Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ПОПРИДЕРЖИ  КОНЕЙ!


На Тверском бульваре играли в шахматы. Дул знобкий ветерок. Сидели, нахохлившись, поджимали ноги. У одной из скамей столпилось несколько человек.

- Шах! - выпростав из кармана руку, партнер быстро передвинул фигурку.

Вокруг зашумели.

Другой, в зеленых очках на темном, стянутом глубокими рубцами морщин лице, зажав палку между колен, подался вперед - руки его стремительно забегали, длинные пальцы ощупывали фигурки... Наконец, левая рука замерла, а правая, выдернув из паза фигурку, коротким резким движением воткнула ее в нужное место.

- Ага! - закричали из толпы, - молодец, Федорыч!

Противник - лысый, с оплывшим лицом и пушистыми темными бачками - смущенно улыбнулся.

- Не видал, - сказал он, обращаясь к зрителям, - ей-богу, не заметил!

- То-то, - Федорыч слегка растянул губы на неподвижном лице, - видишь, как у нас на бульваре играют?..

Партнер хохотнул; зябко поеживаясь, поднялся.

- Хватит на сегодня, - сказал слепой и, уставив зеленые стекла в топчущуюся у скамьи публику, крикнул:

- Мишка, ты здесь?

- Здесь! - отозвалось невдалеке.

- Проводишь меня?

- Счас, Федорыч, счас!

Мишка подошел к скамье, негнущимися пальцами стал складывать шахматы.

Федорыч повел носом:

- Что, опять?

- Ак-аакже! Ведь воскресенье...

- Ну тебя к бесу. Еще вместе под машину угодим.

- Обижаааешь! - плаксиво пропел Мишка. Федорыч молчал, отвернув лицо.

Была середина апреля. На аллеях снег уже стаял, и лишь кое-где под кустами лежали его ноздреватые клочки. Сквозь голые прутья желтели, белели фасады домов, а выше - чистое весеннее небо.

- Что там у тебя?

- Пешка, едрена копалка... Ага, вот! Еле нашел...

Одной рукой Мишка схватил громыхнувшие шахматы, другую просунул слепому под локоть.

- Вставай, пошли! - и шагнул вперед, увлекая за собой семенящего Федорыча.

Благополучно перескочив на другую сторону улицы, они свернули в узкий проулок между театром Пушкина и большим каменным домом. У бокового подъезда этого дома они остановились.

- Прибыли! - объявил Мишка, толкнув плечом задребезжавшую всеми стеклами дверь, - пожалте!

- Спасибо, Миш, спасибо, - сказал Федорыч, - дальше я - один...

- Как знаешь.

- В следующее воскресенье придешь?

- Если Веруха отпустит...

- А... Да. Ну, всего... Бывай здоров.

- Пока!



Он вошел в квартиру; текла из раковины вода, позвякивала посуда. В нинкиной комнате семь раз глухо ударили часы. Нинка должна была скоро прийти, и Полина Францевна, пользуясь дарованной свободой, шебуршилась на кухне.

Он вошел в комнату, оставил шахматы и палку у двери, разделся. Сделав несколько шагов вдоль стены, опустился на неубранную кровать, щелкнул рукояткой стоящего на тумбочке транзистора. Но было еще рано, короткие волны ответствовали шумом и свистом. Он поймал волну "Маяка" и растянулся на кровати, положив руки за голову...

Входная дверь протяжно скрипнула, захлопнулась. Простучали по коридору каблучки. Шум разрастался: загудел неисправный кран, загрохотала посуда на кухне, запричитали, перебивая друг друга, голоса... Он поднялся, натянул одеяло поверх кровати и пересел на табурет возле стола.



- Федорыч, ты спишь?

- Нет.

- Какая темнота!

Она щелкнула выключателем, оглядела комнату.

- Ага... На бульвар таскался?

- Таскался.

- И как? Проиграл?

- Выиграл.

- Ишь ты! Молодец.

Прошлась по комнате, распахнула фортку окна, заглянула в буфет.

- А чего хлеба нет? Не мог утром сказать?

- Завтра купишь.

Взобралась на подоконник, зевнула.

- И то!.. Я завтра выходная.

- Устала?

- Ужас! За смену халат так взмокнет, что хоть отжимай... и голова болит. Может, от воздуха?

