Большой указательный средний мизинец
и один затесался среди них безымянный
как солдат неизвестный как внезапный разиня
посредине спешащих застыл деревянный
Может просто заслушался птиц пересмешкой
может имя забыл. Так обнаружив
с удивленьем в кармане случайную пешку -
вдруг замрешь обездвижен обезоружен
А вокруг зачинается последний день зимний
на скелетах весны золотых соловьев
блики солнца. Тут понимаешь - от того он без имени
чтобы дать ему имя. Твое.
Кончились сказки про тычинки и пестик,
про белого аиста и про капусту:
в первый раз одну отпустили на дачу.
И теперь она молча снимает крестик,
кладет на стул, передумав цепляет на люстру,
на всякий случай, и на удачу.
Он лежит, ощущая спиной каждый шов
на простынке. Двор заливает, как из ведра.
Она глядит в потолок, очень тихая,
говорит, мол, может время еще не пришло.
И он чувствует внутренней стороной бедра,
как оно тикает.
Жить бы у моря, и чтобы всегда
начало зимы или поздняя осень
время, когда берега, и сушу вообще, вода
особенно сильно пытается сбросить
в себя же. Выходить на балконский
(еще в лисьей шапке из листьев)
где спеют напротив, поспешают оконца
утренним солнцем излиться.
Курить исключительно трубку
Писать акварелью лишь море и горе
его. Слушать молчание рации.
По капитански, из рубки
смотреть, как жизнь меняет героев
не трогая декорации
Время - зима, время - обновлять гардероб:
Саньке - пальтишко, деду - тисовый гроб.
Комната, на покойном пристроился кот,
искоса смотрит, будто занятый лапой,
за мотыльком под бесстыжею лампой -
прокурена так, что вот-вот поплывет,
засквозит в черные щели пространство -
все здесь жаждет призрачных странствий,
вот и стул принимает очертания лошади,
ей не терпится, терпкий вкус ожидания
вяжет глотку хурмой; вот и шкаф уже здание,
вот и пол почти вписан в пол площади.
Санька, рядом мертвец, меж оконных рам,
делящих мир на этот и тот, напополам,
с виду почти живая, жирная черная муха,
а внутри, как в скафандре, - пугающе пусто.
Дальше - одинокий прохожий, как дустом
присыпанный снегом. Нелепая погремуха
в божьих руках. Но все еще что-то стучит
внутри человечка, гремит, как гремят ключи
на поясе у содержательницы борделя.
И долго еще, может оттого, что неповторимо,
перед глазами: прохожий идет мимо,
и от мороза, как от стыда, щеки его зардели.
Чарльз идет по дороге
и отбрасывает Генри
Генри ломается в двух местах
там где начинается тротуар
когда Чарльз проходит мимо машин
припаркованных тут и там
Генри запрыгивает на них и танцует
иногда он садится в одну из них и засыпает
но утром его всегда будит невыносимое
будничное солнце
и он снова плетется за Чарли
когда Чарльз входит под тень платанов
тянущихся аллеей вдоль побережья
Генри по быстрому смывается в бар
и цепляет там еще не очень старых женщин
но потом всегда заявляется к Чарльзу
потому что обычно остается не у дел
а если что и выгорает -
идти все равно больше некуда
когда однажды бредущий Чарльз
засмотрится на парочку нейлоновых ножек
и не заметив открытый люк
провалится в канализационный колодец
Генри постояв с минуту
вздохнет с облегченьем
и пойдет дальше свободный
в 2043-ем
меня уменьшат в размерах
и посадят в стеклянный куб
стоящий на столе в очень
светлой комнате окруженный
толпой в белых халатах
я как и раньше не обращу на этих
людей склонившихся надо мной
и следящих за тем как
я хожу туда-сюда сюда-туда
и что-то бормочу себе под
нос никакого внимания
и один из них молодой но
уже с бородкой в очёчках
вдруг не вытерпит и
запрыгает от радости
захлопает в ладошки
воскликнет: смотрите
уму непостижимо
он все еще пишет в рифму!
Здравствуй, любимая, вместо имени - пропуск,
вместо слов - сетка тропов опутавших топос:
Зима отступает, как гигантский октопус,
и соседи уже планируют отпуск. Отпуск
и мне бы не помешал, не представишь, так я устал
от составов грохочущих строчек.
Да и те, что тебе километрами слал,
все пропали в туннелях точек. Ночью
я видел, как жёлтые бусы окон
слетели с пути, как с оборванной нити.
И в одном из них я, залитый лимонным соком, -
жук, застывший внутри сукцинита.
Два брата
Саша и Леша, всюду вместе:
с маленьким зеленым ведерком - удить рыбу
с одним сачком на двоих - за бабочками.
Когда кидались черной рябиной или
репейником, когда играли в казаков-разбойников
всегда в одной команде, всегда
заодно, в одинаковых белых трусиках
и белых панамках, с круглыми животиками
с пупками-кнопочками. Белозубые.
На большой, чуть покосившейся террасе
с красным абажуром над круглым столом,
где отец их любил пить чай с сигаретой
и томиком Чехова, сейчас
пусто, из щелей в полу сквозит холодом
на буфете забытое яблоко, ржавое
на срезе. На дверной раме
(двери большие, принесли из усадьбы, когда
ту ломали) отметки карандашом
"Саша 5 лет", "Леша 3 года", "Саша 6 лет"
"Леша 4 года", "Саша 9 лет", "10 лет",
"11" "12". "Леша 4 года".
