Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Dictionary of Creativity

   
П
О
И
С
К

Словесность


МОИ  ВСТРЕЧИ-НЕВСТРЕЧИ

28.01.2011

  • ПАУСТОВСКИЙ
  • ТОВСТОНОГОВ
  • ТОТ САМЫЙ РОМАНОВ...
  • АФАНАСЬЕВ И ЯКОВЛЕВ
  • Как-то, лет двенадцать назад, оказавшись в кабинете ректора Санкт-Петербургского Гуманитарного университета профсоюзов, заведующего кафедрой философии и культурологии, доктора культурологических наук, профессора, ныне академика Российской Академии образования, члена Президиума Российской Академии образования, заместителя председателя Совета ректоров Санкт-Петербурга, академика ряда отраслевых академий, Заслуженного деятеля науки Российской Федерации, Заслуженного артиста Российской Федерации, Почетного доктора Линнского университета (США), Американского университета в Дублине (Ирландия), Академии наук и искусств (Париж, Франция), а также Почетного профессора Академии труда и социальных отношений Федерации профсоюзов Украины (Киев) Александра Сергеевича Запесоцкого, я был поражен количеству фотографий в красивых рамках, украшавших стены приемной и кабинета этого уважаемого человека. Еще больше я был поражен, обнаружив, что на этих фотографиях повторяется одно и тоже - то есть уважаемый отраслевой академик, он же Заслуженный артист, рядом с какой-нибудь мировой знаменитостью: от, скажем, модели Клавдии Шиффер до Билла Клинтона или Буша младшего, и не с помощью фотошопа, а то есть в натуре... Образ этих стен со знаменитостями, плюс Александр Сергеевич рядом, запал в душу и, может быть, именно поэтому я приступаю к задуманному проекту...

    "Быть знаменитым некрасиво" - эти пастернаковские строки я впитал в себя с молодых ногтей. Но никто еще не сказал, что быть сфотографированным со знаменитостью - это плохо. В ту пору, о какой речь, многоуважаемый ректор был уже достаточно знаменит, все время мелькал в телеящике, но мне как-то не пришло в голову сфотографироваться рядом с ним. К тому же, может, он бы и не согласился - какой интерес фотографироваться рядом с малоизвестным писателем. А в ранге такового я ему и представился, поскольку разговор у нас был на конкретную тему. Запесоцкий предложил мне написать книгу о физике Жоресе Алферове, тогда еще не лауреате Нобелевской премии (у уважаемого культуролога, видимо, было абсолютное чутье на грядущие ветра и события). Увы, мы не договорились - гонорар, который он мне предложил, явно не соответствовал моим представлениям об оплате подобного литературного задания. Хотя, когда через пару лет Алферов стал-таки лауреатом, я пожалел о своей принципиальности. Ну да ладно...

    Почему же я сейчас вспомнил этот кабинет, этот наш разговор и сотни этих фотографий? А вот почему. Ведь и в моей жизни были встречи со знаменитостями, особенно в ту пору, когда я был журналистом-газетчиком. Не могу сказать, что это были именно встречи - чаще невстречи, но тем не менее. Вот я и решил тряхнуть памятью и вызволить из нее имена знаменитых людей, с которыми я так или иначе пересекался, разговаривал или просто видел и слышал вживую... Их, между прочим, оказалось больше шестидесяти...

    Попробую начать с Паустовского.



    ПАУСТОВСКИЙ

    29.01.2011

    Заикнувшись о Паустовском, я сразу же оказался в тупике. Два дня и полночи я думал о том, что же напишу? Как поступить? Перечитать для начала его книги? Ограничиться тем, что осталось в памяти? Но там осталось так мало... Больше осталось в ощущении, в чувстве нового открытия мира, которое я пережил где-то в семнадцать лет, в том числе и благодаря его текстам... Паустовский был одним из тех, кто поманил меня в литературу, то есть в писательство. Сначала он, потом Бунин. Но, начав читать Бунина, я перестал читать Паустовского, как бы прильнув наконец к первоисточнику правды и красоты. Да, до Паустовского, оказывается, был Бунин, как до прародительницы Евы была Лилит... И то, что в прозе Паустовского было несколько размыто, собралось в фокус в прозе Бунина.

