Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Dictionary of Creativity

   
П
О
И
С
К

Словесность




СВОБОДА


Эта статья была написана для моего немецкого друга. Все, что пишут в Европе о России, часто вызывает у него сомнения, и он попросил меня описать ситуацию со свободой слова. Ему казалось, что в такой большой стране власть не способна контролировать все, где-нибудь эта свобода должна быть, считал он. Однако меня заинтересовал совсем другой вопрос: почему свобода слова была у нас в 80-е годы, а потом исчезла. Куда ушла сила, развалившая государство большевиков, социалистический лагерь и способствовавшая другим глобальным переменам в Европе и во всем мире?

Писал я на русском и переводил на французский язык, а мой друг, долго живший во Франции, не только исправляет мои многочисленные ошибки, но еще взял на себя труд сделать немецкий вариант текста в расчете на европейского читателя, не знающего Россию, а потому многое тут вам хорошо известно и покажется вторичным.

Однако действие этой статьи на моего друга оказалось настолько удручающим, что я понял: не для него и не для европейцев я писал, а для себя и для русского читателя, готового увидеть в сказанном только половину правды, остававшейся для меня в тени.

Впрочем, для тех, кто, прочтя первые строки, сразу поймет, что я все исказил, я охотно подтверждаю, что все написанное мной - вранье и злонамеренное извращение действительности. Мало того, скажу, что вся суть статьи сводится к одной фразе Шимона Переса:

"Оптимисты и пессимисты умирают одинаково. Ну, вы меня понимаете..."

В конце 80-х годов, во времена перестройки, в России произошел информационный взрыв, уничтоживший советскую идеологию и само государство большевиков. Взрыв этот, названный гласностью, изменил не только Россию и все бывшие советские республики, но и границы в Европе, содействовал ее объединению, положил конец холодной войне и противостоянию политических систем, а также обозначил начало нового исторического периода, который Фрэнсис Фукуяма назвал концом истории, а Сэмюель Хантингтон - столкновением цивилизаций. Этот всплеск свободы, сравнимый разве что с бескровной мировой революцией (или иронией Истории над мечтой коммунистов), закончился 15 лет назад. Причину этого видят в том, что СМИ перешли под контроль правительства в Москве и губернаторов в регионах.

Но при этом никто не задумывается над соотношением сил власти и общества, над тем, почему советская власть, обладавшая гораздо большими рычагами давления на общество, потеряла контроль над СМИ, а власть несравнимо слабая, получила его почти сразу. Власть в России неоспоримо признается сильнее общества и считается единственным двигателем истории в этой стране.

В этом, прежде всего, убеждены журналисты, которые точнее других знают всю технологию управления прессой. Убеждены социологи, доказывающие, что гражданское общество в России, для которого собственно и нужна свобода прессы, составляет лишь 10% от активного населения, при 30-50% в других странах. Убеждены и все, практически, жители России, видящие одинаковые, послушные власти телеканалы.

Иосиф Бродский, назвал в 1989 году гласность глянцем, советским лоском, используя аллитерацию с английским словом glossiness. Иначе говоря, перестройка и гласность были разрешены властью, осуществлялись ей и были всегда подконтрольны. Однако коммунисты допустили ряд ошибок в управлении страной, им не хватило материальных и финансовых ресурсов, и поэтому они ушли со сцены. Потом возникла новая власть, которая постепенно вернула себе контроль над прессой и над страной.

Однако такая позиция, основанная на личном опыте, на данных социологических исследований и на знании природы тоталитарной власти, испытанной на себе, не отвечает на вопрос, почему в Польше, Прибалтике, Чехии, Венгрии и других странах Восточной Европы ситуация в СМИ после смены власти совершенно не похожая. На это обычно говорят, что у нас все другое. И все. Если и не суверенная демократия по Путину, то суверенное самовластие, как это было во всей Российской истории.

Спорить с этим также трудно, как доказывать, что Бог есть. Но я просто расскажу две истории о власти, свидетелем которых я стал.

В 1985 году Горбачев впервые приехал в Ленинград. На одной из площадей, у Финляндского вокзала, где некогда Ленин призывал к социалистической революции, состоялась первая встреча Горбачева с народом, потом повторявшаяся много раз в разных городах и странах. Прием, как это ясно сейчас, был старым: используя имидж Ленина и Ленинграда - города трех революций, призвать народы СССР к новой, четвертой революции, последствия которой оказались совершенно не ясны ни Горбачеву, ни кому-нибудь еще.

Телевидение, на котором я работал тогда режиссером, знало обо всем заранее и, естественно, поставило две передвижные телестанции для записи события. Все сняли, решили все выдать в эфир без купюр, потому что никому и в голову не могло прийти быть цензором Генерального секретаря ЦК КПСС. Однако купюры сделать все-таки пришлось. Кто был этим цензором Горбачева, до сих пор осталось тайной. У Главного редактора нашей редакции, Елены Владимировны Колояровой, получившей это распоряжение от своего начальника, случился сердечный приступ.

В этот же день наша студия передавала видеоматериал о пребывании Горбачева в Москву, на Центральное телевидение, в программу "Время". Режиссер этого сюжета должен был подготовить фотографии Горбачева с женой на площади у Финляндского вокзала, потому что давать видео Генерального секретаря с супругой было еще не принято. Редакторы же программы "Время" даже на публикацию фотографий Горбачева с женой не могли взять на себя ответственность, и все в Питере нервничали, боясь сорвать важный эфир, ожидая одобрения неведомого ни одному смертному начальства.

В Горбачеве мы видели тогда представителя оппозиции режиму на самом верху власти, которая считалась всесильной и непознаваемой. Мы считали, что фигура Горбачева - редчайшее совпадение желаемого и возможного, которое происходит раз в столетие. Мы стали свидетелями технологии противодействия Горбачеву, но были убеждены, что он оказался сильнее своих противников. Почему, каким образом, мы не знали, считая, что тайны Кремля недоступны простым смертным.