буковски никогда никому не верил
буковски никогда не говорил я поэт
буковски никогда не завел бы себе жж
но если вдруг, то никогда бы в него ничего не писал
а миллионы людей читали бы пустой журнал буковски
и восхищались бы буковски
и если вдруг что и написал, то что-то вроде
"склизкая и влажная"
да, так просто
склизкая и влажная
и все бы подумали - пизда
все бы подумали про пизду
и тогда бы буковски окончательно умер
где-нибудь в старом сквере, окруженный стаей безмозглых птиц
ожидающих вечной манны небесной
и никто бы не знал, что он имел виду
может улитку, может это просто пара ненужных слов
никто никогда не понимал буковски
правда, был один парень
он почти понял буковски, он так думал
так думали и остальные
не знаю где он сейчас, жив или
умер, как многие до него и после
в любом случае
не хотел бы я оказаться на его месте
когда тебе стукнет тридцать
у тебя будут дети, работа
и может быть любящий муж
ты будешь приходить поздно
а уходить еще до рассвета
вечерами, как на автопилоте
разогревать на унылой кухоньке
на ужин полуфабрикаты
и много курить
когда тебе стукнет тридцать
ты будешь с трудом засыпать
и в одну из бесконечных ночей
ты не встанешь тихо с постели
босиком, не включая свет
не прокрадешься в ванну
не вытряхнешь в ладонь
горстку успокоительных
и не запьешь коньяком
как обычно
в потрепанной записной книжке
ты найдешь мой старый номер
немного помедлишь, и позвонишь
когда тебе будет тридцать
я буду спать в каком-нибудь парке
безумно пьяный и безумно счастливый
облепленный замерзшими голубями
как собственный памятник
далеко нерукотворный, но работы
двух лучших мастеров во всем мире
я буду спать... если все еще буду
когда тебе стукнет тридцать
Подпишешься на журнал на год вперед
а тебя на завтра машина собьет
Или кирпич на голову упадет
Или какая другая беда произойдет
В общем, будешь не здесь стоять, а у райских ворот
Но почтальон ежемесячно, не меняя лица
будет в твой ящик опускать свежий номер
А когда он забьется письмами до мертвеца
станет складывать рядом
Оплачено же
И насрать, что помер.
Было два человека: один -
В сером пальтишке, с папиросой в зубах
другой - по виду, можно сказать, господин
на деле - не при делах, сидит на бобах
Один облюбовал Канзасский вокзал
другой обитал в комнатушке на Невском
соседа, кандидата, он за глаза
называл пидарасом, кропал про него юморески
Однажды, кажется в марте, когда
деревья роняли снег, а солнце светило болезно
капающая из крана вода
переполнила чашу, через края полезла
В протоколе тот случай обозначили так:
"убийство на бытовой почве".
Благодатная почва, только всходам пятак
за тонну самая красная. Отче
наш прочитал, перекрестился, сплюнул.
Господин с Невского быстро собрал багаж -
пара трусов, рубашки, бритва, - и дунул
в страну больших невозможностей, где если богат
(так он думал) все спишется, сгладиться,
в общем, не останется никаких белых пятен,
где жизнь непременно наладится
а ветер с прерий прян, и чертовски приятен.
Тем временем, тот, что в сером пальто,
проиграл последнюю ценную вещь
(ол-ин, с кикером дамой и парой вальтов) -
смешной котелок, скрывающий плешь.
Поднялся с ящика, на котором сидел
отряхнул брючки, побрел по перрону.
Поезд о прибытии прогудел, прогудел
и замер, вспугнув с насеста ворону
Ворона кружилась и видела как
человек с круглой проплешиной
обычный американский простак,
пнул банку, послав её к лешему
Выудил откуда-то из кармана заточку
и со словами: "Эй, господин!"
поставил на нем жирную точку.
Михаил Ковсан: Чужие сны[Будет фейерверк: радужно весёлое многоцветье, набухающие на чёрном фоне неземные цветы, яркие нити, небо с землёй единящие...]Анна Нуждина: Литературный туризм. О модели организации стихотворения Вадима Муратханова "Путешествие"[...в наше время клипового мышления именно литературный туризм способен сосредоточить на себе истинное внимание аудитории. Это принципиально новая техника...]Александр Попов (Гинзберг): Детские стихи для читателей всех возрастов[...Но за Кругом за Полярным / Дом замшелый в землю врос: / Там живёт непопулярный - / Настоящий Дед Мороз!..]Илья Будницкий: Заморозок[И все слова, как осенью листва, / Сошли с небес и стали покрывалом, / И я ищу не с музыкой родства, / Не с общечеловеческим хоралом...]Владимир Бененсон: День, когда убили Джона Леннона[...Несмотря на сытый желудок и правильное содержание алкоголя в крови, спать не хотелось, и воспоминания о тех шести месяцах службы под Наро-Фоминском...]Надя Делаланд, Подборка стихов по материалам курса стихотерапии "Транс-формация"[Делаландия - пространство, в котором можно заниматься поэзией, живописью, музыкой, психологией, даже танцами... В общем, всеми видами искусства, только...]Наталия Прилепо: Лодка[Это твой маленький мир. Здесь твои порядки: / Дерево не обидь, не убей жука. / Розовым вспыхнул шиповник, и что-то сладкое / Медленно зреет в прозрачных...]Борис Фабрикант: Стихотворения[Пробел в пространстве залатать стихами, / заштопать строчкой, подбирая цвет, / не наглухо, чтоб облака мехами / дышали вслух и пропускали свет....]
