Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Конкурсы

   
П
О
И
С
К

Словесность




ПОВЕСТЬ  О  БЕЗМЯТЕЖНОМ  ДЕТСТВЕ

(приквел "Повести о дружбе и спецслужбе" и "Повести о прошлогоднем снеге")


Часть первая

Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Иосиф Бродский

Глава первая

Место действия - Андрианополь
Время действия - 22 января 1979 года

I

Дубак стоял жуткий. Ученик девятого класса Владимир Ведрашко даже чуть-чуть пожалел, что не послушался бабушку. Хотя вообще-то Владимир бабушку слушался редко. И когда сия убеленная сединою старушка стала вдруг нудно настаивать, чтобы внук надел не модную шведскую куртку, а древнюю дедушкину шинель, Ведрашко сперва, если честно, подумал, что бабушка делает это в порядке черного юмора.

Ведь как ни глупа была бабка, но даже она понимала, что взрослый шестнадцатилетний мужчина не может гулять по городу в генеральской шинели со споротыми погонами. И когда внук, отстояв свой наряд, с боем прорвался на лестницу, бабка, конечно, только для виду крикнула:

- Вова, на улице хо-олодно! Шапку надень!

Тем более, что Владимир всех этих воплей уже и не слышал.

Вихрем скатившись по лестнице, он миновал потухший лет двадцать назад камин и вылетел, словно пробка, наружу.

Несмотря на то, что телевизионный диктор Сереженька (высокий и томный брюнет, любимый телеведущий бабки) сулил ближе к вечеру аж "минус сорок", электронное табло во дворе показывало только "минус двадцать семь". Пустяки, по большому счету. И Ведрашко, поглубже зарыв подбородок и щеки в негреющий воротник модной куртки, вприпрыжку помчался к ближайшей станции метрополитена.

До ближней ямы метро было метров четыреста. В обычные дни он даже не замечал этой крошечной полуминутной пробежки, но сегодня (несмотря на то, что предсказанные красавцем Сереженькой кары небесные еще даже толком не начинались) Владимир успел припомнить и бога, и черта и, чего там греха таить, не раз и не два пожалел, что не послушался бабушку.

"Ах, - с горечью думал Ведрашко, - как бы сейчас была к месту именно эта дедушкина шинель - тяжелая, толстая, длинною почти что до пяток, добротная старорежимная вещь, не чета нынешним жиденьким балахонам, беззастенчиво содранным с экипировки французской армии!"

А то, что мимо идущие барышни хихикали б и косились...

Да насрать!

Во-первых, мимо идущим барышням сейчас не до ученика девятого класса. Во-вторых, и самому Ведрашко сейчас, прямо скажем, слегка не до барышень. А, в-третьих... яйца дороже. Ибо адская стужа, давно отморозив и уши, и ноги, мало-помалу добралась и к...

А вот и метро!

Ведрашко нырнул в прикрытую шапкою белого дыма яму и, не чуя одеревеневших ног, рысью помчался по переходу. Вон ряд тяжеленных стеклянных дверей, вон божественно-теплый предбанник, вон частый строй пропускных автоматов, вон жирно переливающаяся под лампами темно-коричневая эскалаторная лента, вон залитый светом гранитный перрон, вон новый, отделанный розовым пластиком поезд и вот - наконец-то - вернувшаяся к ученику девятого класса способность думать о чем-нибудь, кроме холода.

"О чем-нибудь" - это значило о девушках.

А напротив Ведрашко стояла настолько потрясная телка, что он тут же мысленно поблагодарил бога за то, что не поддался бабкиным проискам насчет зимней формы одежды. Хорош бы он был сейчас в генеральской шинели! Хотя, если честно, то даже и в лучшем своем наряде: в синей импортной куртке, широченных бананах и привезенных двоюродной теткой из Осло кроссовках - ученик девятого "а" не вызывал у стоящей напротив секс-бомбы ни малейшего интереса. Она смотрела на без пяти минут выпускника 999-й элитной гимназии как на пустое место.

Ведрашко тоже решил в ответ игнорировать ее выглядывающие из под искусственного меха прелести и попытался подумать о чем-нибудь постороннем.

Ну, скажем, о... литературе.

На днях они проходили "Миннезингеров" Собинова. И хотя Владимир привык испытывать почти автоматическое почтение ко всем включенным в программу шедеврам, "Миннезингеры" ему не понравились. Они показались ему чересчур холодными и находящимися под слишком явным влиянием современных Собинову французов. То бишь, Мериме и Юго.

- Ну нет, - подумал Ведрашко, - когда я стану писателем (а в том, что он когда-нибудь станет всемирно известной акулой пера, ученик девятого "а" не сомневался ни секунды), я буду писать совсем по-иному.

И воображение тотчас же перенесло его лет на пятнадцать вперед - в нереально далекие девяностые годы. Старый кайзер уже, естественно, помер, и Бронзовый Трон в Гранитном Дворце унаследовал ... нет-нет, не его неприятно-слащавый отпрыск. На престол своих предков взошел родной кайзеров внук, а в роли регента выступил всенародно любимый рейхсмаршал Штейнберг. Но это, в общем, не важно. А важно лишь то, что юный писатель Владимир Ведрашко живет в продуваемой всеми ветрами мансарде (дура-бабка из дому его, естественно, выгнала) и пишет роман о...

...Ученик девятого класса, если честно, не может представить тему своего будущего сочинения, но ясно видит его темно-малиновый переплет и золоченые буквы заглавия (роман называется "Повесть о прошлогоднем снеге"). Хотя в самом-самом начале ни переплета, ни титульных букв еще, естественно, нету, а есть лишь толстая пачка покрытой машинописью белой финской бумаги.

Ведрашко бегает по редакциям, пытаясь эту толстую пачку пристроить, но понимания там не находит. Так продолжается целых два года. Юный гений близок к отчаянью, но вот однажды его мансарду сотрясает долгий и громкий звонок.

Юный гений подходит к дверям.

На самом пороге - двое.

Один длинный, в енотовой шубе, второй - маленький, в тесном пальто.

- Разрешите представиться, - с достоинством говорит енотовый, - Сигизмунд Хайнц Гиом и, - он показывает глазами на маленького, - Вильгельм Гиероним Лягдарский.

(Услышавший эту короткую фразу Владимир Ведрашко на пару минут теряет дар речи, ибо "Гиом" - это фамилия авторитетнейшего литературного критика, а Лягдарский - всамделишный классик, чьи тексты они проходили в школе).

- Вы позволите нам войти? - интересуется слегка оскорбленный его безмолвием мэтр.

Ведрашко поспешно кивает, ибо способности говорить еще не обрел.

Все трое проходят на кухню.

- Так значит вот вы какой! - произносит маститый критик, снимая шубу и оставаясь в негнущихся джинсах, сверкающей кожанке и нежно-сиреневой водолазке.

- Ты, Сигизмунд, не конфузь мне молодого человека, - басит живой классик, тоже снявший пальто и открывший досужим взорам великолепный черный костюм явно лондонского производства. - Скажите, Владимир... как вас по батюшке?

- Викторович, - наконец произносит хоть что-то Ведрашко.

- Скажите, Владимир Викторович, вы в этих хоромах давно живете?

- Третий год, - отвечает Ведрашко.

- А сами откудова?

- Я... местный. Андрианопольский. Закончил 999-ю гимназию и три с половиной курса университета.

- Что вы говорите! - кивает красиво вылепленной головой живой классик. - А по повести вашей не скажешь. Такой кристально чистый язык! Такое дотошное знание жизни всей народной! Мы с Сигизмундом грешным делом подумали, что вы откуда-нибудь... с Урала. Я правду говорю, Сигизмунд?

- О, да, - подтверждает маститый критик. - Чистейшую правду. Лично мне в написанном вами романе всего больше пришлось по сердцу...

...Чем завершилась беседа трех литературных светил, человечество никогда, к сожалению, не узнает, потому что именно в это мгновение метрополитеновский диктор объявил переход на станцию Марфопосадская, и ученик девятого класса, весьма не по-джентльменски толкнув некогда проигнорировавшую его секс-бомбу, стал усиленно пробиваться к выходу.


II

Пока он ехал в метро, на улице похолодало. "Градусов тридцать", - осторожно прикинул Ведрашко. Хотя за те десять-пятнадцать минут, в течение коих, выбивая ногами веселую дробь, он прождал "девятнадцатого", Владимир свое мнение подкорректировал и решил, что на улице все тридцать восемь.

(Подумать, что сорок, он все-таки не осмелился).

Сквозь щелястые двери автобуса здорово дуло, но, к счастью, на улице Салова в салон набилась целая группа ребят из кулинарного техникума, и в образовавшейся давке Владимир чуть-чуть отогрелся. Правда, тут же возникла новая сложность. Почти все набившиеся были девушками, и у зажатого между их огнедышащих тел Ведрашко тут же случился неконтролируемый приступ эрекции, которую ни дурацкая куртка, ни свободные импортные штаны ни черта не скрывали.

Впрочем, могучие поварихи случившейся с ним катастрофы вроде как не заметили. Правда, пышечка справа премерзко хихикнула, но кто ж его знает, отчего хихикают эти пышечки, и что там вообще у них на уме?

"А интересно, - подумал Ведрашко, - когда я стану всемирно известным писателем, научусь я описывать внутренний мир таких дур или нет?"

...Ввинтившийся на следующей остановке в салон двенадцатипудовый дядя так припечатал Владимира, что охота рассуждать на отвлеченные темы у него тут же пропала. Ему осталось заботиться лишь об одном: о том, чтоб сначала хотя бы чуть-чуть отпихнуть его дышащую перегаром тушу, а потом набрать в свои легкие чуточку воздуха.

А еще минут через восемь пришел черед выходить и самому Ведрашко. Кое-как оттолкнув многотонного дяденьку, сквозь трепетный строй поварих он пробился наружу. Потом вприпрыжку промчался сто метров до школы, пулей взлетел на четвертый этаж, вбежал в свою комнату, бросил под койку собранный бабкой рюкзак с вещами и галопом понесся к учебному корпусу.

...Самым первым у входа в класс он увидел фон Бюллова (подпольная кличка "фон Булкин"). Булкин смотрелся в карманное зеркало и самодовольно расчесывал свои недавно выросшие усы. Расчесывать, собственно, было особенно нечего - пять-шесть волосин, но абсолютно безусому В. В. Ведрашко видеть даже такие усы было очень обидно.

- Хэллоу, Ген, - ничем не выдавав испепелявшей его сердце зависти, поприветствовал он фон-барона, - как там сегодня Аллочка?

- Говорят, что лютует, - степенно ответил Булкин. - В желтой кофте пришла. Предзнаменование нехорошее.

("Аллочкой" за глаза называли преподавательницу английского языка Аллу Кербер - суровую пятидесятилетнюю тетку, которую вся их 999-я школа боялась до нервных обмороков).

Булкин как в воду глядел. Алла была в желтой кофте, крупных розовых бусах и засохшей позавчерашней косметике. Более верные признаки неминуемого Великого Гнева выдумать было сложно.

- Гудмонинг, чилдрин! - пророкотала Аллочка, стремительно заходя в класс.

- Гудмонинг, чича!- вразнобой стуча стульями, нестройно ответили ученики.

(Доброе утро, дети!

Доброе утро, учитель!)