    И все же была у Паустовского одна особенная книга, с которой, видимо, и началось мое путешествие в мир искусства, а точнее, в мир творчества. Это "Золотая Роза", написанная в 1955-м и прочитанная мною, видимо, в 1959-м. Почему для меня так важна эта дата? Не знаю. Ни в одной из 13 объявленных здесь общих тетрадей выписок из "Розы" нет. А, помнится, я что-то выписывал... Значит, где-то есть еще одна общая тетрадь. В тетради же, датированной "февраль1960 - май 1961" (в июне 1961 меня призвали в армию) Паустовского нет. А кто есть? Кого я читал, чьи цитаты заполняют сплошь страницы этой тетради? Вот кого: Хемингуэй, Эренбург, Стендаль, Пушкин, Шкловский, Ануй, Бальзак, Пристли, Жюль Ромен, Моэм, Фолкнер, Дрюон, Мориак, Н. Саррот, Артур Миллер, Роллан, Марсель Пруст, Ипполит Тен, еще с десяток имен, включая Апдайка, и далее философия - томизм, неопозитивизм, экзистенциализм...

    Тэкс... но до всего этого была "Золотая роза" - помню, я упивался, дышал ею, грезил...Может, мне было еще меньше, лет шестнадцать? Почему бы и нет? Ведь в пятнадцать я уже прочел "Анну Каренину", о чем с гордостью заявил своим родителям.

    - И все понял? - спросил меня отец при матери, присутствующей рядом.

    - Все, конечно, - сказал я, - кроме вот этого эпизода. - И, найдя нужную страницу, показал на большой параграф, где в плюсквамперфекте изложен сюжет соблазнения Анны Вронским (что до меня дошло несколько позже). Помню, как отец с матерью переглянулись над моей головой...

    Мда, но Паустовский никогда на такие сюжеты не замахивался - писал просто, прозрачно, доступно, очень сильно фильтруя воздух эпохи, в которой было много дыма, много крови, много боли, много вопиющей несправедливости, злодейства, отчаяния и унижения человека...

    Его проза так отфильтрована, что мне трудно к ней вернуться, хотя то тут, то там я до сих пор натыкаюсь на его нехитрые сюжеты о Мещерской стороне, с ее бесконечными рыбалками, проказливыми котами и простыми, ну, очень простыми людьми и их незатейливым бытом. Критики называют это внутренней эмиграцией честного художника в эпоху сталинских репрессий. Пожалуй, так оно и есть... Грустно.

    Позавчера я нашел в сети "Золотую розу" и немного почитал. Я ее не узнал - оказалось, это совсем другая книга. Нет, она несомненно хороша. Но она теперь совсем другая, то есть я теперь совсем другой по отношению к ней... Но она живая, и я, пожалуй, предложу ее прочесть своей младшей дочери, которая учится на художника...

    А Паустовского я видел лишь раз в жизни на представлении чешского театра "Латерна магика", который гастролировал, кажется, в начале 1961 года у нас в Ленинграде на сцене Дворца культуры им. Промкооперации (впоследствии - им. Ленсовета). Я как раз работал на этой сцене осветителем, о чем в первой моей книге есть повесть "Свет на сцену". Вообще, я не театрал и в театр без весомого повода не хожу. Таким поводом обычно является приезд моей сестры, актрисы и режиссера, имеющей свой собственный театр в Мадриде под названием "Трибу Энье". Но именно в театре, и я это признаю, иногда случается чудо, подобное тем чудесам, которые бывают в церкви. Это чудо совершается на наших глазах - когда вдруг действие на сцене вытряхивает тебя из твоей оболочки и ты взлетаешь куда-то, сам не понимая, что с тобой происходит. А происходит то, что давным давно Аристотель назвал катарсисом - то есть потрясением, возвышением и очищением души. Так вот, театр "Латерна Магика", то есть Волшебный фонарь, приехавший из Праги, обладал именно такими свойствами воздействия. Не удержавшись, я заглянул в поисковик Гугл, и вот цитата оттуда: "Театр отметит в мае 2009 года уже 50 лет своего существования. Принцип "Латэрны магики", основанный на совмещении кинопроекции, музыки, танца и пантомимы, получил в скором времени после возникновения широкую популярность, главным образом благодаря частым гастролям труппы в Европе и мире. Несмотря на молниеносный успех, театр все же сохранил уникальную традицию, которой до сих пор восхищаются туристы, приезжающие в Прагу со всего мира".

