Позвонила К.: "Последний номер 1 просто ужасный... Хуже еще не было. На каждой странице - похороны..."
Z. о том же: "А почему у вас в стихах постоянно говорится о смерти? Вы что, больны?"
Да разве ж здоровые люди пишут стихи... В лучшем случае - плохую прозу.
"В игольчатых чумных бокалах
Мы пьем наважденье причин..."
* * *
Нимб порой напоминает мишень.
* * *
Честолюбие - двигатель внутреннего сгорания.
* * *
Где-то у Оскара Уайльда:
"Я сегодня неплохо поработал: убрал лишнюю запятую".
* * *
После Жюля Ренара (его дневников) на протяжении долгого времени не мог заставить себя читать прозу - казалась громоздкой и ненужной, - пока однажды (в который раз!) не открыл Диккенса.
* * *
Всю ночь снилась Немирова. Вчера посмотрел "Сарабанду" Бергмана. За окном ветер. Катя говорит, что ей надоел Бремен, кругом - турки, а у меня в деревне ей хорошо. Мне кажется, я наконец начинаю стареть. Как говорил Сережа Чалый: "Молодость я просрал. Чувствую, что начинаю просерать старость..."
* * *
Мама сидит напротив, все еще красивая, восьмидесятивосьмилетняя. На ней синий шелковый халат. Мы пьем кофе. В этом году необычайно ранняя весна. Термометр за окном показывает +18.
- Когда ты вернешься? - спрашивает она.
- Дней через десять...
Мы оба знаем, что я говорю неправду.
* * *
Камень, брошенный в реку...
Круги по воде...
- Мне вот эту, зеленую.
Усталые глаза - из зеркала - не мои глаза. Какая-то чепуха. Причем здесь шляпа?
- Нет, не беру...
...Цветы-великаны. Лес одуванчиков. Белые панамки.
- Пойдем на вал. Смотреть, как поезда...
Поезда - мимо. В голубую мглу. Ромашки и поезда.
- Пойдем на вал...
* * *
Опоздав на 20 минут, Вероника выныривает из метро. Я вручаю ей розу, и мы отправляемся в кафе с "египетскими фресками", расположенное неподалеку (раньше здесь было казино).
Не успев войти, она вдребезги разбивает стакан с яблочным соком.
- Хорошо, что не виноградный, - шепчет она.
Я пытаюсь отвлечь ее от мрачных мыслей:
- Послушай анекдот... Больной на приеме у врача. "Доктор, что со мной? Куда ни ткну пальцем - в бок, в сердце - везде адская боль..." Доктор: "У вас палец сломан!"
Вероника вежливо смеется.
Я исподтишка любуюсь ее нервным, чувственным ртом, потом вдруг (непонятно, почему) вспоминаю еврейский квартал в Париже, где мы год назад бродили с ней под дождем...
- Париж... - говорит она, как будто читает мои мысли. - Я себя тогда ужасно чувствовала. Всё было, как во сне...
* * *
Из стихов Н.Курилко:
"Данута,
мой ангел бездомный,
я остаюсь все такой же:
четырнадцать шагов
наискосок
по шумному залу
с бокалом шампанского,
и на губах
лепестки
помертвелой
сирени...
Данута,
проворный чертенок..."
* * *
Подъезжая к Санкт-Петербургу, миновали станцию Шушары. От Витебского вокзала прямая ветка метро - сошли на площади Мужества. Там живет Игорь. Явился в двенадцать ночи, пьян и говорлив. Потащил на Невский.
* * *
Москва - тревожный город...
Спали на узкой кушетке среди книг и засушенных цветов.
Утром пили крепкий чай. Хозяйка стряхивала пепел в антикварную пепельницу и то и дело цитировала Гумилева.
Вероника методично ела апельсины, я думал о том, что пора уезжать в Киев, потом в Германию. Шел ровный московский снег...
* * *
Сегодня целый день бродил по Киеву. За три часа встретил одного знакомого, и тот приехал из Штатов.
* * *
Как любил повторять Лессинг, у прогуливающегося любая кривая - прямая.