Однако сегодня ясно, что тогда победила как раз та самая невидимая власть, противники Горбачева сделали все, что они хотели. Кроме главного: они не смогли убрать с экрана восторженную встречу народом главного оппозиционера страны. Мы считали, что надо быть лояльными Горбачеву, который может все, и это поможет нам получить свободу слова. Но реакция простых, нечиновных, людей на площади оказалась сильней всех расчетов Горбачева на Ленина и всех его противников на свою силу. Это был один из первых публичных приговоров коммунизму. Пока еще молчаливый и не оформленный в слова.

Пять лет спустя ситуация переменилась кардинально. Весной 1990 года Горбачев просил руководителя нашей телекомпании не выдавать в эфир передачу, которая могла бы повредить ему в Кремле, но она была показана. В оппозицию Горбачеву встали депутаты местной законодательной власти, пришедшие на студию с требованием эфира, и группа журналистов. Два следователя в этой программе, Гдлян и Иванов, обнародовали материалы своего расследования по делу партийных чиновников самого высокого ранга. Речь шла о коррупции и других уголовных преступлениях. Власть коммунистов объявлялась полностью криминальной и антинародной. Некогда молчаливый приговор был сформулирован.

Во время эфира в Москве происходил скандал. Горбачев потребовал от руководителя Центрального телевидения отключить нас от Москвы и всей страны, но им не подчинился обычный программный режиссер. Тогда руководитель ЦТ обратился к Министру связи СССР, требуя отключить эфир Ленинградского ТВ на передатчике в Останкинской телебашне. Тот тоже отказался, сказав, что отвечает только за качество сигнала, а не за его содержание.

Утром следующего дня был созвано специальное заседание Политбюро ЦК КПСС для разбора этой ситуации и наказания виновных. На Центральном телевидении, в программе "Время" был сделан сюжет с осуждением захвата телевидения оппозиционными депутатами. Но все было напрасным. Силы верховной власти, прежде наводившей ужас, хватило только на то, чтобы уволить того самого программного режиссера в Москве. Лояльность прессы Горбачеву к этому времени закончилась, и его место в оппозиции стал стремительно занимать Ельцин, которому активно помогало наше телевидение.

Впрочем, все, что я рассказал о Ленинградском телевидении, лишь малая часть того, что происходило во всей стране. Наше телевидение, конечно, было заметно, но не имело ведущей роли в СМИ.

Что же произошло за 6 лет перестройки? Власть гораздо более сильная, чем нынешняя, обладавшая многими рычагами давления на общество, создавшая в специальных научных институтах технологию управления общественным мнением (на базе которой при содействии американских ученых были созданы затем два оппозиционных телеканала НТВ и ТВ6), не смогла контролировать прессу. Пресса, начав с лояльности Горбачеву, стала к нему в оппозицию, сменила политического лидера страны и помогла ему получить власть. Гласность оказалась совсем не "глянцевой" и совершенно не управляемой. Куда же ушла эта сила?



Живший в 1930 году в Париже Георгий Адамович спрашивал читателей, есть ли у Сталина представление о будущем России не на пять лет вперед, как это было в принятом тогда первом пятилетнем плане, а хотя бы на 1000. Вопрос стал сакральным и перешел затем в самый известный роман Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита". Вопрос этот о видимой перспективе нашей страны все годы советской власти был частью национального самосознания. Мы все жили будущим, и я помню, как в 1973 году моя тетушка уверяла меня, что Ленинград обязательно вернет свое прежнее имя и станет Санкт-Петербургом, во что я тогда совершенно не мог поверить.

В годы перестройки проблема будущего и связанная с ним тема исторического прошлого России стали особенно острыми и составили главную и, пожалуй, единственную общенациональную дискуссию. В ней участвовали все народы России и СССР. Она занимала умы и простых людей, и политиков, и ученых, причем не только российских, но всего мира. В толстых литературных журналах в конце 80-х годов дискутировали доктора наук, академики, философы, социологи, физики, математики, филологи, историки России, Европы и США. Проблема того, что будет после падения советской власти, волновала тогда, казалось, весь мир. Это была эпоха второго русского Ренессанса, результаты которого остались, впрочем, как и сто лет назад, совершенно невостребованными.

Все что происходило тогда в СМИ, на телевидении в особенности, совершенно невозможно понять, не принимая во внимание эту главную тему будущего. В этой теме национальное самосознание проявилось с особой ясностью, которая, по-моему, и давала силы прессе, и побеждала власть, и создавала позитивное ощущение страны и народа, как единого целого.

В сущности это была тема преемственности. "Революции, безоглядные в своей нетерпеливой спешке, лицемерно щедрые на обещания всевозможных прав, попирают первейшее право человека, настолько первейшее, что оно определяет человеческую сущность, - право на непрерывность, на преемственность, " - писал испанский философ Ортега-и-Гассет.

Именно поэтому мы старались заглянуть в прошлое, за 1917 год, за революции, за разрыв времени, чтобы выстроить свою жизнь в будущее, чтобы она была стабильной, а не случайной, и продолжалась вечно.

Это простейшее желание - вернуть прежнюю жизнь, и его пережили, я уверен, все народы Восточной Европы, освободившиеся от коммунистов. Однако это расстояние до прежней жизни у народов Польши, Чехии, Венгрии и Прибалтики составляло всего 40-45 лет - одно-два поколения. Они застали еще в живых своих отцов и дедов, которые помнили то время. Немцу из Восточной Германии достаточно было перейти Берлинскую стену, чтобы увидеть будущее. Тогда как у нас это расстояние растянулось почти на сто лет. Мы не застали ни дедов, ни прадедов, живших до 1917 года, эмигрировавших из России или уничтоженных в ней. Мы должны были забыть своих предков, чтобы сохранить своих детей. И в этой неизбежной умозрительности, абстрактности представления настоящей жизни в прошлом и будущем и было наше главное отличие от других народов, повлиявшее на всю нашу дальнейшую жизнь.