- Весна.

Слегка откинувшись назад, она выглянула из окна.

- Фонари на бульваре зажглись... И народу, народу!

- И ты пройдись. Чего дома сидеть?

- Ага! Надо очень!

Замолчала. Со свистом рассекая воздух, промчался троллейбус, засигналила машина у театра.

- Опять поругалась с Полиной?

- Она меня достала! Представляешь, варила свою бурду из селедочных голов. В кухне - не продохнуть! В ванной - белье замоченное! Неужто нельзя все сделать, пока я на работе? Фу, мышь серая... А еще дворянка! Дворянка... По помойкам побирается, а у самой в комнате - посуда, серебро! Что ж вы так-то над собой измываетесь?- спрашиваю, - зачем вам все это? На черный день, - отвечает. На черный день! Я бы давно сдохла от такой жизни, а ей - хоть бы что!..

- Я помню ее комнату, - отозвался Федорыч, - когда я был маленький, она еще разрешала туда входить.

- Да? А я так ни разу и не была. Только в щелку заглядывала... Однажды она меня чуть дверью по носу не звезданула. "Какое хамство!", - говорит...

Нинка хихикнула, засунула ладони под коленки.

- А помнишь, как в лото играли?

- Как же! Тогда еще мои были живы. И твоя мать...

- Да... И тебя я помню... с тех вот пор. Пигалицу такую, с носом-кнопкой и белыми косичками... Ага, еще рот до ушей.

- И неправда! Никогда у меня не было носа-кнопки!

- Ну да?

- У меня нос - правильной формы, маленький такой ротик и глаза... синие!

- Что ж, ты могла измениться...

Она спрыгнула с подоконника, прошлась по комнате. Напрягшись, Федорыч вслушивался в ее рассеянные шаги. Остановилась перед ним, двумя маленькими точками отразившись в зеленом стекле его глаз.

- Ты что?

- Так, ничего...

Подошла к столу, звякнула чашкой.

- А ведь ты прав... И волосы как пакля, и нос - картошкой, и глаза...

- Глупости! Тебе бы только поуверенней быть. Вишь, какая ты со мной смелая.

- Смелая... Федорыч, мне уже двадцать семь!

- Подумаешь!

За стеной глухо ударили часы.

Поставила чашку на стол, вскинула голову...

- Ой, разговорилась не на шутку! Едва кино из-за тебя не прозевала!

И уже на пороге, выключая свет:

- Зайду завтра, приберусь!



В середине мая, когда на бульваре уже проклюнулась молодая листва и первый ливень с тяжким шумом до блеска отполировал мостовую, Федорыч вернулся домой в сопровождении двух подвыпивших бородачей. Черная, жесткая принадлежала толстому коротышке с кривыми ногами, на которые были натянуты слишком узкие джинсы; окладистая, темно-русая - высокому блондину, одетому в перемазанный чем-то светлым костюм, и голубую, расстегнутую на груди рубашку. Слегка покачиваясь, они поддерживали Федорыча с двух сторон. У коротышки в свободной руке был старый и по-видимому очень тяжелый портфель. Он пыхтел, лицо его выражало муку, а высокий, тихо икая, водил мутным взором по сторонам. Так они и возникли перед Нинкой, когда, испуганная непривычным шумом, она выглянула в коридор.

- Привет тебе, о нимфа здешних мест! - низким голосом протрубил коротышка и грохнул об пол задребезжавший стеклом портфель. Высокий же тихо икнул и поднес ладонь ко рту.

- Что это на тебя нашло? А, Федорыч? - спросила Нинка, стоя на пороге и одной рукой предусмотрительно держась за ручку двери, - где ты их откопал?

- К чему ругань? - загудел коротышка, - мы познакомились на бульваре... Вот! И составили компанию вашему э... отцу.

- Брось, Нин, - сказал Федорыч, - что ж, я и гостей не могу пригласить?

- Хорошенькие у тебя гости! То годами никто носа не кажет, а то...

- А то - а то... Дед пыхто! - раздраженно сказал коротышка, но высокий шагнул вперед и, сделав безуспешную попытку застегнуть на груди рубаху, произнес:

- Поверьте, мы... приличные и тихие люди... Да! Мы не причиняем зла! У нас сегодня, так сказать, маленький праздник. Да... И почему бы вам не отужинать с нами?