* * *
Остановился в "Пассаже", дешевой гостинице без удобств и без горячей воды. Зато близко к центру и недалеко от моря. Добирался на такси. Внезапно машина затормозила. Шофер (мальчишка лет 18) нарушил какие-то правила. Достал документы и пошел разбираться с гаишником.
- Сейчас, только дедушку в гостиницу отвезу.
Это он обо мне, с горечью и не сразу понял я. Дедушка - это я.
* * *
...Я стоял у окна. Сквозь частое вздрагивание листвы я вдруг увидел брата, уходящего все дальше и дальше... Несколько раз он останавливался, и тогда мне казалось, что он смотрит в мою сторону.
* * *
Из стихов А.Принца:
Зеленый лист,
последний, может быть,
из всех зеленых...
На сером тротуаре -
оброненной монеты бренчанье...
Как пусто!
И только кто-то ходит по деревьям...
* * *
"Когда моя сестра еще не заболела болезнью Боткина, мы с ней играли на рояле в четыре руки".
* * *
Приснился сон, будто сижу за письменным столом (за окном - сад) и листаю две толстые тетрадки, исписанные аккуратным (не моим) почерком. С увлечением читаю страницу за страницей.
Утром не мог вспомнить ни единого слова.
* * *
- Скажіть, коли ви написали свій перший вірш?
- Свій перший вірш я написав п'ятнадцять років тому.
- А над чим ви працюєте зараз?
- Зараз я працюю над своїм другим віршем.
(На русский не переводится.)
* * *
1953 год. Мое первое стихотворение:
Дядя Вася Калмыков,
он залез на потолков.
Мне 4 года. Дядя Вася - маляр (запойный пьяница), возможно, татарин.
* * *
- Двери мешком накрытые.
- Что, что, что?
- Двери мешком накрытые...
- А ну-ка дай, я посмотрю... двери межкомнатные...
* * *
Мама поет:
"Чайный домик словно бонбоньерка,
с палисадником китайских роз..."
- Еще, еще...
"В кабаре Шенуар на Монмартре
В красном фраке танцует мулат..."
* * *
Саша-Удав за стойкой в "Крещатом Яре".
- Я скоро умру...
"Разве можно такие слова произносить спокойно?" - думаю я.
- Через две недели, - продолжает Удав. - Почки отказали.
Он действительно вскоре умер.
* * *
1955 год. Мама везет меня в Крым. У меня астма. Я не хочу оставаться. Мы оба плачем. Отвесная стена моря.
Когда вернулся, плел всякие небылицы о Турции, о папуасах...
* * *
- Ты ведь еще помнишь те времена, когда двойная половинка стоила всего восемь копеек? Помнишь? "Бульонка"... "Латинский квартал"... Вечно пьяный Соханевич... Гроза Крещатика - Шаповал... Хотя и милиционер, но человек достойный, по-своему справедливый. Баба Лена, скупщица краденого:
- Ну и сколько ты хочешь за цю фигню?..
Помню, как впервые попал на Крещатик. Принц знакомил меня со своими друзьями.
- Это кто? - спрашивал я после очередного знакомства и очередной бутылки вина.
- Стукач.
- А это? - спрашивал я через полчаса о ком-то другом, с кем тоже было выпито немало вина.
- О, это большой стукач, - терпеливо объяснял Принц.
Сплошные агенты КГБ.
- А это кто? - уже под вечер, в какой-то подворотне.
- Это гениальный поэт, Николай Курилко.
- А что он написал?
- "К чему мне равенство, когда я одинок!"
- Это всё?
- Всё.
- А еще что-нибудь он написал? - мне как-то не верилось, что этот малый с кривым лицом, с которым мы только что выпили бутылку водки - гений.
- Еще?
- Да. Что он еще написал?
- Еще он написал стихотворение "Горы".
- Прочти.
- Оно очень короткое...
- Тем более прочти.
После долгой паузы:
- Безмерным озарен!
Сам Принц - не то художник, не то поэт.
Как-то договорились встретиться на Главпочтамте. Я прождал его полчаса и ушел. Через несколько дней случайно оказался на том же месте. Навстречу - Принц:
- Привет, старик, ты меня еще ждешь?
"Кто говорил о гибели идей,
Кто говорил о гибели пространства, -
Не те ли, чьих подкидышей-детей
Увидел я под крышей христианства?" 2
Ну что ж, пророчества поэтов сбываются!