    Да, все верно. Если бы я нашел в одном из архивных чемоданов, стоящих на лоджии, программку "Латерны магики" во время тех гастролей в СССР, я был назвал и спектакль. Помню - мне особенно нравился один сюжет, а их там было много, разных и удивительных. Начинается дождь, гроза - и какая-то странная фигурка, не то оживший, похожий на человечка, корешок мандрагоры, не то какой-то сучок пускается в путешествие. Сюжет, написанный средствами театра, кино, пантомимы и света, поэтическая сказка для маленьких и взрослых, пробивающая насквозь...

    А еще там был такой эпизод - маленькая кинобалерина, танцующая в круге, который держит над головой другая танцовщица. Мы, осветители, тогда были ошеломлены филигранной работой чешского осветителя, который должен был из середины зала четко сопровождать кинопроектором с танцующей балериной этот круг - ведь круг в руках тоже танцевал... Помню, что после спектакля этот осветитель выглядел очень усталым и опустошенным, как диспетчер авиапорта, или синхронный переводчик на какой-нибудь международной конференции...

    Осветителей было два - постарше и помладше. Нас тоже было двое, я и Виктор. Дела нам на этом спектакле не нашлось - так что мы следили лишь за тем, чтобы везде горело - в зрительских вестибюлях, фойе, в зале, в артистических уборных и в служебном буфете...

    - Добрый день, - здоровался я с ними, приходя на работу, и они радовались, считая, что я приветствую их на чешской языке. Они понимали наш русский и мы вполне сносно общались.

    Однажды младший осветитель сходил куда-то в закуток, где лежали его вещи, вернулся оттуда с газетным свертком и, торжественно раскрыв, достал два старых выстиранных и выглаженных галстука - один для меня, другой - для Виктора. Галстук был аляповатый, оранжевые разводы на голубом - стиль стиляг 1956 года, и я поспешно сунул его в карман, подальше от конфуза. А Виктор, кажется, не удержался, выдав скептическую улыбку - за кого-де нас принимаете... Но дареному коню в зубы не смотрят. Не помню, чем мы отдарились, но, конечно, не старым стиранным барахлом. Так нам отрылось что чехи народ экономный - это у них наверняка от немцев, у которых они много чего взяли...

    Так вот, на этом спектакле перебывала, насколько я помню, вся наша художественная элита. В газетах были одни восторги.

    Однажды я услышал, что на спектакль пришел сам Паустовский. Но он бы в зале... Однако после спектакля его, скорей всего, по его просьбе, провели на сцену, дабы он выразил свою признательность и благодарность постановщику и артистам, и тут я его и увидел. Он был в сопровождении нескольких лиц, которые мне показались отдаленно знакомыми, но их я так и не узнал - его же узнал сразу. Он был такой же, как на своих книжных портретах - орлиный нос и такой же пронзительный орлиный взгляд. Лицо красивой хищной птицы, сильной и независимой... Нет, не независимой, скорее - стряхнувшей со своих перьев весь этот окружающий хлам... Птицы отрешенной и ушедшей в себя. Таких я видел в зоопарке, в клетке, где огромному орлу дано пять метров пространства, чтобы перелететь лишь с сучка на сучок... Я посмотрел на него, как смотрят на живого классика - с обмиранием своего восхищенного существа. Его окликнули и он обернулся...

    Да, вот еще что - он оказался маленького роста, и это как-то совсем не вязалось с лирическим образом его сдержанного героя в рассказах и автобиографических повестях и с его красивой головой умницы и таланта в шорах и веригах развитого социализма.



    ТОВСТОНОГОВ

    30.01.2011

    Только что хотел скачать книгу мемуаров о Товстоногове. Помнится, где-то там, если не ошибаюсь, упомянута и моя фамилия. Но система Аваст выдала сигнал - "вирусная тревога, заблокирован троян"... и я нажал кнопку "отменить". Впрочем, если там действительно упомянута моя фамилия, то я знаю, по какому поводу. Хорошо помню и сам повод и последствия его, тем более что весь тот сюжет достаточно подробно описан в моей повести "Подпись под клише", вышедшей в свет в Москве в 1987 году тиражом (подумать только!) 100 000 экземпляров. Только фамилии героев повествования изменены, как и место действия. Тогда, в 1987-м, еще невозможно было говорить правду, разве что завуалировано.