После 1991 года наш интерес к будущему и историческому прошлому страны пропал совершенно. Тема главной национальной дискуссии оказалась исчерпанной, и общее чувство позитивной перспективы исчезло. Ощущение общего целого, единства народа и страны, еще сохранялось некоторое время после победы над коммунистами. Люди еще выходили на митинги, но ощущаемая прежде сила национального сознания, растворялась как воздух. Началась всеобщая дегуманизация жизни, обесценивание личности, уничтожение прежних ценностей культуры, науки, образования, социальной солидарности, которые после недавнего взлета культуры в конце 80-х действовали шокирующе.

Возникло ощущение случайности развития и временности всего происходящего. Особенно временным и ненастоящим казалось возникшее тогда новое государство. Оно остается для нас таким и до сих пор, и совсем не потому, что намного меньше прежней империи, а потому что не совпадает со словом родина. Россия и Российская Федерация разделились на разные понятия. Если первое - это историческая память о прошлом и чувство дома, то второе - ощущение неопределенности будущего. Конечно же, различие понятий Россия и Российская империя, Россия и СССР было и прежде, но никогда еще граница между ними не разделялась столь непроходимым сегодняшним днем. Сакральный вопрос о будущем получил вежливый ответ варвара: it's Your problem!

Конечно же, никто тогда так не думал, иначе жизнь была бы невозможной. Ощущение поступательного исторического движения еще сохранялось и подогревалось новыми, невиданными прежде обстоятельствами жизни. Отсутствие планов развития страны удивляло тогда, ведь в прежнее время такая цель считалась оправданием нашей жизни. Однако ложность устремления в коммунизм объясняла нам появившуюся неясность, казавшуюся временной.



Обычно когда говорят об этом времени, вспоминают реформы Гайдара, превращение России в рыночную страну. Экономический шок вызвал много возмущений и протестов, но реформы не объединили умы, ни протест против них, ни одобрение. Создание рыночных отношений, кардинальное изменение всей нашей жизни, как ни странно это звучит, не получило такого внимания общества, как события перестройки, только приближавших эти перемены. Не это будущее мы имели в виду. Мы тогда еще заглядывали дальше, намного дальше. Мы еще жили в далекой стране, которая постепенно таяла в нашем воображении.

Что же происходило тогда с прессой?

В начале 90-х в России возникло множество новых газет, журналов, книжных издательств, радио и телеканалов. Свобода публикаций была невиданной. Противостоять журналисту не решался ни один чиновник. Подписи редактора было достаточно для выпуска передачи в эфир. Писали все, что придет в голову. Профессиональные требования к достоверности информации практически исчезли. Необходимость соблюдения формы, стиля и жанра не признавалась, и все расплывалось в дилетантской новизне.

Власть не научилась еще ставить на места ключевые фигуры, но и журналисты уже не чувствовали прежней силы. Любые сенсации и обличения не имели эффекта. О контроле над властью никто тогда не думал. Проблема была скорее в том, чтобы в непрезентабельных депутатах и министрах эту новую власть признать. Все попытки опубликовать общественное мнение, реализовать свободу печати без прежних ограничений, дать слово народу, не имевшему его практически никогда в истории, общенациональной дискуссии не создавали. Новые каналы информации, как бесчисленные исчезающие и вновь возникающие ручейки, не сливались в одну большую реку, а вытекали из нее, создавая мели и болота.

То же самое происходило и в обществе. После 1991 года возникло множество политических партий и общественных движений. В 1993 году 35 объединений и блоков участвовали в выборах в Госдуму, через два года их число почти удвоилось до 69.

Тогда, в 1995 году, я был представителем нашей телекомпании в ЦИК и составлял список для выступлений этих партий в нашем эфире. Зал, заполненный никому неизвестными политиками, создавал ощущение несерьезности. Все торопились, хотели поскорее уйти от множества телекамер, чувствовали неестественность своего положения и некоторые мрачно шутили сами над собой. То, что потом творилось в нашем эфире и на других каналах, когда эти партии излагали свои программы, было рассчитано только на ненормального. Лучшим образом запутать избирателя было невозможно.

Так же как и СМИ, эти партии не отражали общего политического движения, не создавали новую форму общественного сознания, национальной идеи, а жили сами по себе и дробили целое на все более мелкие части.

Что-то похожее творилось и в умах людей. На улицах появились ряженые: мужчины в малиновых пиджаках, женщины в вечерних платьях днем, "казаки" в военной форме, сектанты в белых хитонах, кришнаиты, пенсионеры с красными флагами и листовками.

Неестественность, напряженность, ненатуральность в поведении людей были точно такими же, как и в деятельности партий, депутатов и правительства. Это то, что бросалось в глаза и было видным. Но результатом перемен более незаметным был всеобщий прагматизм. На него не обращали внимания, потому что он казался тогда естественным, необходимым для выживания, потребным как воздух... Именно в нем стала заметна огромная дистанция от реальной жизни до абстрактных ценностей рыночного благополучия, равновесия сил общества и власти и упрощенной демократии, понимаемой как антикоммунизм и выборы.

Это была ряженая мотивация жизни, облеченная в костюм образов Америки, которую мы выдумывали для себя вслед за всем миром во второй половине ХХ века. Народ не спал и тут же окрестил этого ряженого новым русским, сделал ему лицо попроще и стал травить про него анекдоты.



Русский прагматизм и интеграция народов Европы после Второй мировой войны имеют одну причину появления, как ни странно это может показаться. Это был общий процесс переоценки роли государства и личности в обществе. Идеи научно-технического прогресса, революция в физике, кибернетика и новое искусство управления Норберта Винера были нашим общим началом. Везде физики спорили с лириками и философами, противопоставляя им новый реализм науки.

