Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Цитотрон

   
П
О
И
С
К

Словесность


Работа представлена на конкурс Тенета-Ринет-2000

Словесность: Поэзия: Елена Литвинова


        ПОЭМА ВОДЫ

        I

        В короткую тень обращенной в одну из сторон
        расслабленной ивы, в ее грациозную немощь
        струится в обход валуна насекомая мелочь,
        хитинный костюм волоча, отстающий на тон
        от пыльной изнанки травы, что виднеется мне лишь.

        Минутный привал чересчур фокусирует взгляд.
        Мой путь повторяет неровную линию дамбы,
        а после на юг от нее уклоняется, дабы
        замкнуться ввиду перехода в реликтовый ряд,
        сходящийся - вроде пасьянса, случайно, куда бы,

        откуда бы речь не вела - к повторенью воды.
        Она же, являясь уменьшенной копией неба
        и крупной - всего остального, копирует немо
        и слепо себя самое. Безусловно, труды
        немалые. Это, однако, отдельная тема.

        При том, что число повторений и копий растет,
        с тоской предлагаю вернуться опять к разговору
        о дамбе. Она, постепенно теряя опору
        и странно вздуваясь поверх музыкальных пустот,
        одним искривленным плечом прилегает к забору,

        красиво поросшему плесенью. Все говорит,
        что к нашим услугам почти холостое подворье,
        которое то имитирует вдруг лукоморье,
        а то, и опять-таки вдруг, - островной лабиринт.
        За смену картин отвечает глодаемый молью

        не то ископаемый леший, не то минотавр,
        а в общем - одышливый старец с ужимками гнома,
        с привычкою время расходовать так экономно,
        что здесь распадаются вещи на прах и металл,
        на воду и камень. Ритмический бред метронома -

        условие сделки со временем, ибо распад
        условен. Его довершает биение почвы
        в неясной связи с регулярным пришествием почты,
        которую тихо неведомый шлет адресат
        в немыслимом темпе. Хозяин не то чтобы хочет

        покоя, но он разумеется (то есть, покой)
        как малопонятное следствие полураспада,
        похоже, всеобщего: вдруг увядает рассада,
        зато размножается плесень с такой быстротой,
        что съедена ею уже половина фасада

        с короткой готической надписью (код? палиндром?)
        и треть обстановки, и четверть подземного хода,
        идущего, странно, по кругу, которого хорда -
        возможно кратчайший отрезок, связующий дом
        с восточным предплечием дамбы - нелепо, не гордо:

        ходы означают убежище. Кроме войны
        хозяин страшится затмения, метеорита,
        но больше всего - своего двойника-сателлита,
        который имеет привычку вставать из волны
        во время грозы, принимаясь шагать деловито

        по низкому берегу с явным намереньем вдруг
        приблизиться, впрочем, не делая резких движений
        и быстрых полетов по воздуху. Десять ступеней,
        ведущие вниз, в подземелье, встревоженный дух
        считает преградой - таков его пасмурный гений.

        Он изредка тихо вибрирует, слыша вопрос:
        не он ли является тем отправителем писем
        cо сложной начинкой из частых и мелких, как бисер,
        рисунков. (Склоняюсь к решенью, что это невроз
        сугубо причудливой формы.) Хозяин зависим

        от этих чудес, каковых достоверность и страх
        он требует вдруг подтвердить, подвергая сомненью
        мою молодую реальность, а следом за нею -
        своих полудиких фантомов на хрупких ногах.
        Но я понимаю внезапно, что вряд ли сумею

        придумать в ответ подходящие фразы, меж тем
        еще, вероятно, продлив ощущенье абсурда
        на несколько дивных минут. Утекая отсюда,
        мое воспаленное эго направлено в тень,
        уже извлеченную нами из пыльного сюра.

        О ней говорится в начале, поэтому пусть
        не кажется странным, что здесь полевая эклога,
        местами впадая в рассудочный стиль каталога,
        прибегнет к означенной тени. Приют ее пуст,
        под вечер к зеленой воде опускаясь полого.

        Старик продолжает рассказывать, я тороплюсь
        внедриться в одну из его элегических пауз,
        покуда она, как и прочие, вмиг не распалась
        на звуки и память о них, умозрительный блюз -
        он быстро потом переходит в удушливый хаос.

        Итак, ухожу, углубляюсь в безликий пейзаж -
        когда-то, возможно, угрюмое лежбище скифа.
        Искать алогизмы в самом становлении мифа -
        болезненный взгляд аналитика, здесь антураж
        имеет свое божество: аккуратная нимфа

        согласна как минимум трижды в течение дня
        наполнить клепсидру - пустой опрокинутый конус -
        водой из хранилища, чтобы блуждающий хронос
        отнюдь не испытывал жажды, губительной для
        его безупречной субстанции, нежной, как лотос.