    Так вот, конфликт случившийся в якобы провинциалом театре провинциального города, где был провинциальный обком, на самом деле имел место в Ленинграде, в 1974 году, между БДТ, возглавляемом тогда Георгием Товстоноговым и Обкомом КПСС, возглавляемом тогда Григорием Романовым. Газета же, где я тогда возглавлял отдел культуры и спорта, попала под партийные жернова по нашей наивности, то есть по недостатку политической бдительности и отсутствию нюха на идеологическую конъюнктуру.

    Короче, Товстоногов поставил в своем знаменитом тогда на весь СССР и даже на всю Европу театре спектакль по мотивам повести Тендрякова "Три мешка сорной пшеницы", а мы, то есть газета, этот спектакль взяли и похвалили. Рецензию по моему заказу написал один молодой театровед под заголовком "Как кровь сквозь бинты". Для тех, кто не читал повести, напомню, что речь там идет о конце ВОВ, когда в колхоз приезжают хлебозаготовители для фронта и хотят отнять три последних колхозных мешка с зерном пшеницы, припасенных на весенний посев...

    Ну вот, мы похвалили и были удостоены благодарности со стороны Георгия Александровича. Он пригласил нас, то есть меня, редактрису газеты и ее заместителя к себе в кабинет в театре - помню мягкую обитую белой кожей мебель - где и состоялся наш большой душеприятный разговор о времени, судьбе, народе и прочих вещах, о которых привычно говорит при встрече творческая интеллигенция. Георгий Александрович (Гога) завораживающе рокотал своим незабываемым голосом, нещадно попыхивал дорогими сигаретами, и мы тоже за компанию затянулись предложенным...

    А спустя пару дней грянул гром. Оказалось, лично Романова спектакль возмутил, и хвалить таковой наша газета, орган обкома КПСС, не имела никакого права. Редактрису вызвали в Смольный на ковер, а потом начался внутриредакционный разбор полетов, закончившийся приездом к нам нашего куратора из отдела пропаганды. Собрали собрание, на котором все виновные должны были прилюдно покаяться. Первой каялась наша редактриса, умная, сильная, талантливая, сама хлебнувшая в детстве от сталинских репрессий, ударивших по ее родителям, и прекрасно отдававшая себе отчет в том, что есть что и что по чем... Помню дословно ее фразы, вошедшие в ту мою книгу: "У нас случилось ЧП - опубликована рецензия с поспешными, невыверенными, далекими от объективности оценками. Мы по недомыслию дали вовлечь себя в чужую игру. Мы как щенки виляли хвостами перед театром, его главным режиссером..." и так далее в том же духе, после чего следовало резюме: "Нас правильно одернули... Случившееся послужит нам серьезным уроком". В том же духе каялся и ее зам. Я каяться не стал - молчал, стиснув зубы. Но в тот раз пронесло. Не пронесло в другой раз, когда меня все-таки вышибли из газеты-еженедельника под названием "Ленинградский рабочий"... Но об этом я расскажу как-нибудь отдельно, в связи с другими хорошо известными именами...

    А тогда я, нераскаявшийся, просто зачастил в театр, где у меня установилось что-то вроде дружеских отношений с завлитом Диной Морисовной Шварц, дочь которой Елена Шварц станет впоследствии известной поэтессой.

    Был приглашен я и к Георгию Александровичу, в тот знаменитый дом на Петровской набережной, построенный в начале семидесятых для ленинградской элиты, напротив домика Петра Первого. В той просторной квартире жили трое - сам Товстоногов и его сестра Нателла с Евгением Лебедевым, своим мужем. Несколько часов в компании двух великих людей - режиссера и актера... О Евгении Лебедеве я расскажу отдельно. А тогда мы говорили о судьбе спектакля, о том, как его защитить от произвола обкома, о том, что Даниил Гранин написал рецензию в защиту спектакля, которую вот-вот опубликует "Комсомольская правда". Так оно и было, но против лома нет приема, и за рецензией в "Комсомолке" последовала разгромная заказная рецензия в газете "Ленинградская правда".