...Помнишь, Принц, как мы поднимались к Стефану в его мастерскую, туда, на седьмой этаж, на "седьмое небо", где вечно пьяный Поливанов колдовал над бюстом "вождя и учителя", а Стефан щурил хитрые глазки и торжественно, нараспев, словно заклинание, произносил волшебное слово: "заказчик"? - нет ответа!
Примерно в это же время Л.Аронзон в Ленинграде пишет одно из лучших своих стихотворений:
"Несчастно как-то в Петербурге.
Посмотришь в небо - где оно?
Лишь лета нежилой каркас
гостит в пустом моем лорнете.
Полулежу, полулечу.
Кто там полулетит навстречу?
Друг другу в приоткрытый рот,
кивком раскланявшись, влетаем.
Нет, даже ангела пером
нельзя писать в такую пору:
"Деревья заперты на ключ,
но листьев, листьев шум откуда?" -
дата написания, предположительно: ноябрь 1969 года. Впрочем, о существовании Аронзона (и о трагической его судьбе) я узнал много позже.
По утрам похмелялись в "Гроте"; пьяный Мотрич нависал над собеседником и говорил всегда одно и то же:
- Хотите, я вам хорошие стихи почитаю?
Он был родом из Харькова. Несколько лет жил в Киеве. Пил и читал случайным прохожим хриплым голосом трагические стихи:
"Ночь длиннее, чем жизнь, я лежу опрокинутый звуками.
Темнота, будто Вагнер, аккорды бессмертья берет.
Возвращайся, душа, пробирайся ко мне переулками,
Я - твой лагерь, пусть радость тебя захлестнет.
Я - сгоревший твой дом, а цветы не растут на пожарищах.
Только пепел да гарь, только ветер в пролетах свистит.
Мы жилища найдем, мы забудем бежавших товарищей,
Ночь, играй, теснотою сжимая виски.
Пусть угарно и душно - у Вагнера хватит терпенья:
Струны болью звенят под ударом тугой темноты...
Кто-то новый придет, и подслушает звонкое пенье,
И расчистит меня, и на чистом посадит цветы".
Рядом - Коля-горбатенький с пустым стаканом в руке, с бессмысленной улыбкой на измятом лице, автор нашумевшего стихотворения:
"Я геніальніш ніж Гомер,
Бо я живий, а він помер" -
(интересно жив он еще или наконец сравнялся талантом с Гомером?), а также другого, не менее удачного четверостишия:
"Люблю красивых женщин,
А некрасивых - нет.
Ценю в них ум тенденций
И разность многих лет".
Эти "ум тенденций" и "разность многих лет" преследовали меня потом на протяжении всей моей жизни. Еще у него была такая строка: "Моя душа лелеет к облакам".
Разве упомнишь всех!
...Как не вспомнить N, гордость Крещатика тех лет, поэта "во что бы то ни стало", бомбардировавшего издательства своими зловещими стихами: "Конъюнктивит, трахома, катаракта..." - это из больничного цикла.
Помню, как на мой вопрос, кто его любимый поэт, N произнес совершенно для меня не знакомое имя Мандельштама.
Стояла поздняя осень. Мы прогуливались возле центрального универмага, N читал стихи, ветер гнал листву по улице Ленина 3 , мне казалось, что жизнь и поэзия - навсегда...
N давно в Америке. Я (кто бы мог подумать) в Германии. И только Коля Курилко по-прежнему живет в Боярке 4 в полуразвалившемся домике неподалеку от озера, занесенном осенью - листьями, а зимой - снегом.
"Молчи, молчи, я песен не желаю,
Сегодня осень, гибели пора,
И бледный ветер сад опустошает -
Не доживет он даже до утра.
Не потревожь же осени печальной
Ни горькой песней, ни рыданием своим,
Пускай листва еще необычайней
Летит сквозь осень, словно красный дым".
Это из его стихов, посвященных Циприану Норвиду.
Именно тогда открыл я для себя гениальную поэзию Плужника, монументальную его поэму "Галілей". Спустя четверть века перевел ее на русский:
"...И когда вдоль витрин, где огни, как в бреду,
Я иду в золотой круговерти -
Мне уже все равно - как по тонкому льду! -
Мимо жизни и смерти..."