        II

        Заведомо, прежде, на месте теперешних вод
        непышно цвела лесостепь, под полуденным пеклом
        почти уходя в инфракрасную сторону спектра,
        с собой увлекая свой маленький ловкий народ,
        прохладной и видимой вновь становясь до рассвета.

        Свернув поутру с колеи, огибающей холм,
        ходил ходуном балаган, верещали петрушки,
        и публика здесь, гомоня, пожирала галушки,
        довольная жизнью, иную считая грехом,
        и с пьяною песней домой возвращалась пешком.

        Река шелестела поблизости серой водой,
        и близость ее никогда не казалась опасней,
        чем миф о всемирном потопе, объявленный басней
        и вредною грезой, а сам осмотрительный Ной -
        врагом трудового народа, почти сатаной.

        А зной нарастал. Прилежащее к этой реке
        все зримое, вдруг становясь горячо и белесо,
        кричало о жажде своей - безграничное просо
        и вяжущий изгородь хмель наравне. Налегке
        шагал по реке человечек, устроенный просто,

        как этот нехитрый рассказ, и немного сложней,
        чем лично рассказчик. Он был инженер-гидротехник
        (герой, а не автор). Имея не более денег,
        чем в среднем любой, в безусловном порядке вещей,
        как многие, был физкультурник, как все - неврастеник.

        Уже проницал и его холостое жилье
        смешной телевизор, где спереди - толстая линза.
        Что было еще? белокурая девушка Лиза,
        стоящая, впрочем, вне времени, если ее
        рассматривать как архетип, а не жертву каприза

        безвольного автора. Лиза была влюблена
        в кого-то, который любил не ее, а подругу,
        подруга - кого-то еще. Подвигаясь по кругу
        и дальше, легко обнаружить, что их имена
        красиво ветвятся, местами сплетаясь упруго.

        Герой не обязан мириться, вселяясь тайком
        в одну из возможных живых топологий романа,
        с присутствием в ней одного небольшого изъяна
        (их может быть несколько) в виде повестки в райком
        (комический рай? задушевное пенье, нирвана?)

        Райком генерировал мысли, вступая уже,
        похоже, в не первый от века виток гигантизма,
        и вовремя выдал проект, не лишенный комизма
        (весьма потайного и сложного, как неглиже
        суровой и модной мадам): Элементы кубизма

        пускай проникают в природу; природа глупа
        и часто нуждается в правке, запомните: вскоре
        на этом просторе должно быть устроено море,
        а воду возьмите в реке. Остальная толпа
        займется рытьем котлована (в ажуре, в мажоре).

        И мой инженер согласился тотчас, торопясь
        избавить райком от желанья прибегнуть к угрозам,
        которые действуют даже под общим наркозом.
        Прижав к утомленной груди долгопалую пясть,
        он вышел к реке; поминутно рискуя упасть,

        он шел и баюкал свою инженерную мысль
        о том, чтобы выстроить дамбу на этом изгибе
        древнейшего русла. На серой бесформенной глыбе
        он замер, босою ногой попирающий мыс,
        и буйной своей головой над водою повис.

        Подробности дела вошли в потаенный архив,
        но вскоре и впрямь началось возведение дамбы,
        и впрямь полетели над ней комсомольские ямбы,
        и нимбы невольников здесь зацвели, очертив
        всего пресноводного моря огромный массив.

        Была в нем какая-то странность, какой-то надрыв:
        вода не хотела плескаться и биться о берег,
        а также притягивать чаек, корыстных и белых,
        в черту водоема, которая сверху, оплыв,
        похожа на контуры птицы, клюющей залив.

        Река остановлена, пусть отдыхает пока.
        Величие замысла минус величие смысла
        и минус расходы - итог удивительно быстро
        стремится к нулю. В бесконечность уходит строка,
        бегущую цель проницая жестоко, как выстрел.

        Бессмысленно плакать, а если окажется, что
        течет и меняется все - обвинять Гераклита:
        не то чтобы каждая новая скорбь нарочита,
        от прежней себя отделяема точной чертой,
        но дважды одною водою не будет омыта.

        Герою сие глубоко безразлично, но с ним
        случается то же, что может наверное статься
        со всяким: герой не спеша превращается в старца
        за рамками текста, поэтому вообразим
        события в бешеном темпе как будто бы танца.