Однако в России идеи научного рационализма стали еще и независимой шкалой оценки большевистской схоластики. Ученый противостоял партийному чиновнику, его мировоззрению и власти. Новый научный реализм был более политизирован в России, чем в Европе, он стал невидной и непобедимой оппозицией режиму, противостоял его закрытости и неспособности развиваться. Научный рационализм стал катализатором идей новой свободы и ценности личности. Но этот русский индивидуализм не имел в основе своей ни индивидуализма европейского, ни индивидуализма дореволюционной интеллигенции. Он вырос не из гуманизма, а из идей научно-технической революции второй половины ХХ века, и был на большую половину научным прагматизмом. Это приводило к упрощенному пониманию общества, лишало жизнь тайны и непредсказуемости, сводило все к простой формуле: надо уничтожить коммунизм, а там посмотрим; все, созданное при социализме - плохо, все, созданное при капитализме - хорошо.

Начинавшееся тогда разделение общества создало несколько независимых каст, быстро появлявшихся столичных и национальных элит, научного жречества, партийных, советских и военных групп, элит промышленности, художественной интеллигенции, не признающих никаких других идей, кроме своих собственных. По сути своей это было началом распада страны, лишенной единого ментального центра.

Конечно же, в эти годы было много выдающихся личностей, создававших ценности культуры и науки, было много подвижников, продолжавших жизнь русской цивилизации (термин академика А.М. Панченко), но заменить собой гражданское общество, перевесить центробежные силы они не могли. Невозможно было нарастить на себе достаточный человеческий слой гуманизма, преодолевая постоянное сопротивление власти как болезнь, как микробов, поражающих организм. Невозможно было преодолеть распад и вырождение общества, ощущая его постоянное противодействие. Наши идеи индивидуализма и гуманизма так и остались абстрактными, не обрели свою плоть и кровь, и это тоже может быть объяснением абсурда нашей жизни после перестройки.

Не реформы Гайдара, не экономика, не обвал рынка, не развал промышленности, не всеобщее обнищание народа за считанные месяцы были причиной нашей жизни на обратной стороне Луны. Нет, не бытие определяло сознание, а русский прагматизм и абстрактная пустота ценностей привели нас к этим реформам, довели их по нашему русскому обычаю до крайности и создали жизнь, не поддававшуюся человеческому объяснению.



В чем же особенность русского прагматизма? Прежде всего, в убеждении, что все социальные обязанности ведут к диктатуре. Что любая идея есть продукт, который надо уметь продать. Что независимость личности дают не убеждения, а материальная состоятельность. Что образование нужно только затем, чтобы получить профессию, имеющую спрос на рынке. Что рыночная свобода есть гарантия свободы личности, но никаких правил рынка нет. Что политика необходима только для достижения власти. Что любая власть авторитарна, но можно сотрудничать с ней, если она платит.

Русский прагматик, в отличие от любого другого, не просто упрощает мир, чтобы не отвлекаться для достижения цели, он не верит в сложность мира, он не признает гармонии, он уверен, что увиденные им примитивизм и неприглядность мира это его открытие, правда, которую от него скрывали.

Представления о личности и обществе у него не продвинулось далее идеи XIX века: господин и слуга. Народ, в его представлении, дик и неразвит, это быдло, "чайники", не готовые не только к демократии, но к пониманию простейших идей. Этот народ выбирает себе в правители воров и диктаторов и он сам достоин своего выбора. Понимания равенства личностей, уважения различий, особенно национальных, принятия личности Другого для понимания себя, для такого человека не существует.

Русский прагматик бессмысленно ироничен, ему нужен постоянный герой для бесконечного анекдота, который он рассказывает про жизнь. Таким героем, знаковой личностью осмеяния, для него становиться любой лидер, обычную человеческую природу которого он признать не в состоянии. Чаще всего им становится чиновник или депутат, за которого он голосует и тут же начинает презирать.

Он похож на варвара, о котором писал Ортега-и-Гассет в "Восстании масс", и на ниспровергающего мир нигилиста, власть которого предсказывал Ницше. Своей пустотой он удивительно сближается с революционным демократом 60-х годов XIX века, с разумным эгоистом Рахметовым, замыкая этим странный круг русской истории и обращаясь, в отличие от той эпохи, в личное историческое никуда.

Конечно, я сгущаю краски. В чистом виде русского прагматика не существует, разве что в случаях единичных, ненормальных. Но черты его я нахожу и в себе, и в моих детях, и в друзьях, в коллегах по работе, и во многих, многих других, кого я встречаю в моей жизни, вижу по телевидению, слышу на радио или читаю.

Сводить личности этих людей к одному прагматизму совершенно невозможно. Это обычные, не отличимые в своем поведении от других, часто талантливые, постоянно меняющие свою жизнь, открытые для восприятия новых идей, сопереживающие друг другу люди. Они настолько привычны и нормальны, что их прагматизм кажется спрятанным в подсознании. Однако он есть, и черты его так всеобщи, что можно сказать, он, несомненно, управляет жизнью людей в России. Это наш русский Das Man, средний человек, подчиненный настоящему.

Какова же цель русского прагматика? Деньги? Власть? Свобода? Да, конечно. Но это то, что Хайдеггер называл тематизированным, ненастоящим будущим. Как только оно достигается, оно теряет свою ценность. Прагматизм для русского человека - аномалия. Для него это средство выживания и спасения своей семьи в аномальном мире, стремящемся к разрушению. Цель его - компенсировать аномалию своей жизни, преодолеть настоящее, и он делает это самым обычным, простым способом - получает наслаждение. Речь идет, прежде всего, о развлечении, и чаще всего это совсем не разгул с нашими русскими крайностями (который, конечно, тоже есть), а пассивное потребление развлекательной информации, не требующей ни осмысления, ни сопереживания, ни соучастия. Это потребительское отношение к культуре, следование за ее модой, лишенной содержания, и потому понятной и приемлемой для всех.

Русский человек возвращается к развлечению, как после работы домой. Он снимает стресс, который переживает каждый день. Для него в этом - обращение к иллюзии своего Я, к имитации своей прежней жизни с друзьями и близкими, к воображению кратковременной неслучайности, стабильности, направленной в завтрашний день. В развлечении он отступает из настоящего назад, в прошлое, когда видна была перспектива, неосознанно возвращаясь в свое несостоявшееся будущее.