- Вот еще! Очень надо!.. - тихо проговорила Нинка и скрылась за дверью.

- А... забавная у тебя дочь, - сказал высокий, медленно оборачиваясь вокруг невидимой оси.

- Да не дочь она! Соседка.

- Так какого черта?! - коротышка подхватил с пола портфель, - где твоя фатера?

Федорыч молчал, тяжело опираясь обеими руками на выставленную вперед палку.

- Я говорю, комната твоя где?

Федорыч шагнул вбок и, вытянув вперед руку, с силой толкнул ближайшую ко входу дверь.



... Резкий шум. Запах бензина. "Прикройте окно!" Повел рукой - табурет на месте. Осторожно опустился. Палку - между колен. "Ого, Сань... Посмотри, какой видок!" "А, ну тебя... Федорыч, штопора не найдется?" Стук оконной рамы. Шум глохнет, отодвигается вдаль. Провел языком по сухим губам. "В буфете поищи..." Назойливый гул. Кровь поет. Все, вроде, точно... Нет, что-то не так! Ее голос. Глупости! Слегка подался вперед, дотронулся пальцами до крышки стола. "Восхищатель, пойди сюда! Как тебя зовут-то?" "Володя" - вежливый пустой звук. Оторвал от стола руку, открытой ладонью протянул ее навстречу. Скользнула влажная, вялая. Сжал ее. "Володя...Вот что, Володя... Ты ведь девушку хотел пригласить? Видишь, уже и забыл". "Какую? Ах, да..." И сквозь стук буфетных дверец, звон посуды: "Прекрасно! Открывалку захвати! И два стула!" Короткий смешок. Он все еще сжимает руку. Пальцы слабеют, ладонь выскальзывает. Шорох. Скрип двери, тишина.



- Эй! Ты чего делаешь?

- Банку открываю. Колбасу вот еще нарежу, и все...

Чмокает, сосет.

- Слышь?..

- Чего?

- А как вы на бульвар попали?

- Ножками пришли. Ха-ха!..

- Хе...

Дальний гул. Глухой звук голосов за стенкой.

- Долго он не идет...

- Явится. И девицу приведет. Это он может.

- Да?

- Сегодня наш друг - в ударе! Стихи, видите ли, напечатали... в первый раз. А стихи, entre nous, дрянь!

Замолкли. Нет, один продолжает. Не различишь...

-... великих поэтов! Да видели мы их... в белых тапочках!

Чавкает, сосет.

- Тебя-то напечатали?

- Меня? Н-нет...

Шум в коридоре. Волокут по полу. Стук. Приподнял затекшую руку, опустил на колено. Вцепился в стол... смешно! "Други, это ж грандиозно! Будем танцевать! Твоя вертушка? Чего молчишь? Господи, она смущается. Оне - смущаются!" "Отстань от нее!" Грохот сдвигаемых стульев, звон стекла, и с полуслова, на вдохе, тягучий тонкий звук...

- Федорыч, выпей. Ну, что же ты!

Теплые пальцы. Теплый стакан.

- Не хочу.

- Пожалуйста!

Голос рвется, дрожит.

Поднес ко рту. Стараясь не дышать, опрокинул.

- Ай да Федорыч! Ай да сукин сын!

- Смени пластинку! Быстрей!

Магнитофон взвизгнул, замолчал. Шепот.

- Эй, - крикнул Федорыч, - музыка где? Музыку давай!

Рваный стремительный ритм. Прерывистое дыхание, скрип половиц, потная жаркая волна... Подонок!.. Ха-ха.. Толстогубый губошлеп!.. Трагический поэт нашей эпохи!.. Мальчики!.. Пыхтенье, придушенная ругань, и снова, потная волна, дребезжащий грудной смех...

Темнота плыла, пол шатался, кренился вбок. Всей грудью он навалился на стол, сжал голову в ладонях... И вдруг - наступила тишина. Нет, по-прежнему, задыхаясь, орал магнитофон, но в комнате стало - оглушительно тихо. Он повел рукой вбок, наткнулся на курчавую голову Сашки. Голова дернулась, замычала. Он двинулся, вытянув руки вперед, к надсадно орущему голосу. Тяжелый ящик рухнул со стула, замолчал. Болтающийся клок обоев. Стена... Там, за стеной, копошились в темноте два тела, задыхались; обессиленные, размыкали объятья...