    Больше с Георгием Александровичем я не встречался. Правда, он встречался с моей сестрой, бывал у нее дома во время гастролей театра в Испании, но это уже другая история.

    В 1987 году, когда в издательстве "Молодая гвардия" вышла моя книга с повестью, где содержались прозрачные намеки на пережитый мною партийно-театральный конфликт, я послал ее по почте Товстоногову. Читал ли он ее, открывал ли, я не знаю.

    Хотя мог бы спросить у Нателлы Александровны, которую год назад видел в Театре на Фонтанке на режиссерской премьере моей сестры.



    ТОТ САМЫЙ РОМАНОВ...

    31.01.2011

    Его боялись, перед ним трепетали. Малорослый, он держался надменно, всегда глядя куда-то вдаль, поверх окружающих его.

    "Жесткий человек... но умный", - со сдержанным вздохом говорил о нем мой непосредственный начальник главный редактор "Лениздата" Дмитрий Терентьевич Хренков, которого я любил, который выпустил в свет мою первую книгу, который настоял, чтобы меня приняли в Союз писателей СССР, когда комиссия по приему меня отодвинула - пусть-де еще попишет, поиздается (вторую книгу мне удалось издать только через восемь лет...). Хренков был военным корреспондентом на фронте, а в ту пору, когда я оказался под его началом, он писал критические статьи, заметки о своих литературных друзьях-товарищах, воспоминания о войне, что потом складывалось в книги. Это он пробил для Лениздата право опубликовать в начале жестких семидесятых памятный сборник стихов Анны Ахматовой, всю жизнь остававшейся в падчерицах у советской власти. Говорят, в ту пору она в шутку называла себя "человеком Хренкова".

    Но я о Григории Романове, первом секретаре Ленинградского Обкома КПСС. У Романова тоже была военная молодость, но война не смягчила его, как многих фронтовиков, а скорее наоборот. Он создал себе скверный имидж среди творческой интеллигенции города, которую неустанно стремился поставить по стойке "смирно". Он не терпел Аркадия Райкина и в конце концов выжил знаменитейшего артиста из города, боролся он и с Товстоноговым. Ситуация была несколько парадоксальная. Даже Москва, наше все-все, включая генсека и политбюро, по сравнению с Ленинградом время от времени поглядывала на мастеров культуры снисходительно, прощая им некоторое своеволие, - Ленинград же должен был оставаться образцом принципиальной партийности и идеологический чистоты. Романову были, естественно, подконтрольны все средства массовой информации, и не дай бог тебе высказать что-то не то.

    Так что рано или поздно я, тогда журналист, должен был проколоться. И я прокололся - сначала из-за спектакля в БДТ, который нельзя было хвалить, а затем из-за проигрыша нашей сборной по хоккею чехословакам. Это случилось трижды в 1975-м на "Призе Известий" в Праге, и мой коллега Алексей Орлов, сменивший к тому времени другого Орлова - Геннадия, ушедшего на телевидение и ставшего потом знаменитым, накатал по поводу нашего очередного провала какой-то нелицеприятный комментарий. С ним наш еженедельник и вышел в свет.

    Скандал был что надо! Кто виноват? Все свалили на меня, хотя я того материала и в глаза не видел. Алексей ушел сам, а меня уволили... Эта история описана в моей повести "Подпись под клише", только вместо хоккея у меня там заштатный футбол и как бы договорный матч... В 1987, еще цензурном, году иначе бы и не напечатали. На самом же деле было покудрявей - ведь тогда своим хоккеем чехи со словаками мстили нам за раздавленную нашими танками "Пражскую весну", выиграть у них было почти невозможно... Если покопаться в старых подшивках газеты "Советский спорт" за 1975, то можно найти заметку, в которой говорится, что заведующему отделом спорта еженедельника "Ленинградский рабочий" И. Ю. Куберскому объявлен строгий выговор. Спортом я, между нами, никогда не заведовал, но какая им разница...

    С тех пор я навсегда разлюбил газетную работу и оказался в книжном издательстве у Хренкова, не побоявшегося взять меня к себе после такой истории. Но и из "Лениздата" меня турнули, правда, только через семь лет, когда уже и Хренкова там не было. А турнули опять же по причине гнева Романова.