Жан Бодрийяр писал о таком же повороте личности европейца к наслаждению в постиндустриальную эпоху и о девальвации общественных целей и социальных связей в современной Европе и Америке. Однако есть существенная разница. Европеец воспринимает свое поведение как норму, а русский человек противопоставляет себя своей жизни и не принимает мира, в котором живет. Он старается изменить свою жизнь, но только для себя, своей семьи или на работе. Все остальное общество для него дегуманизировано. Он ощущает безразличие анонимного варвара и диктатуру почти советского официоза.

Ортега-и-Гассет считал, что норма поведения человека определяется верованиями, то есть убеждениями, не требующими доказательств. Если бы человек, решивший выйти на улицу, вдруг обнаружил там пропасть, - приводил он пример такого верования, - он был бы в шоке. Именно такой шок переживает русский человек, каждый день выходя на улицу. Он обнаруживает пропасть вместо нормы своей прежней жизни. Он пытается перекинуть мостик в эту прежнюю жизнь, ищет норму, пытается создать ее заново, сравнить с той нормой, которая была до 91 года, в годы Ренессанса, и понимает, что ничего не получается. Он убежден, что окружающий его мир живет своей непознаваемой, безличной жизнью и верит, что можно рассчитывать только на себя, на то, чего можно достичь только сегодня, немедленно, а не в светлом будущем. Но как только эти цели достигнуты, они тут же девальвируются, настоящая жизнь теряет ценность, потому что не имеет своей прежней нормы, и круг замыкается.

Пессимизм русского человека, который замечают все, кто приезжает сегодня в Россию, происходит, конечно, от этого подсознательного ощущения пропасти, неверия в позитивную перспективу общей жизни. Это же ощущение потери нормы рождает уверенность, что на будущее имеет влияние только власть, а не общество. Любые ссылки на недавнее прошлое, когда соотношение сил было другим, никого не убеждают. Настоящее просто признается другим, особенным временем без объяснения причин. Власть получает сакральный характер, становится символом настоящего и будущего, стремится в представлении людей к диктатуре.

Абсурд русского сознания, жизнь ради настоящего и категорическое неприятие его, реализация своего Я в развлечении и поиск исчезнувшей нормы жизни, намеренная дегуманизация своей жизни и неприятие дегуманизированного общества, определяют атомизацию нашего общества. Баланс сил власти и общества складывается, конечно же, в пользу власти. Но есть существенные отличия от соотношения сил в советское время.

Власть также прагматична, как рядовой человек. Ее неверие в анонимное общество еще более обострено, чем у рядовых людей, потому что она каждый день сталкивается с непредсказуемостью поведения общества. Не только война в Чечне и непредвиденные ее последствия для Кавказа и всей страны заставляют ее думать о развале государства; не только требования самостоятельности Татарстана и Башкирии, составляющих 40% всего населения России, дают повод для беспокойства; но даже простые социальные реформы по начислению пенсий, увеличению зарплат врачей и учителей дают совершенно неожиданный для власти результаты.

Нельзя сказать, что власть бессильна. Наоборот, достижения ее очевидны. И речь не только о Путине и его рейтинге. Деятельность Лужкова в Москве не имеет прецедентов в русской истории, уникальны результаты реформ Чукотки олигархом Абрамовичем, уникальна работа президента Татарстана Шаймиева и многих других. Однако они отделены один от другого границами своих мини-государств и испытывают очевидное недоверие к целому, то есть ко всему обществу, к государству, так свойственное русскому прагматику. То один губернатор, то другой осторожно намекает, что русский народ еще не готов к демократии и что его надо мягко направлять, подталкивать к ней. Вот тут-то в этой мягкой неопределенности и размытости будущего и возникает полное взаимопонимание народа с властью.

Русский прагматик голосует за Путина и создает ему высокий рейтинг за то, что он молчун и работник, далекий от абстрактных идей светлого будущего, о которых так часто говорили его предшественники. Особенно в начале 90-х годов. Феномен Путина в том, что он является полной противоположностью всем правителям России от Ленина до Ельцина: у него нет никаких руководящих идей, кроме пользы. Имидж Путина не реформатора, а работника понятен и близок русскому прагматику. Однако все, что выходит за эти рамки: государственные и социальные реформы, создание новых партий, послушного власти парламента, внешняя политика, международные экономические проекты, - встречается с равнодушием. Даже более того - отторгается, потому что русский прагматик по природе своей оппозиционен любой власти. Здесь срабатывает та же формула, что и в его личной жизни: русский человек принимает Путина ради своей настоящей жизни и отвергает форму его правления, как воплощение этого настоящего.

Однако власть лица этого общества не различает, не может предсказать поведения различных социальных групп, несмотря на появившиеся за 15 лет средства социального анализа. Она не видит элиты, создающей нормы культуры, науки, политики и общественного поведения, на которую могла бы опереться в своей деятельности, и расставляет везде свои ключевые фигуры. Это известные личности, профессионалы, но они не признаны общественной историей последних 15 лет, они не составляют гражданского общества, а их близость к власти делает это признание зачастую невозможным.

Если видеть у власти не всемогущих героев, стремящихся в диктаторы, а людей талантливых и посредственных, способных и средних, то есть обычных русских прагматиков, имеющих те же ценности, что и все жители России, верящие в свободу без правил и в личное благополучие, то станет ясным, что сознание у власти так же абсурдно, как и у обычных людей. Власть служит обществу и не верит в общественные ценности, она признает необходимость социальных реформ и не представляет их последствий, она добивается значительных результатов в развитии экономики и не знает, куда движется вся страна и что это за страна такая, Россия.



В середине 90-х годов Национальная Ассоциация Телерадиовещателей (НАТ) сообщила, что рейтинг новостей региональных телеканалов стал выше рейтинга федеральных. В этом видели тогда недостатки работы телеканалов Москвы. Однако дело было не в новостях. Нельзя сказать, что именно в это время сменился приоритет ценностей жителей России, но как раз в это время изменилось большинство зрительской аудитории. Победил выбор русского прагматика, предпочитающего развлечение информации и культуре. Изменился баланс сил общества и власти в пользу последней. Владимира Путина знали тогда только в Петербурге, да и то не все жители.

