад Люксембургский. И голуби, словно мечты,
    давно разлетелись. И даже мохнатые шмели
    забыли газоны, где благоухали цветы.

    И редко расцветит ночная реклама
    скульптуру фонтана, заброшенный пруд.
    Придет издалека хромой далай-лама -
    и снова меня под нулевку стригут.

    И если весенний поток не уносит
    мои окрыленне пеньем года,
    молю разрешить, пусть больная попросит:
    -Давай, поиграем, сынок, в города?

    Оставлю вам доблесть - прослыть Боливаром,
    под женские очи вскочить на коня,
    и въехать стремительным Рузвельт-Бульваром
    в свой сад Люксембургский с рождением дня.

    _^_




    * * *

    Как упала роса, наступила пора расставанья.
    Верхних окон Нью-Йорка касался рассвет.
    Но запомнил я этот урок рисования -
    потому как ты, мама, глядела вослед.

    Не рукою подать до платформы сабвея,
    а десницей судьбы... И на Яблочный Спас
    ты вернулась в былое, где грядки порея -
    от тяжелой болезни тебя я не спас.

    Там у яблок моченых морщинятся лица.
    Паруса во дворе называешь бельем.
    В школьном старом пенале живет медяница.
    Через речку не мост, а понтонный паром.

    На моей авеню из прессованной стружки
    высыхают дома, и кормить воробья
    из окошка потянутся руки старушки
    Как похожа она на тебя...

    _^_




    * * *

    Мешки облаков по плечу
    согбенным деревьям в немую
    погоду. Я русские - ночью рифмую.
    Английские - утром учу.

    И в холоде строгой реки
    осенних стволов отраженья
    упрочат свои продолженья
    законам почти вопреки.

    Кладбищенской дрожи не внемлю.
    Бесхолмность могил у камней...
    И мама легла в эту землю.
    И стала земля мне родней.

    _^_




    * * *

    Засыпай, и тебе возвратиться придется
    к одинокому пню и семейству опят,
    и к ведру в черном горле кривого колодца
    предыдущего сна, и опять
    ты проснешься от зова; в полуночном мире
    лиру тронет бессонный певец,
    а в другой одинокой холодной квартире
    не уснет престарелый отец.

    _^_




    * * *

    Наверно, ветер лег вздремнуть на пух небес.
    Полуденный покой кузнечик прострекочет.
    Залай, мой пес, да так, чтоб закружился лес.
    Пристрастный взгляд с нас не отводит кречет,
    парящий вне времен, как настоящий стих,
    настоянный на знойном полдне с кленом.
    Всегдашний птичий гомон на ветвях затих,
    когда играет пес - весь рыжий на зеленом!

    _^_




    * * *

    Где плавника мохнатый лепесток
    проник в тайник искусственных растений,
    усатый гений лег на правый бок,
    переживая опыт отчуждений.

    И, раздвигая небо, косяком
    вонзаясь в славную и зыбкую открытку,
    из глубины, встревоженной сачком,
    достану умирающую рыбку.

    Опустится взволнованная взвесь
    и незачем подруг напрасно беспокоить.
    Есть Интернет, чтоб нас могли прочесть.
    И добровольный труд, чтоб не смогли уволить.

    _^_




    * * *
            Валентине Синкевич

    Лесною дорогой нагонит тебя велогонщик.
    На звук обернешься - старик ковыляет с клюкой.
    Бежишь от судьбы, а ее настигающий росчерк
    грозит, словно конная сотня, вдали за рекой.

    Давно ли на школьную мы выбегали линейку.
    И, вот, комсомольское сердце пробито в угоду стихам.
    От долгой ходьбы, на лесную присядешь скамейку,
    которую кто-то несет за тобой по пятам.

    Табличка на ней. И, английским себя занимая,
    прочтешь и поклонишься чьей-то судьбе.
    -Погиб за рабочих?.. - И женщина глухонемая,
    сидящая рядом, в ответ улыбнется тебе.

    _^_



© Георгий Садхин, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.




Словесность