Всё, что Орфей пел в аду,
было издано в раю
с грифом "Для служебного пользования".
I
Говорят у реки убежавшие из дому дети:
- Мы нашли человека, нам больше не страшен Христос!
Лучше будем плясать на простом азиатском рассвете,
чем в Европе вечерней готовиться к боли до слёз.
Из Италии пишут: - Мы только осколки Адама,
любим видеть картины, красивое в книгах читать,
на бессонницу рая мы спящих друзей не меняем -
искалеченных статуй у нас никому не отнять!
- Умер, умер язык, - чёрный Пушкин смеётся лукаво, -
силы русских теней ни за что не вернутся в слова:
покажи им ЯЗЫК! - и пойдёт сладковатая слава
от иглы в голове, если это вообще - голова...
"...гостиница, не знавшая ножа
и открывалки, помнится, стакана
я встал и что-то вынул из кармана -
открыл и выпил: ночь была нежна
чиста, как твари Мурка или Жучка
(проснулась тучка, исписалась ручка
на радио расплакалась княжна)...
...хазарский хор, гремящий по краям
стенной цивилизации, не надо
к любителям последнего парада
перемещать в одну из мелодрам
где, закусив русскоязычной глиной
законный срок с надёжной половиной
заведомо обжаловал абрам...
...не только он, восстановив сюжет
по свойствам путеводного приказа
взломал Талмуд фасеточного глаза
прочтя, что нам белеет просто свет:
и это ЖИЗНЬ! он жил её такою
а я - другою, с бритвою тупою
вином Тавриды, пачкой сигарет..."
Тянет крылатым железом
и дверь открывается снизу:
нижний следитель следит,
но не ближе к железу
нежели облако...
Небо и нёбо огня,
снизу вверх - поглядеть на меня!
Фигура
Среди других теней - своя дороже тень
но встретил человеческое тело...
То - мёртвый авиатор
[он разбился за новый самолёт]
Его глаза, похожие на дым
смотрели в тишине и говорили:
"О, страшно горько мне под синим светом Бога
что лучше сразу в бережной земле
чем приподняться облаком тяжёлым
и вдруг - упасть с закушенной губой!"
Фон
( хоть не рождён
водить глазами, лёгкими от книг
по улицам московских городов
под кущей Офиса, под сенью Магазина
на берегах Трамвайных остановок -
но знаю свет в течении воды
и шелест бывших муз осенним парком
Но пламенный огонь горит во сне...
Разбитый авиатор, появляясь
со мной, как с человеком, говорит
сквозь грудь мою, прозрачную не очень
где выгнутый по-христиански гвоздь
позвякивает тонко и напрасно
где пишущий бывает кораблём
а тень его - бывает Одиссеем
...ПРИШЛИ и встали тёплые валы
и комната, как море, озарилась
чтоб лётчик, понимая моряка
скользнул в себя: по направленью к Богу
чтоб я сжимал
любую авторучку
придумывая - русского - стиха)
Женатый филолог Бахтин
следил из-за пыльных гардин
как юный один формалист
на скорую руку нечист
ОПОЯЗ - это летнее чтенье
мы получим его без труда
сочиняя стишку продолженье
там, где вечер, вода и вода:
"Разговоры на лёгкой бумаге
размотают намокшую кровь
дым черёмух, моторы в овраге
человекопечальные флаги
филомелу, ворону, морковь..."
Льётся в воздухе тёплая лента
птица-пятница машет круги
самиздатовский спутник студента
за Тыняновым тянет шаги: "Что за хлеба чугунного крохи -
всё равно, как его называть
петь на выдохе или на вдохе
мы ещё не по цвету эпохе
нам уже приказал умирать
младшей родины бог безобразный -
в подворотне наточенный смех -
наш блядино и льдинообразный
ОПОЯЗ, примиряющий всех!"
Холодно
Скачут кости на книжном погосте
и зовут будетлянина в гости
Якобсон над могильным холмом
отлиэй золотистым письмом!
Быть рассыпаемся, петь - побеждаем пока
но, откликаясь на доброе имя Бумага
прах буквоеда скрывает черты лотофага
что коммунизмом словес повторил паука
Что подытожил: неслыханный щебет, наждак
гиперборейского эроса, всё, чем богаты
нищие басни шпионов -
награда...