Это была эпоха расцвета независимого, оппозиционного власти, канала НТВ. Шла война в Чечне. Президенту Ельцину противостоял парламент коммунистов. Все еще помнили едва не начавшуюся гражданскую войну в 1993 году в Москве. Проходили выборы в Госдуму и готовились выборы президента в 1996 году. Влияние НТВ, ругавшего правительство и поддерживавшего его, казалось огромным, а жизнь его вечной. Это была поражавшая своими открытиями школа нового профессионального телевидения, повлиявшая на все телеканалы России. Безусловна его заслуга в развитии свободы слова и телевизионной журналистики.

Однако целевая группа этого телевидения не составляла большинства, охладевшего к информации и аналитике. Ставка руководства НТВ на независимые новости оказалась ошибочной. Большинству стала не интересна оппозиция.

Новости и художественные фильмы, которые рассматривались тогда как фундамент построения любого телеканала, окончательно уступили место в предпочтении зрителей развлекательным передачам и сериалам. Объем производства собственных программ, документальных, аналитических и особенно художественных и детских, везде сокращался. Их место заняли покупные сериалы, американские боевики, ток-шоу, эстрада, игры и другие развлекательные передачи. Только на РТР количество сериалов в день доходило до 6 в будние дни, не считая боевиков в конце дня. Производство передач практически ограничивалось новостями, которые на всех телеканалах встали на второе место после развлекательных программ. В год столетия кино канал НТВ показал памятную серию фильмов Феллини, Бергмана, Тарковского и других. После этого киноклассика исчезла с телеканалов и не по злой воле руководителей, а по предпочтению зрителей.

Телевидение стало массовым, развлекательным, как этого ожидал зритель, не проявляющий прежней потребности в политической информации и художественном вещании. Власть получила возможность контролировать новости и стала смело этим пользоваться. Оппозиционные власти каналы НТВ, Рен-ТВ, ТВ6 уступали по рейтингу в 90-е годы, при Ельцине, каналам ОРТ и РТР, контролируемым Кремлем. Одним из самых успешных проектов стал телеканал СТС, заявивший себя как Первый развлекательный и начисто лишенный новостей и художественного вещания. Он подключал к себе до 12 городов России в неделю. Главной целевой группой СТС считал молодежь в возрасте от 14 до 25 лет, то есть самую активную группу покупателей. В настоящий момент он занимает четвертое место по количеству зрителей России.

Победа русского прагматика становилась очевидной. После 1991 года большинство неодолимо поворачивалось к имитации облегченного и увлекательно драматизированного настоящего. Мы стремились к прозрачной действительности, к пустоте, к новизне, безразлично сменяющей одна другую, нам важна стала форма, благополучно освобожденная от содержания и смысла.

Нельзя судить о сознании жителей России по содержанию телепрограмм. Отношение к телевидению так же двойственно, как все сегодня: все осуждают и все смотрят. Однако только оно обладает зеркалом вымысла, так точно отражающим наше лицо. Вот примерный результат пятнадцатилетнего движения от нашей силы и уверенности в себе, от свободы информации, изменившей мир, к согласию с властью.

По данным компании "Комкон" в первом полугодии 2005 года была следующая доля зрителей России у тематики фильмов и телепрограмм на национальных телеканалах, собирающих в неделю аудиторию от 86 до 55% населения из более 59 миллионов.



Тематика фильмов и сериалов

Тематика программ
Источник: КОМКОН. R-TGI, 1ое полугодие 2005


Если выстроить по рейтингу фильмы и телепрограммы, то новости окажутся даже не на втором, а на шестом месте, вровень с музыкальными передачами (то есть эстрадой, а не классикой) и мелодрамой. Первые пять позиций - развлечение и не слишком высокого уровня. Самый читающий народ в мире не просто вышел из храма, а стал одержим каким-то дурацким смехом.

Мне возразят, что рейтинг телепрограмм в России - почти точная копия рейтинга программ в Европе и особенно в Америке; что, если и есть какая-то разница, то она неизбежна и происходит от особенностей национальной аудитории: один народ смотрит футбол, а другой новости; что рейтинг наших новостей нисколько не меньше рейтинга новостей стран Евросоюза и что мы, возможно, еще больше политизированы, чем они. Однако проблемы со свободой слова есть у нас, а не у них. И главное, что тут говорить: поменяйте власть, смените Путина на демократа и посмотрите, что получится. Вот тогда и будем рассуждать и делать выводы.

Ну что ж, посмотреть можно, и для этого не надо ждать этого "удивительного" будущего, потому что такой свободный выбор без участия власти и телеканала происходит и сегодня, каждый день.

Если телепрограмма является уже готовым пакетом передач, ориентированным на определенное время, если телеканал только на словах дает свободу выбора программ, а на самом деле ждет своего зрителя в нужный час и готовит ему одно и то же блюдо для большинства, то рынок бумажной прессы, газет, книг и журналов, больше зависит от потребителя. Если телеканал выпускает программу дня целиком и любая его часть дойдет до зрителя, то издатель никогда не продаст все изданные книги, он всегда учитывает неизбежные убытки. Он не может выпускать газету "Кремлевские новости", если ее не будут покупать. Что же происходит на рынке бумажной прессы?

Все, кто жил в России в 80-е годы, помнит очереди за газетами и журналами. Журнал "Огонек", газеты "Московские новости", "Комсомольская правда", "Литературную газету" невозможно было купить свободно. Толстые литературные журналы продавались практически только по подписке, купить их на улице было нельзя. Тираж "Нового мира" доходил в 1990 году до 2 миллионов экземпляров и его не хватало. Такой огромный спрос определялся тем, что телеканалы и радио не были тогда так свободны, как бумажная пресса, а также небывалым в то время интересом к новостям, аналитике и культуре.