        Такое бывает в кино. Фокусируя взгляд,
        узрим многократно момент погружения в реку -
        одну, очевидно, и ту же - оно человеку
        смертельно опасно. (И косвенно здесь виноват
        опять Гераклит, запрещая отважному греку

        разглаживать реку рукой, ополаскивать лик,
        мешая теченью своим долгополым хитоном.)
        Явившись однажды герою с пугающим стоном,
        в хранилище вод по сей день обитает двойник
        и числит себя, вероятно, самим Посейдоном.

        Некстати пришли олигархи, нарушив размах
        и шумный порядок его спиритических бдений,
        и не были в общем лояльны, построив отдельный
        от внешнего мира сияющий рай на костях
        и кости с корнями растений смешав второпях.


        III

        Гроза начинается с ветра, которого здесь
        внезапный порыв раздирает открытые веки,
        шутя начинает терзать травяные побеги,
        местами сбивая из них комковатую смесь.
        Приняв очертания греческой буквы омеги,

        залетное облако делает медленный вдох.
        Еще не вполне обозримое снизу и сбоку,
        оно одиноко, как некогда Оно Йоко,
        однако его одиночество - явный подвох,
        наверно имеющий скрытую в нем подоплеку,

        а может, ее не имеющий - что-то из двух.
        Но ветер тяжелое облако мажет по небу
        и рвет на куски, поддаваясь внезапному гневу,
        и лепит из них незнакомого идола вдруг,
        и идол согласно кивает и движется влево,

        где туча полощет в заливе надорванный край,
        и ливень, шумя, начинает взбираться на насыпь
        и плети степной повилики укладывать наземь,
        и луч под углом попадает на водную грань,
        в которой его белизна распадается на семь

        расплывчатых дуг, составляющих радужный мост,
        цветенье которого кратко и вскоре способно
        в немой глубине водоема замкнуться подобно
        змее, пожирающей свой ускользающий хвост,
        в стремленьи принять совершенную форму бутона.

        (Поэтому каждый охотник, желающий знать,
        где именно следует ждать появленья фазана,
        найдет по особенной форме сгущений тумана
        укромное место, куда норовит исчезать
        фазан, и откуда его извлекать негуманно.)

        Течет в потайную нору водяная змея,
        и в ту же минуту броском потревоженной кобры
        старик убегает, наверно, в свои катакомбы.
        Почти беспрепятственно им открывает земля,
        как будто витое нутро алхимической колбы,

        свои потрясенные недра. Бушует гроза,
        внося разнобой в иерархию низа и верха,
        что есть вариант мимикрии; упавшая ветка
        тотчас подоспевшей змеей принимается за
        объект вожделенья, а гром - за аккорд фейерверка.

        Рептилия медлит в траве, дожидаясь минут,
        когда под напором потекших с лугов акварелей
        иссякнет поток муравьиных гнедых кавалерий:
        тогда, в беспорядке, их будет легко обмануть
        и выиграть, кстати, пространство шести направлений

        (включая и два вертикальных). Охотничий дух
        главенствует здесь, обнажая трагический пафос
        живого, которого символом служит не фаллос,
        а глаз, не берусь диктовать лишь, который из двух
        (дилемма и здесь обязательна, как оказалось).

        Меж тем, поспешите увидеть, пускается в путь
        та самая редкая птица - искать середину
        Днепра, чтобы там напугать молодую ундину,
        невольно самой обомлеть на какое-нибудь
        мгновенье (пустяк, но его из рассказа не выну)

        и вскоре, дивясь, убедиться, что птица Симург,
        которая есть, как известно, верховная птица,
        здесь явно уже побывала, успев удивиться
        широкой реке, испытала похожий испуг
        и прянула в небо - туда, где сверкает граница

        теперешней бури. Терпя аккуратный излом,
        последняя туча, весьма потерявшая в весе,
        целует черту горизонта и кажется в месте
        расщелины одушевленной под малым углом
        переднего зренья при выключенном боковом.

        Гроза отступает. Симург удаляется с ней.
        Его безуспешно преследуют редкие птицы.
        Я пробую их сосчитать, их наверное тридцать,
        точнее не знаю - они улетают быстрей,
        чем нужно для счета. Им важно сейчас торопиться.

        Вода устремляется в землю, змея - в западню,
        размеренным шагом к воде возвращается призрак,
        а старец - на землю. Не самый отчетливый признак
        финала, поэтому просто его заменю
        пробелом с оттенком трагизма. Он, кажется, близок.



        © Елена Литвинова, 1999-2024.
        © Сетевая Словесность, 1999-2024.





Словесность