- Ви шел бегин ауа лессон, - продолжила Алла, - виф э вери интрестин фим, - сделав краткую паузу, она подошла к доске, взяла кусочек обернутого в клетчатую бумажку мела и аккуратно вывела, - вэ нейм ов вэ фим из ЛАНДОН. ЛАНДОН из вэ кэпител ов Грейт Бритэн. Итс вери оулд, биг энд бьютифул таун...

(Мы начнем наш урок с очень интересной темы. Она называется "Лондон". Лондон - столица Великобритании. Это очень большой, очень древний и очень красивый город... (англ.)

Покуда шел процесс объяснения, Алла была почти не опасна и Ведрашко (подпольные клички - "Ромашкин" и "Лютиков-Цветочкин") позволил себе немного расслабиться. За что тут же и поплатился.

- Вэдряшко, репит вот ай сэд2! - услышал он гневный голос Аллочки.

(Ведрашко, повторите то, что я сказала!)

- Э? - еле слышно проблеял Ведрашко, полностью погруженный в рассматривание металлической змейки на платье сидевшей на передней парте Петровой.

- Вэдряшко, континью вэ сентенс: "Ландон воз фаунд ин..."

- Ин найтин сиксти фо! - торопливо ответил Владимир.

- Во-о-от? - удивилась Аллочка.

- Ин найтин сиксти фо, миссис Кербер.

- Сиддаун. Ту. Вери бэд3.

(- Ведрашко, закончите предложение: Лондон быо освнован в...

- В тысяча девятьсот шестьдесят втором году!

- Что-о-о?

- В тысяча шестьдесят втором году, миссис Кербер.

- Садитесь. Два. Ответ отвратительный).

Владимир независимо пожал плечами, с достоинством сел и вновь погрузился в рассматривание металлической змейки Петровой.

Аллочка же вызвала новую жертву - худого, как жердь, д’Орвиля. Природный француз д’Орвиль английского, как это ни странно, не знал совершенно и заикался и мямлил не хуже Ведрашко. Однако, "сиддаун, ту" от Аллочки не услышал. Дело здесь было в том, что дед д’Орвиля был эрзац-генералом, причем - в отличие от геройски погибшего деда Ведрашко - эрзац-генералом действующим, до сих пор протиравшим штаны в кабинетах Генштаба.

Так что никто из преподов ниже четверки Французу не ставил. В прочем, и выше - тоже (ибо было не за что).

* * * * * * * * * *

...На этот раз д’Орвиль вернулся на место вообще без оценки, а грозная Аллочка, как ни в чем не бывало, продолжила:

- Олл райт, нау плиз, ви хэв ноу тайм, ви хэв ноу тайм, ви хэв ноу тайм! Вэ некст пат ов ауа лессон вилл би консёнд ту контрол ов ёр хоум вокс. Пэтрова, стенд ап энд тел ас эбаут вэ Джносонз. Хау биг э Джносонз фэмили из? Хау олд из вэя грэндфавэ? Вот из вэ нейм ов э Питез литл систэ? Плиз спик. Ви а вейтинг фо ёр ансэ4.

(Все хорошо, но у нас нету времени. Следующая половина нашего урока будет посвящена проверке домашних заданий. Петрова, встаньте и расскажите нам про Джонсонов. Насколько велика семья Джонсонов? Сколько лет их деду? Сколько лет младшей сестренке Питера? Пожалуйста, рассказывайте. Мы ждем вашего ответа)

У смышленой Петровой ответы просто отскакивали от зубов, и запутанную генеалогию Джонсонов она знала не хуже собственной. Алла влепила ей "файф".

- Тупая зубрилка, - прошипел завистливый Бюллов.

- Она не зубрилка, - тут же вступился за соседку Ведрашко, - она просто очень-очень способная, и у нее почти что феноменальная память.

- Ой, блин, нашелся защитничек! Сидит здесь и дрочит... все семь уроков.

- Что-о?!! - драматическим шепотом возмутился Цветочкин.

- В пальто, - спокойно ответил фон Булкин.

- Вэдряшко! - в очередной раз прогремел голос Аллочки. - Хэв ю гот энаф?! Иф ноу энд ю реалли вонт энавэ "банан" джаст спик ит ту ми. Ай шел би глэд ту грант ёр риквест.

(Ведрашко! Вам мало? Если хотите еще одну двойку, просто скажите. Я с радостью удовлетворю вашу просьбу.)

Самые бессовестные из подхалимов захихикали (среди них, к сожаленью, была и Петрова).

В каком-то смысле это хихиканье и спасло Ведрашко, ибо умасленная подхалимажем Аллочка ограничилась голой угрозой и нового "ту" напротив его многострадальной фамилии не выставила. Более того, насытившаяся лестью и кровью Алла к концу урока заблагодушествовала и стала подробно рассказывать классу о своей имевшей место одиннадцать лет назад трехдневной турпоездке в Лондон.

Заболтавшуюся англичанку прервал звонок. Следующим уроком была физика.



Глава вторая

Место действия - Андрианополь
Время действия - 22 января 1979 года


I

Физику в девятом "а" классе вел Миша. "Мишей" физика звали почти что в глаза, потому как официальное наименование "господин учитель" не подходило к нему совершенно. И если, скажем, прочие преподы в особо торжественных случаях, пусть неохотно, но надевали положенную им по Уставу форму, то Мишу в серебряном вицмундире представить было попросту невозможно. Потертые брюки, растянутый свитер, немытые длинные волосы и вечно измазанный мелом лоб -- так и только так мог выглядеть их преподаватель общей и частной физики, и никакого другого препода ученики девятого "а" не желали.

Если Аллу боялись, то Мишу любили. Если перед англичанкой заискивали, то Мише, напротив, слегка покровительствовали.

У самого В. Ведрашко отношения с Мишей складывались трудно. Причем -- по прямо противоположной причине запутанности его отношений с железной Аллой. Ведь если железная Алла Ведрашко открыто чморила, то добренький Миша, напротив, безбожно переоценивал его скромные физмат-таланты.

Например, пару дней назад необычно серьезный Миша подошел к нему на большой перемене и, как всегда, глядя в пол, пробурчал:

-- З-знаете что, В-владимир, -- Миша чуть-чуть заикался, -- если в-вам на уроке вдруг станет н-неинтересно, вы раскройте Маклеевские лекции п-по физике и ч-читайте.

Ведрашко в ответ заалел и промямлил нечто невразумительное. Дело здесь было в том, что не только признанные интеллектуалы, вроде Светки Петровой или Генки фон Бюллова, но даже честный трудяга Герка Грумдт разбирался в общей и частной физике явно получше, чем Лютиков-Цветочкин. Но упрямый, как черт (при всей свой внешней мягкости), Миша почему-то именно Лютикова продолжал считать новым Эйнштейном.

Этот Мишин каприз опирался на чистой воды шаманство: Ведрашко, напрочь не зная физики, умел просто угадывать Мишины мысли. Вот и на этом уроке лишь только Миша, прервав поток объяснений, припудрил мелом надбровье и громко спросил:

- Господа, как вы д-д-думаете, экспериментальные подтверждения закона К-кулона имеются для любых значений "эр"?

- Для любых! - прогудел в ответ класс.

Миша разочарованно пожал плечами (мол, типичные варвары!) и со значением посмотрел на Ведрашко.

Ведрашко уверенно вскинул руку.

- Да-да, - кивнул Миша, - прошу вас, Владимир.

Ведрашко поднялся и отчеканил:

- Я думаю, что закон Кулона-Амонтона не имеет экспериментального подтверждения ни для очень больших, ни для очень маленьких расстояний.

- Со-вер-шен-но верно! Со-вер-шен-но верно! - расплылся в улыбке физик и, отвернувшись к доске, снова начал выстукивать формулы. Ведрашко сел, привычно царапнул взглядом по металлической змейке Петровой и, почти не таясь, погрузился в спрятанный в томе Маклеевских лекций детективчик.

В это время типичные варвары не дремали: неугомонный фон Бюллов принялся зычно доказывать, что, ежели мы постулируем, что электрическое поле внутри одноименно заряженной сферы должно быть равно нулю, то легко выведем из этого факта и справедливость закона Кулона для любых расстояний. Миша зычного Булкина опровергнуть не смог, но, следуя давней привычке всегда и во всем сомневаться, попытался выстроить хитрую схему, при которой электростатическое взаимодействие затухало бы не по основному закону электростатики, а поле внутри сферы все равно бы оставалось уравновешенным. Но здесь на помощь к фон Булкину пришла С. Петрова, и они - в четыре руки - отметелили бедного Мишу, как бог черепаху. Загнанный в угол препод не думал сдаваться и, привычно припудрив мелом лоб, пробормотал, разглядывая длинную вереницу формул:

- А все же з-здесь есть к-какое-то наебательство.

Класс ошарашено замер. Миша, пусть с опозданием, но осознавший, ЧТО ЖЕ он ляпнул - тоже.

* * * * * * * * * *

...Спасение пришло, откуда не ждали: сперва коридор сотрясла великанская поступь очень рослого и очень властного, ступающего на всю пятку человека, потом оглушительно хлопнула дверь, и в залитое солнцем пространство класса вломилась огромная фигура Джорджа. За спиной у фигуры потерянно переминался с ноги на ногу какой-то маленький и худенький мальчик.

* * * * * * * * * *

"Джорджем" в 999-й гимназии называли директора. Называли, естественно, тайно. Было бы несколько странно обращаться по имени к человеку в чине действительного статского советника, что соответствовало воинскому капитан-майору.

Джордж был мужик неплохой, но выглядел, как и положено очень большому начальству, свирепо. Он был единственным из преподавателей, постоянно носившим форму, и его золоченые галуны, отливающие сталью погоны и огромный орден Святаго Андроссия с алмазной панагией наводили немало страху на неофитов.

(Ученики старших классов, отлично знавшие безудержную доброту директора, над этими страхами тихо посмеивались. Но новичков все равно пробирало).

- Га-аспада! - густым генеральским басом на весь их пятый этаж гаркнул Джордж. - С позволения... гм... глубокоуважаемого Михаила Витальевича я прерву ваш урок и представлю вам нового... гм... коллегу, - он выцапал из-за спины маленького и утвердил его перед собой. - Прошу любить... гм... и жаловать: Симон Питер Лягдарский - бывший житель Ошской пятины и, опережаю ваши вопросы, внучатый племянник всеми нами любимого классика литературы. Ну, а с этой самой минуты еще и полноправный... гм... ученик нашей... гм-гм... замечательной школы.

Худенький мальчик потупился.

В классе повисло настороженное молчание.

- Ну что же, - продолжил Джордж, - уважаемый Симон уже, видимо, может занять свое место, а я с вашего... гм... позволения откланяюсь.

Джордж подошел к самой двери и вдруг, обернувшись, спросил:

- Не сожрете мне новенького?

- Не-е, не сожрем! - нестройно ответил класс.

- Ну смотрите... смотрите! - погрозил длинным пальцем директор и, звякнув медалями, вышел.

А худенький мальчик уселся за одну парту с жердеобразным д’Орвилем.


II

...Популярный писатель Владимир Ведрашко так никогда и не смог объяснить, почему почти все события того давнего года отпечатались в его памяти по минутам. Сколько жизненно нужного и жизненно важного случилось потом и было напрочь забыто! При каких, например, обстоятельствах он издал свою первую книгу, популярный прозаик помнил смутно. Как пробил свою первую экранизацию - не помнил совсем. Где и как напечатал свой пятый, наконец-то пробившийся в топы роман - мог припомнить только урывками. И за что, например, генерал Чегодаев в июне 2004-го запретил ему пользоваться своим личным сортиром и тем спас ему жизнь, Владимир не смог бы сейчас поведать даже под дулом пистолета. Но он до последнего вздоха помнил, как после урока физики они бежали всем классом в столовую и по дороге играли в снежки.