И именно в те годы попала мне в руки книга Мыколы Хвыльового "Осінь", книга, которая потрясла меня. Позже я узнал, что Хвыльовый застрелился 13 мая 1933 года. В 1970 г. (через 37 лет) тоже 13-го числа, но только в октябре, застрелился Аронзон (возможно аналогия здесь неуместна).
И вот теперь в Германии много лет спустя я осторожно переворачиваю пожелтевшие страницы старинного издания (книга издана в Харькове в 1924 году в издательстве "Червоний Шлях") и с удивлением и благодарностью читаю:
"...I Франція, Париж. Але навітъ останній скептик - Анатоль Франс покинув сумніви. Милий друже: осінь то - спостереження" 5 .
* * *
Некто Г. в юности сочинял стихи:
"Да разве можно говорить о снах,
Когда такое на дворе творится,
Что улица написана в стихах,
И кто-то странный в белое рядится...
Кто суматоху поднял среди крыш,
На горизонте вычертил деревья..."
и т.д.
Теперь он работает на телевидении.
* * *
Вчера с Мурашевским и Ядловым сидели на Дерибасовской под чудесным осенним солнцем, говорили всякую чепуху. Мурашевский без конца повторял строку (вернее обрывок строки), пришедшую ему в голову утром в туалете: "Остывает член..."
- Я обязательно напишу об этом, - приговаривал он, демонически улыбаясь.
Вернулся в Киев и тут же накатал пародию:
Моя душа - коллизиум идей,
Фаллически зависших в мирозданье...
Вот Штирлиц - горбоносый иудей -
осуществляет важное заданье.
.................................
.................................
Уже оголены мечи,
уже взрываются петарды,
но ты, художник, не молчи,
пока народ играет в нарды.
Сны вещие осуществляй -
на то и созданы аэды, -
не жди признания и твердо знай:
тобой займутся логопеды!
* * *
"...Вот и обнаружилось третье - на кого еще похож старик - да на Исаака Моисеевича, считавшего себя изобретателем калейдоскопов, только он был похудее и без ореола. Наверное, старика уже нет в живых. Никто не называл его Исааком Моисеевичем - все Ишаком Моисеевичем - но тот не слышал, а если слышал, то стоит ли обращать на дураков внимание! Глупо! И не смешно. Сам он, как выяснилось, тоже умеет использовать близкое звучание слов, но! когда это вызвано житейской необходимостью. Этот Исаак Моисеевич втравил уважаемого заведующего - Льва Вениаминовича понимающею толк в одной лишь бумаге, - открыть производство калейдоскопов. Уговор: Исаак Моисеевич, как изобретатель, будет получать с каждого выпущенного калейдоскопа одну копейку (в те времена - десять). Для начала раздобыли два мешка отходов прозрачного оргстекла. Исааку Моисеевичу поручена была покраска. Взялся он покрасить у себя дома - но развел такую вонь, что жена его выставила. И вот Исаак Моисеевич с победоносным видом притаскивает два мешка. Далее диалог с Львом Вениаминовичем: - Что это такое, Исаак Моисеевич? - Как что? Засыпка. - Но вы же сказали, что принесете - крашеную. - Нет, я этого не говорил. - Как не говорили, а что же вы говорили? - Я не говорил, что принесу крашеную, я сказал - крошеную - я три дня разбивал ее молотком. - Нет, вы сказали - крашеную! - Нет, сказал - крошеную.
Александр Цыбулевский
(из книги "Владелец шарманки")
* * *
Я открываю тяжелую двойную дверь и погружаюсь в душный полумрак чужого жилища.
Две комнаты, большая неприбранная кухня. Рассыпающаяся на части мебель. На подоконнике - транзистор образца 1967 года...
Квартира нафарширована книгами. Даже в туалете - какой-то справочник. Тут можно найти абсолютно всё: от полного собр. соч. Диккенса до 6-ти томов Майн Рида (правда, в другом шкафу и в другой комнате).
* * *
Единственная книга, по прочтении которой тут же захотелось сесть и написать что-нибудь стóящее - "Женский портрет" Джеймса (недавно прочел "Плескус" Генри Миллера - тó же впечатление).