Держась за стену, он придвинулся к окну, лег животом на подоконник. С улицы задувал ветерок. Пахло молодой зеленью, мокрым асфальтом. На бульваре, должно быть, зажгли фонари... Блеклый свет детства. Дорожки, едва освещенные скамьи. Шебуршанье, дыхание, белое платье, смех!..

Отпрянул от окна, сел на кровать. Комната медленно кружилась. К горлу подступала дурнота. Он вытянулся поверх одеяла и, уже не сопротивляясь, стремительно заскользил в вязкую, гулкую тьму.



-... Пьянчуга, хватит дрыхнуть!

Нинка окунула швабру в ведро и, задев ножку стола, со стуком шмякнула шваброй о пол. Федорыч заворочался.

- Отвечай, ты трахнул магнитофон? Хватит притворяться. Ведь не спишь же!

Пахло свежевымытым полом. Он поднял руку к глазам. Очки. Так и не снял.

- Где они?

- Ушли, конечно. Знаешь, который час?

Сел на кровати, поежился.

- Двенадцать уже! Два часа копошусь, а ты хоть бы пошевелился!

Взобралась на подоконник, вытянула ноги.

- Говоришь, магнитофон не работает?

- Ага... Да ничего. Володя починит.

Пошатнувшись, ухватился за край стола.

- Плохо тебе? - крикнула Нинка, соскакивая, - может, опохмелиться надо? Так еще осталось!..

Провел рукой по спутанным волосам.

- Не надо. Сейчас пройдет... Починит, говоришь... Во какой!.. На все руки мастер. И когда же он обещался зайти?

- Сегодня. А может, завтра.

- Понятно...

Покачала головой, улыбнулась.

- Ничегошеньки ты не понимаешь... А знаешь, какие он стихи пишет... красивые!

- Так всю ночь стихи и читали?

Она не ответила и, слегка нахмурившись, взглянула на него.

- И что же, - засмеявшись натужно, хлопнул ладонью по колену, - о чем стихи? Все больше о любви?

- И о любви тоже, - согласилась она, продолжая внимательно разглядывать Федорыча.

- А вроде дрались они вчера? На предмет того, кто из них лучше о любви пишет?

Нинка молчала.

- Так как же?

- Зависть, - проговорила она резко, - зависть. Вот и все. А ты злой сегодня... С перепоя, что ли? Пойду. Работы невпроворот.

Она встала, но Федорыч, описав рукой стремительный полукруг, схватил ее за локоть.

- Пусти! Совсем спятил!

И, подхватив ведро и швабру, она выскочила в коридор.



В июне на город накатила жара. С раннего утра солнце зависало над комнатой, изводило духотой. Федорыч спускался вниз, брел по переулку, постукивая палкой о край тротуара; добирался до стеклянного кафе на углу, садился за столик... Раньше благодаря нинкиным заботам он завтракал и ужинал дома - теперь он должен был думать об этом сам. Правда, сначала Нинка по-прежнему приносила хлеб и молоко, но хлеб черствел, молоко скисало, и она перестала заходить.

Он оставался в кафе до вечера. К нему подсаживались, заговаривали, перебрасывались словами. Он приносил шахматы, иногда играл. Вечерами, вернувшись домой, тревожно вслушивался в привычный квартирный шум... Все было как обычно: орал телевизор в нинкиной комнате, причитали голоса на кухне, веско и гулко били часы.

Но однажды телевизор захлебнулся на полуслове, замолчал. Не работал он и в следующие вечера. Лишь простучат по коридору нинкины шлепанцы, громыхнет посудой Полина Францевна на кухне, и снова ни звука...



Она вошла в комнату, осторожно прикрыла дверь. Федорыч приподнялся с кровати; выключив радио, медленно поворотил к ней лицо. В комнате, уже полутемной, кружились серые бабочки тополиного пуха. Она не стала зажигать свет и, сделав несколько шагов, села на табурет возле стола.

- Это я, - сказала она.

Молча Федорыч снова вытянулся на кровати.

- Не знаю, какая муха тебя укусила... но я ни в чем, слышишь, ни в чем не виновата перед тобой.