При тридцати с чем-то градусах снежки лепились не очень, но это ребят из девятого "а" не останавливало. Первым начал валять дурака Герка Грумдт, запуливший снежком прямо в лоб д’Орвилю. Генеральский внучок не на шутку обиделся и отреагировал ассиметрично: то бишь нашкрябал на подоконнике рассыпчатой снежной крупки и высыпал ее за шкирку фон Бюллову. Будущий видный государственный муж не остался в долгу и запузырил ему снежной сферой в ухо. Полминуты спустя снежками кидался весь класс.

А еще через пару минут произошло непредвиденное: один из снежных снарядов перелетел через забор и оказался на стройке, кипевшей или, скорее, учитывая суровость стужи, едва-едва теплившейся рядом с 999-й школой. При этом снаряд с издевательской точностью спикировал прямо за шиворот несчастному рекруту из Двадцать Четвертой Стройроты.

Последствия этой ошибки были фатальными: оскорбленная рота практически в полном составе выдвинулась на огневой рубеж и засыпала школьников градом снежков. Дело пахло полным разгромом, но вовремя подоспевшие на поле брани девятые "б", "в" и "д" почти что уравновесили силы и превратили этот блицкриг в кровопролитную войну на истощение.

Переменчивое военное счастье мало-помалу начало поворачиваться лицом к гимназистам, но их перевес не мог стать решающим, потому что у фанатично оборонявшихся строителей имелось чудо-оружие: а именно - коренастый черкес-крановщик, очень метко пулявший снежками с высоты двадцати пяти метров. Невинные с виду снежки били оттуда, как камни, и ощутимо прореживали ряды гимназистов.

И здесь вдруг случилось событие настолько ужасное и настолько глупое, что вовсю полыхавшая битва сама собой прекратилась.

...Этот худенький новенький (внучатый племянник писателя) перепрыгнул через ограду и начал осторожно подкрадываться к крану. В руках у новенького была лопата. Несмотря на эту, явно очень ему мешавшую громоздкую штуковину, писательский отпрыск лихо запрыгнул на лесенку и начал бесстрашно взбираться наверх. Ловкостью он не отличался и, держась за ступеньки одною рукой, полз наверх на редкость неуклюже.

План новенького был очевиден: засевший на башне снайпер давно уже выбрал все ближние запасы снега и вынужден был набирать материал для снежков с крыши своей кабины. Пара взмахов лопатой - и лишившееся боеприпасов чудо-оружие поневоле замолкнет.

...Через пару минут этот план был близок к осуществлению: достигнув кабины крана, Лягдарский-младший сперва зашвырнул на нее лопату, после чего и сам, нелепо болтая ногами в огромных ботинках, подтянулся на обеих руках и встал рядом со своим орудием. Секунд тридцать спустя вся крыша крана была от снега очищена, и только у самого-самого края белела нетронутая девственная полоска. Отчаянно труся, новичок потянулся к ней кончиком своей лопаты, удачно спихнул ее вниз, но, возвращая лопату к себе, совершил одно-единственное неверное движение, из-за чего упал на спину и поехал по крыше.

* * * * * * * * * *

...В самый последний момент Ведрашко закрыл глаза и услышал лишь "..б твою мать!", синхронно вырвавшуюся из полутора сотен глоток.

* * * * * * * * * *

Подойти к распростертому у подножия крана телу он тем более не решился.

* * * * * * * * * *

Впрочем, Симон упал на огромный сугроб и - на этот раз - выжил.



Глава третья

Место действия - Андрианополь
Время действия - 11-12 марта 1979 года


I

А все-таки странно, что жуткая снобка фон Нейман, упорно делившая все человечество на людей "своего" и "не своего" круга, вдруг пригласила к себе на днюху всех парней из их класса (кроме, естественно, Грумдта). Всех-всех-всех. Даже только что выписавшегося из больницы Лягдарского.

Впрочем, последний, как говорится, что был, что - не был. Весь вечер внучатый племянник живого классика сиднем сидел в углу и не произнес ни словечка. А говорил в основном Генка Бюллов.

Генка в тот день был в ударе и беспрерывно фонтанировал остротами.

Некоторые из его шуток были с душком. Он, например, удивительно точно скопировал выправку кайзера и попросил со всемирно известным гвардейским акцентом:

- Догогие дямы, вы бы не быи стой юбезны пгезентовать стагикю одну гю-моч-ку гогячительного?!

"Догогие дамы" заржали и шутливо отшлепали Булкина по грешным губам салфеткой. Тайный смысл экзекуции заключался в том, что подобные шутки де могут их всех довести до цугундера. А особую сладость и экзекуции, и передразниванию придавала почти стопроцентная уверенность в том, что времена поменялись, и никаких криминальных эксцессов за этой невинной остротой не последует.

Придурок Француз, приревновавший Булкина к успеху, попытался сменить его в роли рассказчика и с треском провалился.

- Кроче... ну это... - с трудом начал он, - мы с Гансом... кроче... зашли... в один... кроче... супер-пупер-крутейший ночник. Ну и там.... кроче... один сука-охранник нас с Гансом... кроче... спрашивает: "Молодые люди, а вам уже исполнилось восемнадцать?". Ну, а Ганс... вы ведь знаете Ганса? (Никто из собравшихся о таинственном Гансе ни сном и ни духом не ведал). Ну, а Ганс, он... кроче... как сунул ему прямо в харю визитку... кроче... своего папашика... ну, и этот охранник прямо на входе... кроче... и обос... обделался.

Обе "дорогие дамы" (т. е. Светка и Ленка) дисциплинированно захихикали, давая понять, что смешнее обделавшегося при виде визитки охранника ничего на свете и быть не может. Черные глазки Француза замаслились, и всю глубину своего провала он так никогда, похоже, и не осознал.

...Потом принесли крюшон, от которого В. В. Ведрашко, бывший в те времена воинствующим трезвенником, с негодованием отказался. Потом, не дыша, водрузили на Ленкин проигрыватель принесенный Французом последний диск "The taste of iron", но, поелику "Тэйсты" лабали бескомпромиссный хард, танцевать под который было решительно невозможно, их, чуть сконфузившись, через десять минут заменили на отечественную группу "Путь к солнцу".

Две трети собравшихся все равно при этом не танцевали - не умели.

Среди все же осмелившихся выйти на подиум безраздельно царил д’Орвиль, восемь лет занимавшийся бальными танцами, а сущеглупый фон Бюллов, сдуру решивший посостязаться с Французом в дрыгоножестве и рукомашестве, несколько раз наступил Петровой на ногу и с позором ретировался.

Потом приглушили свет и включили "Битлз". На середине "Сержанта Пеппера" ушлая Ленка уединилась в соседней комнате с Костей Стругацким, а оставшаяся за хозяйку Петрова тоже укрылась с кем-то за занавеской.

Умиравший от ревности В. В. Ведрашко незаметно приблизился к закрывавшей Петрову шторе, чуть-чуть отодвинул и - зыркнул.

...Петрова стояла одна. Ее светящееся круглое личико, переполненные грустью глаза и скромное серое платье навсегда запомнились будущему художнику слова, запомнились настолько ярко, что в своих, прямо скажем, неважных романчиках он не раз и не два пытался передать переполнявшее его в тот вечер чувство, но сделать этого так и не смог.

Не хватало таланта.


II

Когда Булкин и Лютиков в полтретьего ночи залезли по водосточной трубе на родной им четвертый этаж спального корпуса, вся их пятьдесят пятая комната уже, естественно, дрыхла. Вся. За исключением Грумдта. Грумдт сидел на кровати и по-петровски печально смотрел в окно.

Он с таким интересом рассматривал открывавшиеся за черным стеклом пейзажи, что даже умудрился не заметить обоих горе-альпинистов.

- Гер, ты чего? - спросил его запыхавшийся Бюллов.

- Да так... все нормально... - еле слышно ответил Герка.

- Ты из-за Ленкиной днюхи что ли так куксишься? - продолжил фон Бюллов. - Да наплюнь и забудь! Скука там была смертная. Бухала практически нету, девах всего двое, музон, блин, такой говеный, что уши в трубочку заворачиваются. Сперва там Француз все порол какую-то хню, а потом...

- То-то вы и скучали... - скривился Грумдт. - До трех часов ночи.

- Гер, - вспылил Генка, - да наплюнь и забудь! Не бери себе в голову. Ты, кстати, слышал последнюю хохму? Там, короче, один чудак на букву "эм"...

- С кем она танцевала?

- Ну с этим... с Французом...

- А заперлась потом с кем?

- Да ни с кем.

- Не п..ди.

- Ну... с этим... ну с Костей... Стругацким.

Генка ждал, что Герка ответит: "Вот сука!", но Герка просто лег лицом вниз и больше не произнес ни слова. Смертельно уставший фон Бюллов тоже рухнул на койку и минут через пять подпустил храповицкого, и только грустный Владимир еще часа два простоял перед черным окном, не только ничего не говоря, но даже и не меняя позы.

Рядом с ним на облупленном подоконнике лежал зачитанный том "Миннезингеров" в подклеенном лейкопластырем переплете и горела тонкая стеариновая свечка.

Закончилось это двухчасовое стояние странно. Ведрашко вдруг вытянул правую руку и ровно минуту (время он засекал по наручным часам) продержал ее над пламенем свечки.

После чего загасил свечу и заснул, как ребенок.



Глава четвертая

Место действия - Андрианополь
Время действия - 19 марта 1979 года


I

Ровно неделю спустя заполярная стужа вдруг сменилась дружной весенней оттепелью. Еще утром одиннадцатого мороз лютовал под "минус тридцать", а через день потеплело до "минус двенадцати". Прохожие заулыбались и, широко распахнув надоевшие шубы, весело щурились на солнце. И хотя почти все они соглашались, что райские "минус двенадцать" - лишь передышка, а потом опять приморозит так, что мама не горюй, мать-природа их не послушалась, и еще через пару дней райские "минус двенадцать" сменились божественными "плюс четыре", неглубокий снег стаял, и все эти страшные многомесячные холода окончательно стали историей.

...Ведрашко с фон Бюлловым гуляли в тот день по Кулагину острову. На этой дальней окраине, настолько дальней, что снег там еще до конца не стаял, располагался храм св. Пантелеймона, принадлежавший к греческой ортодоксальной церкви. А вот, что оба друга забыли у этих восточных схизматиков, требует отдельного пояснения.

За последнее время Генка жутко увлекся религией. Понятно, что Булкин не был бы Булкиным, если б предметом его увлечения стало банальное лютеранство или католичество. Генка подался в греческие ортодоксы и сутками пропадал в их крошечной церкви на Кулагином поле. Особое восхищение Булкина вызывал местный отец настоятель - прирожденный, если верить бесчисленным Генкиным россказням, мудрец и софист, блестящий оратор и непоколебимый столп веры.

Как и всегда, очередной своей дурью Генрих перезаражал практически всех: и Замирайло, и д’Орвиля, и Грумдта, и нечистого на х... Костю Стругацкого, и падкую до эзотерики Ленку, и даже доселе считавшуюся железной материалисткой Петрову. Ведрашко держался дольше их всех - почти две недели, но девятнадцатого капитулировал и пошел на Кулагин.