Итак
только награда, а ты не достоин награды
ибо часы ожиданья отпраздновал ты
внятно косясь на фамильные дебри пракрита
так как тебя [через тихие астры] Изида
увещевала
[под левой рукой темноты]:
"Есть ещё рыба с жемчужиной смерти внутри
Есть ещё клинопись резать столы и клеёнки
Есть ещё белый совет - остудив перепонки
медленный, медленный воин, на месте замри
Есть ещё правда застыть в изголовье зимы
- галки, омела, гараж, неприступные крыши -
где заблудилась душа, у которой взаймы
ноту возьмёшь - если завтра получится выше..."
Все считают, что я сплю -
а я уключиной скриплю...
ДНЁМ
- Здравствуй, пьяная скотина
из блаженного притина
Что ты знаешь о стишках
кроме вечности в веках
Отвечает мне скотина:
- Я не пьяная скотина
я не знаю ничего
кроме слова одного
В этом слове - ходят тучи
пролетает гад ползучий
ангел посуху плывёт
Пушкин песенки поёт
Всё, что было, всё, что будет
он споёт, а Бог - забудет...
Что ж, читай его Харон
в день бумажных похорон!
НОЧЬЮ
Припомнил волну говорящей
под белой и милой луной
и шёлковый берег Тавриды
и детство ночною порой
Стояла вода золотая
где Пушкин летал над водой
классически рот раскрывая
как будто он рыба живая
Кого спасать часам на башне Спасской?
Штурм зимнего, который гастроном.
Метафора поставлена с опаской - стояла так студентка за углом.
Печален двор по случаю заката: фантастика октябрьского парада
дрожит над ним осиновым листом.
Глаз не разъест солёная водица, обмывшая, как лучшая вода,
позицией смущённую девицу - Киприду, да (откуда здесь дуда?):
садня гортань, спрягавшую глагола, припоминаний пристальная школа
свела на нет плоды её вреда.
Нечётный год, оправданный не скоро.
Простужено там грезилось... слегка не в фокусе...
полпачки беломора, букет в бутылке из-под молока,
америка спасательной столовки... что, рифмоплёт, смешны твои уловки?
смешны, смешны, но участь высока!
На оргии, воспетой осторожно созвездием невидимых светил,
уже не важно то, что было можно: подумаешь - увидел, победил!
Во всём рассвет, запилена пластинка, и крашеные слёзы льёт блондинка
о временах простых и грубых сил.
Не пой, красавица... К столу ли нам веселье?
Начнётся песенка, когда придёт похмелье,
туман рассеется, и ты увидишь, кто
с тобою рядом спит, закутавшись в пальто.
Любовь напомнила железного наркома -
мат птичьих сумерек, повадки костолома,
сквозняк желания, неслабые слова:
"Пипл выпал и была тусовка такова!"
Прошла селекция свинцового гороха -
чего ж ещё тебе? Мордастая эпоха
с фламандской пышностью не встанет из пелён,
не вкатит яблочко под косолапый трон.
А те, кто некогда ботаниками были,
плывут на облаке почти не книжной пыли,
грызут бессонницу, и судят, и рядят,
что лес не рубится и щепки не летят.
Фаготы тёмные и светлые свирели
поют их подвиги и греют их постели,
и дышат влагою в прозрачные зрачки,
и векам виевым готовят пятачки.
Но где же плакальщицы, жёны дорогие?
- Там, где и вотчины, и цацки именные,
полупризнательный в газетке некролог
и верной трубочки над плитами дымок.
2.
Когда эпилог неудачен и сух, о как
тихо устроен образ твой, анна К.,
как чучело белки в кошачьих грёзах; как тот,
кто ходит в часах, камня набравши в рот.
Так подменяют свадьбу - дружбой в чужом углу,
время теряя спать и хвалить стрелу,
что в долговое сердце, грозное добротой,
переместил крылатый вьюнош, подельник твой.
Я ли стал неподвижен? ты - неподвижна? вкус
пыли у наших губ. Уксус клятва? укус
клятва? клятву забудь клятва? чернозём чернозём?
Опыт позже продолжим. Порознь. Когда умрём.
Когда позвоночник гибкий. Когда цветка
хозяйка в гербарии. Бог и К.,
анна, которую некогда. И звезда -
сквозь. Бессмертник и жужелка.
Пустота.