* * *
Кстати. У Николая Курилко было замечательное стихотворение:
"Когда я выхожу на закате из дому
и вижу вдалеке
силуэт облетающего тополя
во мне возникает целый вихрь ассоциаций
я могу сравнить его с чем угодно
но чаще всего я его сравниваю
со скупым рыцарем..."
* * *
Лет двадцать тому назад обнаружил у Винокурова в его рассуждениях о поэзии (изданных отдельной книжкой) неточную цитату из Мандельштама. У Винокурова:
"Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю, Потому что иной не видал".
У Мандельштама: "Оттого что иной не видал".
Казалось бы, невелика разница, но в варианте Винокурова поэзия отсутствует начисто.
...А вчера по ОРТ транслировали юбилейный концерт Евгения Петросяна. Ему, оказывается, уже шестьдесят. В течение нескольких часов юбиляра чествовали многочисленные персонажи "Кривого зеркала", а также Кобзон, Винокур и другие видные деятели отечественной культуры. В конце вечера распоясавшийся именинник приступил к чтению стихов Пастернака и Левитанского. Начал с первого:
"Когда б я знал, что так бывает,
Когда решался на дебют..."
У Пастернака эти строки звучат по-другому:
"Когда б я знал, что так бывает,
Когда пускался на дебют..."
Вряд ли кто-нибудь это заметил. Ну какая разница - пускался, решался...
Впрочем, стоит ли быть слишком строгим к Евгению Вагановичу, который, в общем-то, к поэзии не имеет прямого отношения, если даже Эдвард Радзинский умудрился в авторской телевизионной передаче о Блоке (несколько лет назад) допустить неточность, декламируя перед многомиллионной аудиторией стихотворение "Поэты". Первую же строфу он прочел неправильно:
"За городом вырос пустынный квартал
На почве болотной и зыбкой. Здесь жили поэты, и каждый встречал
Другого надменной улыбкой".
У Блока: "Там жили поэты..."
Но и Петросян и Радзинский - прекрасные декламаторы.
И вот что еще интересно: ни тот, ни другой, ни поэт Винокуров ни на йоту не отошли от смысла стихов. Они лишь нарушили строй гармонии:
"Касаемся крючьями малых
И легких, как смерть, величин..."
Не об этом ли писал Мандельштам:
"Я так и знал, кто здесь присутствует незримо,
Кошмарный человек читает "Улялюм".
Значенье - суета, и слово - только шум,
Когда фонетика - служанка серафима..."
* * *
В начале 80-х в Киев приезжал Арсений Тарковский. На одном из творческих вечеров (в доме художников?) Игорь Каплиенко передал ему записку. Тарковский записку прочел, но никак не отреагировал. Тогда Капа написал еще одну записку, в которой потребовал, чтобы Тарковский дал оценку только что присланным стихам.
- Хорошие, милые стихи, - несколько растерянно произнес тот.
Речь шла о следующем стихотворении:
"Словно хор из тысячи цикад
Монотонно прошлое звенит,
И под этот аккомпанемент,
Опаленный желтым зноем лета,
Я пасу стада печальных мыслей
И топча полынь воспоминаний,
Медленно кочую в Осень".
Поскольку Тарковский стихи похвалил (или почти похвалил), я со спокойной совестью опубликовал их в одном из первых номеров "Крещатика". Посмертно 6 .
* * *
Как-то позвонила Леночка Андрианова, сочинительница маловразумительных стихов, уже не молодая женщина, с матросской походкой и плохой кожей лица:
- Ты не помнишь, что значит слово "мазумент"?
В первый момент я опешил, и только через несколько секунд до меня дошло, что слово-фантом произросло в ее отравленном никотином мозгу из двух других: "монумент" и "позументы".
* * *
Из школьных воспоминаний:
Аглая Франсовна (учительница физики) вызывает к доске ученицу 8-го класса Людмилу Корецкую.
- Что это? - вкрадчиво спрашивает заслуженная учительница республики, указывая пальцем на трансформатор, лежащий перед ней на столе.
Корецкая долго смотрит в окно, где под лучами холодного октябрьского солнца шелестит последней листвой облетевший тополь, потом - так же долго - на трансформатор и, наконец, с нескрываемым отвращением произносит:
- Автотранспорт!