Пошевелился, закинул руки за голову.

- Интересно, - сказал он, - интересная выходит история...

- О чем это ты?

- Так...

Быстро темнело. Серые бабочки, уже едва различимые, мелькали в блекнущем прямоугольнике окна. Она подалась вперед, пытаясь разглядеть в полумраке его лицо.

- Скажи... ты встречаешь его на бульваре?

- Кого?

- Не надо притворяться.

- Я не хожу на бульвар!

- Может... он заболел? Или с ним случилось что?

Зашевелился. Заскрипела ржавыми пружинами кровать.

- Ты и впрямь хочешь знать?

Она молчала, глядя прямо перед собой, сложив на коленях тяжелые руки.

- Скажи, у тебя не возникало ощущения, что жизнь будто кружит на месте? Как заигранная пластинка. И слушать уже нету сил! Я подумал: неужели так тому и быть?

- И что же?

Совсем стемнело. Свет фонаря, пробившись сквозь листву, дрожащими пятнами рассыпался по потолку.

- И тогда... я позвал... этих друзей.

- И что ж?

- Как видишь, ничего!

- Значит, ты думаешь, что он...

Приподнялся рывком.

- Он, он! Да что за птица такая? Прощелыга с бульвара! Поэт...

Придвинулся, зашептал в лицо:

- Выкинь из головы! Слышь?.. Выкинь! Господи, он мизинца твоего не стоит!

Вскочила. Табурет со стуком рухнул на пол.

- Вот оно что... Заревновал. Поглядите-ка на него, заревновал!

Взвизгнула нервным смехом.

Он медленно поднялся, держась рукой за край стола.

- Дура! Да посмотри на себя! Спьяну-то не разберешь, а утром продрал зенки, и сразу все ясно стало!

Сделал шаг, остановился.

- Никуда ты отсюда не денешься! Слышишь ты - никуда!

Тонко, надсадно загудел под окнами автомобиль, другой, третий...

Федорыч подался назад, тяжело опустился на заскрипевшую кровать.

- Я хотел... как лучше!

Она стояла, вжавшись в стену, едва различая силуэт на сиреневом фоне окна.

- Выходит, решил немножко поиграть? А глядишь, и заигрался...

Вскинула руку, судорожно сжала в кулак:

- Сова. Темнорожий уродец... Как я тебя ненавижу! Эту комнату... эти стены... эту проклятую квартиру!

Он встал, двинулся на ее голос, споткнулся о лежащий на полу табурет, удержался, осторожно опустил ладонь на ее вздрагивающее плечо.

- Я хотел как лучше... Я не знал, что я... что... Ну не надо, перестань!

Но плечо задрожало еще сильней. Она словно закашлялась, надрывно и хрипло. Ладонь соскользнула. Скрипнула дверь. Удаляющийся шорох, и снова тот же, но уже приглушенный хрип...

Среди ночи завизжал магнитофон. Проиграв несколько минут, умолк. Но в соседней комнате Федорыч еще долго не мог уснуть. А на рассвете ему представилось, что у него выросли огромные руки - он вытягивает их все дальше и, уткнувшись в стену, миллиметр за миллиметром обшаривает свою темноту...



Прошел месяц, и она принесла хлеб и молоко. И он выпил молоко, и съел хлеб, а когда она пришла в следующий раз, ждал, сидя на аккуратно застеленной кровати. Изредка они сумерничали вместе. Говорили мало, больше молчали, пока мерцал и тлел за окном короткий осенний вечер.

Федорыч снова появился на бульваре. Долгими часами играл среди весело-озабоченной, галдящей толпы. Однажды ему будто послышался голос Володи - он вздрогнул, напрягся, и долго еще метались его пальцы в поисках единственного верного хода...

Дни в ту осень стояли светлые, чистые. Оторвешь на мгновенье взгляд от доски, вскинешь голову, и различишь вдалеке, в самом конце бульвара знакомую фигуру в крылатке, с широкополой шляпой в руке. Человек замер, вглядываясь в пронизанный солнцем, тенистый полумрак, и кажется еще секунда, и он побредет по аллее, осторожно поддевая рыжие, ржавые листья...



Следующий рассказ...
"И вдруг началась музыка" - Оглавление




© Александр Любинский, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, 2010-2024.




Словесность