II

Отец-настоятель (он же отец Мисаил) удивил Ведрашко неожиданным для мудреца избытком телесности. Широкие плечи, массивная шея, длинный пористый нос, неестественно красные губы, дирижаблеподобное брюхо и выглядывавшие из-под рясы острые кончики модных ботинок - все это разительно не соответствовало тому образу бессребреника и аскета, что возникал из бесчисленных баек Генки.

Когда оба друга зашли к нему церковь, отец Мисаил был занят - служил по покойнику. Отпевание было богатое. Пожалуй, слишком богатое для этой окраинной церкви. И полированный гроб из цельного красного дерева, и живые сопрано и дисканты певчих, и нестарая, но очень полная вдовица в распахнутой настежь шиншилловой шубе, и переминавшийся рядом с ней с ноги на ногу холеный пятнадцатилетний отрок - все это в заброшенном храме смотрелось нелепо. Как бриллиантовая диадема на нищенке.

А вот друзья и родственники покойного - все, как один, в дешевых болоньевых куртках и немодных очках с большими диоптриями - выглядели здесь органично.

("Вдова из торговли, а все остальные - научники", - осторожно прикинул Ведрашко).

Научники были людьми невоцерковленными и держали зажженные свечи, как первокурсница - сигарету. Один - самый маленький и по-стариковски беззубый - брать свечку категорически отказался и, прислонившись к колонне, пошмыгивал носом и не знал, куда девать руки.

- Скорбь наша по-человечески понятна, - нараспев произнес отец Мисаил, - но мы должны помнить, что земная кончина есть лишь переход к жизни вечной, и не позволять своей скорби становиться отчаяньем. Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира. Аминь.

Отец Мисаил отдышался и выдержал паузу.

- А сейчас, - произнес он слегка изменившимся голосом, - я вложу в правую руку усопшего текст Святой Разрешительной Молитвы, и сразу же после этого все родные и близкие смогут проститься с рабом Божьим Ипполитом. Первой подходит вдова, потом ее сын, потом остальные родственники, потом все друзья и сослуживцы. Верующие целуют святую икону, возложенную на перси усопшего, неверующие - только лоб.

Настоятель приподнял кончик расшитого савана, покрывавшего тело покойника до середины, ловко засунул под него какой-то свиток и отошел чуть в сторону.

- И каждый от дел своих или прославится, или же по-о-остыдится, - заголосили с хоров незримые певчие.

Первой - с бесстрастным, как маска, лицом - подошла так и не снявшая шубы вдовица. Вторым - ужасно конфузившийся пятнадцатилетний отрок. Третьим подвели под руки старика лет восьмидесяти - очевидно, отца, пережившего сына. Четвертым пошел самый маленький и без свечки. Приблизившись к гробу, он громко всхлипнул, но потом взял себя в руки, молча ткнулся губами в холодный лоб и убежал за колонну.

Потом народ повалил настолько густо, что полированный гроб стал почти что не виден, и лишь где-то минут через пять, когда толпа прощавшихся схлынула, отец Мисаил возвратился ко гробу, задернул лицо покойника саваном, посыпал (что показалось Ведрашко особенно диким) его крест-накрест землей и прокричал:

- Господня земля и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней!

И сразу - как по команде - два молча стоявших поодаль могильщика подняли крышку и с деликатной поспешностью заколотили ее гвоздями.

- Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсме-е-ертный, по-омилуй нас! - вновь громко запели так ни на минуту и не умолкшие певчие. - Агиос о Фэос, Агиос исхирос, Агиос афанатос, элейсон имас! - отозвался по-гречески о. Мисаил.

"Гм-гм, - тут же подумал Владимир, из чьих глаз ручьем текли слезы, но язвительный ум продолжал выискивать несоответствия, - а как эти хилые интеллипупики управятся с многопудьем гроба?"

И словно в ответ на эти грешные мысли к высокой скамейке с гробом приблизились шестеро служек, без видимой глазу натуги взвалили его к себе на плечи, и этот огромный сверкающий параллелепипед - гроб-дом, гроб-корабль, гроб-дворец - неспешно поплыл к стоящему у дверей катафалку.


III

- Искренне рад вас видеть, Генрих, - очень по-доброму произнес о. Мисаил, проходя в боковую комнатку, убранную неожиданно по-светски. - Генрих и... как звать-величать вашего друга?

- Владимир Ведрашко, - подсказал Генка.

- Очень, очень приятно, - кивнул настоятель. - А какое, ежели не секрет, у вас, Владимир, вероисповедание?

- Если честно, то никакого, - несмело ответил Ведрашко, ужасно стеснявшийся своей висевшей на перевязи обожженной руки, за километр вонявшей дегтярной мазью. - Но мой дед... бригадный генерал Гиероним... был униатом. А бабушка, Ангелина Карловна - католичкой.

- А вы, часом, не внук знаменитого генерала Ведрашко?

- Если честно, то внук, - признался Владимир.

- Крайне, крайне приятно! Кто в нашей державе не знает, что именно беззаветное самопожертвование вашего пращура во время злосчастной Ревельской битвы спасло нашу армию от разгрома.

- Да-да, - устало вздохнул Ведрашко, на днях получивший банан именно за Ревельскую битву и с тех пор разговоров на эту скользкую тему избегавший.

- Ну что ж, - улыбнулся углами своих неестественно красных и толстых губ отец настоятель, - внук героя, как это и пристало герою, немногословен. Но на прощанье я все же хотел бы заметить, что земные перегородки до самого Неба, скорее всего, не доходят, и униатство, а равно и католичество ваших пращуров вряд ли могут считаться непреодолимым препятствием в почитании Бога Единаго по обычаям Греческой Церкви. Но это решать, безусловно, вам, и никому ниже Господа вмешиваться в этот выбор не пристало. А, что касается вас, мой милый Генрих, - толстые губы отца Мисаила раздвинулись, показав белоснежные мелкие зубы, а около глаз собрались морщинки, - то у нас еще остается малая толика времени, кою я бы хотел, как всегда, посвятить комментариям ко Святому Писанию. Вашему спутнику, - улыбка исчезла, - это будет, боюсь, не интересно.

Несмотря на ясно высказанный намек поскорее убраться, Владимир решил пропустить его мимо ушей и - вместе с Бюлловым - терпеливо прослушал двухчасовой комментарий отца настоятеля к истории Иова на гноище.

Комментарий, действительно, был блестящий. Настолько блестящий, что даже слепило.


IV

Сладкоречивый отец Мисаил ужасно не понравился Ведрашко, и порога окраиной церкви он больше ни разу в жизни не переступил. В отличие от фон Бюллова, еще несколько дней там буквально дневавшего и ночевавшего, а потом вдруг куда-то пропвшего. Начиная с вечера двадцать четвертого, Генрих не появлялся ни в школе, ни в храме и на звонки домой не отвечал.



Глава пятая

Место действия - Андрианополь
Время действия - 25 марта 1979 года


I

"Дорогая Светлана! - каллиграфически вывел Ведрашко. - Прости, что это письмо не от твоей мамы (как ты, вероятно, сначала подумала), но..."

Писать левой рукой было трудно. Обожженная правая, привычно воняя дегтярной мазью, безвольно висела на перевязи и для писчей работы была непригодна. Но - как вы, наверно, уже догадались, - отнюдь не эти мелкие технические сложности мешали писать бытовое письмо будущему художнику слова. Мешало другое.

Дело здесь было в том...

...Все мы, читатель, в глубине души знаем, кто нас любит, а кто - не очень. Даже самый сердечно тупой человек, кто ему друг, а кто - враг, распознает безошибочно. И то, что Петрова его не только не любит, но даже и не испытывает к нему элементарной симпатии (зародышевой плазмы любви), из которой хоть что-то могло бы впоследствии вылупиться, без пяти минут инженер человеческих душ понимал безошибочно. Но - несмотря на все это - он точно так же не мог не писать идиотское это письмо, как утопающий не может не ухватиться за соломинку, прекрасно при этом зная, что весу в нем восемь пудов, а соломинка и комара не удержит.

"Я, естественно, понимаю, - высунув от старательности язык, продолжил Ведрашко, - что того, что Поль де Кок называл "ответным чувством", ты ко мне не испытываешь. Но мне этого и не надо. Просто видеть тебя, просто слышать твой голос, узнавать тебя по звуку шагов - счастье настолько неслыханное, что в сравнении с ним любые амурные радости ничего для меня не значат".

Последняя фраза очень понравилась Владимиру. У него даже появилась надежда, что он все же сумеет пленить Петрову красотой пусть не тела, но слога. Минут через пять несмелая эта надежда стала почти уверенностью - перо его так и летало, сравнения становились все более красочными и развернутыми, и будущий литератор верил: он все-таки завоюет Петрову, надо только очень-очень стараться и написать не хуже, чем классики.

* * * * * * * * * *

...Вот и сейчас почти все свои силы Владимир тратил на то, чтобы решить, как ему лучше выразиться: "беспардонная сентиментальщина" или "сентиментальная беспардонность"? Какое-то время ему казалось, что золотая монетка его великой любови встала сейчас на ребро, и в какую именно сторону она завалится, зависит от точности выбранного эпитета.

Потом он вздохнул и продолжил:

"Светка, поверь, что я не раз (как выражаются господа алкоголики) хотел "завязать", но это у меня не получалось. Но я больше не оскорблю ни тебя, ни себя беспардонной сентиментальщиной, вроде той, что стекла с моего пера чуть выше. Для этого я слишком уважаю тебя и слишком..."

* * * * * * * * * *

...Часов через шесть, когда требовательный художник слова посчитал свой Великий Труд наконец-то законченным, он запечатал его в обычный конверт и написал на нем черной пастой: "С. В. Петровой".


II

Запечатав конверт, В. Ведрашко доплелся до ямы метро, пересек под землею весь город, поднялся наверх, дождался нечастого по выходным "девятнадцатого", минут за двадцать доехал до школы, минут тридцать-сорок простоял в нерешительности на пороге жилого корпуса, потом все же вошел, отыскал черный стол с крупной надписью "Почта" и вложил свой конверт в ячейку с литерой "П".

- Ведряшко, ай нид фо ё хелп, - вдруг прогремел за спиной у него чей-то жутко знакомый голос.

(Ведрашко, мне нужна твоя помощь).

-? Вот? - еле слышно промямлил Ведрашко, разворачиваясь к свой классной и с ужасом чувствуя, что гордый язык Стивенсона и Байрона выветрился из его памяти совершенно.

-? Ведряшко, ви’в гот э сиреос трабл виф ё френд Генрих Бюллов. Тел ю вэ труф... - здесь даже Алле вдруг стало понятно, что день нынче воскресный, обстановка - сугубо партикулярная и рыцарское англо-саксонское наречие звучит сейчас слегка неуместно. - Понимаешь, Владимир, - продолжила она по-ливонски, - с твоим другом фон Бюлловым творится что-то неладное. В школе его нету, дома трубку никто не подымает. Мы пытались звонить на работу отцу - отец в командировке. Пробовали связаться с его матерью... ну, что такое его мать, ты знаешь.

(Ведрашко, у нас появились большие проблемы с твоим другом Генрихом Бюлловым. Говоря откровенно...)

Здесь Алла вдруг замолчала и посмотрела Ведрашко прямо в глаза. В глазах у железной Аллы стояли слезы.