* * *
"В 1954 году в подмосковный санаторий под Люберцами приехал отдыхать Валентин Николаевич Старгородцев, преподаватель физики из города Ямска..." - хорошее начало для фантастического рассказа.
* * *
Я стоял у "Латинского". Слева по курсу нарисовался Зорик с синей потрепанной книжкой "Нового мира" в кармане пальто.
Мир качнулся и куда-то пропал.
...Первое, что сделал по приезде в Киев (много лет спустя) - купил пиратскую копию "Мастера и Маргариты". Затаив дыхание, стал смотреть.
Вдруг голос Иконниковой:
- "Мастера" кто написал? Достоевский?
* * *
Иконникова: "Пришли могилокопы и стали копать могилу".
Она же: "Штудируют почву".
* * *
Я - Иконниковой (в шутку):
- Да на тебе пахать можно. Ты здорова, как бык...
Она:
- У меня два диагноза...
Как-то спрашиваю (по дороге в гастроном):
- Иконникова, что-то никак не пойму: ты умная или глупая?
Она (не задумываясь):
- Я несчастная!
* * *
К Илличевскому меня привел Зорик.
* * *
Сначала пили в "Леваде". Потом переместились в "Грот". Оттуда вышли через четверть часа с бутылкой водки. Карабут с Кассандрой уснули прямо за столиком.
К вечеру в совершенно незнакомом подъезде обнаружил себя в странной компании: пожилая, но все еще красивая женщина (пьяная вдрызг), карлик и уже немолодой работник ОБХСС. Женщина прокуренным голосом пела романс "Гори, гори, моя звезда..." Карлик посапывая пил портвейн (стакан за стаканом) и закусывал маринованным чесноком. Работник ОБХСС оказался интеллектуалом - после первого же стакана водки начал читать стихи. В течение 15 минут он умудрился прочесть пространную поэму (в духе "Тамбовской казначейши") и не менее десяти лирических стихотворений собственного (по его словам) сочинения. Одно из них звучало приблизительно так:
Она сказала:
"Ты хороший, очень..."
и ушла.
А он пошел, пугая прохожих
своей огромной душевной болью.
Ты знаешь, я знал человека,
который был на луну поцелуем заброшен.
И люди видели, как в небо,
которое под мостом,
бросился человек,
перила отбросив...
* * *
Обсуждали с Петром возможное название нашего предполагаемого совместного издательства. Я сказал, что было бы неплохо, если бы оно начиналось на букву "А", в этом случае во всех каталогах и справочниках оно стояло бы в самом начале. На следующий день звонок:
- Я придумал название: "Армагеддон".
* * *
В Мюнхене на первом съезде русских поэтов, живущих в Германии, куда я попал по недоразумению, некий автор, с которым до этого мы общались только по телефону, сказал: "Я думал, у вас горб, все редакторы - горбатые..."
Ему так понравилось эта шутка, что он повторил ее несколько раз, разговаривая в буфете с одной довольно известной (в эмигрантских кругах) поэтессой.
* * *
Последние лет 7-8 имею дело, в основном, с текстами. Иногда слышу голосá (по телефону). Время от времени некоторые авторы присылают по электронной почте свой профиль (или анфас). И уж совсем редко (несколько раз в году) кое-кто из виртуальных собеседников материализуется - тогда я имею сомнительное удовольствие общаться с живым (и не всегда умным) человеком.
* * *
Из Сергея Илличевского:
"Мне Моцарт что-то обещал,
и реквиема медь
меня облепит,
и повелит, как в летописный бред,
уйти от смерти в lento...
О, в медленный озноб
оркестра, начинающего петь
вступает некто,
некто в сером,
как дирижера тень,
как капюшон без веры...
Ом!
Звуку подобны смертные!
........................................
О, реквием!
О, реквием этернум!"
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Речь идет о журнале "Крещатик". 2 Из стихов А.Принца. 3 Ныне Богдана Хмельницкого. 4 Николай Курилко умер весной 2004 г. 5 Микола Хвильовий. "Осінь". Харків, 1924. 6 Игорь Каплиенко погиб в автокатастрофе.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