    Дело в том, что к 60-летию образования СССР (год образования - 1922-й) моя редакция готовила книгу "Союз нерушимых", коллективный труд советских историков, в основном из Института истории партии, и партхозруководителей со статьями о различных наших великих свершениях. Попала в ту книгу и статья Медунова, тогда Первого секретаря Краснодарского крайкома КПСС, награжденного звездой Героя Социалистического труда за сельскохозяйственные подвиги на Кубани. Оказалось, что все эти краснодарские достижения - чистая липа, и Медунова собираются исключить из партии и посадить. Никто из нас ни в издательстве, ни в Институте истории партии тогда об этом не знал и знать не мог, никто, кроме Романова... Но, известное дело: паны дерутся - у мужиков чубы трещат...

    Меня с новым заместителем главного редактора, спущенным нам из того же обкома (в годы перестройки, вернувшись в Лениздат, я сказал на планерке, указывая на него: "А что тут делает этот трутень?" - Трутня вскоре уволили)... а тогда меня с ним потащили на ковер в обком - вертели перед носом нашей книгой, намекали, что снимков Романова могло бы быть и побольше, а некоторых статей и поменьше, впрочем, Медунова не называли... Но, как потом стало известно, именно из-за его статьи и разгорелся весь сыр-бор. Короче, книга пошла под нож, а я за ворота "Лениздата".



    Вживую я видел Григория Романова лишь дважды. Один раз - на первомайской демонстрации, когда он стоял на трибуне на Дворцовой площади, другой - во дворе "Свердловки", больницы для городской номенклатуры, к каковой некоторое время принадлежал и я. Дело было поздней осенью. Я надел пальто и вышел из палаты подышать свежим воздухом... И вот на заднем дворе, где был отдельный романовский вход, я неожиданно натолкнулся на него. Небольшого росточка, важный и многозначительный, он как всегда смотрел куда-то вверх и вбок и не удостоил меня взглядом, в отличие от двух охранников, которым я явно не понравился своим неожиданным появлением. Один сразу же двинулся мне наперерез, отсекая от партийного вождя, другой зашел мне за спину. Для них это был обычный маневр - оттереть посторонних от его величества, но я слегка струхнул, увидев лица этих ребят - лица хорошо натренированных убийц. Нет, покушаться я ни на кого не собирался, я вообще по жизни старался не попадаться на глаза власти, хотя это не всегда удавалось. А тогда я сделал шаг в сторону и поспешил ретироваться...

    Потом, когда наверху решался вопрос, кто станет главным после смерти Черненко, страна замерла в ожидании. Выбор был между Романовым и Горбачевым, членами политбюро, и когда главным объявили Горбачева, все облегченно вздохнули. Кто знает - может, тот вздох облегчения был нашей исторической ошибкой. И победи тогда Григорий Романов, мы продолжали бы жить в СССР, слушали бы многочасовые доклады с очередного съезда КПСС, и экономика у нас была бы экономной - не хуже китайской.

    Что же мы получили взамен немыслимых для мирного времени человеческих жертв и прочих экономических и геополитических потерь и утрат? Говорят - свободу слова и рынок. Так ли?

    Заставший перестройку Лев Гумилев незадолго до своей смерти говорил: "Я знаю, что любые империи разваливаются, и приходит конец, но я этого видеть не хочу".



    АФАНАСЬЕВ И ЯКОВЛЕВ

    02.02.2011

    Нет, речь не о Юрии Афанасьеве историке и бывшем ректоре, авторе знаменитой формулы "агрессивно-послушное большинство", и не об Александре Яковлеве, закоперщике "перестройки"- речь о Саше Афанасьеве, моем друге, а в последней своей земной занятости - руководителе пресс-службы губернатора Яковлева. Так что вторая фигура именно Владимир Яковлев. Он пришел на смену Собчаку в результате нешуточной борьбы за голоса избирателей, опередив своего начальника где-то на два процента. Помню их телевизионную перепалку, в которой сошлись два менталитета - сибарит против прагматика, профессор против управленца. Собчак выглядел растерянно - явно не ожидал такой хватки от своего зама. Нервы у Яковлева оказались покрепче и, несмотря на отсутствие собчаковского красноречия, он победил. Точнее, победил даже не он, а время, которое от романтики, где якобы "все равны", перешло к прагматике, где "кто смел, тот и съел". Хотя съесть уже давали только тем, кого пустили к столу.

