Гришу Костаки жалко. Перестало ему что-то везти в последнее время. Работу сделал - не заплатили, начал возмущаться - не заметили, скандалить стал - дали в глаз и уволили. Он неделю дома просидел. Не хотел с фонарем на людях появляться. Книжки читал, телевизор смотрел. Короче, раны зализывал. Физические и моральные. Опять же, раздумывал, чем дальше в жизни заниматься. Придумал. Прошелся по газетам: Я, мол, независимый журналист, материалы на какие темы могут вас заинтересовать?
А там, в газетах, такие же независимые, как и он сидят. Им тоже всем в глаз дали, только раньше и не в прямом смысле. Не нужен им Гриша, мешает даже. Лучше бы он из канадской оптовой компании был, резиновые карандаши и деревянные ластики настойчиво предлагал. Такого выгнать проще и совесть мучить не станет. А Гришу не гнал никто, даже вежливые слова говорили. Но материала не взяли ни одного, сколько он ни носил. Ни про дурной вкус нашего мэра, ни про безобразия в канализации... Причины разные называли, а результат всюду один получался.
А Гриша находил своим неудачам объяснение, винил только себя и продолжал искать такую тему, чтоб материал пошел.
И вот, сижу я как-то на днях у подъезда, курю. Смотрю, Гриша с улицы во двор заворачивает. Только странно как-то заворачивает. Траектория движения не гришина: углы все, не только острые, но и вполне тупые, обходит, узких мест избегает и правую ногу волочит.
- Где это тебя, угораздило? - спрашиваю.
- Да-а... Производственная травма, - мямлит Гриша, и норовит проскочить - он мне червонец должен, второй месяц не отдает. Но с его ногой меня проскочить не так просто.
- Ладно тебе, - говорю, - Костаки. Садись, покурим. Червонец - не деньги. Отдашь, когда будет. Кто ногу-то выровнял? У тебя вообще, я смотрю, новая работа - опасная. На той - три года проработал, пока в глаз дали, а тут месяца не прошло, уже ногу тянешь. Так не долго совсем ноги протянуть, - смеюсь. А что, шутка хорошая. Игра слов.
- Да тут француз приезжал, Жак Руа, писатель. Ему три года назад Гонкуровскую премию дали. Не слышал?
- Нет, - говорю. - Такого, чтоб французские писатели нашим мужикам ноги ломали, я еще не слышал. Но удивляться нечему - порядочным людям премий не дают, это я точно знаю. Рассказывай.
- Ну не лично, он, - полез в тонкости Гриша. - Не непосредственно...
- Охрана, значит, - догадался я. - Ну, не тяни. Рассказывай.
А история простая оказалась. Никакого криминала.
Забежал как-то Гриша по своим журналистским делам во французский культурный центр. Там ему бумажку дали, что приезжает писатель Жак Руа, автор того и сего, лауреат Гонкуровской премии. Прочтет для романо-германских студентов лекцию, а через день поучаствует в дискуссии: "Что такое поколение?" Все желающие приглашаются...
Покрутил Гриша в руках бумажку и удивился. У нас книжек Руа ни единой не вышло. Не считают украинские издатели романы Жака Руа достойными перевода и публикации. И Руа наших литераторов наверняка не знает. Откуда, если подумать? А коли так, то зачем он сюда приехал? Удовлетворить этнографическое любопытство? На Таити был, в городе Мале, вечнозеленой столице Мальдивских островов пролетом останавливался, на Украине еще побывать осталось и можно возвращаться к себе в гасконскую деревеньку, греть кости у камина и вспоминать дни босоногой юности... Так, что ли? Вот об этом Гриша и хотел спросить писателя.
На лекцию для студентов Гриша решил не идти, но на дискуссию собирался заявиться. Он рассудил, что студентам переводить француза не станут - они сами переводами подрабатывают, а для общения с широкой интеллигентной публикой переводчика пригласят. Французским у нас все-таки не каждый владеет. По-английски многие с пятого на десятое понимают, прежде это называлось "читаю и пишу со словарем", с русским и украинским проблем у людей тоже нет. Но с французского и обратно нужно переводить. Поэтому Гриша отправился обсуждать проблемы поколений. Местом встречи был назначен кабак "Кулемет".
В "Кулемет" Гриша прежде не заглядывал, но был наслышан. Рассказывали, что по-русски там не говорят, а если надо выразить мысль или пожелать какое-нибудь блюдо, то пользуются рiдною мовою. И правило это общее, даже для тех, для кого она не рiдна вовсе, как, например, для Гриши. А что бывает с теми, кто правило это нарушает, Гриша не знал, потому что никто его в "Кулемете" не нарушал никогда.
Впрочем, и он нарушать ничего не собирался. Греческий Гриша Костаки забыл три поколения назад, а разницы между украинским и русским не видел. Ему денег заработать надо было, а на каком языке пиво в "Кулемете" заказывают, Гришу не интересовало.
Поднявшись в зал, он огляделся и затосковал. Во-вторых, потому что все столики были заняты, и свободных Гриша не видел. А во-первых, потому что занимали эти столики редакторы отделов тех самых газет, которые не брали гришины статьи. Редакторы сидели с дамами и друзьями, пили коньяк, из широких, как и положено, бокалов. Они громко говорили, и еще громче смеялись. Внимания на Гришу никто не обращал, но не это его огорчало. Гриша понял, что газетные начальники сами решили все написать про Гонкуровского лауреата, задать ему вопросы, выслушать ответы и на следующий день опубликовать эти ответы в своих газетах. А Грише снова досталось место для бедных у стены, откуда он ничего не увидит, а его никто не услышит.