- Понимаешь, Вова, - пробормотала она, - согласно инструкции мы просто о-бя-за-ны официально заявить о его пропаже. Со всеми вытекающими. Но я и Жора... мы с Георгием Максимилиановичем решили все-таки подождать до вечера. Ты ведь знаешь, где Бюллов живет?

- Да, миссис Кербер.

- За пару часов туда и сюда обернешься?

- Конечно.

- Как только что-нибудь выяснишь, сразу звони Георгию Максимилиановичу. Вот номер его телефона. Вот мелочь на дорогу.

- Хорошо, миссис Кербер. Только мелочи мне не надо. Я и так позвоню.

- Да возьми ты этих несчастных полшекеля, - недовольно помотала головой англичанка. - Мелочь ему не нужна. Тоже мне... Ротшильд!

- Хорошо, - согласился Ведрашко, хорошо понимая, что препираться из-за грошей сейчас не ко времени.

- Лак ту ю, - перекрестила его Аллочка. - Ай белив ин ю, Вова.

(Удачи! Я верю в тебя).



Глава шестая

Место действия - Андрианополь
Время действия - 25-26 марта 1979 года


I

Фон Бюллов жил близко, на Эрмитажной. В подъезде с отсутствующим консьержем стояла точно такая же, как и в доме Ведрашко, поломанная галошная стойка, и зиял потухший лет двадцать назад камин, а на гулкой парадной лестнице сохранились даже медные прутья, некогда придерживавшие ковер (в парадной Ведрашко и сами ковры, и медные палки-держалки были смыты потоком истории еще в прошлое царствование). На парадной двери фон Бюллова сохранился еще один раритет - дверной молоток. Ведрашко чуть-чуть отдышался, а потом осторожно взял молоток за отполированную столетиями ручку и постучался три раза.

Не отозвался никто.

Ведрашко ударил еще раз пять и вновь - без малейших последствий.

Ведрашко заехал по двери изо всей дури, а потом разыскал современный звонок и вызвонил долгую трель.

- А маладой барин нету, - услышал он за спиной гортанный голос возвращавшейся с рынка странной бюлловской домработницы (не то филиппинки, не то монголки).

- А где он?

- Нэ знаю.

- А когда он придет?

- Нэ знаю.

- А когда он ушел?

- Нэ знаю. Дай мне пройти.

Ведрашко почтительно сдвинулся в сторону, домработница приблизилась к двери, опустила кошелки, достала огромный кованый ключ, вставила его в замочную скважину, пару раз провернула, чуть-чуть приоткрыла дверь, нагнулась за сумками и - лишь проводила взглядом Владимира, с мальчишеской ловкостью проскочившего в полуметровую щелку за те доли мгновения, на которые ее внимание переключилось на сумки.

- Сто-о-ой, ты куда?! - заорала не то филиппинка, не то монголка, но Ведрашко уже миновал коридор и ворвался в открытую Генкину комнату.

* * * * * * * * * *

...Генка был дома и смотрел шикарный видик. По видику шли "Приключения лейтенанта Лорингеля".

На крошечном телеэкране высокая леди Эстрелла о чем-то оживленно беседовала со своей низенькой и толстенькой матерью.

- Но он же так беден! - с укором сказала мать.

- Ах, маменька, вы ничего не понимаете! - кокетливо прошептала леди, которой согласно сценарию должно было быть лет восемнадцать, а на деле - сорок с хорошим хвостиком.

- Все мы в молодости совершаем ошибки, - печально вздохнула маман.

- Ах, маменька, это была самая сладостная ошибка в моей жизни!

- Привет! - наконец обозначил свое присутствие Ведрашко. - Как ты можешь смотреть эту муть?

(В это время на телеэкране лакей в министерских бакенбардах широко распахнул инкрустированную самоварным золотом дверь и произнес: "К вам князь Беневоленский!").

- Ты ничего не понимаешь, - не отрывая глаз от экрана, ответил Генка, - за эти два дня я уже посмотрел сто двадцать пять серий и никуда не уйду, пока не осилю оставшиеся сто двадцать восемь.

- Алла с Джорджем волнуются, - осторожно напомнил Ведрашко.

- Скажи им, что все будет нормально, - все так же не перемещая взгляда, продолжил Генка. - Как только я завершу свой просмотр, я сразу вернусь к вам в школу.

- Когда это будет?

- Наверное, в среду. А, может, и в пятницу.

- А раньше нельзя?

- Нет, Вова, вряд ли. Короче, давай не мешай, начинается самое интересное. В среду увидимся, - очень грубо ответил Генка и замолчал, алчно вперившись взглядом в экран.

На крошечном телеэкране лейтенант Лорингель и штабс-капитан Фарлакс заключали свое знаменитое пари на четыре гинеи.


II

Ведрашко недоуменно пожал плечами и (а что он мог еще сделать?) вернулся на улицу. Поравнявшись с ближайшей телефонной будкой, он открыл дверь, снял тяжелую трубку, сунул в узкую щель монетку в одну двадцать пятую шекеля и навертел номер Джорджа.

- Да-да, я вас слушаю. Фон Кобенц у телефона, - раздался из трубки голос директора.

- Господин фон Кобенц, это... Ведрашко.

- Рад вас слышать, Владимир. Вы были у Бюллова?

- Был. У него все нормально.

- А почему он не на занятиях?

- У него... инфлю... енция. Во вторник он будет.

- Ты мне точно не врешь? - сурово спросил директор.

Больше всего на свете Владимиру хотелось свалить на широкие плечи Джорджа всю правду, но сделать этого он не решился. О чем не однажды потом пожалел.


III

А на следующий день перед первым уроком к нему подошла непривычно серьезная Светка Петрова и протянула белый конверт с крупной надписью: "В. В. Ведрашко".


IV

"Здравствуй, Вова! - прочитал он, раскрыв конверт в своем личном интимном чуланчике, располагавшемся под самой крышей (раньше здесь тискались парочки, но одинокий влюбленный их всех за последние два-три месяца выжил). - Ты зря извинялся, я сразу поняла, что письмо не от мамы (мама шлет авиа). И еще ты зря так часто использовал глагол "завязать". Ведь это не только любимое слово "господ алкоголиков", но и мое, хотя я, вроде, не алкоголик (по крайней мере, пока).

Ну, а если серьезно, то мы не можем быть вместе. Тому есть сотни причин, но главная из них заключается в том, что я люблю твоего друга Генриха. Он ничего об этом не знает, и ты - если ты действительно меня любишь - ничего ему об этом не расскажешь. Если скажешь, то станешь моим врагом.

Вот такие дела.

Прости, если сможешь.

Твоя Светка".

* * * * * * * * * *

Черный день получения этой записки Ведрашко будет помнить до самой смерти. И только лет через двадцать тревоги и радости взрослой жизни наконец-то сумеют чуть-чуть приглушить нестерпимую горечь того понедельника.



Часть вторая

Глава первая

Место действия - Андрианополь
Время действия - 12 апреля 1979 года


I

Каждый божий четверг учащиеся 999-й гимназии ходили всей школой в баню. Баня была обычная, городская, но раз в неделю она закрывалась для вольных граждан и обслуживала одних гимназистов. Ученики старших классов - на правах старослужащих - посещали ее в наиболее сладкое время: с шести до закрытия. На втором этаже мылись девушки, а более многочисленные парни занимали, соответственно, четвертый и третий.

Именно на привилегированном третьем и мылся девятый "а" класс, а в самом центре тамошнего предбанника на самой широкой и самой чистой скамейке располагалась элита элит: Руслан Замирайло, Костик Стругацкий, Генка фон Бюллов, Гиероним Гораций Грумдт, и не совсем законно примкнувший к элите элит В. В. Ведрашко. При этом в привычную юношескую иерархию обстоятельства бани вносили некоторые коррективы. Дело, читатель, здесь было в том...

Гм-гм-гм...

Прошу понять меня правильно. Не эротики ради, а истины для.

Короче, вся перечисленная чуть выше элита сидела, естественно, нагишом, и ее детородные (хотя бы в теории) органы были выставлены на всеобщее обозрение. Безоговорочное первое место в этом негласном, но очень важном соревновании занимал достаточно тихий в обыденной жизни Руслан Замирайло. Замирайло сидел, широко расщиперив голые ноги, и смущенно покачивал своим чудо-хоботом.

Замирайло был первым, а вот вторых было много. И говорливый фон Булкин, и атлетически сложенный Струг, и даже ужасно смущавшийся в непривычном для него высшем обществе В. В. Ведрашко мысленно числили "серебро" за собой. И только бойкий вне бани, а здесь поневоле робевший Гиероним Гораций сидел на лавке бочком и прикрывал библейское место ладошкой.

Элита элит пила пиво. Даже непьющий Ведрашко вынужден был пару раз пригубить этот горький и пенный напиток и, пригубляя его, каждый раз про себя удивлялся, как люди вообще могут пить эту гадость. Развлекавший элиту элит разговор касался всего на свете: сперва обсудили скандальную свадьбу дочери градоначальника, потом - странную гибель Галицийского наместника (его лимузин был раздавлен встречной фурой с картошкой), а потом, наскучив политикой, заговорили о бабах.

Верховодил здесь Генка, перелюбивший, как он утверждал, половину городу. Правда, под "городом" Булкин имел в виду не восьмимиллионный Андрианополь, а пятитысячное Лодейное Поле, куда он каждое лето ездил отдыхать к бабушке. Приехав в Лодейное, Генка, согласно его словам, становился совсем другим человеком, и пощады от него местным девкам не было. Атлетически сложенный Костя Стругацкий (между прочим, единственный, чья служба Венере могла быть подтверждена не только клятвами), слушая Булкина, лишь улыбался и ехидно подкручивал свои тоненькие рыженькие усы, но никаких опровержений не делая.

Снисходительность Кости подвигла сидевшего на соседней лавке Француза на совсем уже дикую байку про какую-то офигенную чиксу ("ей богу, не вру, буфера пятый номер!"), якобы сделавшую ему минет в туалете ночного клуба. Стругацкий снова помучил усы, но смирился и с этим. Полууспех Француза подтолкнул Шамиля Тахтаджонова к рассказу о пятидневной сексоргии с двумя сестрами-близнецами.

Потом слово взял В. Ведрашко.

- Короче, - дрожащим от сладкого ужаса голосом начал он, - жил у нас во дворе некий Йохан. Было ему чуть за тридцать, имел он легкую степень дебильности и маму-алкоголичку. Добывал себе средства на жизнь, собирая бутылки. От всех остальных городских сумасшедших отличался только размером мужского достоинства. В боевом состоянии его грешный орган достигал, как гласила молва, - продолжил Ведрашко, стараясь не смотреть на Замирайло, - размеров литровой молочной бутылки. И жила у нас во дворе тетя Рая - одинокая женщина трудной судьбы. Поймав Йоху на мокром и убедившись, что слухи не врут, она твердо решила его соблазнить. Зазвала в себе в дом, угостила портвейном и, полагая, что дело уже на мази, убежала подмыться в ванну.

Ведрашко выдержал паузу.

- И каково же было ее изумление, - продолжил он, - когда, выйдя в халате из ванной, она нашла свою кухню пустой, входную дверь - приоткрытой, а все пустые бутылки - похищенными. Полные Йохан не тронул.