Теплоголовый Крым, как мёртвый, знаменит
для маленькой Москвы, для письменной столицы
пока горит гарем советских пиэрид
и речь моя шумит
и плавится
и снится
І
Москва, и выделим - МОСКВА - и в этом звуке
не очень многое, но полусвет науки,
Овидием изложенной в те годы,
когда под дудочку пастушеского Рима
на тучных пажитях классического мира
золоторунные кудрявились народы.
Для сердца русского и узкого, отныне
тесны когтистые объятия гордыни:
но не без гордости, а может - не без лести
стрелял я зенками (как бы из автомата)
на понедельники Тверского и Арбата
и представлял врага на ровном месте.
Всё это кончилось и косвенно, и прямо;
какую фурию манит эпиталама -
уже не важно мне...
Бог с ней. И слава богу
антисоветскому в татарской оболочке
за то, что кончилось и вытянулось строчкой,
по воле вечера закрывшей мне дорогу.
ІІ
Московское время, в котором я правильно жил,
задобрив пространство ценой подневольной свободы,
понравилось так: надо мною Эрот покружил
со скоростью дыма, и сделал немало погоды,
но стрелы забыл окровавить...
И хлынула ночь,
как изредка била трава из копыта Батыя
чабрец да полынь; и другая сгорела помочь -
другой, засоряющей сажей страницы другие,
чем дальше - не слышно...
Столица внутри хороша,
когда притворяется решкой луна молодая;
когда неподвижен. Но грозно вступает душа
в пределы свои, как под снег раскалённого рая.
Кто видит, что камена, как река -
у смерти занимает мотылька...
А мне-то что? ведь я не человек:
могу смотреть, не поднимая век.
Позволь мне оплакать стигийский вокзал,
о, муза чужая! Немая прохлада,
как смерть, очевидна. Я дар промотал
и эху мой голос подобен: не надо
ни лада высокого, ни торжества
зелёного света, сиреневой тени...
Ты помнишь, алёша, как страшно кричал
на барского лёву, как пал на колени
мой грузный товарищ? ты помнишь?? Едва
ли помнишь, какое крутилось кино,
как долго спешили в то хмурое утро,
полночи отдав логомахии, но
в дорогу меня позвала "Кама-Сутра".
И вот, недобитый ромео, сажусь
на первый троллейбус. К патетике горя
амурного склонен, сквозь слёзы в окно
смотрю и не вижу - от моря до моря,
как дым, шевелится летейский союз -
но слышу, ч т о кычет на красной латыни
крысиной музыке подверженный люд,
подмётки направив к иной палестине,
где каждый себе и генсек, и верблюд
(славянский базар заплутавших в пустыне):
"Пускай Чжуан-цзы толковать норовишь, -
не будет ни трости тебе, ни платана...
Сморгнёшь, как соринку, себя; заскользишь
в те кущи, где ангелы пьют из фонтана.
Там, в складках одежд стройнокрылых существ,
что воском и ветром пропахли, земную
пыль высмотришь, муча цевницу сухую,
лабая жмура государственных мест,
оставленных несколько ниже...
Так значит,
немногого хочешь от музы чужой?
оплакать позволь, говоришь, - но не плачет?
И плакать не станет, пока ты живой
и дышишь изнанкою сна ледяного,
и рюмочку вертишь, как слово, одной
рукой, а другою, как рюмочку - слово".
Пиша стиши -
играешь бритвою:
итак, пиши
стиши с молитвою!
[ I ] На советском гекзаметре долго ли сказку сказать
в дидактическом роде, с подёнщиной и вкусовщиной,
половиной щеки обратясь к поцелую и вспять,
закадычным врагам улыбнувшись другой половиной?
[ II ] Вспомни всё, чем тверды пятистопные волны стиха,
вспомни всех, кем разбито правдивое зеркальце речи,
и вздохни напрямик, что вербальный характер греха -
это только предлог, а не повод для будущей встречи.
[ III ]
Лишь со скоростью тьмы говоря из глагольных сетей,
мировое орфейство молчит, умножая трактаты
с апологией праздных трудов и досужих затей -
неизбежное благо, которым больны меценаты.
[ IV ]
Потеряй на прощанье оправданный целью блокнот!
Всё же лучше Олимп вместо медных долгов поневоле,
всё же - выше квартиры не снимешь, хоть климат не тот,
хоть соседи сидят на амброзии и валидоле.