По данным социологического исследования компании "Левада-Центр" на 1000 человек в 1990 году приходилось 1900 подписных изданий, то есть каждая семья выписывала в год 2-3 газеты и 1-2 журнала.

Бывший министр информации и печати СССР Михаил Ненашев вспоминает, что в 80-е годы издавалась целая серия книг русской классики: Пушкина, Маяковского, Бунина. Булгакова, Набокова, Ремизова, Шмелева и других. Так вот тираж двухтомника Лермонтова составлял 14, 5 миллионов экземпляров - абсолютный мировой рекорд.

Издавалась серия новых, современных произведений художественной литературы тиражом по 200-300 тысяч экземпляров, переведенных затем на другие языки: "Дети Арбата" Рыбакова, "Белые одежды" Дудинцева, "Зубр" Гранина, "Новое назначение" Бека и так далее.

Я помню очередь на нашей студии за серией "Библиотека философской литературы" с томами Бердяева, Франка, Лосского, Ильина, запрещенными прежде знаменитыми сборниками "Вехи", "Из глубины" и много, много другого. Поверьте, на телевидении это также немыслимо, как съемка без камеры.

Так вот по данным опроса "Левада-Центра", проведенным в первой половине 2005 года число подписных изданий на 1000 человек сократилось с 1900 до 200. 37% населения России не читают книг, 16% никогда не покупают газет, 33% не читают журналов. Даже желтых и глянцевых, не говоря уже о толстых литературных. 27% не имеют дома ни одной книги, 37% имеют дома менее 100 книг, из которых художественной литературой являются 2-3. Представьте себе эту единственную в доме полочку с книгами.

Михаил Ненашев считает, что не читают еще больше - более 50% населения России. Неточность социологов он объясняет тем, что при опросе человек скорее скажет, что он бедный, чем невежественный. Более 50% книг, выпускаемых издательствами, сотни миллионов экземпляров, остаются на складах, сказал он в интервью "Российской газете" 25 ноября 2005 года. 52% процента россиян никогда не покупают книг. "Тиражи газет в сравнении с 1990 г. сократились в 6 раз, а журналов - в 8 раз, при этом подписка на газеты упала в 7 раз, а журналов - в 16 раз, " - признает он.

А директор Центра чтения и рынка печати Евгений Баханов считает, что объявленные тиражи газет завышены, что объем нереализованных экземпляров скрывается в строгой тайне от рекламодателей. Это говорит не только о том, что тираж газет падает, но что быстро уменьшается и количество их читателей.

По данным социологов "Левада-Центра" в городах с населением от 100 тысяч человек и менее нет книжных магазинов. Поступление новых книг в 130 тысяч муниципальных библиотек России сократилось до 5-6% в год, при 30-35% в странах Евросоюза. При этом ежегодный износ фондов составляет 4%. Население, посещающее библиотеки, сократилось с более 50% до 18%, причем большую часть тут составляют студенты и школьники.

В 2002 году на книжной ярмарке в Петербурге я брал интервью у представителя Книжной палаты России. Он сказал мне, что интенсивность чтения у тех, кто еще читает, сократилась с 40 часов в неделю до 2-3. Это менее 30 минут в день у каждого второго взрослого человека в нашей стране. Вряд ли это изменилось с тех пор.

Я помню, как менялся рынок книг, помню, как ходил по книжным магазинам в 80-е годы и радовался, что могу купить книги русских поэтов Державина, Боратынского и Тютчева, Мандельштама, Ахматовой, которые никому не нужны; помню, как уговорил соседку отдать мне сборник Бунина за детектив, и она не могла поверить своему счастью; помню, как мы с женой покупали Лотмана в уличном ларьке. Я помню, как в начале 90-х в магазинах и книжных ларьках на улицах все еще была русская классическая и современная проза, поэзия, философия, история, альбомы живописи; помню, как только появлялись в книжных магазинах маленькие отделы с детективами и фантастикой и как много было в Петербурге магазинов букинистической книги.

Теперь же, приходя в филиал "Дома книги" около моего дома, я чувствую, что попал в магазин для ненормальных. Когда я спрашиваю, есть ли книги одного из самых известных русских поэтов Бахыта Кенжеева, продавец уточняет, где имя, а где фамилия и как ее писать: "е" или "и" для поиска в базе данных. Но это можно и нужно простить. Угнетает другое: и этот магазин, и все другие сети книжных магазинов предлагают мне литературу для дураков, то есть для чтения по полчаса в день по дороге на работу и домой. Другая литература там тоже есть, но ее надо искать или спрашивать у продавцов, и я часто вижу, как случайны и невежественны эти люди и как непонятен им любой вопрос, не касающийся десятка книг, покупаемых большинством; я понимаю, наконец, что книжный магазин, всю нашу историю воспроизводивший культуру и интеллигенцию, обслуживает сегодня недалекие прихоти русского прагматика.

По данным "Левада-Центра" среди читателей книг 17% не читают художественную литературу. Десяток же книг, покупаемых большинством, это "женский" детектив - 24%, "женская" проза - 19% и российский боевик - 18%. Сюда же входят модные литературные новинки, существующие на рынке 1-2 месяца, победители литературных конкурсов, о которых забывают через год, и Борис Акунин. Современную русскую прозу читают 5%, поэзию - 2%, про философию мне и говорить неудобно. У меня есть книга Ортега-и-Гассета, на обложке которой "Гасет" с одним "с", а в колонтитулах с двумя. Но я к этому уже привык: "Комов, - говорю я себе, - сделай лицо попроще и не выпендривайся!"

Социологи считают, что такой интерес к боевикам, детективам и "женским" романам возникает из-за дефицита ролевых самоопределений, мужского и женского начал, или из-за неопределенности нормы ежедневного поведения в России, о чем я писал выше и что можно в такой же степени отнести и к причинам выбора телепрограмм.

Однако чтобы картина была правдивой, следует сказать, что совсем не боевики, не сентиментальные романы и не модная словесность интересуют русского прагматика чаще всего. "Более или менее широким интересом пользуются лишь три типа книжной продукции - книги о здоровье и лечении (25%), книги о кулинарии (20%) и литература по специальности опрошенных (20%), " - пишут социологи.