...Секунд тридцать спустя вся баня дрожала от хохота. Ржал рыхлый добряк Замирайло, в такт смеха степенно покачивая своим выдающимся удом. Посверкивая белоснежными зубками, смеялся атлетически сложенный Костя Стругацкий. Громко ухал, как филин, волосатый и мокрый фон Бюллов. Позабыв о всех банных комплексах, угорал Герка Грумдт, подставив всеобщему обозрению свое трясущееся мелкокалиберное хозяйство. По-девчоночьи тонко хихикал Француз, похожий на Эйфелеву башню в плавках.

И, стоя в самых дверях, хрипло лаял, хрюкал и каркал неизвестно откуда взявшийся Симон Лягдарский.


II

Наша повесть, наверное, будет неполной, если мы не расскажем о небольшом происшествии, случившемся с Костей Стругацким в ночь с девятого на десятое апреля. Началось все с того, что оборотистый Струг выпросил у лопуха Грумдта ключик от его фотолаборатории. Потом, дождавшись отбоя, привел туда Нейманиху, охотно распил припасенные Ленкой поллитра "Чинзано", неохотно ее (не "Чинзано", а Ленку) раздел, завалил на багажную полку и начал делать все, что полагается.

Солдат службу знает.

Это было сперва, а вот дальше.... дальше судьба повернулась к Стругацкому весьма и весьма неожиданной стороной. Дальше последовали два с половиной часа совершенно безумного секса, во время которого Ленка - если не врет - кончила целых четыре раза, в клочья порвала Стругацкому спину и укусила в сосок.

Собственно, там в этой тесной и темной комнатке многоопытный Костик еще раз потерял невинность, о чем и вспоминал теперь с идиотской улыбкой, потирая под полотенцем кровоточащие ссадины.


III

- Ну, - минут пять спустя, когда эпидемия хохота наконец-то самоликвидировалась, спросил многоопытный Костик у застрявшего перед дверью Лягдарского, - а ты, брат Лягдарский, о чем нам поведаешь из своей личной жизни?

- Ха-ха-ха! - захихикал Симон. - А зачем мне вам что-нибудь ведать? Я лучше - ха-ха - покажу. Лучше один раз увидеть, чем - ха-ха - тысячу раз услышать.

- Что покажешь, болезный?

- Свою лич-ну-ю жи-изнь.

- Ну, и где это? - с интересом спросил Ведрашко.

- Да здесь, ребцы, рядом. За секунду дойдем.

И Лягдарский ткнул пальцем за спину, указав на раскрытый дверной проем, выходивший на черную лестницу.

* * * * * * * * * *

- Ну-ка, зырь! - прошептал посветлевший Лягдарский.

Ведрашко прильнул к черной щелочке и поначалу не рассмотрел ничего. Потом увидел два белых пятна в густых клубах пара. Потом из первого пятнышка выступила по-балетному прямая спина и мощные бедра Петровой, а из второго - мальчишеская попка и острые грудки Нейманихи.

- Ты что здесь, скотина, делал? - отпрыгнув от смотровой щели, спросил Ведрашко. - Подглядывал?

- Ага, - закивал Лягдарский. - Здесь все-все-все видно. Я даже п...ду у Петровой видел. Такая лохматая. Словно мочалка.

- Мочалка?!!! - отчаянно взвизгнул Ведрашко.

- Ага. Как мочалка. А сиськи...

Ведрашко вполголоса выругался и ударил его по лицу кулаком.

* * * * * * * * * *

...Если бы мы сочиняли роман и стремились сделать его максимально красивым, то мы бы продолжили наше повествование фразой: "От удара негодяй упал, как подкошенный!". Но мы пишем чистую правду и вынуждены констатировать, что от неловкого Вовкиного удара негодяй не упал. Он просто зажал рукою расквашенный нос и заплакал.

Но его злоключения на этом не кончились.

Следующий удар нанес здоровяк Стругацкий, и после него внучатый племянник живого классика действительно рухнул на мокрый и грязный кафель. Дальше его молотили гурьбой, но Владимир в этом уже не участвовал.

Он стоял за колонной и выл.

В душе было насрано.



Глава вторая

Место действия - Андрианополь
Время действия - 21 мая 1979 года


I

На уроках общей и частной физики самой физикой давным-давно не занимались. На уроках готовились к выпускному. И если все остальные преподаватели занимались этим со страстью, как наконец-то нагрянувшим Настоящим Делом, то Миша натаскивал их с ленцой, как будто бы их грядущее выступление перед самим Великим Герцогом Саматранским не интересовало его совершенно.

- Ну-с, господа, - начал Миша, - начнем мы с вещей э-ле-мен-тар-ных. С задачек на блоки. На странице четырнадцать нарисована система трех блоков с тремя грузами Эм-один, Эм-два и Эм-три. Нить невесомая, трение в блоках отсутствует. Кто сможет справиться с этой задачей? Попробуйте вы, д’Орвиль.

Жердеподобный Француз бодро вышел к доске и быстро нащелкал длинную вереницу формул. Задачка была настолько простенькой, что поначалу казалось, что даже Француз с нею справится. Но - мастерство не пропьешь - д’Орвиль и здесь умудрился запутаться и так и не смог толком вывести даже формулу равновесия блоков.

- Ну, что же вы, Жан, - буркнул препод. - Давайте начнем еще раз. Эф-один плюс Эф-три равно Эм-два же. Эф-один приравняем к чему?

Француз страшно напрягся, так что на шее надулись две синих жилы, и прохрипел:

- Эм-один же.

- Гениально! - шутливо расшаркался Миша. - Теперь нам предстоит разрешить еще одну непростую проблему: чему равен Эф-три?

Но только что совершенное интеллектуальное усилие, похоже, полностью истощило Француза и ответить на Мишин вопрос он не смог.

- Но здесь все симметрично! - расстроился Миша.

Француз упорно молчал.

- Эм-три на же! - простонал бедный Миша. - Соответственно, формула равенства?

Д'Орвиль продолжал стоять у доски и моргать.

- Эм-два равно Эм-один плюс Эм-три, - прошептал за Француза препод и с отвращением вывел в журнале "четыре". - Садитесь!

Француз торопливо юркнул на место.

- Следующая задача, - уныло продолжил Миша, - тоже относится к разряду классических. Тело скользит по наклонной плоскости.

По классу пронеслась волна иронического оживления. Задачку попроще выдумать было трудно.

- Угол наклона "альфа", - продолжил Миша, - масса тела Эм, коэффициент трения - эм-малое. Решать ее будет Руслан Замирайло.

Неглупый, хотя и ужасно ленивый Русик раздраконил наклонную плоскость за две с половиной минуты. Потом Светка Петрова за полминуты высчитала, сколько ступенек насчитает человек, бегущий вниз и вверх по эскалатору со скоростью такой-то. Потом Миша вызвал Ведрашко (и это, естественно, значило, что задачу он выдаст повышенной сложности) и предложил обсчитать абсолютно упругий шар, вертикально падающий со скоростью "вэ" на наклонную лестницу. Задачка и в правду была непростой, и оба они - и Владимир, и препод - запутались в ней безнадежно, после чего, как всегда, подключились Булкин с Петровой и тоже - пожалуй, впервые - не справились, а выручил всех Замирайло, прозревший самую суть и не поленившийся донести ее до доски.

Здесь раздался звонок, и все побежали на полдник.


II

Забытый ныне писатель Владимир Ведрашко до самого смертного часа помнил, как в тот солнечный майский полдень они бежали толпой через двор в столовую. На улице было градусов двадцать, школьный сад между жилым и учебным корпусом уже густо покрылся новорожденной зеленой листвой, а на огромной и уродливой шелковице звонко пела какая-то безымянная птаха, которую он про себя называл "малиновкой". И вот, когда они с Бюлловым были почти что на месте, рядом с ржавым пожарным гидрантом с нарисованной масляной краской похабной надписью у них на пути встал Серега Смирнов по кличке "Фачер", одна из мелких шестерок Кости Стругацкого.

- Пошли, - сказал Фачер.

- Куда? - спросил Ведрашко за них обоих.

- За шелковицу.

- Зачем?

- Будем п...ть Лягдарского.

- Я не пойду, - спокойно ответил Ведрашко.

- Костя велел передать, - усмехнулся Фачер, - что, если ты не пойдешь, то вечером рядом ляжешь.

- Мне честно нас...ть. Все равно не пойду.

- Ну, как хочешь, как хочешь. Гена, ты с нами?

Генрих немного поколебался, но потом помотал головой и побежал вместе с Вовкой в столовую.


III

На этот раз бедолагу Лягдарского избили особенно сильно. Еще одною новинкой этого ритуального жертвоприношения было то, что в нем участвовала Ленка фон Нейман, издевательски спрашивавшая Симона: "Ты мне расскажешь, что ты там видел? Вот это?" - и она указывала на грудь. - "Или вот это?" - она хлопала себя по попочке. - "Или вот это?" - она тыкала пальчиком на скрытую под трусами пещерку.

А в самом-самом конце, когда измордованный Симон повалился на землю, Ленка поставила на него ножку и ослепительно улыбнулась.



Глава третья

Место действия - Андрианополь
Время действия - 31 мая 1979 года


Его Императорское Высочество Великий Герцог Саматранский был жгучим брюнетом с пронзительным взглядом курортного жиголо. Одет был соответственно. Белый летний костюм. Красный галстук. Черная, как новогодняя ночь, сорочка. Толстый перстень из платины и два крупных рубина по восемь каратов в позолоченных запонках. Короче, Его Императорское Высочество больше походил на процветающего цыганского барона, нежели на августейшую особу.

Когда герцог вошел в их класс, класс дружно поднялся и оглушительно гаркнул заранее затверженную формулу: "Две тысячи лет венценосному дому!". Герцог тоже ответил по-писанному: "Блестящих успехов сменяющему нас поколению!" и милостиво сел в поставленное посреди класса кресло.

Облаченный (и небывалое бывает) в серебряный вицмундир и остриженный по Уставу Миша произнес от себя небольшое приветствие и начал экзамен. Первой он вызвал Петрову, отвечавшую так бодро и четко, что Его Императорское Высочество улыбнулся. Вторым выступал Замирайло (позорная тройка), третьим - блистательный Генрих фон Бюллов, неожиданно опростоволосившийся и получивший четверку.

Сидевший рядом с Его Императорским Высочеством директор прожег Мишу взглядом, но тот его взглядом же и успокоил: мол, успокойтесь, Георгий Максимилианович, процесс под контролем, сейчас мы покажем товар лицом - и вызвал Ведрашко.

Первый вопрос 96-го билета был про Закон сохранения импульса. Механику Лютиков помнил и отвечать начал бойко, не хуже Петровой. Его Императорское Высочество расплылся в улыбке, глазки Джорджа замаслились, а уж что касается Миши, то он слушал любимого ученика, как меломан - итальянскую оперу.

Второй вопрос был на Правила Кирхгофа. Их проходили в самом начале мая, и Ведрашко явственно помнил, каких цвета и формы были два разноцветных (по новой моде) Петровских бантика, о чем Петрова шушукалась с дурочкой Нейманихой (долетело три фразы: "Лен, это подло!", "Ну и сиди в вечных девках", "Да, Лен, я согласна, но ты же сама говорила, что он..."), но вот кто такой был Кирхгоф и в чем заключались открытые этим кренделем правила, Владимир не помнил совершенно.

- Я... - просевшим от ужаса голосом наконец произнес Ведрашко. - Я... не готов отвечать по второму вопросу.

- Совсем не готовы? - не сразу поверил Миша.

- Совсем.