[ V ] Хоть подсмотришь в окно: по регламенту будет весна,
будет слабая ночь, выдыхаясь, редеть аккуратно...
Ты увидишь одну из богинь - покачнётся луна,
отразится в кошачьем зрачке и вернётся обратно.
Человеческое тело постепенно опустело:
ничего, что я живу?
1.
В нижесредней школярне, с уклоном понятно куда,
уклонялся вовсю, хоть теперь и не вспомнить уже -
для чего и как именно...
Ведая чувство стыда,
аонида трепещет в парадном своём неглиже.
Видно, глупой гитарой изрядно шумел пионер,
знать, стишок поиграл в красногалстучных венах его:
так двоилась красотка, рискуя на шведский манер
забавляться в Эдеме, рассчитанном на одного.
Сколь же гулок твой хлеб и обидчива муза твоя,
а слюна молодиц слаще логоса дуре-губе,
если даже сейчас, в половецком плену букваря,
только этой туфты -
только этого жалко тебе!
2.
Загляделся в стакан нерадивый школяр;
что ямщик, замерзал посреди
буквокладбища страшного; как на пожар
торопился, сжимая в горсти
свою жалкую лепту - динарий, обол,
бестолковую мелочь, глагол...
Я сказал: "Посмотри сквозь себя ещё раз,
как советовал, кажется, Пруст:
это, видишь ли, памятник пауз и фраз,
затекающих рифмами уст.
Это простит душа. Это значит - пора
наповал напоить школяра".
Он сказал: "Хоть душа не содержит души,
но, наверно, она голодна,
раз способна на миг разрушать этажи
коммунального неба, до дна
осушая посуду..."
"Да, что ты. Не так.
Ошибаешься, пьяный дурак!
Ты не душу, приятель, имеешь в виду -
это дух не содержит души,
потому, что не знает, за кем я иду..."
Тут школяр улыбнулся: "Скажи
сам - за кем ты идёшь?"
Я ответил: "На то
из меня не ответит никто.
Собеседники немы, а девы - мертвы,
или, может быть, наоборот.
Даже ты, моя тень, не заметишь, увы,
что с тобою случится вот-вот:
назовёшь это БОГОМ, такая беда..."
"Никогда, - он сказал, - никогда!"
3.
Научи, ученик,
сам себя показному смиренью
на строительстве книг,
обречённых почётному чтенью.
Затверди свой урок.
Благодарно начни с повторенья
незатейливых строк
назидания и утешенья.
От живого тепла
лишь усилится пыл неофита,
но кощеева мгла
пролегла поперёк алфавита.
Так попался судьбе
на зубок - что ни телу, ни духу...
Безопасней тебе
с корешами купить бормотуху,
спрятать сдачу в карман,
где карбованец, чуждый Харону,
и, наполнив стакан,
круговую занять оборону.
Привет из Крыма! Я уже бессмертен.
Сейчас - не так, а по ночам почти
уверен в этом. Странные заботы
меня одолевают. Как-то всё
неправильно. Непрочно.
Сокрушаясь,
я вышел с папироской на балкон.
Над кровлями курортной Фиваиды
воинственные крались облака,
готовые пленить нефелибата.
Безумный Понт витийствовал. И здесь
риторика! Преизбыток Понта.
Переизбыток писем на воде.
Тебя им не достигнуть: расстоянье
обкрадывает даже сны...
Не спать,
но пить. С другой и за тебя. Так долго,
чтоб постарело сердце. Чтоб всерьёз
полакомить голодную Эрато
смятеньем, страхом, жалостью, виной,
как будто что-то кончилось...
Как будто
прощальный факел слишком начадил.
Как будто плоть достойна певчей книги.
Как будто стыдно обронить слезу,
бежав из-под бульварного ареста
туда, где благородная листва
не трижды облетает в эту осень,
где - верю - город лучший и чужой,
где, если замерзаешь, дорогая,-
в парадных стой, где воздух воспалён,
"Дорогой Поприщин, - пишет подруга, -
ненаглядный, милый, родной, любезный!
Здесь, в глубокой Ялте, под сенью Юга
левым боком выходит мне век железный.
И пылится тополь пирамидальный,
и грузин с улыбкою феодальной
провожает взглядом одну москвичку...
Ты ж, моя любовь, перешёл в привычку."
"Дорогая подруга, - пишет Поприщин, -
ненаглядная, в смысле - не глядя, что ли?
век железный в сумме магнитных истин
плюс кладёт на минус, как учат в школе,
столь, бля, гулко, столь, бля, пирамидально,
что вассал с улыбкою вертикальной
пусть брюнетит взглядом одну блондинку!
Ты ж, моя душа, перешла в картинку."
"Дорогой Покрышкин, - пищит Подруга, -
дорогой, уважаемый, милая, но неважно...
Как дитя здесь плачет скифская вьюга,
а чекист чекисту твердит: - Не ваш, но
и не наш город Томис в устье Дуная.
Жаль, воды зачерпнуть нагая Даная
не успела, ибо, совдеп ругая,
пала жертвой моссада и самурая!"
"Догорая подпруга, - Пашет панфёров, -
это ведь я написал календарь-шестикнижие Фастов,
этот недавний мой труд для тебя написанный, цезарь,
этим и многим другим твоё божество заклинаю,
это посланье моё писано болен я был
этой причина беды даже слишком известна повсюду
славой моим ли стихам иль твоей любви я обязан
парус на диво большой ставил и я иногда
"Нет на этом свете Полякова.
Не припомнить о таком поэте.
Что-то сочинял, да бестолково, -
оттого и нет его на свете.
Если б он не пил, не выражался,
отвечал за сделанное слово,
вот тогда б, конечно, он остался...
Ну, а так - не жалко Полякова!"
1. Где, Поляков,
сговорившись, мы пили вино?
В море богов
это кончилось или давно
к злой под каблук
музе, что ли, попало? - СУДЬБА!
Видимо, друг,
впопыхах отличили тебя...
2. Тень из теней,
принимавшая нас за двоих,
вряд ли целей
будешь ты в этих снах дорогих.
Дрогнет рука,
зачерпнув говорящую медь
из пиджака
в воду бросить на верную смерть.
3. Снится мне сон:
сизый ворон сидит на дубу.
Каркает он,
как дудит в золотую трубу.
Вот кто певец,
чернобай, выпрямитель судьбы!
Брат твой близнец -
хрипогорлый трубач без трубы.
4. Память есть звук
той летающей твари из сна.
Стало быть, друг,
это правда, а жаль, что она...
Чтo бы ни пил
в подворотне, прикрывшись плащом,
ты не любил
ни её, ни кого-то ещё.
5. Что-то ушло.
Что-то сдвинулось, стало другим.
Будет светло
или трудный родительский дым
выест глаза
и затянет окрестность вокруг, -
ты ни аза
всё равно здесь не понял, мой друг.
I Прихожу с победой, включаю свет,
ставлю чайник, курю; мне не нужно больше
ничего: ни Афин, ни бессмертья, сверх
данного - не намного дольше,
чем полёт комара через океан
до невидимых стран -
II только слово, притянутое к ноге,
как змея к Олегу; не стих, не проза,
не песок, но тающая на песке
медуза... Наглядна её угроза
стать водой. Студенистый блеск.
Равномерных волн переплеск,
III что достойно длятся, как длиться сны
наши будут т а м. Не смотреть на волны,
отразившие тающий сыр Луны
и друзей, что дум невеликих полны!
Неприступен берег, остёр крючок,
жабры сводит...
Молчок.
IV Верные товарищи, грезить вам
каково в пучине, где никого
не обнять? где всё пополам?
джаз кокетлив, как лира - чья? каково
слышать только винтов субмарины стук
и пускать пузыри?
V А звук -
то яснее станет, то пропадёт...
Различать его сытым ухом сложно
и не нужно, решая, кто так плывёт,
как привыкли все (если только можно
всем привыкнуть плавать).
Боюсь воды,
бо вода не удержит мои черты.
VI ...Выберусь на сушу, куплю кило
ядовитых яблок, три литра пива,
соль возьму, чтоб щепоть легла на весло,
мужику отвечу, вернусь счастливо;
можно жить красиво и думать о
том, что не светит нам ничего:
VII ни прилив, что шуршит в темноте сквозной,
ни плавник подруги, ни капитан -
ский китель потрёпанный, ни седой
воздух, впитавший дым и туман.
Это - воздух вечности. Впереди -
тот же, что позади.
VIII Ну, а гладь, подобная то ковру,
то - горам, то - зеркалу, говорит
языком свинцовым, и ввечеру
нам язык сей внятен и скучен вид
объективной, холодной, сырой воды,
изменившей маршрут звезды.
Куда зачем тебе; раз рыбка-силомерка,
веслом зазубренным написанная мелко
и неразборчиво; попомни, что тогда,
раз чайки принялись; раз чешуи и меха
нельзя за волосы - им плешь едва помеха:
вполне проедена, ан светится! Да-да.
Ты есть не ты себе. Особенно однако.
А то - цветаеву с укропом пастернака
(как весь раскрылся весь и рифмою першит):
по биты губы им гранитною волною,
ковчегом гибельным, который сам собою
за море голоса внимательно спешит.
Мужская косточка из Ноя остаётся.
Но как бы сразу проглотил - под сердцем трётся
толпа безлюдная, готовая иврит.
В честь филологии с куплетом и салатом
развесим головы хроническим салютом
и остановимся - почём я говорит?
Вот ведь рапсодия! но сквозь крутую жижу,
глаза оскалив мне и глядя, не на вижу, -
с Мазая зайцами и Даля языком
столетней выдержки, - я гору дождевую
в потопе важную, я тучу нежилую,
строку бегущую, солёную тайком.
На днях пловцу сего объявят аргументы,
армейский выговор, ударные акценты,
струю тартaрскую и прочее ему...
Всё громко капает; слеза звезду находит;
имея родину бездонную, заводит
во след еще одну; придумаем к чему.
Нив сфасаим пока, наби, туда отсюда;
что отличает нам пегаса от верблюда -
конька небесного ужо исполнит речь!
Души слюной когда из лона Прозерпины
когда пропитаны такие вдруг картины,
то посмеёмся, как вода размокла течь.
Тяжёлая слепая птица
назад в язычество летит,
и мир асфальтовый ей снится,
и Гегель, набранный в петит.
Михаил Лаптев
Вчера бы снег сегодня, если снова
легчайшая и зрячая основа:
проверено на нитке снега слово -
Господня нитка многое шумит
про двор асфальта с тенью неживою,
что стал хотеть лететь куда собою,
но расхотел лететь. Теперь летит.
Не тут же сведенборги замечали
того, что ясно выше и вначале,
но в ледяных концах седьмой печали,
смотря внутри, как бывший психократ,
я видел мне не демона с рукою -
тебя с тобой, который стал тобою:
ты треугольник вписывал в квадрат.
У Гегеля ищи, у Гераклита,
у кегля, у немецкого петита:
- Все вещи нет; одна вещей забыта;
Д р у г а я - вспоминается не как.
И Ding an sich за дымом или снегом
(душа моя твоей) серьёзно следом
вдруг потянула вверх. За чем же так.
Плеснув в раю, не растворившись в лимбе,
ты закипел в мемориальной колбе,
но, чистый дух, новорождённой лимфе
не всё кого толкнуть во что толкать
движением, достойным элеата,
как в этот снег, чья цель стоять куда-то -
в пустое тело, видимо. Опять.
Недалеко спросить у Променада
с кого нам жить и как всё это надо,
кому из неба треугольник ада:
кровь, дерево, железо и кирпич...
Но Миша - тенью брата или братом -
бьёт алфавит над городом квадратом!
Священный и спортивный паралич.
В словах Алексея Цветкова,
которые сразу любил,
цветник водевиля такого
понравилось, что находил -
на всё разложилась Эллада,
на всех филомела растёт,
а в чёрные дни Ленинграда
по Бродскому Питер бредёт.
Испуганный волк и указчик,
глотнувший из этих шагов,
предъявит тяжёлый образчик
классически чистых стихов:
"К слезам потянулась старушка
с готовой совой на плече,
с разбавленным болдино в кружке,
с капустой на мирном мече;
каррарская крошка под кожей,
папирусный вирус в перстах..."
Положим, каким-то серёжей
сыграют на данных страстях.
А мы - никакой победитель,
нам незачем лучше спешить.
Пускай разрывает учитель
набухшую красную нить!
Зачем, потяжелев, Ахматова-пчела
с картавым родником полёт переплела?
Как будет Гумилёв, которого читали
под гнётом мёртвых муз, либидо и печали?
Не знает отвечать наследный адамит,
но пробует стихи, очками шевелит,
и двигает в тетрадь искрящею рукою
не то, что о себе, а что-нибудь такое:
- Подушку второпях примерил Мандельштам,
сон именной сбежал по рёбрам и устам,
а там - подлёдный быт, журнальный клёв богатый,
гражданские долги и перевод горбатый.
Подлеченная речь, опричь прокат цитат -
у Нарбута всегда Зенкевич виноват,
у Бриков биллиард, и Шкловский, и чекисты,
у Мнемозины креп и холодок пушистый.
Поставлен разгребать исписанную мглу
крылатый эллинист кругами на углу.
Но чёрно-жёлтый свет на стогнах Петрограда
не переходит в смерть, как следует. Как надо.
Уже за прочерком не видно, кто из нас,
ещё которому не надо о котором,
как вдруг по скатерти копытами пегас
в гостях набросится за этим разговором.
Тогда раскольником старуха топоров
похожа Лотмана в Саранске на немного -
места помечены обмылком д и а л о г а:
саднит орудие в усах профессоров.
Объявит радио перегоревший луч.
В сортирах камерных исполнится музыка.
С размаху попою глотнём Кастальский ключ.
Чтоб горлом выпала червивая гадюка.
Горазд зашкаливать центонный громобой.
Держать просодией леса, поля и реки.
Печёнка звякает в народном человеке.
Чревата Родина акустикой такой.
До боли вкалывать машинке языка!
Сквозь треск поэтики, в числе коммуникаций
закурит "ЛЕРМОНТОВ" цыплёнка табака,
примерит лебедя накаркавший "ГОРАЦИЙ".
Но понадеемся, кто это произнёс,
что речь сработает, а сколько раз - не важно.
Молчать отважимся мажорно и протяжно
до ранних прописей, до азбуки всерьёз.
2.
Я как-то помнится, что "А" хотел сказать,
подвигав памятник защёчный! и чудесный;
в нём речь кончается то дёргать, то качать,
то: в столбик синтаксис нарезать интересный.
Богат, коллоквиум, промежностью, подчас,
слегка, эротики, допустим, структуральной,
из-под, весёлые, мы, вылезли, печально,
и, ну, затрагивать, культурных, васисдас!
Нам им чтоб хочется жилось наискосок -
кривило зеркало и кофе мимо чашки;
всё переставлено - попробуй, потомoк? -
там ударение, где вукбы на мубажке.
До референции, до кладчика всерьёз
молчать заслушаем негромко и нарочно,
что слово сделано, а кем из нас - конечно!
такпо при ветствуем к тоэто про изнёс:
"Чшу Шлуя вем удне, ехайскиа можи,
коде прываше вы? кугде бы на Аране,
не гурувех целай бужасшваннея пане,
кек жолевриный крин в чожиа лобажи.
Чшу нед Эрредую кугде-ту пуднярся?
Сай дринный вывудук, сай пуазд жолевриный!
Я списук кулебрай плучар ду саладины:
бассуннаце, Гумал, шогиа пелося".
Ну, допустим, не все. Но забыты.
Марсельезы мои, нереиды...
Я для них отсидел за столом
день победы, беды и обиды,
вроде сада серьёзен челом.
Дескать, что за четверг получился,
дымным деревом кверху спустился?
На четырнадцать детских шагов
что за ангел вздремнуть отлучился
со своих трудовых облаков?
Спим, ценитель и клумбы, и грядки.
А Ветровна, а птичка-тетрадка
мимолётом звучит по пути...
Это русская наша разгадка
Эфиопии нашей в груди.
Безусловно товарищ, певица,
Вы достойны сюда удивиться,
замещая журнальный улов
простака вне разряда столицы,
но в ряду просвещённых углов.
За недальнего света наградой
я поближе уйду, если надо
областные смотреть вечера:
ненаглядный пример листопада
был такой красовицкий вчера!
Здравствуй, тайная верность кому-то,
и молчания, здравствуй, минута;
до свиданья, мой голос любой, -
в жадном горле застряла монета;
марсельеза; любовь; не любовь.
Так сказать, ничего не сказать;
всякой буквой листок исчеркать -
кто за осень, которую летом?
кто за слово (оно почему)?
кто за дерево, дождик и тьму?
мы за них побываем поэтом.