Несколько слов осталось сказать о рейтинге оппозиционных газет. Каков же свободный выбор независимой информации в России?

Вот данные компании "Комкон" в процентах от населения России в возрасте от 10 лет и старше за 2005 год.

    "Коммерсант" - 1,4%
    "Новая газета" - 0,9%
    "Независимая газета" - 0,4%
    "Московские новости" - 0,4%

    (Самый большой рейтинг у газеты объявлений "Из рук в руки" - 12,7%. Далее идет журнал для женщин "Лиза" - 9,1% и другие подобные издания).

Конечно же, ситуация изменилась с 1991 года, и прежде всего потому, что появился Интернет. 25 миллионов человек выходят в сеть в России хотя бы 1 раз в месяц и число это неуклонно растет, как и по всему миру, а потому нельзя сказать, что этот 1% россиян, покупающий независимые газеты, и есть сегодня вся оппозиция власти. Прежней информационной изоляции, создаваемой властью, больше не существует. Теряет смысл само управление информацией и создание в СМИ нужной картины действительности. Все не только мгновенно становится известно, но так же быстро обсуждается. Однако дело не только в свободном доступе к информации, как мы видели. Дело не в произволе власти, который, конечно, есть, причем наш, самый русский, со всеми крайностями и чем дальше от столиц, тем хуже. Дело в болезни нашего сознания, в тех идеях, которые управляют нашими поступками.

"Фактически в состоянии распада находится вся система воспроизводства Российской книжной культуры при определенном нынешнем богатстве и относительном разнообразии ее производства, " - делают выводы Борис Дубин и Наталья Зоркая в своей статье "Книги в сегодняшней России".

Книги, газеты, журналы, телевидение, радио воспринимаются сегодня у нас чисто прагматически, это развлечение, инструкция для выживания, ответ на вопросы "чайников", Fast Answering Questions, инструкция по использованию бытовой техники, ремонту квартиры, здоровому образу жизни и т.д. и т.п. Культура в России сегодня - это большой Дом быта. Изменилась роль интеллигенции, она перестала быть ключевой фигурой, создающей духовные ценности, влияющие на баланс сил власти и общества. Время неразрешимых вопросов, мировых проблем, идеалов будущего миновало.

- Как в Европе, - обязательно скажет мне Поправляющий мальчик, и я с ним конечно соглашусь. Соглашусь, потому что многого не знаю. Я не знаю, прежде всего, законов развития истории.

Для меня и других отставших существуют две Европы: и большая всемирная деревня, и кладовая идей, колыбель культуры, науки, искусств, истории, мировой цивилизации, христианского мира, откуда родом и Россия. Как сосуществуют эти две Европы, и каково их будущее, мне неизвестно. Точно так же для меня существуют и две России, две страны: мир большинства и русская цивилизация.

Мне непонятны законы ее развития, которые после Второй мировой войны создали разделение общества, развалившее страну, а после 1991 года при помощи той же атомизации, причем еще более губительной, создали новую, буквально поднимающуюся из неоткуда. Мне неизвестно многое, но я не жду катастрофы. Я сомневаюсь, потому что для меня существуют неразрешимые вопросы.

Мне непонятен и дик русский прагматизм, но я думаю, что именно он и помог создать новую страну. Он был той иголкой, которая штопала дыры абстракций, соединяла несуществующие берега. Именно русский прагматик, работающий на двух-трех работах, а совсем не Путин (хотя и он приложил к этому руку, чего лукавить?), создал стабилизацию в стране, едва не пережившей в 1993 году еще одну гражданскую войну, по сравнению с которой недавние события на Балканах были бы детской забавой.

Мне неприемлем этот дегуманизированный мир, я считаю, что общество, лишенное связей с культурой и историей обречено, потому что неспособно создать ничего нового, оно не имеет исторического языка, оно немо, безмолвно, оно растворяется в настоящем без остатка. Это дно, ниже которого опуститься нельзя.

Но я знаю также, что история не может остановиться оттого, что мы не видим перспективы. Когда начнется этот подъем и как, я не знаю, но уверен, что никакая власть не способна его начать или остановить.

Все, что происходит сейчас в России похоже на строительство дома. Один, старый, советский "корабль", похожий на тысячи других, с облупившейся штукатуркой, доживающий свой срок стоит слева, когда я иду в спальном районе к родителям, а другой - новый, огромный, высокий, созданный архитектором в одном неповторимом варианте, но пустой - справа. Я помню, как в такие "корабли" приезжали новоселы, как много их было и как сразу они заселяли весь дом.

Такой общей радости и оживления в новом доме справа уже не будет. Он еще долго простоит полупустым, пока не продадут все его квартиры. Дом постепенно будут обживать новые жильцы, но настоящая, нормальная жизнь в его голых стенах начнется не скоро.

Это возведение нового дома в России настолько необычно и так непохоже на всю ее более чем тысячелетнюю историю, законов которой мы не понимаем, что судить об этом только по власти, невозможно. Мы знаем только, что авторитарная власть - плохо, а демократичная - хорошо. Однако мы не знаем архитектора, мы не понимаем мотивов поступков строителей, мы знаем только, кто им платит деньги, принимает, увольняет и распределяет на работу.

Конечно, власть в России важна и влияние ее велико. Однако оппозиция ей, контроль за ее действиями, свобода слова никогда не будут значимы без диалога более фундаментального, чем дебаты с политиками. В 80-е годы у нас была уверенность в противостоянии веку, времени, советской действительности, ее культуре и пониманию истории, которые стояли за всеми спорами с Кремлем.

Чтобы вернуть этот диалог, мы должны противопоставить себя эпохе, историческому атеизму русского прагматика и культуре большинства.



Нам надо заполнить пустоту, обжить новую страну.




© Андрей Комов, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.




ОБЪЯВЛЕНИЯ
Словесность