На всякий случай он ткнул под нос официантке в синих джинсах и желтой майке бумажку из французского культурного центра.
- Француз сегодня у вас будет? - спросил Гриша официантку на автентычной мове.
Официантка долго крутила в руках бумажку, разглядывала надпись Cafe-debat "Kulemet" и наконец пожала плечами: Наверное, у нас.
Гриша сделал круг по залу, но свободных мест по-прежнему не было, и он отправился в туалет. Рядом с туалетом Гриша заметил еще одну небольшую комнату. В ней стояли столики, и за столиками сидели люди. Среди них не было редакторов и знакомых журналистов, но дискутировать с французским писателем собирались именно тут. Сам писатель уже сидел за столиком, в глубине комнаты, пил пиво и курил, выдыхая дым медленно и красиво. Гриша плюхнулся на первый подвернувшийся стул, но устроители вскоре попросили его пересесть, и даже показали куда именно. Так Гриша оказался неподалеку от Гонкуровского лауреата, но далеко от входной двери.
Он пожалел об этом уже через пять минут после начала. Переводчика не было. Говорили по-французски. Одни лучше, другие хуже, одни быстрее, другие медленнее - не все собравшиеся были гражданами Французской республики, но перевод не требовался никому кроме Гриши. Поэтому никого не переводили. Будь рядом дверь, он бы ушел. Но двери рядом не было, а чтоб добраться до нее, Грише пришлось бы поднять и самого писателя, и еще десятка полтора человек, пройти, наступая им на ноги и извиняясь. Гриша остался сидеть.
Какое-то время он рассматривал собравшихся. Пришло немало женщин разного возраста, но взгляд остановить было не на ком. Гриша слышал, что француженки страшны, но тут подумал, что дело не в гражданстве, а в языке. Страшны не француженки, а женщины, которые говорят по-французски. На этом языке много говорить нельзя - на фигуру плохо влияет, кожа портится, лицо становится лошадиным. Вот мужчинам французский не очень вредит. Взять того же Руа. Постаревший домашний ребенок. Капризные губки, живые глаза шалуна и всеобщего любимца. И говорит, кстати, не глупые вещи. Местами даже смешно. Грише понравилось рассуждение о надуманности и неуклюжести термина generation...
Тут Гриша поймал себя на том, что улавливает суть разговора. То есть не все, но пятую часть он понимал. А когда говорили наши, то и четверть. За счет внятного акцента и общепринятой жестикуляции. Гриша прикрыл глаза и попытался представить, что собравшиеся - жители небольшой деревни, на юге Уэльса, к примеру. Они говорят по-английски и Гриша их понимает, но английский у них не академический (услышав их, Оксфордские профессора кривят губу и вздергивают подбородок). Такой себе, доморощенный, сельский английский. Тот английский, которому учили Гришу - правильный и красивый, а этот... ну, какой есть, такой есть.
Долго слушать малообразованных крестьян было утомительно. Тем более, что Гриша не мог поучаствовать в разговоре. И это его огорчало. У Гриши темперамент черноморский, южный. Он свое мнение по всякому поводу имеет и от окружающих его никогда не скрывает. А тут такое...
Два часа Гриша промучился вынужденной немотой. Но зато, он придумал, как оформит материал об этом культурном событии. На столиках лежали небольшие, желтого цвета бумажные папки. Несколько страничек, вложенных в каждую из них, были заполнены цитатками. Что считал поколением Ортега-и-Гассет, как его определял Сартр...
Едва ведущий объявил встречу законченной, Гриша схватил одну из папок и подскочил к писателю.
- Не могли бы Вы одной фразой ответить на это вопрос, - попросил Гриша, протягивая Руа папку. На обложке была отпечатана тема дискуссии: Qu'est-ce qu'une generation?
Гриша уже видел рядом со своим материалом в газете фотографию этой папки с автографом Гонкуровского лауреата. Не простой бессмысленный росчерком, но лаконичный, афористичный ответом на непростой вопрос.
Гриша говорил с Руа по-английски. Француз выслушал его, посмотрел на потолок, на бутафорские пулеметные ленты, развешенные по стенам, и ответил Грише по-французски.
- Я не для того тут два часа распинался, подыскивая непростые дефиниции на своем родном языке, чтобы сейчас, как малолетний школяр, бросив все, выслушивать дурацкие вопросы на чуждом мне наречии, - ответил Грише французский писатель Руа и отвернулся, чтобы дать автограф на упаковке сигарет "Прима" клячеподобной даме.
Может быть, он ответил не совсем этими словами, может быть, и смысл его слов был совершенно другим, но он ничего не написал на Гришиной папке. А Грише ведь все равно было, что ему сказал француз. Плохо, что не написал ничего.
- Ну, а ногу-то? - напомнил я Грише. Все-таки гады, эти французы. Вот, сейчас бы пошел мстить за гришину ногу. Тем более, что он мне червонец должен.
- Спускался по лестнице после всего этого безобразия и упал. Нога подвернулась. Колено ушиб, - ответил Гриша и собрался уходить.
- А при чем тут француз? - удивился я.
- Ни при чем, - пожал он плечами. - Я же тебе сразу сказал, ни при чем.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