- Но позвольте-позвольте, - пришел им на выручку герцог, - пусть тогда младой чаэк продемонстрирует свои познания в каких-нибудь иных областях электротехники. Давайте предложим ему сформулировать... ну, закон, скажем, Ома для участка, скажем, цепи.

Произнеся эту фразу, Его Императорское Высочество горделиво огляделся. Смысл этого взгляда был примерно таков: а ты, небось, думал, что я могу лишь мазурку на бале отплясывать? А я, младой чаэк, дипломированный инженер и не только оба закона Ома помню.

- Нуте-с, юноша, - подбодрил герцог Ведрашко, - сформулируйте нам закон Ома. Закон Ома для участка цепи заключается в том, что...

Трудно было придумать задачу банальней, но ответа Ведрашко не знал. И все, что он помнил о пресловутом законе Ома, сводилось к любимому присловью эрзац-майора Карла, горького пьяницы и любимого брата бабки. "Закон Ома, - не стесняясь присутствием дам, любил говорить майор, - у нас, у армейских, такой: тебя е...т здесь, а жену - дома".

- Ну, Владимир, - услышал он голос Миши, - давайте же, формулируйте.

- Да-да, младой чаэк, - подал голос Его Высочество, - формулируйте, не стесняйтесь.

- Вова, давай! - крикнул Джордж.

- Закон Ома... - начал Ведрашко, - закон Ома для участка цепи ... заключается в том... закон Ома для участка цепи сводится... сводится к следующей формулировке: тебя е...т здесь, а жену - дома.

* * * * * * * * * *

Экзамен был сорван, но двойку Ведрашко все-таки не поставили. Решили не портить мальчишке жизнь.



Глава четвертая

Место действия - Андрианополь
Время действия - 3 июня 1979 года


I

- Слушай, Вовка, я все понимаю, - сказал ему Генрих три дня спустя, - но к истории все же готовиться нужно. Второго прокола тебе простят. Так на вчерашнем классном часу сказала Аллочка. Ты там почему, кстати, не был?

- А х..и там делать-то? - буркнул Ведрашко.

- В твоем положении я бы не был столь категоричен. Так ты будешь готовиться к тестам по Хистори ов Грейт Ливен?

- Ну, допустим, что буду.

- Тогда берем в зубы учебники и чешем к Грумдту в конторку. Блин! - Генка лихорадочно поискал по карманам. - Сладострастник Стругацкий, похоже, опять звезданул Геркин ключ. Ну, ничего-ничего. Мы этого секс-гиганта сейчас за шкирятник из офиса вытащим. Не время развратничать - надо учиться.

Они поднялись на пятый этаж и подошли к двери в фотолабораторию. Дверь была заперта изнутри. Ведрашко прислушался. Характерного ритмичного постукиванья с приглушенным сопеньем из-за двери не доносилось. Слышались лишь голоса. И только мужские. Потом какое-то громыханье. Взрыв мата. Какое-то всхлипывание. И тишина.

Неправдоподобно долгая тишина. Минут на пять.

Потом дверь приоткрылась, и в щелку просунулось потное личико Фачера.

- А, это вы! - облегченно выдохнул он. - Проходите, мужики, проходите.

* * * * * * * * * *

... Ученые говорят, что человек способен увидеть лишь то, что готов увидеть. У психологов даже есть такой тест. Испытуемому демонстрируют фото изнанки гипсовой маски. Лицо вогнуто вовнутрь, но испытуемый видит его выпуклым. Мозг поправляет глаз.

Нечто подобное случилось и с Ведрашко. Он видел стоящего на коленях Лягдарского и сидевшего перед ним на скамеечке Струга, но смысл увиденного понимать отказывался.

- Нездоровая, сука, херня, - пожаловался со скамейки Стругацкий. - Он гордый, блин. Не глотает.

- Гостям без очереди! Гостям без очереди! - засуетился Фачер. - Ромашкин, тебе штрафную.

После чего схватил Вовку за плечи и попытался подвинуть к скамейке.

Владимир с размаху влепил ему пощечину и, как ошпаренный, выскочил наружу.


II

- Стуканет? - тревожно спросил Стругацкий.

- Да, вроде, не должен, - ответил фон Бюллов.

- Вроде? Или - не должен?

- Точно не настучит. Не такой человек.

- Ну, тогда, - сказал Костя, застегнул молнию и встал, освобождая скамейку, - тогда штрафную - тебе. Согласно законам гостеприимства. Садись и радуйся.

Фон Бюллов хихикнул и сел на нагретое место.


III

А вот историю, как ни странно, Ведрашко рано утром сдал на "четыре".



Глава пятая

Место действия - Андрианопольская пятина
Время действия - 20-21 июня 1979 года


I

Чувства человека, спихнувшего все выпускные экзамены, описывать, боюсь, бесполезно. Кто пережил, тот помнит, кого чаща сия миновала, все равно не поймет. Еще 19-го утром весь их 9 "а" трясся мелкой постыдной дрожью, стоя в длиннющей очереди у кабинета английского, а сегодня все это стало неважно. Навеки - неважно! Инглиш из овер (железная Алла на экзамене вдруг превратилась в немыслимую либералку и всем поголовно поставила "пять"), впереди двухдневная практика, а потом выпускной и - свобода!

Навеки - свобода!

(Академическим термином "практика" в 999-й гимназии назывался двухдневный пригородный пикник, на котором без пяти минут выпускники официально изучали биологию, а на деле попросту отдыхали, правда - таково было железное джентльменское соглашение - без алкоголя).

Дополнительным бонусом практики была молоденькая двадцатипятилетняя биологичка, которую все за глаза (да и в глаза) звали "Танечкой". В помощь Танечке был придан Миша, который тоже халяву не портил.

Протомившись два с половиной часа в электричке, они вылезли на полустанке с нелепым названием "Вопля" и еще минут сорок шли проселком до места будущего лагеря. Там их уже дожидалась машина с вещами. Оставшиеся часа четыре были посвящены разбивке лагеря, сбору хвороста, наполнению двухсотлитровой канистры кристально чистой водой из ключа, коллективной чистке картошки и прочим занудным вещам, которые почему-то принято называть "приятными хлопотами".

В полдвенадцатого протрубили отбой, но отбившиеся от рук гимназисты угомонились лишь к половине второго.

В семь утра был подъем. Позавтракав кашей из концентратов, все практиканты, кроме дежуривших в лагере Замирайло и Нейманихи, отправились к так называемому Большому Карьеру, в разломе которого сохранились остатки вымерших Grossopterigiа (Кистеперых). Поговорив для порядка минут пятнадцать-двадцать про этих самых почти поголовно сгинувших в Девонском периоде Кистеперых и, естественно, упомянув пресловутую Латимерию, недавно пойманную в Мадагаскарском проливе, Танечка скомандовала "отбой" и, натянув промеж двух тополей бельевую веревку, предложила сыграть в волейбол: команда мальчиков против сборной девочек.

В девичьей сборной лучшей была сама Танечка в умопомрачительном красном бикини, а худшей - как это и ни печально - Петрова в нелепой синей майке и шортах. В команде сильного пола лучшим был д'Орвиль, а худших было двое - Миша и бывший любимый его ученик Лютиков-Цветочкин.

Слабая половина разбила сильную наголову. Продув пару партий, юноши бросили поддаваться и стали сражаться всерьез. Помогло это плохо. Умопомрачительная Танечка творила на поле все, что хотела: ставила железобетонные блоки, вытаскивала самые мертвые сейвы, метко впечатывала волейбольный мячик в траву и даже умудрялась отрабатывать плеймекером, так мягко скидывая мяч на неумеху Петрову, что той оставалось лишь перекинуть его за веревку.

Напрасно униженные мужчины провели две срочных замены и вместо Миши с Цветочкиным выставили Костика с Геркой. Помогло это плохо. Нет, одну партию все-таки взяли, но потом бездарно продули целых четыре, с горя сменили Булкина на Тахтаджонова, сдали еще пару партий, заменили Грумдта Лягдарским, но здесь игравшие без единой замены барышни запросили пардону и предложили ничью.

От ничьи сильный пол с негодованием отказался и честно выполнил все условия заключенного накануне встречи пари: т. е. сперва пять минут кукарекал, а потом двадцать восемь кругов прокатил победительниц на закорках.

(Танечка в качестве вьючного транспорта выбрала Костю, а вот Петрова - как это ни странно - Цветочкина. Ощущение ее крепеньких ножек, беззащитно свисавших с его плечей, было самым интимным переживанием в жизни Ведрашко, и никакие последующие плотские радости рядом с теми мгновениями абсолютного счастья и приблизительно не стояли. Иногда он жалел, что в тот вечер не умер).


II

После того, как все триумфаторши наездились вдоволь, побежденные развели костер и напоили их чаем. Потом пели песенки под гитару. Верховодила снова Танечка. Аккомпанировавший ей Миша, оказавшийся подлинным виртуозом, но на фоне прекрасной солистки никто его попросту не замечал.

Зачем ходить-бродить вдоль берегов

Пела Танечка.

И время прожигать в дыму табачном.
На то она и первая любовь,
Ты пойми,
Чтоб быть ей и большой и неудачной.

* * * * * * * * * *

...У каждой избушки, читатель, свои погремушки. И как никакие интимные прелести самых-самых элитных супермоделей (а их было - после успеха - как грязи) не могли для него сравниться с неидеальными, измазюканными в сером песочке ногами Светки Петровой, так и стихи самых лучших поэтов никогда не будили в его душе и тысячной доли той сладостной грусти, что разбередили в тот вечер эти спетые под гитару самоделковые стишонки.

Приблизительность иногда сильней гениальности.

И искусство (я имею в виду Большое Искусство) зачастую слишком правдиво для нашей коротенькой жизни.


III

Скорее всего, именно этот слегка затянувшийся вокализ под гитарку и привел к тем печальным событиям, о которых в 999-й школе даже сейчас, через сорок без малого лет, знает любой первоклассник. А может быть, главной причиной (во всяком случае, так посчитало следствие) стала бутылка "Мартини", которую изгнанный за этот проступок из школы Миша припрятал в кустах и втихаря (вместе с Танечкой) выдул.

Так или иначе, похорошевшая от "Мартини" Танечка неожиданно вспомнила про Grossopterigii’й и потребовала, чтоб господа гимназисты продолжили изучать их останки на склоне карьера. Это было еще полбеды: ночь была белая, солнце светило, как в полдень, выступавшие из породы чешуйки виднелись отлично, но бедовая биологичка потребовала, чтобы они осмотрели фрагменты гигантского черепа ископаемой панцирной рыбы, открытые в позапрошлом году академиком Мржанским и находившиеся на самой-самой верхотуре.

К площадке с великим открытием вела почти что вертикальная тропинка.

Первой сдалась боявшаяся высоты Петрова. Потом спасовали Француз и Цветочкин. Потом якобы вывихнул ногу Миша, потом - без причины - отстал Герка Грумдт, а потом дезертирство стало массовым, и до проклятого черепа добрались лишь Стругацкий с Лягдарским, ну, и, естественно, сама биологичка.

- Э-ге-гей! - прокричала Танечка. - Господа дезертиры! Нам ясно виден массивный фрагмент верхней челюсти, уходящий в породу. Предполагаемая минимальная глубина залегания - полтора-два метра, а максимальная может достигать метров пяти-шести, из-за чего открывший его академик и оставил эту выдающуюся находку нетронутой, так как необходимыми средствами для безопасного ее извлечения не обладал, а извлекать ее по частям полагал преступлением против науки. Понятно?