Он стакан и язык растолок,
чем нашёл от себя порошок;
оказавшись в крови у гурмана,
порошок произвёл тошноту -
жуткий гнозис прихлынул ко рту,
и взяла объяснилась камена:
"Со вселенскою скорбью в паху
ты гоняешь перо на меху,
верный топике огнеупорной;
перестать не умея никак,
нос и локоть, штаны и пиджак
ты заляпаешь музыкой чёрной.
Всё мрачнеет тебе, подлецу...
Ты ли тенью скользить по лицу,
я ли может за кем воздержаться,
враг землистый, братан вороной,
ты бессмертен, но ты - неживой,
и будить мне не хочется братца".
Как сказать ни о чём: не сказать.
Что ж, камена, давай пропадать!
Ничего нам друг другу не надо -
только дерево, дождик и тьму,
только слово, и то никому
ни за что, обещаю, награда.
.никто по именному падежу,
о чём на ты немедленно сужу,
когда стоит падёж заглавной точки?
На всю трибуну сварен пушкинист:
пересолить пушистые листочки
в архивный хор готовится солист.
2
Но с чем теперь на вкус твоя строка,
что, верится, хвалили где река?
как тело ты? кем дух твой без названья?
Тут дело речь вовсю произошло,
не потому, чтоб вымучить мычанье,
а для того, чтоб грустно и тепло.
3
Велик словарь - предатель и герой.
Склони тебя перед его горой,
столь высоко закрытой в цвет заката,
что ты, перстом вскочив на карандаш,
туда стишка, едва стишком куда-то,
слегка навек попишешь и отдашь.
4
Мне смерть - ОГО! а ты весьма сумел...
Но разве телевизор твой удел,
дабы питаться собственною тенью?
нет, станешь - плaчу - самое дитя,
дождём-темнея, празднуя-сиренью
и ангелом-летая, не летя.
5
Так навсегда не частые из нас,
как много хорошо пока сейчас, -
ну, кофеёчек, юбочка, журнальчик...
Была бы вечность, вот бы мы её!
которую запомнил очень мальчик:
скамейкин двор и прочее своё.
6
Захочется чужого, да куда...
Растёт губам красавица вода,
жаль, есть в конце, никак сказать, зараза?
Алалия, десятая сестра,
перевела, что зря обед заказан
из музыки, любви и топора.
7
Казалось бы, увы? А не спеши.
Приборов мимо лиру раскроши
на тридцать три игрушки, не игрушки,
и за столом веди себя народ,
пустыней было что пропал пирушки,
но справился - читать торобоан.
8
Хотя не читка пробует сердца,
порви рецепты общего лица:
не видя рая, побояться ада
нигде ничем ничуть ни не за что
ни с кем и нe с кем никогда не надо!
Мне был анальгином вдвойне Аполлон;
негаданный всуе товарищ
играть принимался с различных сторон,
а я полюбил его игрищ -
пуская слюной изумрудный алмаз,
пернатый гусар прогорал всякий раз;
извергнув такого урода,
стремглав отдыхала природа.
За этим процессом смотря наобум,
уверенно сбившись со слога,
не в праздничный траур я дудку обул,
но в пульс одного педагога,
что жил со дня на день, как чёткий сверчок,
пока не сорвал понемногу урок,
доверчиво предал знакомых
детей и зверей насекомых.
Медвежий комарик, щенок муравей,
извольте заслушаться сами,
как он расплескался в древесной траве,
весёлыми рея ногами:
"Не то чтобы вахту я в силах стоять,
но зов долга долго зовет прозябать, -
грешить приближается нимфа,
грохочет железная лимфа".
А дудке по совести нотный паёк -
сквозь смех она вроде поплачет,
приветливо слёзы подсыплет в платок,
подушку подружкой назначит,
и в каше щебечет, и в чаще горчит,
всего-то себя зарывает в зенит...
Ух, ты ж моя светлая дудка!!!
судьбы воровская находка.
Ботаника эха твоё ремесло,
генетика, в принципе, звука;
недаром нам общее сердце свело
борьбой до последнего стука.
Недаром сорняк, испуская вокал,
цветочные розы топтать поскакал
(прости ему шум нетипичный,
поскольку он редко тепличный).
Оркестр в мозгу осторожно пророс,
арийская ария спела,
чтоб стал ностальгия втройне кипарис
сотруднику милого дела.
Прошу, передайте моей госпоже
всё то, чем я вот объяснился уже,
что творчество - сложная штука...
Пусть будет паскуде наука.