    Путина, возглавлявшего избирательный штаб Собчака, вскоре призвали в Москву, а Яковлев загубернаторствовал в Питере, одержав победу, которую можно бы назвать пирровой. Ибо, пожалуй, не было в России более опального губернатора, чем он, особенно когда к нему под бок назначили полпредом президента по Северо-Западу Виктора Черкесова, однажды в своей статье написавшего, что мы удержали страну благодаря чекистскому крюку...

    В губернаторском кресле оказалось совсем не шоколадно - Смольный кряхтел и пошатывался под недреманным "государевым оком", и к концу губернаторства Яковлева под следствием находились аж пятеро его заместителей. Один из них, Малышев, так и умер, не вынеся этой по-китайски медленной пытки подозрением... Для сравнения попытайтесь вспомнить, кто нынешний полпред президента по Северо-Западу и когда вы о нем слышали в последний раз.

    "Я больше не могу!", - хватаясь за виски, говорил Саша, но, просидев полночи над неотложными делами и поручениями, к шести утра снова ехал в Смольный. Это была жизнь на разрыв и на износ. Помню, как во время очередного конфликта губернатора с полномочным наместником Саша при мне позвонил Яковлеву и доложил, что по его сведениям, известный представитель не будет заострять такой-то вопрос и готов пойти на мировую. Если бы... В который раз, надеясь на свет в окошке, эта сторона принимала за него отблеск заката...

    Именно Саше приходилось отбиваться тут и там от нападок на губернатора - на телеэкране его можно было увидеть чуть ли не каждый день. Почему его, а не самого губернатора? Команда Яковлева берегла рейтинговый имидж шефа, считая, что несмотря на свой внушительный рост и вполне приглядную наружность, он недостаточно телегеничен, да и русский язык его оставляет желать лучшего, что не удивительно, если человек родился не в Ленинграде, а в далеком якутском Олекминске, где во время блокады оказалась его мать. Так что Саша долго, пока шеф не обрел кондицию, отдувался за всех, ибо, лауреат журналистской премии "Золотое перо", обладал даром как письменного, так и устного слова. В ту пору другой Александр - Невзоров - прежде изводивший своим остроумием "даму в тюрбане", жену Собчака, называл Сашу самым известным человеком в городе.

    Знал я Сашу давно, еще с середины семидесятых, когда я работал в Лениздате, а он в молодежной газете "Смена". Среди прочего наша редакция выпускала военные мемуары, и Саша был одним из тех, кто нам помогал, превращая плохо написанное в написанное хорошо. Опубликовал он в моей редакции и две свои книги, одну - о Партизанском крае Ленинградской области, другую - о своем отце, широко известном командире партизанского полка Николае Афанасьеве. Помню, как в одной из своих квартир, которые у него менялись вместе с женами, он показал мне несколько картонных ящиков с фотографиями военной поры из того самого Партизанского края.

    - Вот, неизвестный архив откопал, - радовался он. - Теперь буду разбираться - кто есть кто.

    Не успел...

    Всерьез наши дела пересеклись, когда он, уйдя уже из "Санкт-Петербургских ведомостей", возглавил пресс-службу Яковлева. Тот захотел сделать подарочный альбом о своей работе на посту губернатора с 1996 года, тем более, что в 2000-м был переизбран на второй срок.

    Решили, что альбом по заказу Смольного подготовит издательство, где я тогда работал и работаю. Так и получилось - мы с успехом прошли тендер, назвав самые низкие в городе цены за оригинал-макет, и работа закипела. То есть кипел я один, поскольку Саша обещал подключиться на последних стадиях... Пока же он предоставлял мне материалы. Альбом должен был состоять из фотографий и текстов, причем тексты я расположил по четырем рубрикам: официальные, "за", "против" и колонка комментатора, то есть или Саши, или губернатора. В общем, нечто в перестроечном духе плюрализма мнений.

    Итак, я сидел допоздна в издательстве, копаясь в бесчисленных публикациях наших СМИ и выбирая нужное. Это была тяжкая работа, но за несколько месяцев я с ней справился. Так я добрался до 2002 года, и тут Саша, увидев навороченные мною мегатонны, сказал, что это все не нужно, что он не собирается ничего комментировать, а надо просто выложить хронологию градостроительных и прочих губернаторских дел день за днем, месяц за месяцем, год за годом... В итоге почти вся моя работа пошла в корзину, и осталось только то, что, к примеру, сегодня отремонтирована такая-то школа, открылся такой-то хоспис, построен Ледовый дворец, проложена Смольнинская набережная, создана транспортная развязка за Ушаковским мостом...

    Саша был прав - время становилось слишком жестким, чтобы всякими там "против" давать противникам карты в руки.

    Над окончательным макетом мы работали в Доме творчества кинематографистов в Репино, а потом еще и в зимней деревянной даче Дома журналистов. Та зима мне и запомнилась. Зеленый Сашин "москвич" последней перед закрытием производства модели с бойким двигателем от "рено", заснеженные ели, дома творчества, опустевшие по причине всеобщего обеднения, в столовой лишь несколько занятых столов, разве что еще приезд на выходные Алексея Германа со своей неизменной спутницей жизни Светланой Кармелитой и Сергея Шолохова, то ли собиравшегося в Канны, то ли уже вернувшегося оттуда....

    В свободное от альбома время, Саша, закрывшись в своем номере и намотав на высокочувствительный микрофон наволочку, пел под караоке песни Великой Отечественной войны и самые знаменитые шлягеры советской поры, но только после его смерти я услышу их в его прекрасном исполнении. Нигде специально не учась, он от природы был одарен исключительной музыкальностью...

    А наш альбом вышел, его раздарили участником очередного хозактива, которые Яковлев, памятуя о прошлом, ввел в практику в БКЗ - Большом концертном зале "Октябрьский". Альбомов на всех не хватило и встал вопрос о повторе тиража. Дополнительные 5000 экземпляров были напечатаны, кажется, в Калининграде, но Яковлева забрали в Москву, чтобы освободить место Валентине Матвиенко, и весь тираж оказался ни к чему... Переведен наверх был и Черкесов... но Саша к этому времени был уже тяжело болен. Еще надеясь на выздоровление, он мне говорил, что в Москву вслед за шефом не поедет, что займется наконец своими делами, своими архивами, пойдет преподавать...

    В сентябре, вернувшись с книжной ярмарки во Франкфурте я, сидя возле его постели, рассказывал, какое там в ресторане подают мясо - на раскаленном камне, дожаривающееся на твоих глазах, пока ты отрезаешь по готовому кусочку. Саня тогда уже почти не ел - лекарства полностью отбили у него вкус к еде, но, помню, он прошептал: "Как бы я хотел все это попробовать".

    5 ноября 2003 года его не стало. Ему было 58 лет. Отпевали его в Спасо-Преображенском соборе. На могиле было очень много венков, в том числе и от нового губернатора.

    Мне говорили, что Яковлев, узнав о смерти Саши, заплакал.

    Вместе я их видел только однажды - они приехали по нашей писательской просьбе в так называемый Центр современной литературы, на набережной Макарова, чтобы решить какие-то оргвопросы с улучшением нашей территории, ибо, как известно, особняк Шереметьева на Шпалерной, где размещался наш творческий союз, сгорел, а позднее, в восстановленном виде, попал в другие руки... На встречу было приглашено человек десять-двенадцать писателей и я в том числе. Но из сравнительно знаменитых было только трое: Кивинов, Веллер и еще любимец концертных залов и питерского телевидения Семен Альтов. Не забуду, какими глазами Яковлев, человек искренний и непосредственный, посмотрел на Альтова - как на настоящую живую звезду.

    Я уже писал о Саше, но его смерть до сих пор не отпускает меня. Больше того, мне иногда кажется, что я продолжаю жить по его настойчивой просьбе и потому не имею права жаловаться и расслабляться.

    Вот кто был большим жизнелюбцем.



    Дальше: ПИСАТЕЛЬ - ЧЕЛОВЕК СВОБОДНЫЙ

    Оглавление




    © Игорь Куберский, 2011-2024.
    © Сетевая Словесность, публикация, 2013-2024.




    Словесность