- Понятно...- нестройно ответили толпившиеся внизу дезертиры.

- Костя, - продолжила Танечка, - вы видите выступающий из скалы фрагмент верхней челюсти с характерными пикообразными зубами?

- Вижу! - гордо гаркнул Стругацкий.

- А вы, Симон?

- Тоже вижу, - ответил Лягдарский.

- Господа скалолазы! - хихикнула Танечка. - Проявленная вами отвага заслуживает вознаграждения. Ну, во-первых, я вас поцелую.

И она действительно чмокнула в щечку сначала Лягдарского, а после Стругацкого. (Стругацкий от гордости аж засветился, а Лягдарский едва не свалился в обморок).

- А, во-вторых, - прокричала Танечка, - я ваш подвиг увековечу и сделаю несколько фоток на память. Симон, встаньте, пожалуйста, поближе к Косте. Костя, встаньте, пожалуйста, поближе к черепу и обнимите Симона. Встали? Внимание! Я вас сни-ма-ю.

Таня достала свой фотик и, ловя нужный ракурс, опасно приблизилась к самому краю. Ведрашко от страха зажмурился. Но - пронесло.

- Еще одно фото, - продолжила Таня. - Костя встанет под черепом, так что голова ископаемой рыбы окажется точно над его макушкой, а Симон встанет на плечи к Косте, и череп окажется меж его ног. Костя и Симон, вы не боитесь?

Естественно, оба мальчика по приказу прекрасной дамы были готовы запрыгнуть хоть к черту в пекло. Через пару минут они выстроили свою ненадежную пирамиду и застыли в картинных позах. Танечка в поисках лучшего ракурса почти что легла на землю и...

Нет-нет, на этот раз она находилась значительно дальше от края, и Ведрашко даже не стал зажмуриваться. Подвел ее - грунт. Ловя оптимальную точку съемки, биологичка облокотилась о камень, и этот здоровенный, многопудовый валун сначала задвигался, а потом - полетел с тридцатиметровой высоты в протекавшую под обрывом речку.

Вслед за ним полетела и не успевшая зацепиться биологичка.

Речка была очень бурной, но, к счастью, и очень глубокой. Танечкина голова пару раз показалась на ее поверхности, и здесь все так же стоявший на плечах у своего злейшего недруга Симон Лягдарский сначала вдруг мягко спрыгнул на землю, а потом подбежал к обвалившемуся краю и нелепо - солдатиком, от ужаса перебирая ногами - ухнул вслед за учительницей.

Прыгал Лягдарский плохо, а вот плавал отлично. Словно профессиональный спасатель, он ухватил Таню за волосы и уверенно потащил ее к берегу. Оба были уже очень близко - метрах в трех-четырех от скалистого края, и почти что успевшие ссыпаться вниз Миша с фон Бюлловым уже протягивали им какие-то жерди и веревки, но здесь здоровенный ободранный ствол унесенного горным потоком дерева тихонечко тюкнул Лягдарского по белобрысой макушке, и больше их никто не увидел.


IV

Нашли их тремя километрами ниже. Лягдарский так и не выпустил Танины волосы, и оба тела прибило к берегу вместе.



Глава последняя

Место действия - Андрианополь
Время действия - 24 декабря 1979 года


I

Его Императорское Высочество Великий Герцог Саматранский в глубине души был неравнодушен к 999-й школе. Ему в этой школе нравилось все: и клеймо благородной бедности, и легкий оттеночек фронды, и наивное академическое позерство, и странно сочетавшийся с фрондой патриотизм и т. д. и т. п.

Но... всему есть предел. Четвертый визит за полгода выглядел как-то... ridicule. Правда, повод был траурный, и манкировать было неловко.

Черный "Хорьх" Великого Герцога зарулил во двор школы и высадил своего августейшего седока прямо у входа в актовый зал. Слегка опираясь на руку встретившего его директора, герцог прошествовал в актовый зал и сел в специально подготовленное для него кресло.

Сразу же после этого вечер памяти начался.

Первой на траурном вечере выступила преподавательница английского Алла - кажется - Кербер.

- Дорогие друзья! - с неподдельным волнением произнесла эта весьма и весьма неплохо сохранившаяся особа. - Мы собрались здесь по печальному поводу. Сегодня исполнилось восемнадцать лет нашему выпускнику Симону Лягдарскому. Вернее, должно было исполниться. Как всем вам известно, Симон геройски погиб, спасая жизнь своей учительницы. Восемнадцать лет - это много или же мало? На первый взгляд, мало. Восемнадцать лет - это самое-самое начало жизни, по сути, лишь приготовление к настоящей деятельности. Но с другой стороны...

Его Императорское Высочество на какое-то время перестал слушать взволнованную речь говорливой дамочки и огляделся. Посередине сцены висел огромный портрет виновника торжества в полный рост. Над ним простирался кумачовый лозунг: "Наша жизнь - это подвиги. Будем как Симон!". Налево от портрета восседали родители именинника: невзрачная мать, с большим трудом вытащенный из запоя отец и великолепный двоюродный дедушка. Живой классик Лягдарский был в этом зале единственным, способным состязаться с Его Императорским Высочеством в известности, и герцог, взглянув на него, поневоле почувствовал легкую ревность.

А вот тематика вечера герцогу нравилась. Более того, именно Великий Герцог и настоял на том, чтобы это трагическое происшествие, за которое с равным успехом можно было и наградить, и наказать, ни в коем случае не замалчивалось и освещалось исключительно в героическом аспекте. Такой подход диктовала логика подковерной борьбы двух главных придворных партий: Молодого двора, группировавшегося вокруг наследника, и Большого двора, возглавляемого рейхсмаршалом Штейнбергом, ну и, отчасти, самим Помазанником Божьим.

Великий Герцог, несмотря на свои шесть с лишним десятков, был ярым сторонником первой партии и защищал ее с чисто юношеским перехлестом.

Суть же этой борьбы заключалась в следующем: седые соратники Штейнберга, навечно ушибленные Большой Мясорубкой, пропагандировали осторожность и утверждали, что, мол, и армия нынче не та, и молодежь-де напрочь лишена патриотизма, а наше-де отставание от передовых стран Европы-де стало практически необратимым, из-за чего, угрюмо вещали седые головы, наша Держава-де просто не выдержит еще одной - пусть даже и Небольшой - Мясорубки, и нам надлежит сидеть на попе ровно. Молодая же партия утверждала обратное: что и армия, мол, о-го-го, и молодежь, мол, отменная, и отставание наше касается лишь отраслей сугубо партикулярных, а в областях-де воинственных Великоливония более чем на уровне и может практически с кем угодно разговаривать с позиции силы.

Понятно, что трагический случай на практике был для всех Молодых подарком судьбы, и они воспользовались им по-полной.

...В это время хорошо сохранившуюся дамочку сменил директор. Громыхая бесчисленными наградами, он произнес примерно следующее:

- Все мы недолго знали Симона. Он посещал нашу школу лишь последних полгода. Это был молчаливый и очень застенчивый мальчик. Никто из нас не догадывался, что в его неширокой груди бьется сердце героя. Пример Симона учит, что в этой жизни ни о чем не стоит судить с налету. И мы, умудренные этим опытом...

Если честно, Его Императорское Высочество недолюбливал таких вот увешенных орденами служак, состарившихся и закостеневших на службе. И после - увы! - неизбежной, а в чем-то - не будем лукавить! - и долгожданной кончины Помазанника Божьего молодые революционеры намеревалась заменить всех этих мастодонтов на людей энергичных, голодных и не обремененных бесчисленными старорежимными предрассудками.

- И я думаю, - вновь донеслось до ушей Великого Герцога, - что лучше всего нам о Симоне расскажут его друзья по школе. Просим вас, господа!

И здесь под грохот аплодисментов на сцену вышел бывший девятый "а". Его Императорское Высочество узнавал многих и многих, присутствовавших на том скандальном экзамене. И монументальную брунгильду, отвечавшую первой и получившую "пять", и красавца-брюнета, отвечавшего позже и получившего "четверку", и увальня-троечника, ну, и - конечно же! - того вихрастого оригинала, давшего столь необычную формулировку закона Ома (говоря по правде, именно Его Императорское Высочество и настоял на том, чтоб вихрастому все же поставили тройку, ибо подобные сорвиголовы напоминали герцогу его самого лет пятьдесят тому назад).

Первым начал брюнет-хорошист:

- Я не решаюсь назвать себя другом Симона. Он был законченным интровертом. Но из всех здесь присутствующих именно со мной он был, наверное, наиболее откровенен. Он делился со мною своими планами, своею мечтой поступить на военфак Андрианопольского университета, своей любовью к юриспруденции и биологии. Всему этому, к сожалению, не суждено было сбыться. Но Симон навечно останется в наших сердцах. И в самые трудные мгновения своей жизни я буду мысленно обращаться к Симону и поступать так, как на моем месте поступил бы он. Как сказал мой друг и поэт Михаил Молотков:

Неправда, герои не умирают,
Умирают согласные и трусливые.
Умирают тысячи раз, когда продают свою совесть,
И миллионы раз, когда уступают страху,
А герои,
Герои - будут жить вечно,
Покуда живы и честь, и геройство,
И только от нас зависит, чтобы их Вечность
Никогда,
Никогда,
Никогда не закончилась.

Конец его речи потонул в аплодисментах.

Красавец скорбно склонил голову и возложил к портрету две пунцово-красных гвоздички. Постамент для цветов был установлен настолько неловко, что брюнет, возлагая гвоздички, ткнулся носом в портрет, угодив нарисованному на нем Симону точнехонько в область ширинки. Его Императорское Высочество беззвучно хихикнул и тут же мысленно укорил себя за цинизм.

Потом выступала Елена фон Нейман. Выступавшая девушка (ее отца Великий Герцог знал лично) представилась невестой Симона и тоже прочитала стихи, предварительно извинившись за их несовершенство. Стихи назывались "Дон-Кихоты Двадцатого века" и заканчивались пронзительной строчкой:

Так возьмите же в братство свое и меня, донкихоты двадцатого века!

Слушая эту девицу, Его Императорское Высочество отдал должное и ее острым грудкам, и ее крепкой попке и черненьким наглым глазкам, но - с точки зрения стратегической - их не одобрил: ибо Будущей Великоливонии будут нужны совсем не такие женщины.

Потом выступал не засветившийся на экзамене огненно-рыжий крепыш, назвавшийся "Костей Стругацким". Он тоже промямлил нечто невнятное и возложил к портрету пару гвоздик, ткнувшись ртом в область паха.

Потом вышел какой-то гаденький и маленький, представленный "Сергеем Смирновым". Вопреки сообщениям всех остальных, утверждавших, что друзей у покойного не было, он назвался лучшим другом Лягдарского и даже рассказал несколько якобы любимых покойным анекдотов. Возложив положенные по протоколу гвоздики (в силу мелкого роста он ткнулся портрету курносым носом в колено), Смирнов возвратился в строй и стал почему-то вытаскивать за руку вихрастого герцогского любимчика, Владимира - как объявили - Ведрашко.

И вот здесь этот самый Владимир Ведрашко вдруг повел себя странно.

Да, собственно, и не странно.

Чудовищно.

Он с размаху влепил Смирнову пощечину и, бросив цветы, опрометью выбежал из актового зала.


II

Его Императорское Высочество не фигурально - буквально - схватился за голову и мысленно поклялся никогда больше порога 999-й школы не переступать.




© Михаил Метс, 2017-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2017-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность